Евангелие от Тимофея Чадович Николай
— Это голос Незримого, — все так же шепотом объяснил мне Головастик.
— Нездешний, к тебе обращается тот, кого на Вершени зовут Незримым. Он просит, чтобы я говорил с тобой его словами, — сказал старик устало. — Ему многое о тебе известно. Он уверен в твоих добрых намерениях. Народ Вершени не знает своего пути. Он на краю гибели. Ты можешь его спасти. Или же погубить окончательно. Иди и выполни свое предназначение. Ты понял?
— Понял, — ответил я машинально, хотя, если честно сказать, не понял абсолютно ничего.
— Я передал тебе слова Незримого. А теперь выслушай мои. Могущество Незримых велико, но они ничего не смыслят в нашей жизни. Боюсь, как бы им не пришлось пожалеть о содеянном. Наступают смутные годы. Фениксы покидают наш мир. Но они вернутся после того, как напьются силы из чаши Времени. Мы еще сразимся. Мир содрогнется от новых бедствий, и тогда Незримые, возможно, ужаснутся своим поступкам. Еще неизвестно, на чьей стороне они окажутся в конце концов. Хотел бы я, чтобы эти пророчества не сбылись, но, видимо, нам ничего уже не изменить.
Наступило молчание, какое бывает возле постели умирающего, когда все способы спасения исчерпаны, а на слезы и причитания уже не хватает сил. Первым исчез шестирукий, о котором все забыли. Глаза Феникса подернулись мутными бельмами, и он, сложив крылья, рухнул вниз. Тронулись в обратный путь болотники. Силуэт Незримого потускнел, затрепетал, исчез, снова появился и, словно влекомое ветром облако, поплыл сквозь стволы и кроны перевернутых деревьев.
Лишь мы вчетвером, измотанные и опустошенные, не двигались с места. На душе было пусто и тяжело, словно только что действительно умер близкий мне человек или рухнула светлая надежда. Впереди меня ждал долгий и трудный путь, а в его конце — и я был совершенно в этом уверен — не отдых и покой, а новые бедствия, новые страдания, новые витки зла…
К концу дня мы выбрались из антиподных лесов, в сумерках отыскали ровнягу и шагали по ней всю ночь, стараясь подальше уйти от этих мест. Некоторое время деревья, растущие верхушками вверх, казались мне какой-то нелепицей, как, впрочем, и отсутствие пустоты под ногами. Ночные добытчики в темноте принимали нас за своих и даже предупреждали о местонахождении ближайших постов. Вынужденные действовать по принципу «грабь награбленное», мы несколько раз довольно плотно перекусили. Дневка, проведенная в тихом и укромном месте, окончательно восстановила утраченные силы.
Везение не оставляло нас и на следующие сутки. Без всяких происшествий мы миновали три заставы подряд (гарнизон первой был вповалку пьян, гарнизон второй накануне вырезали разбойники, гарнизон третьей разбежался, прослышав о печальной судьбе сослуживцев) и по короткому крутопутью, частично вырубленному в древесине, частично составленному из подвесных мостов и веревочных лестниц, перебрались на соседний занебник.
От встречных бродяг мы узнали все последние новости: война в Заморочье уже заканчивается, зато война в Качановке должна вот-вот начаться, ветвяки на границах рубят повсеместно, но ни один еще не рухнул, поэтому велика потребность в колодниках; вышел новый указ о кормильцах: впредь каждая их семья обязана иметь по крайней мере семь детей, из них не менее пяти мужского пола; урожай удался неплохой, но его до следующего года не хватит, потому что служивым велено срочно создать трехлетний запас продовольствия; запас этот, конечно, сгноят и разворуют, но приказ есть приказ, против власти не попрешь; в Сычужье бадью браги отдают почти задаром — за мешок орехов или дюжину дынь; кто-то видел, как все Фениксы подались в дальние края, а это вроде хорошая примета; пару дней назад отряд болотников перебил в антиподных лесах чуть ли не сотню служивых, охотившихся там не то за шпионами, не то за шестирукими; где сейчас Ставка, никто толком не знает, скорее всего там, где самый богатый урожай, пока все не сожрут, с места не тронутся…
Все это время Яган трогательно заботился обо мне, хотя это и не было заботой друга и почитателя, примерно так рачительная хозяйка заботится о редкой и хрупкой вещи, с которой связывает какие-то свои планы на будущее: не то продать подороже, не то подарить с выгодой.
Чувствовалось, что у него есть ко мне какой-то важный разговор, но он не решается начать его — то ли свидетелей опасается, то ли слов нужных не находит, то ли еще что. Наконец в одну из ночей, когда Головастик и Шатун отправились на поиски провианта, Яган как бы невзначай спросил:
— Так, значит, это Тимофей тебя сюда послал?
В ответ я промычал нечто невразумительное, что с одинаковым успехом могло означать и «да» и «нет». Тимофеев в своей земной жизни я знал нескольких. Не буду скрывать, случалось, что кто-то из них посылал меня куда-нибудь. Но уж, во всяком случае, не сюда, смею вас заверить.
— Вот только не очень ты на него похож, — с легким сожалением продолжал Яган, очевидно, приняв мое мычание за «да».
— А ты сам его хорошо знал? — осторожно спросил я.
— Откуда? Я тогда еще совсем мальчонкой был. Но Друзья его, пока еще были живы, рассказывали.
Ага, подумал я. Уже горячо! Значит, у этого неизвестного мне Тимофея были Друзья. Скорее всего из местных. Апостолы, соратники, адепты, ученики — ловкие, сметливые ребята. Слово это стало нарицательным. Тимофея уже нет, а Друзья остались. Яган никогда не видел Тимофея, но тоже называл его Другом. До тех пор, пока не проштрафился. Теперь эту должность занимает кто-то другой. Надо проверить свои умозаключения.
— А кто у вас сейчас вместо Тимофея?
— Да разве может кто-то быть вместо Тимофея? — Яган даже слегка опешил. — Ты говори, да не заговаривайся!
— Прости, я не так выразился. Кто сейчас его местоблюститель? Кто указы издает, армией командует?
— Друзья.
— Все вместе? Или есть кто-то старший?
— Ну… — Он заколебался. — Это как когда. Вообще-то есть Лучший Друг. Но все это до поры до времени, пока не придет тот, кого обещал прислать Тимофей. — Яган внимательно посмотрел на меня.
— А как вы узнаете, что пришел именно он?
— Есть такой способ.
— Расскажи.
— Да если бы я знал, так давно бы сам Тимофеем стал. Никто здесь этого не знает. А тот, кто придет, должен знать. Или догадаться. Многие уже пробовали Тимофеем прикинуться, да ни у кого не вышло. А по указу — самозванцу казнь на месте. Так что уже давно никто не рискует.
Я на минуту задумался. Замысел Ягана был более или менее ясен, по крайней мере на первом этапе: меня пропихнуть в Тимофеи (диктаторы-протекторы-императоры) и на моем же горбу самому въехать в рай. Жаль только, что я совершенно лишен честолюбия. Всякая власть мне противопоказана, особенно власть абсолютная. Пыльное это дело, ненадежное. Не хочу я быть Тимофеем. Это с одной стороны. А с другой — каким еще способом я смогу проследить его путь, добраться до этих записей, если таковые имеются? Быть может, он нашел ту калитку, которая соединяет наши миры? Если я хочу вырваться отсюда, то мой единственный шанс — стать Тимофеем.
— А какая казнь, ты говорил, положена самозванцам? — спросил я весело.
— Лишение кожи. Очень медленное лишение кожи.
— Хочешь, чтобы я рискнул?
— Конечно. Я давно догадался, кто ты такой на самом деле.
— Если я стану Тимофеем, кем же тогда ты будешь?
— Лучшим Другом. Самым Лучшим Другом.
— А вдруг не подойдешь?
— Подойду. — Снисходительная уверенность звучала в его словах. — Что ты без меня делать будешь? Ты же про нас ничего не знаешь. Тебя первый встречный обманет. Тимофей, когда к нам пришел, тоже был как глупое дитя. Вслух это не произносят, но я от верных людей слышал. Он и говорить даже не умел. Не знал, где еду найти. Плакал все время. Это уже потом каждое его слово законом стало. Тебе еще учиться и учиться. А я на Вершени все знаю. Любой совет могу дать. Любое поручение выполню.
— Не буду тебя обманывать. Того Тимофея, о котором ты говорил, я никогда не видел. Но мы с ним одной крови. Я мало знаю о нем, но вы знаете еще меньше. Ладно, пусть меня подвергнут испытанию. Думаю, я его выдержу. Но до этого ты должен рассказать мне все, что знаешь сам.
— Я расскажу все!
— Что случилось с Тимофеем? Как закончилось его правление?
— Он ушел.
— Куда ушел? В Прорву или туда, откуда появился?
— Этого никто не знает точно. Сказал однажды, что уходит, и больше его не видели.
— Ни живым, ни мертвым?
— Ни живым, ни мертвым.
— Давно это было?
— Я же говорил. Очень давно. Я тогда мальчонкой был. Только-только грудь перестал сосать.
— Какое наследство он оставил?
— Письмена, само собой, и это… — Яган осторожно дотронулся до моего плаща.
Одежду, догадался я и продолжил допрос:
— Что такое Письмена?
— Ну… — Он опять задумался. — Письмена есть Письмена. Как тебе это объяснить…
— На что они похожи? Покажи хотя бы размер.
— Вот такой. — Руками он изобразил предмет не больше кирпича.
Значит, не газета, подумал я. Книга или тетрадь.
— Внутри там, наверное, белые листы со знаками?
— Много-много. Только листы скорее желтые, чем белые.
— О чем говорится в Письменах?
— Обо всем. Там есть советы для любого случая. Мудрость, содержащаяся в Письменах, беспредельна. Ни одно дело нельзя начать, не сверившись с Письменами… Только учти, у Отступников тоже есть свои Письмена. И внешне они очень похожи на истинные. Но на самом деле это подделка и гнусная ложь.
— Ладно, с Отступником мы после разберемся. Объясни лучше, как мне сейчас действовать. Идти в ближайший поселок и орать, что я Тимофей?
— Да ты что! За такое дело сразу могут голову оторвать. Сначала надо до Ставки добраться.
— А далеко она?
— Где Друзья, там и Ставка. А они на одном месте долго не сидят. Надо искать.
— Мы только два занебника прошли, а сколько всего перетерпели. Чудом живы остались. Сомневаюсь, что нам и дальше будет так везти.
— А я не сомневаюсь. И десяти дней не пройдет, как мы в Ставке окажемся.
По тону Ягана чувствовалось, что это не пустые слова. По крайней мере, сам он был абсолютно уверен в осуществлении своего замысла.
Одно только мне не нравилось: почему этот разговор должен был остаться тайной для Головастика и Шатуна?
Проснулись мы от мощного глухого гула, состоящего из топота тысяч ног, приглушенных человеческих голосов, скрипа волокуш и начальственных окриков. Сначала я решил, что это очередная партия кормильцев перебирается на новое место жительства. Однако кормильцы по ночам не ходят, тем более в таком количестве.
— Войско! — прошептал Головастик. — Ну и угораздило нас.
Действительно, это были служивые. Полк, а быть может, даже и не один. Куда их гонят в такое время? Что это — война, маневры, грандиозная облава? Кусты слева и справа от нас затрещали. Служивых было так много, что, не помещаясь на ровняге, они сплошной массой перли по всей ширине ветвяка. Чтобы не оказаться раздавленными, мы вскочили. Людская лавина подхватила нас, всосала и понесла дальше вместе с собой. Осталось надеяться, что в темноте никто не распознает в нас бывших колодников.
Так шли мы много часов, зарабатывая толчки и сами толкаясь в ответ, наступая кому-то на пятки и щедро получая по своим собственным. Шли неизвестно куда и неизвестно зачем. Зайцы, затесавшиеся в волчью стаю.
Ни один факел не горел над марширующими колоннами, и это уже говорило о многом.
Наконец впереди раздалась короткая команда, не менее дюжины луженых глоток мигом донесли ее от авангарда до арьергарда, и служивые стали как снопы валиться на истоптанный мох. Иные сразу засыпали, иные принимались шуршать в котомках, копаться в коробах, чавкать и булькать. Возникло несколько коротких потасовок, кто-то слезно просил вернуть сумку с сухарями, кто-то менял лепешки на брагу, кому-то прокусили ладонь, кто-то неосторожно помочился на соседа. Вконец обнаглевший Головастик исхитрился вырвать из чьих-то рук ком сушеного мяса, за что сидевший с ним рядом служивый получил из темноты по зубам. Спустя некоторое время вся армия уже почивала, оглашая окрестности храпом и сонным бормотанием. Человеческие тела сбились так плотно, как будто это были вовсе не люди, а стая перелетной саранчи. Едва кто-либо начинал ворочаться или — еще хуже — пытался встать, это вызывало бурную и весьма негативную реакцию окружающих. О побеге сейчас не могло быть и речи. Оставалось одно: положиться на волю случая и дожидаться рассвета.
Едва только забрезжило утро, как повсюду раздались новые команды. Служивые поднимались, зевали, чесались, затягивали мешки, разбирали волокуши, подвязывали на животах распущенные на ночь бичи. Никто пока не обращал на нас внимания, да и неудивительно — мы мало чем отличались от основной массы этих неумытых, лохматых оборванцев. Хватало тут и клейменых, а по крайней мере каждый пятый был безоружен. Я уже почти успокоился, когда к нам, расталкивая служивых, вразвалочку подошел добрый молодец, явно начальственного вида — тысяцкий, не меньше. Подошел и мрачно так на нас уставился. На нем было столько мышц, сала и волос, что невольно напрашивалось сравнение с медведем-гризли. (Боюсь только, что такое решение может смертельно обидеть всех медведей-гризли.)
— Кто такие? — рявкнул он, оскалив желтые клыки и не отводя тяжелого, пронизывающего взгляда. — Какой сотни? Кто командир?
— Мы отстали… А как сотника зовут, запамятовали… — начал было оправдываться Яган, но тут же был бесцеремонно оборван:
— Молчать! Все ясно. Дезертиры. Беглые колодники! — Он медленно обошел вокруг нас. — Да еще и государственные преступники! Попались, голубчики! Таких, как вы, положено на месте казнить.
— Мы искупим… — Яган выпучил глаза и стукнул себя кулаком в грудь. — Кровью искупим! Жизнью!
Неизвестно, чего было больше в его словах — притворства или истинного чувства. Скорее всего Яган каялся потому, что от него требовалось раскаяние, пусть даже формальное. Он, и сам прирожденный лицемер, сразу уловил, что человек-медведь не зря разводит эту бодягу. Хотел бы — мигом прикончил, мы бы даже пикнуть не успели.
— Это уж как полагается. — Тысяцкий (а это действительно был тысяцкий, только теперь я разглядел знаки различия на его трусах) впервые с начала разговора сморгнул. — Искупите, само собой. Некуда вам деться. И чтоб запомнили: за трусость — смерть, за неповиновение — мучительная смерть, за дезертирство — жуткая смерть. Ты, — он поднес внушительный кулак к носу Ягана, — будешь десятником. За всех отвечаешь собственной шкурой. Если что, с тебя первого спрошу!
Так наша четверка превратилась в десятку. Впрочем, как я скоро убедился, ничего странного в этом не было, и в других десятках нашего войска редко набиралось больше пяти-шести человек.
Войско катилось вперед, с каждым днем разрастаясь как снежный ком. Оно вбирало в себя всех, кто имел неосторожность оказаться на его пути: бродяг, разбойников, контрабандистов, гарнизоны мелких застав, всех без исключения кормильцев, в том числе стариков, подростков и калек. Гнали нас, как скот на убой, не заботясь ни о пище, ни об отдыхе. Многие служивые мучились поносом и рвотой, опухали, слабели, покрывались язвами, но по-настоящему мор еще не начался. Мы шли по своей территории, а за нами оставались разоренные поселки, опустошенные поля, загаженные дороги, изнасилованные бабы, трупы казненных дезертиров.
В середине пятого дня войско достигло рубежа, обозначенного неглубоким, недавно начатым рвом. Колодников нигде не было видно.
Или перебиты, или разбежались, подумал я.
На этой стороне, за отвалами свежей щепы, виднелись передовые отряды вражеского войска. Об их боевом настроении свидетельствовали венки из листьев папоротника.
Нам велено было отдыхать, готовиться к сражению и плести венки из белых мелких цветов, имевшихся здесь в изобилии. Венкам этим предназначалась в бою роль едва ли не единственного отличительного знака. А как, спрашивается, еще распознать в многотысячной свалке своих и чужих, если все они почти голые?
После полуночи, когда всем, кроме дозорных, было положено спать, в лагере началась какая-то подозрительная суета. К нам подползли два веселых, пахнущих брагой мужика — как ни странно, коробейники из вражеского войска. Один менял бичи (их у него на поясе имелось сразу пять штук) на еду, второй — еду на любое оружие. Узнав, что у нас нет ни того ни другого, коварный враг двинулся дальше. Следующий визитер — трезвый и лукавый краснобай — тоже оказался чужаком. За бадью каши и дюжину сладких лепешек в день он склонял всех желающих к измене. Таких, надо сказать, оказалось немало. Однако факт массового дезертирства почти не отразился на численности нашей армии — под утро из-за рва поперли перебежчики. Они тоже хотели дармовой каши, а вместо этого получили венки из веселеньких цветочков (особо недовольные — еще и по шее), после чего были распределены по наиболее малочисленным десяткам.
Любое серьезное сражение начинается со светом, но, поскольку спор между тысяцкими о том, кому стоять в первом эшелоне, затянулся, атаку пришлось отложить до полудня. Обезумевшие от голода и усталости служивые и так рвались в бой, вполне справедливо ожидая скорого избавления от мук (кто останется жив, тот уж точно нажрется до отвала, а мертвым все равно), но командиры решили вдобавок еще и вдохновить нас. Один из тысяцких (не наш громила, у которого был явный недобор с интеллектом, а другой, мозглявый, лицом схожий с крысой) взобрался на высокий пень и произнес речь — краткую, внятную и не допускающую двояких толкований:
— Бабе от природы предназначено рожать, а мужчине сражаться. Мирная жизнь скучна и лжива, война справедлива и отрадна. Мужчина должен жаждать опасности, а что бывает опаснее смерти? Ищите смерть, желайте смерти! Глупец тот, кто привязан к жизни. Наша жизнь — постоянные страдания. Тот, кто умирает слишком поздно, тяжко от этого мучается! Смело идите навстречу смерти! Только на пороге смерти вам откроется истина! Укрепляйте свой дух и пренебрегайте телом! Будьте твердыми, как железо. Сразить как можно больше врагов и умереть — вот высшее блаженство! Не жалейте врага, жалость унижает воина! Не жалейте себя — иначе прослывете трусами! Помните, высшая добродетель — это исполнение приказов! Вперед!
— Все вперед да вперед, — с досадой вымолвил Головастик, правда, не очень громко. — Хоть бы покормили сначала.
— Ишь, чего захотел! — ухмыльнулся один из служивых, по виду ветеран. — Попробуй заставь тебя, сытого да всем довольного, в бой идти.
— Ну хоть бы оружие какое дали! Куда же лезть с голыми руками!
— Оружия скоро будет сколько угодно. Только успевай подбирать.
Тысяцкие и сотенные тем временем кое-как стронули войско. Пока передовые шеренги, собираясь с духом, топтались на месте, задние бодро поперли вперед, смяв свой собственный центр. Всех нас сжало, закрутило и понесло, как щепки в Мальстреме.
Как же они думают сражаться, удивился я. Тут не то что бичом махнуть, руки не поднять!
Два войска столкнулись посреди рва, и сила этого удара передалась мне через сотни рядов. Множество бичей с той и с другой стороны разом взлетело в воздух и разом обрушилось на украшенные белыми и зелеными венками головы — словно винтовочный залп грянул. Каждый удар находил себе жертву. Вверх летели клочья волос и кровавые ошметки кожи. Первые шеренги полегли в течение нескольких секунд. Вновь слитно щелкнули бичи — и не стало вторых шеренг. Ров уже доверху был завален мертвыми и ранеными, а две человеческие лавины, давя своих и чужих, все перли и перли друг на друга. Хлопанье бичей превратилось в слитный трескучий грохот. В этой тесноте можно было драться только сложенными вдвое бичами. Такие удары хоть и не были смертельными, но почти всегда валили с ног, а упавших сразу затаптывали. Армии перемешались. В ход пошли деревянные кинжалы, зубы, ногти. Меня медленно, но неудержимо несло в самый центр схватки. Оглядевшись по сторонам, я не заметил ни одного знакомого лица, только откуда-то сзади раздавался рев человека-медведя, подгонявшего нерадивых и слабых духом.
Вдруг, перекрывая шум сражения, на той стороне, где находились вражеские тылы, раздался вой дудок. Не знаю, что обозначал этот сигнал, скорее всего команду к отступлению, потому что противник моментально повернулся к нам спиной и бросился наутек. Наша армия, словно прорвавшая плотину река, устремилась вослед.
Однако сразу за рвом нас ожидали неприятные сюрпризы: замаскированные ловчие ямы, клубки травы-цеплялки, баррикады из колючих веток.
Враг быстро уходил по заранее приготовленным проходам, убирая за собой переносные мостки. Это походило на что угодно, но только не на паническое бегство. Смутная тревога зародилась в моей душе. Вновь раздались вдали энергичные и бодрые звуки невидимых дудок, и это усилило мою тревогу.
Однако наши славные вояки, подгоняемые отцами-командирами, преодолели краткое замешательство и вновь ринулись вперед, заполняя своими телами ямы и голыми руками растаскивая заграждения.
Кто-то ухватил меня за плечо. Это был Яган, живой и здоровый, хоть изрядно помятый. Вслед за ним, поддерживая друг друга, ковыляли Шатун и Головастик.
— Победа! — кричал Яган. — Видал, какие храбрецы! С таким войском мы всю Вершень покорим!
— Подождем, — охладил я его боевой пыл. — Бой вроде еще не окончен… Что-то здесь не так…
И действительно, я как будто в воду глядел. Едва только разрозненные и смешавшиеся толпы служивых, преодолев заграждения, вырвались на оперативный простор, как навстречу им выступили свежие силы противника. Построенный клином, отборный отряд без всякого труда разрезал нашу армию пополам, и все дальнейшее для меня было только бегом, бегом мучительным, позорным и безумным, бегом побежденного…
Спаслось нас немного. Думаю, не больше десяти из каждой сотни. Кстати, почти все начальники уцелели, и это было единственное, что внушало надежду, ведь, как известно, сила армии определяется не ее числом и выучкой, а мудростью и прозорливостью полководцев.
Никто не утешал нас, не перевязывал ран, не позаботился о пище и отдыхе. Беглецов поворачивали назад, строили, считали и коротко, с пристрастием допрашивали. Как я понял, причина поражения приписывалась нестойкости отдельных лиц, вопреки твердому и разумному приказу, покинувших поле боя.
Срочно требовались козлы отпущения. Одной из первых жертв оказался Яган. Вина его состояла в том, что, во-первых, он сам оказался жив, во-вторых, странным образом уцелела вся вверенная ему боевая единица, памятливый человек-медведь видел его в первых рядах бегущих. За все это в совокупности полагалось наказание в виде мучительной смерти. Однако, учитывая недостаток времени, чрезмерно большое число наказуемых и неопределенность общей ситуации, смерть мучительная была заменена смертью обыкновенной. Заточенный кол в брюхо, и все дела!
Четыре добровольных палача уже волокли Ягана туда, где дымилась куча вывороченных кишок и слабо трепыхались агонизирующие тела, когда он, словно выйдя из ступора, истошно заорал:
— Дайте сказать! Последнее слово! Имею важное сообщение!
Руководивший экзекуцией сотник нетерпеливо взмахнул рукой: дескать, кончайте побыстрее, мало ли что болтают перед смертью всякие трусы! Однако рядом оказался некий чин, по роду своей службы обязанный интересоваться всякими сообщениями, как важными, так и неважными. Полномочия этого невзрачного человечка явно превышали полномочия не только сотника, но и тысяцкого, и посему мокрый от крови кол только слегка ткнул Ягана в пупок. Его поставили на ноги, хоть и продолжали крепко держать.
— Докладываю, что в ряды нашего славного войска затесался болотник, известный под кличкой Душегуб. За его поимку обещана награда. Я наблюдаю за ним с того самого момента, как он ступил на Вершень. Кроме того, имею другие, чрезвычайно важные и секретные сведения, — клацая зубами от пережитого ужаса, но довольно бойко отрапортовал Яган.
Бежать было бессмысленно — каре служивых глубиной в несколько десятков человек окружало нас. Попытка прикончить Ягана вырванным у палача колом тоже ни к чему не привела — навалившаяся на Шатуна банда могла подмять под себя даже гиппопотама.
Экзекуция на время приостановилась. Палача отливали водой. Плотно увязанного сыромятными веревками Шатуна положили в сторонке на траву. Яган куда-то исчез.
Спустя полчаса внутри каре вновь появилась незаметная, но всесильная личность в скромных, без всяких знаков различия портках и пальцем поманила сначала меня, а потом Головастика.
Часть третья
Стороны света на Вершени определяются совсем не так, как у нас. Это и неудивительно для мира, в котором отсутствует понятие горизонта и никто никогда не видел восхода и захода светила.
Любой ярус занебника составляют шесть ветвяков, расположенных под углом шестьдесят градусов относительно друг друга. Каждая их этих огромных спиц, посаженных на не менее огромную ось — ствол занебника, чем-то отличается от всех остальных и, как пальцы на руке, имеет свое собственное имя: великодрев, неболом, гулявник, дерть, сучава, игольник. Я слишком мало времени провел на Вершени, чтобы с первого взгляда определять название ветвяков (с ярусами легче — чем он ниже, тем гуще и пышнее покрывающая его растительность), но для коренных жителей это не составляет никакого труда.
Поскольку одноименные ветвяки всех занебников направлены строго в одном и том же направлении, человек, отправляющийся в дальний путь, ориентируется здесь не на юг или север, а на неболом или игольник.
В настоящее время мы двигались по гулявнику третьего яруса, двигались быстро и даже с некоторым комфортом — просторные плетеные корзины, в которых нас разместили поодиночке сразу после ареста, волокли на плечах служивые-носильщики. В дороге нас кормили как на убой, но особой воли не давали. Если и выпускали из корзины, то исключительно по большой нужде и обязательно под усиленным конвоем. Посторонние разговоры не поощрялись. Правда, однажды на привале Яган беспрепятственно приблизился ко мне. Он хоть и старался держаться независимо, но, видно, даже его подлая душонка знала, что такое стыд. Стараясь не смотреть на меня, Яган заговорил о каких-то мелочах, но, натолкнувшись на мое демонстративное молчание, смешался, забормотал что-то невразумительное и поспешно ретировался. От него сильно пахло паленой шерстью и горелым мясом. Можно было подумать, что из моего бывшего сотоварища недавно пытались приготовить жаркое на вертеле. Причина этого смрада стала ясна, когда Яган повернулся ко мне спиной — к корявому и маловразумительному клейму, обозначавшему не то «вор», не то «враг», добавилась свеженькая приставка «не». Каллиграфическая точность и предельная аккуратность этого нового клейма исключали всякую возможность подделки. Значит, Яган кое-чего уже добился — обвинение в государственном преступлении с него снято. Думаю, на этом он не остановится. Великие дела ожидают его впереди, да только я ему в тех делах не помощник. Уж лучше со змеей подколодной дружбу водить.
И все же интересно: какая судьба уготована мне? С обыкновенными пленниками так не обращаются. Но и почестей, положенных потенциальному мессии, что-то не заметно. Конечно, Яган стукнул кому надо, кто я такой, но личность моя еще требует уточнения. Для этого нас и волокут в Ставку, то бишь в местную столицу. Там, наверху, все и решится. Как говорил мой дедушка: или грудь в крестах, или голова в кустах. Игра начинается нешуточная, и проигравший не может рассчитывать на снисхождение. Лжедмитрий в Москву на белом коне въехал, а обратно улетел прахом из пушечного жерла. Хотя, говорят, мужик был совсем не глупый.
Больше всего, конечно, меня угнетала судьба Шатуна. Как унесли его тогда, всего опутанного ремнями, так я его больше и не видел. Как ни верти, а выходит, что наше спасение куплено ценой его свободы, а может быть, и жизни.
Команды носильщиков сменялись через каждые тридцать-сорок минут, и уже на следующий день отряд достиг крутопутья. На ночлег нас поместили в большом, тщательно укрепленном лагере. Здесь я впервые смог переговорить с Головастиком. Наши корзины вопреки правилам оказались почти рядом. Возможно, это было сделано с умыслом и среди развалившихся на траве служивых был кто-то, внимательно прислушивающийся к нашим словам.
Вид Головастик имел неважный. Пораненная в бою щека воспалилась, перекосив его лицо. Нельзя сказать, что Головастик обрадовался мне. Кусок лепешки, который он осторожно жевал, занимал его гораздо больше, чем моя личность.
— Ну и подлецом же оказался Яган, — сказал я.
Головастик на это никак не отреагировал.
— Ты случайно не знаешь, что с Шатуном? — продолжал я, несколько озадаченный холодностью друга.
— Вам виднее, — буркнул он.
— Кому это — нам? — опешил я.
— Тебе да Ягану.
— При чем здесь я?
— Хочешь сказать, что вы с ним не заодно?
— Конечно же, нет!
— Хватит притворяться! — Головастик отшвырнул недоеденную лепешку. — Что я, слепой? О чем вы с ним шептались все время? Только мы отойдем, сразу — шу-шу-шу! В Тимофеи лезешь?
— Был у нас такой разговор, — признался я. — Только Шатуна он никак не касался. Не собирались мы его выдавать. Яган, наверное, со страху это сделал.
— А он говорит, что это ты ему велел.
— Ну, тварь! — Я едва не задохнулся от ярости. — Попадется он мне!
— Попадется, — криво усмехнулся Головастик. — Обязательно попадется. Править же вместе собираетесь!
И вновь мрачно-серая, уходящая в тучи, обвитая жгутами крутопутья отвесная стена заслонила передо мной полмира. Сколько же это времени нам придется карабкаться по ней до пятого яруса — а именно там, как я понял из разговора служивых, расположена сейчас кочующая столица. Ну и народ! И как им не надоест по таким кручам карабкаться. Хоть бы канатную дорогу изобрели или лифт какой! В тот момент я еще не предполагал, что для особых случаев на Вершени существует весьма быстрый, хоть и довольно экзотичный способ передвижения.
Нас троих снова усадили в корзины и понесли куда-то в противоположный конец лагеря. Привычные безобразия творились вокруг: служивые дрались, играли в свои дикие игры, делили награбленное, из офицерских хором доносились пьяный гогот и женский визг, у повара украли самый лучший котел, и он истошно вопил об этом, караульные нахально дрыхли на постах, а посреди этой кутерьмы рыскала парочка огромных кровожадных зверюг. Их бешено горящие глаза и оскаленные пасти были хорошо знакомы мне. Шестирукие! Откуда они взялись здесь, за высоким частоколом? Не очередная ли это проделка болотников? Хотя нет, непохоже. Служивые хоть и сторонятся шестируких, но ни страха, ни удивления не выказывают.
Однако самое интересное было то, что шестирукие, похоже, разыскивали именно нас. Я даже и пикнуть не успел, как был выдернут из корзины и прижат огромными ластами к твердому колючему животу. Другой жертвой шестирукого оказался Головастик.
Словно волк ягнят, шестирукий поволок нас к лагерным воротам, створки которых услужливо распахнулись перед ним. Да что же это такое! Неужели нас пичкали пышными лепешками и сладчайшими дынями только ради того, чтобы скормить этим чудовищам?
Шестирукий выскочил на ровнягу и сразу прибавил ходу. Меня трясло и колотило, как куклу, которую невоспитанные мальчики решили использовать вместо футбольного мяча. В те моменты, когда мои ноги взмывали вверх, а голова, естественно, опускалась вниз, я мог видеть второго шестирукого, следовавшего за нами в кильватере. Этот тащил Ягана и старшего из сопровождающих нас в дороге служивых. Лица обоих были спокойны, они о чем-то беседовали между собой.
Что-то густое и сладковатое полилось мне на затылок — молоко, не иначе. Выходит, мой похититель оказался самкой да к тому же и кормящей.
— Эй! — крикнул я Головастику. — Объясни, что все это значит! Куда нас волокут?
— Твой дружок спешит в Ставку. А по крутопутью дорога долгая да к тому же еще и опасная. Поэтому ему и предоставили шестируких. Быстрее их на Вершени никто не бегает.
— Они что — ручные?
— Скажешь тоже… Попробуй приручи таких. Сразу без башки останешься. Им человечинка — самое лакомство.
— Так они же нас сожрут по дороге!
— Не сожрут. Это ведь самки, разве не видишь? Их вместе с детенышами отловили. Детенышей теперь в клетке держат. А шестирукие скорее сдохнут, чем свое потомство бросят. Вот и мотаются на посылках ради того, чтобы щенков сберечь.
— Хитро придумано. А как проверить, что мы доставлены на место в целости и сохранности? У шестируких спросить?
— Один из нас вернется вместе с ними обратно. Он и подтвердит.
— А что будет, когда детеныши вырастут?
— Как же они вырастут? В клетках? Там же ни сесть, ни встать. Околеют через полгода. А самок прибьют или отравят. Без детенышей их бегать не заставишь.
Вот точно так же и мы, люди, подумал я. Вечно тешим себя несбыточными надеждами.
Шестирукие уже давно покинули торную дорогу и сейчас проворно карабкались по обильно поросшему папоротниками крутому склону, постепенно переходящему в вертикальную стену. При этом они почти не сбавили скорости — ветер свистел в моих ушах. Лапы их вытягивались на неимоверную длину, изгибались и переламывались в самых неожиданных местах. Всего в полуметре от моего лица пронеслась шершавая, испещренная трещинами и пятнами мха кора. Широкие ласты надежно защищали от толчков и царапин. Равномерный стук могучего сердца, исходящее от зверя тепло и постоянная тряска мало-помалу сморили меня. Просыпался я только в моменты резких ускорений, когда шестирукий, наподобие горного козла, сигал с уступа на уступ или смело перемахивал через пропасти. Иногда мы пересекали крутопутье, и тогда кормильцы с визгом бросались в стороны, иногда окунались в прохладные струи водопадов. Лишь однажды за все время пути шестирукие сделали остановку. Рассадив всех на узком уступе, они умчались куда-то в сторону, но вскоре вернулись, облизывая перепачканные кровью морды и выплевывая раздробленные кости. Интересно, кто же это достался им на обед? Нет, лучше об этом не думать. Слабое утешение, что несчастному не пришлось долго мучиться.
Сумасшедшая гонка закончилась глубокой ночью на первой же заставе пятого яруса. Сопровождающий нас служивый что-то долго объяснял на ухо заспанному и не вполне трезвому десятнику. Шестирукие при этом метались вокруг и всем своим видом выказывали крайнее нетерпение. После окончания переговоров нас троих, забыв накормить, заперли в солдатском шалаше, а шестирукие, прихватив с собой служивого, устремились обратно. На истоптанном плацу остались две молочные дорожки. Если детенышей не кормить больше суток, они обязательно подохнут, объяснил Головастик. От этого и спешка.
— Ну, может быть, нам пора поговорить всерьез, — сказал Яган, когда мы остались в шалаше одни.
Держался он так, словно это мы были перед ним виноваты, а не наоборот. Хотя и уселся подальше от нас, у самых дверей.
— Лично я с тобой ни всерьез, ни в шутку говорить не собираюсь, — ответил я.
— А ты, Головастик?
— Надоели вы мне оба! Ни одному вашему слову не хочу верить! Шатун, дурак, поверил — вон где оказался!
— Хорошо, а Другом, Поющим О Трех Стихиях, ты согласился бы стать?
— Нет, не согласился бы.
— Это ты раньше не соглашался, когда тебе не предлагали. А если на самом деле предложат?
— Да пошел ты…
— Ладно, с тобой пока все. Но запомни, мы сейчас не в подземной тюрьме болотников и не в каторжном рву. Мы на пятом ярусе Вершени, в двух шагах от Ставки! И мое слово здесь много значит.
— Значило!..
— Значит! — с ударением сказал Яган. — И твоя дальнейшая судьба будет зависеть от тебя самого. Ну и, конечно, от Порченого… Как себя поведете, так и заживете.
— Послушай, ты, наверное, любую бабу мог уговорить?
— Мог, если нужно было. И не только бабу. Но вас я не уговариваю. Я хочу, чтобы вы поняли очевидное. Ты можешь не говорить со мной, Порченый, но выслушать тебе меня все же придется. Главное, в чем вы меня обвиняете, это выдача Шатуна. Но если бы я смолчал, меня тут же казнили бы. Под горячую руку прикончили и кого-нибудь из вас. Всех оставшихся погнали бы в бой. Без оружия, в самую свалку. По-вашему, это был бы лучший выход? Так, Головастик?
— Не знаю. Отстань.
— А ты, Порченый?
Я продолжал молчать, однако слушал внимательно. Вся моя душа кипела от презрения к Ягану, но, надо признать, некоторая логика в его словах присутствовала.
— Молчишь, ну и молчи, — продолжал он. — Дальше. С чего вы взяли, что Шатуну грозит опасность? Конечно, его будут допрашивать. Спросят: какими путями болотники проникают на Вершень? Каковы их ближайшие планы? Есть ли у них здесь помощники? И многое другое. Шатун, понятно, ничего не скажет. Его, понятно, помучают немного. Не без этого. Да только Шатуну к этому не привыкать. В худшем случае ему сломают пару ребер и маленько подпортят шкуру. Но это, повторяю, в худшем случае. Без особого распоряжения из Ставки казнить его не посмеют. Об этом я позаботился.
Врет, подумал я. А может, и не врет. Как проверить?
— И последнее. Завтра нас доставят в Ставку. Я на допросе намекнул, что мне известна некая важная тайна. Настолько важная, что доверить ее можно только двум-трем высшим чинам. При этом я назвал кое-какие имена и, кажется, угадал. Откуда, спрашивается, эти имена могут быть известны простому служивому? Ведь никто не догадался, что я бывший Друг. На самом деле никаких тайн я не знаю. И это может очень скоро выясниться. Ведь не скажу же я, что со мной прибыл наследник Тимофея. Нас всех тогда скорее всего потихонечку задушат. Наследника ждут многие, но отнюдь не все. Тем, кто сейчас в Друзьях, кто в силе, кто при власти, он не нужен. Появление Наследника грозит большими переменами, а этим людям перемены как раз и ни к чему. Значит, нужно искать недовольных, собирать сторонников, следить за врагами. Слух о появлении Наследника должен распространиться по Вершени. Пусть об этом узнают и служивые, и кормильцы. О себе мы заявим только тогда, когда накопим достаточно сил. А когда станешь Тимофеем — делай что хочешь. Слышишь, Порченый?! Спасай Шатуна, назначай Друзей, освобождай колодников, распускай армию. Но сперва надо спасти себя, меня, его! Надо забыть обиды. Надо научиться слушать и понимать. Надо доверять друг другу.
— Кто поручится, что Шатун еще жив? — спросил я ледяным голосом.
— Давай сбежим отсюда, спустимся на второй ярус, отыщем нужный занебник, нужный ветвяк и проверим! Согласен? Нет! Тогда тебе придется поверить мне на слово. Другого выхода у нас все равно нет.
— А если я не верю тебе? — Все же он, подлец, сумел разговорить меня.
— Разве я обманул тебя хоть в чем-то? Обещал, что через десять дней ты будешь в Ставке? Вот мы и здесь. Обещал сделать Тимофеем — и сделаю! Можешь прогнать меня после этого! Так в чем же я солгал?
Я задумался. Действительно, доводы его выглядят складно. Теперь все якобы зависит от меня. Буду паинькой — спасу Шатуна и всех нас троих. Буду бякой — погублю всех. Это называется: свалить с больной головы на здоровую. Ловкий ход, ничего не скажешь. Что же мне делать? Сохранить гордое молчание и стоически принять смерть? Так ведь и других сгублю, тут Яган абсолютно прав. Еще раз пойти с ним на компромисс? Обманет. Переиграет. Сделает Тимофеем, а потом отравит, задушит, будет рыдать над моим трупом, превратит меня в божество и на правах Лучшего Друга сам станет полубогом. Ну а если попробовать побороться? Думаю, и я не лыком шит. Буду осторожным, заранее просчитаю каждый шаг, найду силу, способную нейтрализовать Ягана, и, допустим, добьюсь своего. Какая от этого выгода? Во-первых, лично для меня относительная безопасность, некоторый личный жизненный комфорт, а главное, доступ ко всему, что касается настоящего Тимофея. Возможно, в его вещах и бумагах отыщется нечто такое, что укажет мне обратную дорогу в свой мир. Во-вторых, выгода общая: появится возможность прекратить бессмысленные войны, отменить дурацкие указы, как-то облегчить жизнь этого несчастного народа. Игра, по-моему, стоит свеч.
— Ладно, — сказал я. — Давайте лучше спать. Утром поговорим.
Засыпая, я еще думал: а как поступит Тимофей с Незримыми? А что делать с Фениксами? А куда девать шестируких? А что могут означать пророчества Всевидящего Отче?
Однако разговор этот на следующий день не получил продолжения — ни утром, ни во время скудного завтрака, ни позже, когда мы дожидались конвоя. Как будто бы его и вообще не было!
А потом стало и вовсе не до разговоров. Принявший нас десятник, никому ничего не сказав, куда-то исчез. Несмотря на энергичные протесты Ягана, нас загнали в общий строй служивых, потом вернули в шалаш, потом немного побили, потом долго допрашивали, задавая бессмысленные, совершенно нас не касающиеся вопросы. Был момент, когда все висело на волоске и нас собирались казнить за шпионаж, дезертирство и контрабанду, но логика Ягана, помноженная на многозначительные, хоть и туманные намеки Головастика, сделала в конце концов свое дело — куда-то послали гонца, что-то уточнили, и спустя пару часов мы тронулись к Ставке. Пешком, под надзором дюжины свирепых ветеранов.
Из этого эпизода я вынес следующую мораль: если тебя не убили сразу, это хорошая примета.
Очень скоро мы убедились, что на ровняге царит настоящее столпотворение. Кормильцы если и попадались, то только запряженные в волокуши. Зато кишмя кишел народ, причастный к власти. От всех остальных людишек, включая служивых, они отличались упитанностью и оптимизмом. Через каждые две-три тысячи шагов располагались заставы. Окрестные поля были беспощадно потравлены, а кусты вдоль ровняги загажены — верные признаки близости Ставки. Я уже знал, что прибыла она сюда недавно и пробудет недолго — пока не сожрет окрест все, что можно сожрать. После этого тут нельзя будет жить лет пять-шесть. Если этот край, к примеру, раньше назывался Приветьем или Сытью, то будет называться Запустьем, а может, и Сломищем. Встречал я уже такие места на своем пути.
Но сейчас жизнь здесь кипела. Люди пели, плакали, отдавали команды, хохотали, обжирались, просили милостыню, оглашали указы и меняли все, что придется, начиная от железных ножей и стеклянных кубков и кончая гнилой тыквой и человеческими черепами. Кого-то подсаживали в роскошные носилки, кого-то ловили всем миром, кого-то лечили раскаленными углями, кого-то публично уличали в прелюбодеянии. Почти все прохожие имели при себе бичи, и, по крайней мере, каждый второй этим бичом размахивал. Несмотря на ясный день, везде чадили факелы.
Сама по себе Ставка представляла собой некое беспорядочное нагромождение бревен, досок, балок, лиан, дерюг и всякого другого подобного материала. Это было не здание, а скорее намек на него. Для жизни оно было приспособлено не больше, чем пирамида Хеопса. Грубой и бездарной пародией на некогда существовавший грандиозный прообраз, символом, давно утратившим первоначальный смысл, Вавилонской башней в одну сотую натуральной величины — вот чем предстало перед нами главное (и наиболее почитаемое) сооружение столицы.
Ставку окружало пустое и сравнительно чистое пространство — не то площадь, не то плац. Резко контрастируя со всеобщей суматохой, здесь неторопливо прогуливались парами или в одиночестве, задумчиво созерцали окрестности какие-то трезвые, степенные люди, не похожие ни на служивых, ни на чиновников, ни на кормильцев. Наверное, философы или поэты, подумал я.
Судя по всему, наш путь лежал прямо вперед, но что-то определенно смущало конвоиров и не позволяло им пересечь площадь. Держась в тени кривобоких хибар, скользя в лужах прокисших помоев, спотыкаясь о тщательно обглоданные костяки каких-то неизвестных мне животных, мы двинулись в обход.
Возвышавшийся в центре площади уродливый и мрачный обелиск Хаоса невольно притягивал наше внимание. В полной абсурдности и нелепости его конструкции было что-то зловеще тревожное. В местах, положенных для окон, криво висели наспех сколоченные двери. Башни перекосились и были готовы рухнуть в любой момент. Ступени многочисленных лестниц были такой высоты, что по ним мог взбираться только великан. Толстые неотесанные бревна, предназначенные изображать колонны, расщепились и осели под тяжестью безобразного фронтона. Даже Яган, который, надо думать, созерцал подобное сооружение не в первый раз, вылупил свои гляделки. Конвоиры, старавшиеся глядеть только себе под ноги, заметили нашу вольность слишком поздно.
— Не сметь! — набросились они на нас. — А ну, морды отверните!
Но на нас уже обратили внимание. С людьми, находившимися на площади, произошла мгновенная метаморфоза. Одни устремились к Ставке и быстро заняли все входы в нее, другие с разных сторон бросились к нам. Не было задано ни одного вопроса, не прозвучало ни одного слова. Всех нас решительно и умело сбили в плотную кучу и проворно погнали прочь, предварительно обезоружив конвойных.
Лишь когда Ставка исчезла из поля нашего зрения, последовала команда остановиться. Старший конвоя принялся сбивчиво объяснять, кто он такой и куда его послали, кто мы такие и куда нас ведут. Люди, обступившие нас со всех сторон, внимательно слушали, но при этом не прекращали размеренно, без особой злобы бить его по морде.
— Отребье! Требух вонючий! — проникновенно говорили они. — Да как ты посмел осквернить своим подлым взглядом святое место! Да как ты ослепнуть не побоялся! Как ты дышать отважился! Уж если тебе, гад, другой дороги нет, ползи на карачках и глаз не поднимай!
Суровые ветераны падали на колени, катались в нечистотах, рыдали как дети, проклинали нас последними словами и молили о пощаде. В конце концов мольбы эти возымели действие, и конвойные были отпущены восвояси, избитые, но живые. Нас же троих ожидала совсем другая участь.
Думаю, что институт секретной службы зародился одновременно с человеческой цивилизацией. Древнейшие государства еще не успели окончательно оформиться, а уже стало ясно, что для их благоденствия и безопасности мало иметь преданную армию, ревностное чиновничество и прозорливое духовенство. Нужна еще одна сила, способная в случае необходимости поставить на место и вояк, и чиновников, и священнослужителей. Упоминание о первых рыцарях плаща и кинжала можно найти в Ригведе, Книге Мертвых, Ветхом Завете и Законах Хаммурапи. Ахейцы чтили не только бога воров и торговцев Гермеса, но и суровую Дикэ — покровительницу судей, доносчиков и полицейских. Уже в деятельности славного Одиссея просматриваются основные приемы этой до сих пор процветающей касты: слежка, провокация, наушничество, дезинформация, беспощадная расправа со всеми неугодными. Все это, правда, было еще по-детски наивно, хотя и не по-детски жестоко. Впоследствии наивности поубавилось, а жестокости прибавилось. Владыки, манкировавшие шпиками и сикофантами, теряли власть, а зачастую и жизнь. Цезарь, доверявший больше своей божественной проницательности, чем вполне конкретным доносам, был зарезан, как ягненок. Царь Иван Васильевич, окруживший себя опричниками, счастливо правил полсотни лет.
Здесь, на Вершени, нам пришлось иметь дело с довольно эффектной и вполне созревшей службой безопасности. Созревшей в том смысле, что собственное благо и процветание она ставила намного выше блага и процветания государства, не говоря о благе и процветании народа. У нормального человека вид преступника вызывает печаль и брезгливость, у филера же — удовлетворение и радость. («Посмотрите, люди добрые, какого мы орла повязали! Не зря, значит, свой хлеб едим!») Если предатели и шпионы вдруг исчезнут, их придется придумать, ведь иначе автоматически должно исчезнуть и тайное воинство сыска.
Отсутствие общедоступной письменности, дактилоскопии, компьютерной техники и паспортного режима, конечно, затрудняло точную идентификацию наших личностей. Карточек и информационных банков здесь нет, зато есть очень много специально натасканных людей, чье основное занятие — глядеть и запоминать. Одни глазеют в войсках, другие — в тюрьмах, третьи — в деревнях, четвертые — на крутопутье. Долгой и упорной тренировкой можно развить в себе любую способность. Есть люди, мышцей века поднимающие гантели или наизусть цитирующие телефонные справочники многомиллионных городов. Профессиональный соглядатай, один раз в жизни увидевший человека, должен всегда помнить, где, когда и при каких обстоятельствах это произошло.
После недолгой отсидки в глубокой, квадратного сечения яме (представляете, какая начиналась давка, когда все заточенные в ней бедолаги бросались в тот из углов, куда охранники раз в день сваливали скудную и протухшую жратву) нас троих вновь извлекли на свет Божий и рассадили на бревнышках спиной к частоколу. Мимо медленно двинулась процессия людей, чьи лица были скрыты под масками. Лишь один из дюжины мог сказать о нас что-то определенное, но этих дюжин было столько, что к концу дня я узнал о своих спутниках едва ли не больше, чем за весь предыдущий срок нашего знакомства. Свои замечания соглядатаи высказывали вслух, ничуть не стесняясь и не заботясь особо о секретности. Для них эта процедура была обыденным, успевшим наскучить делом.
Читать бесплатно другие книги:
