Миниатюрист Бёртон Джесси
– Что такое «Расфуйс»? – спрашивает Нелла.
– Мужская тюрьма, – объясняет Корнелия. – Арестанты трут серный колчедан, а порошок потом используется в красителях.
– Это еще не самое страшное наказание. – Марин вдруг встает, схватившись за живот.
– Что случилось? – пугается Нелла.
– Грецкие орехи, – она морщится от боли. – Переела.
Раздается стук в дверь, от неожиданности женщины вздрагивают, а Марин к тому же опрокидывает глиняную чашу, и все орехи разлетаются по мраморному полу. Скорлупа делает их похожими на жуков с посверкивающими кристалликами сахара на панцире.
Корнелия подходит к боковому окну.
– Вот новость! – восклицает она. – Что ему здесь надо?
Ганс Меерманс приближается к окну, чтобы все могли его разглядеть. Он кажется огромным, его продолговатая физиономия и широкополая шляпа с трудом вместились в проем.
Марин встает.
– Открой ему, – приказывает она.
Корнелия открывает дверь и делает книксен.
– Господин.
Сняв шляпу, Меерманс робко входит, за ним просачивается январский холодок. Корнелия захлопывает дверь, гость же старается держаться поближе к выходу.
– Я пришел к Йохану, – объявляет он.
– Его нет. – В голосе Марин звучат властные нотки. Снова усевшись и положив на колени пустую чашу, она принимается собирать рассыпавшиеся орехи.
– Марин, ты должна с ним поговорить.
– Вот как? – Вопрос обращен к грецким орехам.
– Мой сахар. Есть проблема.
– Ты хочешь сказать, сахар Лийк, – уточняет она. Меерманс смотрит на нее с видом человека, который слышит это не в первый раз. Марин, вздохнув, решает над ним сжалиться. – Тебе придется обсудить это с ним.
Она продолжает упорно избегать его настойчивого взгляда.
– Марин, ну ладно тебе.
Следует короткий смешок.
– Я не сторож брату моему[8].
Корнелия переминается с ноги на ногу, ей хочется поскорее уйти на кухню.
– Он не продал мой сахар, – говорит Меерманс. Марин поднимает глаза, не в силах скрыть своего изумления. – Товар гниет на складе. Почему Йохан не держит своего слова?
Марин потрясена. Она и понятия не имела о том, что партия сахара доставлена, а Йохан от нее это скрыл. Он обошел ее своим вниманием и сам не заметил, как обошел. Марин выглядит растерянной, не понимая, что происходит, лишенная силы воли. Удерживая чашу на коленях, она начинает потирать виски. Это, похоже, вошло у нее в привычку, она их массирует, словно стараясь освободиться от засевшей под ними нечисти, от отвердевшей мысли, блуждающей в черепной коробке. Краем глаза Нелла видит Отто, выглядывающего из гостиной через приоткрытую дверь. Встретившись с ним взглядом, она опускает глаза, чтобы не выдать его раньше времени.
– Йохан поступает как ему заблагорассудится, – наконец говорит Марин. – Уж кому об этом знать, как не тебе.
Меерманс переводит взгляд с нее на Неллу, потом на служанку и даже на Дхану, лежащую в тоске.
– Мы можем поговорить наедине?
– Нет, – отвечает Марин.
– Что ж. Я хочу, чтобы ты знала до того, как тебе об этом скажет Лийк. Пошли разговоры о твоем брате.
Марин поднимает на него глаза, сжимая в кулаке орех.
– О моем брате постоянно идут разговоры.
– Сейчас другое.
– И что же ты про него рассказываешь, Ганс? Может, не стоит этого делать?
Услышав свое имя, Меерманс прокашливается и принимается теребить поля шляпы. Он прокручивает ее в пальцах, прежде чем произнести:
– Это не я. Я бы не стал.
– Ну? – Марин начинает терять терпение. – Какое еще вранье?
– Его видели.
Марин сразу поняла, рука зависла над чашей. А Нелла чувствует, как у нее заколотилось сердце.
– Видели, – повторяет Марин.
– На Восточных островах. – Меерманс берет паузу. – Он мой старый друг. А Лийк хочет, чтобы, несмотря на это, я…
Марин встает со стула.
– Хорошего тебе дня. Насчет сахара я с ним поговорю. Спасибо, что нашел время зайти.
Поняв, что дальнейшие переговоры бесполезны, Меерманс уходит, и они слышат его удаляющиеся шаги. Женщины сидят молча. Бледная Марин в раздумье кусает губы. Скрипнула дверь гостиной, но Марин не обращает внимания. Нелла глядит на Корнелию. Если та и знает, что Отто их подслушивал, она и не думает ни о чем говорить хозяйке.
– Хватит уже Йохану рыскать в поисках Джека, – подает голос Марин. – Ему лучше посидеть дома.
Йохан возвращается с пустыми руками. Нелла поджидает его в холле.
– Пусто. – Он растопыривает ладони, словно показывая, как Джек проскользнул между пальцев. – Он прячется, но я его найду.
Нелла забирает у него пальто, а он влезает в свои паттены, думая о своем.
– Йохан, – напоминает она о себе.
– Да? – Он поворачивает голову. У него усталый вид, и ему не мешало бы постричься. Он глядит на жену, а та никак не может подобрать нужные слова. – Что такое? Опять Марин?
– Ничего. – Она берет паузу. – Я рада, что вы дома.
– А где ж мне еще быть?
– Йохан…
– Да?
– Возьмите.
Он хлопает глазами, не сразу поняв, что ему предлагают.
– Резеки? Это Резеки.
– Да, – говорит она. – Она ваша.
Какое-то мгновение он разглядывает миниатюрную собачку у себя на ладони, а затем трогает шелковистую серую шерсть, умные глаза-бусинки, стройные ноги. Красной метки он не увидел, и Неллу это несколько удивило. В том, что метка существует, у нее нет никаких сомнений. Или он просто промолчал?
– Я заказала ее для кукольного дома, который вы мне купили, – поясняет она. Он держит собачку как талисман и от волнения ничего не может сказать. Что-то заставляет Неллу обернуться: за ними наблюдают из полутьмы. Марин смотрит на ее пустую ладонь так, словно ждет, не подарят ли и ей что-нибудь в утешение. Нелла вспыхивает: для золовки у нее ничего нет. Да та вроде никогда и не ждала от нее подарков. Марин разворачивается и уходит по темной лестнице, а у Неллы такое чувство, будто ее чего-то лишили.
Все падают от усталости и спать отправляются рано. Корнелия приготовила похлебку из свиных ножек, фасоли и репы, но если Нелла ее хотя бы пригубила, то остальные к ней даже не притронулись. Зато чаша с орехами опустела.
…Корнелия растормошила молодую хозяйку часов в пять утра, за окном еще было темно. Стоявший в спальне холод заставил ее задрожать и быстро прийти в себя.
– Ушел, – коротко сказала служанка.
– Ушел? – переспросила Нелла, с которой разом слетел сон.
– В кровати его нет. – Корнелия посуровела, в лице ни кровинки.
– О господи, Корнелия, ты о ком?
Руки служанки падают вдоль тела, как мертвые листья. Голос у нее задрожал.
– Отто ушел из дома.
Спрятанные тела
– Бежать на пирс! – Марин уже не контролирует собственный голос, и слова расползаются, точно масло на горячей сковородке. Она ерзает на стуле и теребит одежду. Три женщины собрались в гостиной, где разожгли камин в такую рань. – К черту расходы. Если надо, продадим серебро.
Йохан спит у себя наверху, еще не зная, что за одну ночь успел потерять все – сахар, любовника и любимого слугу. Он пребывает в уверенности, что по-прежнему обладает всеми атрибутами жизни, делающими его всемогущим.
Нелла думает о том, что он, как ребенок, во сне сжимает в кулаке крошку Резеки, считая, что талисман поможет ему вернуть Джека. Хотя животная природа самого желания и откровенность его проявлений обескураживают, ей уже легче со всем этим смириться. Куда же подался Отто? Поначалу Корнелия в истерике кричала, что его захватили в плен, но этому не нашлось подтверждений: ни перевернутой постели, ни сдвинутой мебели, ни взломанного дверного замка. Вместе с ним исчез саквояж с одеждой, включая подаренный Йоханом парчовый сюртук. Нелла вдруг спохватывается, что даже не поинтересовалась, какое дело могло привести служанку в спальню Отто в пять утра. Последние пару дней Корнелия немного не в себе, какая-то неуправляемая, так что, пожалуй, не стоит приставать к ней с расспросами.
– Поздно бежать на пирс, – говорит Корнелия. – Если он хотел уплыть, то уже уплыл.
Марин, потерев лицо, запихивает в рот кусок яблочного пирога недельной давности.
– У меня голова трещит. – На ней три жакета и шаль, а на ногах две пары шерстяных чулок. Ее как будто разнесло, а если учесть, что Марин еще гораздо выше их, то вид у нее довольно устрашающий. Учащенное дыхание сменяется судорожным всхлипом, а к щекам приливает кровь.
– Не плачьте, Марин.
Марин подниает глаза.
– Я сказала ему, что все будет хорошо. Что все пройдет. Почему он меня не послушался?
– Он испугался, – отвечает ей Нелла.
– Чувствовал себя виноватым, – говорит Корнелия и, поколебавшись, добавляет: – Он любит хозяина.
Марин швыряет в стену второй кусок пирога, и тот, попав в расписной деревенский пейзаж, разлетается в мелкие ошметки, ягоды смородины летят шрапнелью поверх голов мирно пасущихся овечек.
– Он просто ему предан, – это звучит как отповедь. – Слишком предан. Преданность и любовь – не одно и то же. Он не любит Йохана. Любовь проявляется иначе. А это долг.
– Отто…
– Он человек долга, а любовь тут ни при чем. – Ее душит ярость. Смородины попадали на пол, словно овечьи какашки.
– Марин, да вы сядьте, – просит ее Нелла.
– Он же погибнет! Как он мог уйти, когда тут столько…
Она недоговаривает и, вконец обессилев, падает на стул. Корнелия смотрит на хозяйку с задумчивым выражением на лице.
– Хозяин тоже любит Отто, мадам, – говорит она. – Вот почему Отто так расстроился. Он сделал это, чтобы защитить нас.
Марин бросает на нее печальный взгляд.
– Это мы должны были защитить его.
Перед глазами Неллы снова встает сцена нападения. Как это не похоже на Отто. Он всегда казался ей таким уравновешенным, смотрящим на этот город ясным взглядом, с легким отчуждением, смешанным с чувством собственного достоинства. Он явно не из тех, кто готов пырнуть ближнего, пусть это всего-навсего столовый нож, а не орудие убийства.
А еще она понимает: все, что ей известно про Отто, – это плод ее собственного воображения, а придуманный человек, как правило, кажется куда привлекательнее, чем настоящий. Мечта остается жить в ее сознании – совершенный, прекрасный Отто. Неллин собственный Отто, взявший ее за руку на Калверстраат, вырос из ее страхов и разочарований. Умом она понимает, что он скверно поступил с Джеком, но в глубине души, где живет его вымышленный образ, не менее реальный, чем тот, кто убежал на пирс, он давно прощен.
– Он уже на корабле, а корабль в море, – говорит она. – Может, плывет в Италию или в Константинополь.
Марин делает резкий вдох.
– Скорее всего, – кивает Корнелия.
– Он ищет свое место в мире, – продолжает Нелла.
Марин глядит на нее с прищуром.
– Его место здесь.
Проснувшись, Йохан быстро одевается и снова уходит на поиски Джека. Отсутствие Отто прошло незамеченным, и Корнелия пляшет вокруг него за двоих: натягивает сапоги, рассовывает по карманам разные мелочи, включая яблоко. Ей хочется одеть его, накормить, укрыть от собственных страхов.
Она спускается в кухню, Нелла за ней. Корнелия в расстроенных чувствах. Ее тело, утратившее гибкость, прямое отражение опечаленной души, сразу плюхается на стул. На Херенграхт нет никаких слухов об обнаруженном трупе или об африканце, которого посадили в «Расфуйс». Отто с таким же успехом может прятаться в бочке где-то в порту, если, конечно, не плывет сейчас на корабле под утренним солнцем.
– Одно хорошо, – говорит Корнелия уныло, – Ост-Индская компания принимает на работу всех желающих.
Если на охраняемых улицах города Отто явно обращал бы на себя внимание, то в пестрой толпе порта он не так заметен. Нелла вспоминает, как он говорил, что не любит выходить в море: у пассажиров отсутствует всякое воображение, и на него все пялятся. Господи, пошли пассажирам хоть немного воображения, чтобы он мог благополучно добраться до Венеции, Лондона, Милана, Константинополя – туда, куда он захочет. Она бросает взгляд на служанку. Та уснула у огня, и ей, вероятно, снится совсем другой маршрут: по этим коридорам, мимо оживших стен и притаившихся комнат.
До ее слуха долетает какое-то звяканье. Корнелия даже не пошевелилась, с благодарностью погрузившись в бессознательное состояние и отключившись от событий последних дней. Странные звуки доносятся откуда-то из недр. Нелла встает и заглядывает в отделенную часть кухни, где готовят, но там ее встречает только огромный буфет с посудой из майолики, дельфтского фаянса и китайского фарфора. Тарелки поблескивают, как зрачки, подсвеченные единственной горящей свечой. Нелла втягивает носом воздух. Пахнет железом и сырой землей. В голову тут же приходят мысли о Резеки. Может, кто-то в приступе тоски и скорби откопал ее труп? Звуки долетают из среднего погреба, где стоят бочки с элем и соленьями. Между тем к лязгу добавились судорожные всхлипы.
Она медленно спускается по лесенке. Запах делается все явственнее, она ощущает его языком и нёбом. Это запах крови. Немного помедлив – а вдруг за дверью притаился истекающий кровью Джек или Резеки скребется, пытаясь вылезти из могилы? – Нелла, поборов страх, толкает дверь.
Вот это неожиданность! Марин, засучив рукава, выливает из ведра остатки крови. Тут же валяются перепачканные тряпки.
– Что вы тут делаете? – У Неллы округляются глаза. Эта картина внушает ужас.
– Убирайся, – раздается в ответ. – Ты меня слышала? Убирайся отсюда.
Нелла пятится. В голосе Марин слышится откровенная ярость, лицо искажено, рот разинут, на щеке пятно крови. Нелла захлопывает дверь и убегает к себе наверх.
Что пошло не так
На следующий день, узнав об исчезновении Отто, Йохан учинил служанке допрос. Корнелия рассказывает ему о рыбном ноже и о кровавой ране на плече Джека, в точности такой же, как у Резеки на загривке, и о том, как Джек отвесил поклон с издевательской ухмылкой. В ее пересказе он выглядел проказливым, всесильным и зловещим, в какой-то момент Йохан садится на стул и обхватывает голову руками, хотя следы от сестринских ногтей, напоминание о почти звериной ярости, скрыть невозможно.
– Нас же никто не тронет, да, господин? – спрашивает Корнелия, но ответа не получает.
Йохан ложится в постель. Утрата любимой собаки, а также потеря Отто и Джека одновременно давят на него тяжелым грузом, к которому добавляются невидимые для других, но оттого не менее грозные призраки.
Поразительно, как быстро он сбрасывает, точно старую кожу, былую уверенность и трусливо прячется под одеялом на целую неделю. А в результате исчезновение Отто становится еще более нереальным.
– Если бы он разыскивал Отто, мне было бы легче поверить в то, что он пропал, – ворчит Корнелия. – Но ему все равно. – Она плюет в огонь, что ей совсем не свойственно. Это страх: ее могучий хозяин на глазах превратился в жалкое ничтожество.
– В доме ему безопаснее, – откликается Нелла. – Ты забыла, что говорил Меерманс?
– Он ничего не ест, только выпил немного куриного бульона.
Он совершенно перестал следить за собой. Корнелия напоминает ему, чтобы он вымыл грязные волосы, от которых уже плохо пахнет. Пальто висит на нем, как монашеская сутана, глаза воспалены, взгляд одновременно усталый и диковатый.
Он целыми днями молится в кабинете. Унес к себе Библию, и всем слышно, как он переворачивает страницы и бормочет себе под нос. Надо как можно скорее сходить на Калверстраат, говорит себе Нелла. Она уверена, что найдет ответы там, поскольку здесь их нет. Но есть более неотложные дела, тот же сахар, про который она напоминает золовке, – сладкая переливчатая крупа, превращающаяся в бесполезную серую массу на портовом складе. Она чувствует, что от Лийк исходит угроза, и если сахар не будет продан, то их ждет катастрофа.
Но Марин, похоже, мечтает поквитаться с бывшей подругой. Она отмахивается от возможных угроз:
– Лийк надо преподать урок, чтобы впредь не предлагала нам кабальные условия.
Нелла не верит своим ушам. Неужели Марин совсем не думает о последствиях?
– Вы шутите, – говорит она.
– Лийк ван Кампен не хватит ума, чтобы навредить нам. Она жеманничает, ломает комедию, демонстрирует своего мужа, как африканскую обезьяну, но за ней нет силы, и все это знают. Выйдя за него, она потеряла все свое влияние. Дочь над ней смеется, муж игнорирует, а повар, подозреваю, плюет ей в суп.
Такого монолога Нелла от нее давно не слыхала. Интересно, чем она больше всего озабочена? Своей ссорой с братом, неожиданным визитом Меерманса, тайной Йохана, проблемами с партией сахара или бегством Отто, охваченного ложным чувством вины?
Марин напяливает на себя сто одежек, чтобы как-то согреться, а по ночам до Неллы долетают всхлипы. Она решила рассказать служанке про ведро и пропитанные кровью тряпки.
– Чем Марин занималась в погребе? – недоумевает она, но Корнелия, побледнев, тут же уходит.
– Я что-то не так сделал? – спрашивает Йохан Неллу в сумерках спальни. Его грубое лицо освещают сальные свечи. Она с трудом переносит исходящий от него тяжелый запах.
– Не мне судить, – отвечает она. Муж ее разочаровал, но она уже успела с этим смириться. Нелла считает, что он предал Отто, отправившись искать не его, а Джека, тем самым сильно расстроив Корнелию и вызвав гнев Марин. Как он мог махнуть рукой на приемного сына, которого когда-то спас подростком?
Стоя на пороге его спальни, она разглядывает фигурку на огромной кровати, и дом за ее спиной представляется ей гигантским, как и шкап в ее комнате, это загадочное сооружение, происхождение которого она до сих пор не может объяснить. Она думает о Марин, которая почти все время проводит у себя, а выходит, лишь когда никого нет поблизости. Передвигается она теперь медленно, как будто к ногам привязаны грузила.
– Единственное мое преступление заключается в том, что я любил, – говорит Йохан. – И вот теперь все трое меня покинули.
Нелле кажется, что она ослышалась. Даже не знает, что ответить. Он явно не отдает себе отчет в том, какую роль сыграл в этих событиях. Наверное, это можно объяснить временным состоянием скорби и некоторой паники. Он потерян, замкнут в себе, парализован собственными действиями.
– Йохан, сахар Ганса Меерманса и Лийк ван Кампен до сих пор валяется на складе.
Он поднимает на нее глаза.
– Я забыл.
– Ну да. И что же нам делать?
– Почему бы тебе не пойти к Гансу, – предлагает Йохан. – Ты ему нравишься. И Лийк тоже.
Сама идея ее возбуждает, но она ровным счетом ничего не понимает в бизнесе мужа, в схемах распределения, ценах, контактах.
– Йохан, вы сами должны пойти, – говорит она, но он уже отвернулся.
– От него пользы – как от стеклянного молотка, – позже замечает Корнелия, чья печаль по поводу ухода Отто частенько находит выход в виде таких колкостей. Нелла представляет, как некий великан колотит Йоханом по льду и тот разлетается на куски, а его черепушка с треском раскалывается подобно глиняной чаще.
Открытие
Ночью она просыпается от непонятного холода, который волной поднимается от ступней к животу, потом к груди и так до самого горла. Она рывком садится на кровати. Эта блондинка, она где-то рядом! Нелла ждет в темноте, сердце рвется из грудной клетки. Но вот сквозь просвет между штор пробился первый луч, да такой мощный – как в тот вечер, когда она шла вместе с Отто по Калверстраат. Он мигом высветил кукольный дом, и узорчатая обшивка из свинца и олова кажется жидкой ртутью, растекшейся по дереву. Озарились все девять комнат вместе с их обитателями: ею самой, Марин, Корнелией, Меермансом, Джеком и Йоханом – они засияли, точно белые шляпки грибов в ночи. Засеребрились предметы обстановки, собачка похожа на чудо из драгоценного металла, брачную чашу в виде наперстка словно только что выковал кузнец, колыбелька в паутинке кружавчиков заиграла боками из расплавленного золота.
Глядя на все это, как зачарованная, она выскальзывает из постели и подходит ближе, испытывая такое же возбуждение и уверенность, как тогда на Калверстраат. Вот только рядом нет Отто, который потащил бы ее прочь. Она раздвигает шторы, ожидая увидеть за ними ту самую блондинку, готовую ей помочь, указать путь.
Дорожка вдоль канала безлюдна, а покрывший его лед тянется меж стоящих галеонов белой шелковой лентой. И над всем этим стоит луна, огромный золотой диск. Нелла радостно распахивает окно. Кажется, до луны рукой подать, не иначе как Господь опустил ее до земли, чтобы человек мог подержать в руках. Вот оно, чудо, говорит она себе, чувствуя, что золотой диск принадлежит ей.
Вдруг доносятся странные захлебывающиеся звуки. Нелла опускает взгляд на тротуар. Но там никого нет. Ни пьянчужки, воющего на луну, ни рыдающей брошенной девушки, ни скулящей собаки.
Развернувшись, она видит распахнутую дверь. В том, что она ее закрыла, перед тем как лечь спать, нет никаких сомнений. Луч света, ударившись об угол кукольного дома, упал на пол и протянулся до открытой двери.
Нелла идет по темному коридору на шум, пока не обнаруживает полоску света под дверью золовки. Вот кто так странно дышит и тихо всхлипывает. Сквозь щель проникает некий запах. Нет, не лаванды и не сандала, какой-то мерзкий ладан, заставляющий Неллу задержать дыхание. Она пытается заглянуть в замочную скважину, но в нее с обратной стороны вставлен ключ.
– Марин? – окликает она.
Вместо ответа продолжаются всхлипы.
Нелла толкает дверь. Ее встречает чудовищный запах – каких-то кореньев и горьких листьев. Марин сидит на кровати, уставившись в чашку с зеленым варевом у нее на коленях, цветом напоминающим воду в канале. Можно подумать, что в комнату перенесли донный ил. Так пахнут болезни. Коллекция черепов разбита вдребезги. Висевшая на стене географическая карта разорвана пополам.
– Марин, что тут происходит?
Та поднимает глаза, в них написано облегчение. Как будто она хотела, чтобы ее нашли в таком состоянии. Нелла забирает чашку, и от этого запаха у нее к горлу подступает тошнота. Она поглаживает Марин – лицо, шею, грудь, пытаясь унять эту дрожь, эти слезы.
Разглядывая трясущееся тело, Нелла думает о болезни своей золовки, о ее мигренях, о новоявленном аппетите к сахару, яблочному пирогу и засахаренным орешкам. О ее постоянной усталости и задумчивости, ее теплых одежках и медленном перемещении по дому. Пожалуй, в этот улей лучше не соваться, а то покусают пчелы. Нелла думает о черных платьях на меховой подкладке, о припрятанной в спальне сахарной голове, о спрятанной в книге любовной записке, которая позже была изорвана на клочки. «Люблю тебя. Сзади, спереди: люблю тебя». «Что ты наделала?» – воскликнула Марин в сердцах.
Марин ее не останавливает. Сидит неподвижно с непроницаемым лицом, и Неллина рука скользит дальше вниз – по большой твердой груди, к животу под всеми юбками. И тут у нее вырывается непроизвольный крик.
Марин хватает ее за руку и прижимается к ней лбом.
Время остановилось. Слов нет, только ладонь на животе, и оторопь, и молчание. Огромный твердый живот таит в себе будущего ребенка.
– Марин, – тихо сказала Нелла. Или только хотела сказать?
Недовольный вторжением в его тесный мирок, плод пошевелился и лягнул ножкой. Нелла в ужасе отдергивает руку и опускается на колени. А Марин по-прежнему молчит, уставившись в невидимую точку, обессиленная, в том числе тем, что ее тайна обнаружилась.
Нелла откровенно разглядывает выпирающий живот, который уже не спрятать никакими широкими юбками.
У Марин большой срок. Это не ранняя стадия беременности, тут речь идет о скорых родах.
– Я бы все равно не выпила. – Марин ограничивается одной короткой фразой.
Нелла ждет каких-то важных слов от Марин, не решаясь самой произнести их вслух. Внятное объяснение для тех, кто пока ни о чем не догадывается. Мир перевернулся. Марин – вторая Дева Мария, и вот оно, Благовещенье в Амстердаме. От мысли о присланной миниатюристом колыбельке у Неллы мурашки бегают по коже. Она открывает рот, но слов у нее нет. Стены дома кажутся ей какой-то декорацией, разрушающейся на глазах, а за ней открывается настоящий пейзаж на фоне уходящего горизонта, без указателей, без межевых знаков, пространство без конца и края.
Все молчат: она, Марин, ребеночек в животе. Нелла пребывает в трансе, а Марин смотрит на горящую свечу из пчелиного воска, пахнущую медом. Пламя пляшет, точно эльф, и это сказочное существо словно насмешничает над ее оцепенением. Сахарная голова, нетронутая, так и лежит на полке.
– Марин…
– Никому не рассказывай.
– По крайней мере Корнелия должна знать.
– Если уже не знает. Чтобы она ничего не заподозрила, я смачивала белье кровью поросенка.
Нелла воскрешает картину: Марин обагренными руками выливает из ведра чужую кровь на исподнее, чтобы выдать за собственную менструацию. У Неллы никак не получается соединить эту женщину с педанткой, запрещавшей ей игру на лютне, французских собачек и марципаны.
Марин обхватывает голову руками.
– Лийк, – произносит она одно слово, как будто это имя содержит в себе все, что угрожает ее жизни и что она должна всячески скрывать.
– Ганс Меерманс не любит ее, Марин. Он разведется с ней и женится на вас, – убежденно говорит Нелла.
Марин уставилась на нее с выражением изумления на усталом лице.
– Откуда тебе известно про…
– Марин, я знаю, что Йохан помешал вашему браку. Я видела вас вместе. Он посылает вам подарки.
Марин помолчала.
– Тебе Корнелия рассказала? – спрашивает она.
– Да. Вы уж ее не распекайте.
Несмотря на боль в животе, Марин невольно рассмеялась.
– Ах, Петронелла. Не будет никакого брака. – Она помолчала, словно задумавшись над такой перспективой. – Это невозможно, да и несправедливо. Нет-нет. Если ребенок выживет, всем станет известно о том, что я совершила.
– Совсем необязательно. В этом доме умеют хранить секреты.
– Ты не поняла… – Марин, не договорив, набирает в легкие воздуха. – На ребенке будет печать греха… материнского, отцовского…
– Вы говорите о ребенке как о дьяволе.
Марин встречается с ней взглядом.
– Знаешь, как будет по-французски «беременность»? Enceinte.
– Ну-ну. – Нелла испытывает смутное раздражение, оттого что разговор уведен в другое русло. Марин похожа на своего брата – оба любят вставлять иностранные словечки.
– А какой у этого слова второй смысл, ты знаешь?
– Не знаю. Я не говорю ни по-французски, ни по-испански, ни…
– «Окруженный». «Огражденный». «Пойманный в ловушку».
Нелле слышатся нотки паники.
– Сколько месяцев? – спрашивает она.
Опустив глаза в пол, Марин кладет руки на свой воздушный шар и медленно выдыхает:
– Семь.
– Семь?! – Нелла с удивлением разглядывает ее пузо. – Никогда бы не догадалась. Надо же. Моя мать на моей памяти была четыре раза беременной, а тут я даже не подозревала.
У нее промелькнула мысль о мертворожденных младенцах, несостоявшихся братишках или сестренках, но она поспешила прогнать ее прочь.
– Я сумела обойтись собственными юбками, – произносит Марин. Нелла мысленно улыбается: даже в экстраординарной ситуации золовка не забывает похвастаться. – Мой стиль позволяет легко скрывать, что я растолстела. Зато теперь мне даже ходить тяжело, а нагибаться – как будто мешает глобус. – Марин качает головой, женщина-Атлант, не столько держащая Землю на своих плечах, сколько ее обхватившая, обнявшая, вместившая в себе.
– Скоро все будет видно, несмотря на все юбки и шали.
– Возможно, – соглашается Марин. – Или я превращусь в такую толстуху-обжору, как многие богачки в нашем квартале. Живое воплощение одного из смертных грехов.
Нелла пока отмалчивается, поглядывая на зеленый отвар, вроде бы обещающий некое новое начало, хотя на самом деле означающий конец для вынашиваемого ребенка, а иногда и для матери. Деревенская девушка вроде нее легко может отличить ядовитый гриб, ягоды или лист смертоносного растения. А вот Марин – городская жительница. Она много чего знает, но только не это. Хочется верить, что она не собиралась пить отвар до дна, может, просто решила испытать силу воли, проверить свои чувства. В семь месяцев уже поздно травить плод.
Взгляд Неллы падает на книжную полку и отмечает одну обложку: «Детские болезни» Стефана Бланкаарта. Удивительно, как она могла не обратить на нее внимания в последний раз, когда была здесь. Лицо Марин выражает страх, желание как-то себя защитить. Нелла сжимает ее руку.
Читать бесплатно другие книги:
