Миниатюрист Бёртон Джесси
– T’kan vekeren.
– Это всё?
– Да, – подтверждает она. – T’kan vekeren.
«Все проходит».
Жизнь на ущербе
Пятница. Пастор Пелликорн назначил похороны на вечер следующего вторника, после службы. «Лучше попозже, – пояснил он. – Запахи, когда вскрывают пол, могут отвлечь паству от молитвы».
– Сколько придет людей? – поинтересовался он.
– Немного, – отвечает Нелла. С каждой новой встречей он вызывает у нее все большую неприязнь. – Она вела уединенный образ жизни.
Нелла сказала это почти с вызовом, ожидая, что он ей возразит, произнесет какую-нибудь сентенцию. А как же, мол, книжные лавки, которые она посещала? Ее деловые встречи? Или негр, с которым она появлялась на людях?
Но пастор лишь надул губы, впрочем, и без слов все ясно. В уединении нет ничего хорошего. Гражданская активность, соседская бдительность – вот на чем стоит этот город, а не на монашеском заточении, подальше от любопытных глаз.
– Значит, во вторник, – подытоживает Нелла.
– Особой церемонии не будет, – говорит он уже ей вдогонку. – Мы не любим помпы.
Нелла не спеша идет из церкви в тюрьму. Она оставила Тею на кухне вместе с двумя женщинами, сидящими лицом к лицу, подлавливающими друг дружку на слове, хмыкающими, вздыхающими. Атмосфера в доме напряженная – могут ли они доверять этой Лисбет? Что она вообще знает о Марин Брандт, о Йохане Брандте, об Отто?
Охранник пропускает ее в ворота, и вот уже Нелла идет знакомым коридором, и узелок с выпечкой постукивает по бедру. Йохан находится в той же камере. За три гульдена ей дают свидание, превышающее положенные пятнадцать минут. Положив деньги в карман, тюремщик запирает за ней дверь.
Нелла делает глубокий вдох. Йохана можно разглядеть даже в полумраке. После того как его побрили, он стал еще больше похож на полутруп: кости выпирают, глазные впадины огромные. Она заставляет себя сделать пару шагов вперед. Живой, он кажется мертвее, чем покойная сестра. Он сидит на соломенном тюфяке, привалившись затылком к сырой кирпичной кладке, а длинные худые ноги с выпирающими коленными чашечками торчат, точно трости. «Почему я не принесла ему чистую рубашку?»
Как же они с Марин похожи. Надменный вид, породистость, прямой нос, пронизывающий взгляд. У нее перехватывает горло. Ей хочется рассказать ему о смерти Марин. Корнелия была против. Пусть идет на эшафот с ощущением своей невиновности.
– Он должен знать, – настаивала Нелла. – Ведь это его родная сестра.
– Нет, – возражала Корнелия. – Он станет во всем винить себя.
У Неллы на этот счет большие сомнения.
Она останавливается посреди камеры, достает из карманов еще теплую выпечку, куски курицы и телятины, сладкую тыкву, капусту, розовую воду и выкладывает все это перед ним. Еда пахнет домом, крепкой кухней, добротными столовыми приборами и расторопной поварихой. В углу мышка встает на задние лапки, учуяв запах сладенького своими миниатюрными ноздрями. Она уставилась на сдобу. Может, это внучка той, которую Нелла видела в прошлый раз. Мыши даром время не теряют.
– Ты куда-то ходила? – спрашивает ее Йохан.
Она садится рядом.
– Попробуйте выпечку. Корнелия специально для вас приготовила. – Она приглядывается к полу. Чистым его не назовешь. Кажется, в углу навалены экскременты, кое-как прикрытые соломой. Она отводит взгляд.
Он берет сдобу, и ее тепло бежит вверх по пальцам и дальше по руке.
– Теперь я в их власти, – говорит он.
Она трогает синевато-багровые круги под глазами, словно проверяя, жив ли он еще. Нет никаких сил сидеть среди мышиных нор, мокрой соломы и человеческого дерьма. Глядя на измученное лицо мужа, она пытается понять, догадывается ли он о том, кого потерял, что произошло дома в его отсутствие.
Все-таки надо ему рассказать. Пусть увидит, что она способна разделить несчастье. Зачем нужны подобные секреты, к чему носить их в себе? Скоро смерть, забравшая Марин, проникнет и в него, отравит немощное тело, выключит сознание. Она представляет, как в его глазах постепенно меркнет свет, как из щек уходит кровь, как замедляется биение сердца, ритмично уходящего в небытие, и вот он растворяется в воде, в воздухе, превращаясь в ничто.
Она бы все ему отдала, но только это все у него отберут без остатка.
И она ничего ему не говорит, молча держа его за руку в темноте.
Жернов
Ее глазам открываются сотни торговых судов, пришвартованных к длинным, сужающимся в перспективе пристаням, что принадлежат Ост-Индской компании. Парусники, и галиоты, и рыболовные суденышки различной формы и назначения, призванные служить на благо республики. Почти все мачты торчат голые, их оснастка убрана подальше от стихии, пока не придет время их заново смазать и гордо поднять паруса.
А корабли с поднятыми парусами кажутся распустившимися цветами – сейчас поймают попутный ветер и надолго унесут моряков в дальние моря. Поскрипывают деревянные каркасы, разбухшие от соленой влаги, осложняющей жизнь палубного матроса. На языке оседают запахи – корабельного днища, разворошенного чайками щебня, исклеванной рыбы. В ядреной морской воде постепенно растворяются выброшенные за борт отходы.
Обычно, оказавшись здесь, ты наслаждаешься видом покачивающихся на волнах громадных судов, гордости империи, сторожевых псов войны, готовых сделать за тебя всю грязную работу. Но сегодня все взгляды будут прикованы к человеку с жерновом на шее, стоящему на краю пристани. Солнце едва показалось из-за горизонта, и рассвет только забрезжил. Зато ветер вовсю разгулялся. Все так ждали марта, но радость весны пока даже не замаячила.
Свадьба ли, похороны ли – к подобным церемониям в Амстердаме относятся прохладно и всяких вульгарных ритуалов, особенно с папским душком, предпочитают избегать. Другое дело сбрасывание в воду богатого купца – какая насыщенная мораль, какая библейская символика! И как результат – толпа народу. Все выстроились на пристани: тут и Лукас Эрвин в отличие от брата Элберта, оставшегося в постели, как и многие работники ОИК, тут и капитаны торговых судов, и пастор Пелликорн, и мировой судья Барбис, и Лийк ван Кампен, приникшая к Арианне. Рядом с дочерью Лийк кажется такой маленькой. Арианна смотрит в сторону, словно не желая иметь никаких дел с этим прилипчивым чертополохом. Ганса Меерманса пока не видно. Здесь же представители гильдии, и члены мэрии с женами, и трое важных мужчин, приставленных к осужденному.
Нелла пристроилась сзади. Заметив ее в толпе, Пелликорн быстро отводит взгляд. Вчера его люди снесли гроб с телом Марин в крипту, где она теперь ждет своей последней службы. «Какую же он должен испытывать радость», – думает Нелла. Закон и церковь выдвинули свое кровожадное требование, и Пелликорн ведет себя так, как если бы пришел к своей пастве.
Нелла пообещала Йохану, что придет сегодня. Они просидели целый час в камере, молча держась за руки, ни разу не потревоженные тюремщиком. Непередаваемые ощущения, которые она впоследствии описывала как свою первую брачную ночь. Контакт, когда не нужны слова. Они не говорили ни о Джеке, ни об Отто, ни о Марин, ни о Корнелии, ни даже о себе – вообще ни о чем. Слова утратили свою путаную, обманчивую власть, зато молчание с каждой минутой становилось все глубже и значительнее. Перед уходом она постояла на пороге, а он улыбался ей и казался странно помолодевшим и возбужденным, тогда как она чувствовала себя жутко постаревшей, как будто вместе с молчанием в нее перетекла вся его скорбь. И она понесет ее дальше, когда он взлетит, ничем не отягощенный и свободный.
Вернувшись домой, Нелла узнала, что Корнелия крепко спит после сильного снотворного напитка, который для нее с пугающей легкостью приготовила Лисбет Тиммерс. Кормилица явилась с восходом солнца. «Сегодня я могу вам понадобиться на целый день», – сказала она. Их взгляды встретились. Совсем недавно Нелла впустила ее в дом без лишних вопросов, и вот уже Лисбет хозяйничает в их доме, кормя грудью дочку Марин, а служанка дрыхнет наверху. Еще четыре дня назад полная незнакомка сидела в их кухне, как в своей собственной. Какие-то зерна доверия уже просматривались – та же Корнелия покорена ее пунктуальностью и знанием дела, – остается посмотреть, как эти зерна прорастут. Пока Лисбет не сказала ничего вызывающего, как всякая жительница Амстердама, она знает цену молчанию и вполне могла бы сойти за предмет обстановки.
…Неуверенная в твердости почвы под ногами, Нелла для надежности пошире расставляет ноги. Яростный ветер продувает ее насквозь, царапает кожу, словно кошачьи когти, его бы впору назвать январским, а не предвесенним. На ней капюшон и простая коричневая юбка Корнелии. Она оделась так, чтобы выдержать суровое испытание, вот только от жестокой правды этот наряд ее вряд ли защитит.
Йохана приодели в шелковый костюм серебристого отлива, а шляпу украсили залихватским пером, этакий сигнал публике: судите по одежке. Костюм того же оттенка, что и платье, которое он купил ей по ее прибытии в Амстердам, то и дело мелькает в толпе ярким пятном среди мышиных и черных сюртуков. Нелла вдруг приваливается к женщине рядом. От неожиданности та вздрагивает, но, увидев искаженное страхом лицо, смягчается:
– Все хорошо, милочка. Если не можешь, не смотри.
От этих слов у Неллы разрывается сердце. Как такая добрая женщина могла прийти поглазеть на подобное зрелище?
Нелла видит, как Барбис кладет руку на плечо Йохану, – и больше уже не смотрит. Она закрывает глаза, холодный бриз обжигает лицо, паруса хлопают, точно мокрое белье на ветру. А еще она слышит, как палачи волокут жернов, скребущий звук тяжеленного камня пробирает ее до самого нутра. Йохана, заранее привязанного одним концом веревки к жернову, подводят к самому краю пристани.
Толпа охает. Нелла чувствует, как горячие струйки мочи побежали по ее ногам в шерстяных чулках, тут же впитываясь в ткань, которая будет натирать кожу. Йохан заговорил. Наверное, он обернулся и ищет глазами ее, Марин и Корнелию. «Пусть он меня увидит. Пусть думает, что я за него молюсь». Но ветер уносит его последние слова, так что невозможно ничего разобрать. «Йохан», – говорит она шепотом, напрягая слух. Но разве может его слабый голос перекрыть общий гомон? Стоит же ему закрыть рот, как жернов скатывают в воду. «Йохан!» Все заканчивается громким всплеском.
Нелла открывает глаза, успевая увидеть поднятую белопенную волну, расходящуюся кругами.
Никто не шелохнулся.
– Он был одним из наших лучших купцов, – говорит мужчина. – Какие же мы болваны.
Толпа выдыхает, ветер треплет выбившиеся волосы.
– И никаких похорон, – обращается Арианна ван Кампен в пространство. – Из моря его уже не вытащат.
– Пойдет на корм рыбам, – откликается ее мать.
Кто-то в толпе на нее недовольно цыкает.
Нелла отворачивается. Не чувствуя ног, она непонятно как выбирается из толпы. Живая и мертвая одновременно. Она вместе с ним пошла на дно. Она прижимается к стене, изо рта течет слюна, внутренности выворачивает наизнанку. И тут ее что-то пронизывает, но не ставший уже привычным холодок, нет. Она поднимает глаза. Он похудел, а одет все в то же дорогое пальто Йохана, в котором ушел из дома. В голове ее мелькает безумная мысль, что это ангел-спаситель вытащил ее мужа из воды, вернул к жизни.
Но сомнений быть не может. Нелла поднимает руку в знак того, что она его узнала, и он медленно поднимает руку в ответ. Дрожащая пятерня, нежная ладонь, приоткрытый рот, застывший в скорби и оцепенении. В просвете между облаков вдруг ярко блеснуло солнце. К ней приближается Отто, его поднятая ладонь сияет в рассветных сумерках, словно звезда.
5
Конец мая, 1687
Зайди, будем упиваться нежностями до утра,
насладимся любовию;
Потому что мужа нет дома;
он отправился в дальнюю дорогу;
Кошелек серебра взял с собою;
придет домой ко дню полнолуния.
Притчи, 7:18 – 20
Новая Голландия
Берт, держась за стену, идет по Херенграхт. Хорошо бы не столкнуться с кем не надо. Где-то здесь подрабатывает торговка селедкой, которая сразу его прибьет. А про этот дом он много чего слышал. Про молодую вдову, которая нашла на крыльце ребеночка накануне казни мужа и которая порубила на дрова великолепный кукольный дом. Сердце его забилось чуть быстрее. Вообще-то Берт случайно ни с кем не сталкивается – слепой от рождения, он вынужден заранее планировать свои маршруты, представляя себе опасность еще до того, как она станет реальностью.
Дело идет к лету. Улица нежится в долгожданном тепле. Черешня, которую его дружки наворовали, чтобы потом всем скопом лопать ее под Новым мостом, уже перезрела и начинает засыхать. В жару масло на столе превращается в лужицу, сыр покрывается птом и делается несъедобным, а эль больше смахивает на слабый чай. Мухи обсаживают копченую ветчину и робко жужжат, когда повариха пытается их прогнать с помощью крепкого словца и полотенца, чтобы, описав круг, снова вернуться к подвешенной лакомой плоти. Берт усмехается, мысленно сравнив себя с неубиваемой мухой, летящей через город, стремительной и глазастой.
Наутро после нашумевших похорон он прибежал в Старую церковь, пока вся банда дрыхла под мостом. Он прождал несколько часов в надежде, что она придет, но она не пришла. Он нашел свежую могильную плиту, но так как сам не мог ничего прочесть, за него это сделал пастор, прежде чем дать ему хороший пинок под зад: «Марин Брандт, – произнес Пелликорн раздраженным тоном. – 1656–1687. Все проходит».
Порасспрашивав выпивох в восточных тавернах, Берт кое-что узнал про жизнь Марин Брандт, ныне покойницы, на улице Херенграхт, в районе Золотой Подковы. Одни говорили, что она умерла от стыда за неблагодарного брата-содомита, – сама-то была такая правильная и набожная, вот сердце и разбилось. А другие говорили, что она умерла от постыдной любви и любовник до сих пор живет в ее доме. Ребеночка подбросили на крыльцо? Скажешь тоже. Да они его сразу спрятали, чтобы никто не видел, и уж, конечно, неспроста: кожа-то у него – жженый сахар. А еще там живет молодая вдова, которая, похоже, не собирается снова выходить замуж.
– Йохан Брандт не был содомитом, – вступила в разговор хозяйка таверны. – Знаете, как он расхваливал мою картошку? Настоящий мужик, хороший купец и отличный моряк.
– Точно, – подтвердил третий.
– Это враги Йохана решили подвести его под монастырь, да только себя подвели.
Какая-то правда в последних словах есть, потому что на следующий день после его смерти Джек Филипс, один из тех, кто на суде свидетельствовал против него, был найден в своей комнате с перерезанным горлом – то ли сам это сделал, то ли нет, так и не выяснили. Жалости он ни у кого не вызвал: во-первых, англичанин, а во-вторых, актер – этим все сказано! Выдавать себя за другого нехорошо. Разве Библия не учит говорить правду?
– После того как его утопили, все пошло наперекосяк, – продолжала хозяйка таверны. – Может, его вдова, в свои-то девятнадцать лет, и небедная, а вот акции ОИК начали падать. И все падают и падают.
– К войне идет, – сказал другой.
– И вода поднимается, – добавила хозяйка. Завсегдатаи дружно закивали головами, – когда они с ней соглашались, она наливала им до краев.
– Странные они, эти Брандты, – заявил первый. Видимо, он снял шляпу, так как на Берта повеяло птом.
– Откуда вы знаете? – спросил его Берт.
– Да знал я их когда-то, – ответил тот, а потом помолчал, неспешно крутя в руках шляпу. – Ох, и давно же это было.
Все посмеялись, не зная, как к этому относиться, в том числе и сам владелец широкополой шляпы. Но Берт все понял. От всей истории веяло печальным поражением.
Дойдя до нужного дома, Берт стучит в дверь. Слышит приближающиеся легкие шаги, но пока ему не открывают.
– Да? – слышится молодой женский голос.
– Мне нужна хозяйка, – говорит он.
Дверь приотворяется, и он ощущает лицом прохладный сквознячок, тогда как большой холл открывается навстречу другим органам чувств. Запахло стряпней, да какой! Фруктовый пирог… печеные яблоки и ежевика в сахаре. А еще пахнет лимонным соком, и уксусом, и лавандой, чистенькими полами и кирпичной кладкой. Откуда-то доносится журчащий смех ребенка, очарованного каким-нибудь фокусом, и отрывок песенки в женском исполнении. Берт чувствует укол ревности – он уж и забыл, когда его вот так е по-матерински пестовала или хотя бы трогала прохладная женская рука, тем самым включая в тесный семейный круг. Какая гамма переживаний еще даже не на пороге дома…
– Да? – От нее исходит тонкий запах сандала. – А, так это ты. Я тебя уже где-то видела.
Он ждал такого поворота и сейчас испытывает легкий страх. Уличный шпаненок не стучится в дверь богатого дома в районе Золотой Подковы.
– Она кое-что оставила. На похоронах, – вот все, что он может ей сказать, больше ему нечего прибавить.
Повисает молчание. Берт чувствует, как молодая женщина напряглась, слышит ее учащенное дыхание.
– Ты ее знал?
– Немножко. – Он сует руку в глубокий карман. «Не бери чужого». Хотя он и его дружки занимаются этим постоянно, чтобы выжить, бывают же исключения. Его пальцы натыкаются на острые углы, и он невольно втягивает носом воздух.
– Укололся?
– Нет, мадам.
Неужто он так перенервничал, что утратил бдительность? Не владеет собой из-за насмешек дружков? Уж на что, а на проворные пальцы он никогда не мог пожаловаться, и вот поди ж ты, это на него так действует молодая женщина и ее дом. Он оглаживает лежащий в кармане предмет и вспоминает прохладную руку другой женщины и ее шепотом сказанные слова. Потом достает предмет и слышит, как хозяйка ахает.
– О господи. Корнелия! – зовет она кого-то.
Из кухни долетает мужское пение – странная песня, не колыбельная, и голос необычный. Кто-то полирует вилки и ножи, и Берт воображает себе поблескивающее серебро и золото. А еще слышно, как расставляют посуду… вот бы с ними поесть! Дом живет своей жизнью.
Женские пальцы осторожно забирают у него игрушечный домик, без которого он чувствует себя легче, лучше. Молодая хозяйка, кажется, что-то обдумывает.
– Может, зайдешь? – спрашивает она.
Он взвешивает ее предложение. Если она думает, что от него, слепого, укроются многие вещи, то она ошибается. А вдруг угостят ужином? Пирогом из яблок и ежевики.
– Ладно, – соглашается он.
Женщина отходит в сторону, и Берт входит в дом, который считал для себя навсегда потерянным. Он слышит перестук башмаков.
– Говорят, она уехала из города насовсем. Это правда?
Ему на плечо ложится рука – для барышни у нее сильные пальцы. Приятный запах сандала становится ощутимее, и он ей ничего не отвечает, просто вдыхает этот запах и слышит, как она затворяет большую тяжелую дверь, отрезая его от внешнего мира.