Мир Стругацких. Полдень и Полночь (сборник) Дивов Олег

Ника Батхан

Солнечный город

Свет накатывал мощным потоком – огромные панорамные окна совсем не сдерживали его. Майское буйство торжествовало, сверкая праздничной синевой неба, белыми стрелами новеньких башен-высоток, сочной зеленью лесопарка, перламутровой лентой Ташлицы. За окном, должно быть, пахло цветами, мокрой черемухой. А с больничным химическим духом не справлялись никакие кондиционеры.

Я сидел на уютной тахте, скрестив ноги, делал вид, будто по уши занят новостями, мелькающими в планшете. Остальные столпились по другую сторону коридора – говорили, молчали, кусали губы, вскидывались на любой шорох, долетавший из-за блестящей двери с надписью «реанимация». На меня не смотрел никто. Чистоплюи. я знал, о чем они думают. Даже Мишель не решился бросить вслух обвинение, но приговор читался на лицах однокашников и бывших друзей. Не скажу, кто из них без греха, камней мне хватило.

Ученики Г. А. не собирались вместе больше двадцати лет – после истории с Флорой лицеистов разнесло по стране. Кого-то забрали родители, кто-то сам увильнул, только мы с девочками доучились последний год, а потом поступили в пед. Созванивались, общались, с Мишелем ездили на Байконур, с Кириллом опускались на дно морское отстреливать осьминогов, но как-то порознь – стеснялись, что ли. Г. А. мог бы созвать всех, но не торопился – оставив лицейскую программу, он зарылся в воспитание малышей, нянчился с детским садом, после переключился на особых детишек и остался работать в «Вишенке». Он всегда радовался звонкам и визитам учеников, но держался холодновато, стал замкнут. Со временем все ребята (кроме Иришки, конечно же) перестали докучать Г. А. своей жизнью.

Настоящий Учитель, он вырастил хороших детей.

Про Микаэля и так все знают. «Муж благородный, увенчанный славой». Планетолетчик, герой, побывал в Третьей Лунной, чудом спасся с Венеры, девять раз поднимался в космос и ещё полетает. Здоровье у Мишки, как у слона, силы воли полно и характер счастливый. Удачно женился на смешливой, веснушчатой лаборантке, не надышится на неё. Прошлой осенью сына родили.

Энтузиаст Кирилл стал разводить рыб в Приморье, о его тресковых плантациях была статья в «Известиях». В свободное время писал картины из жизни обитателей моря, делал выставки по району. Семьянин и дом у него уютный.

Чистюля Зоя (кто б мог подумать) уехала в Африку, делать новых людей из подростков, служивших в бандах Судана. Присылала страшные фотографии – иссиня-черные, татуированные мальчишки с глазами убийц, беременные двенадцатилетние девочки, увешанные оружием. Один из Зойкиных подопечных в прошлом году поступил на физфак в Ташлинске.

С Аскольдом несколько лет было плохо – он сумел наконец понять, что его диктаторские замашки и жизнь коммунара несовместимы, но не смог принять это. Подался к «дикобразам», много пил, схлопотал условное, мы с Мигелем по очереди его вразумляли. Когда под «кайфом» на мотоцикле влетел в дерево, пролежал полгода, врачи думали, что не встанет. Но силы духа Аскольду нашему не занимать – поднялся. С благословения Г. А. окончил институт, занялся биомеханическими протезами, говорят, творит чудеса. Мы с ним последние годы не общались – из-за Иришки.

«Легкое сердце живет долго». Глупышка так никем и не стала. С четвертого курса вылетела замуж, родила двух дочек подряд, ушла от мужа, отправила детей в интернат – тогда только-только вводили семидневное обучение. Пробовала себя на сцене, собирала киберов, волонтерила, спасала орангутанов и какие-то редкие пальмы. Аскольдиус был влюблен в Ирэн с шестого класса, но ему никак не удавалось вклиниться между двумя грандиозными проектами. Иришка нарисовалась в Ташлинске на юбилей матери, Аскольд пригласил её в гости, объяснился, был груб – я сам видел синяки. Г. А. тогда очень жестко поговорил с ним. А спасенная Иришка незаметно приклеилась к дому учителя. Шептали всякое, но я не верил. И до сих пор не верю – не тот человек Г. А., чтобы жить со своей ученицей.

А я… для своих сорока двух достиг многого, очень многого. Куратор системы интернатов Ташлинского района, директор комплекса «Леонардо» для особо одаренных детей, уважаемый педагог, известная личность в области, из Москвы регулярно звонят. Благодарности, награды, почести, письма от учеников. С личной жизнью не задалось, но сын есть, в Аньюдинском интернате, сорванец и отличник, учителя хвалят. Публикуюсь, готовлю докторскую: «преимущества раннего и позднего старта в общественном образовании». Устал от кое-какеров – нельзя детей раньше трех лет отправлять в систему, как котят раньше месяца нельзя забирать у кошек. И доказывать свою правоту устал. «Из кучи чавги не слепишь одного туйвана».

Двери медленно разъехались, запахло озоном и хлоркой. Вышли врачи. Ребята бросились к ним, загомонили шепотом. я ещё раз удивился, что ни Нуси, ни дочь Г. А. не дежурили у палаты. А с другой стороны, мне всегда казалось, что ученики и есть его настоящая родня. Какие же они до сих пор дети!

Подождав, пока врачи освободятся от назойливого внимания, я осторожно двинулся следом. За поворотом придержал за локоток высоченного брюнета с роскошной шевелюрой, в голубом халате и старомодных очках на длинном носу. Он опередил мой вопрос:

– Не могу дать прогноз. Третий инсульт, кома, развивается полиорганная недостаточность. Он борется, но сами понимаете – возраст, нагрузки, организм изношен. Если стабилизируется, попытаемся прооперировать, удалить тромб.

– Почему не сейчас?

Врач вздохнул, мизинцем поправил дужку очков:

– Говорю же вам русским языком – полиорганная недостаточность. Всё отказывает, понимаете?

Я понизил голос:

– Может быть, нужно что-то особенное? Лекарства, специалисты, техника? я позвоню в Оренбург, в Москву.

– Для Носова город самое лучшее соберет по кусочкам, сами же понимаете! Только за сегодня два спринтера «готов, мол, пожертвовать органом для пересадки». Довели человека, мерзавцы, поздно заторопились!

– История с Флорой стоила ему здоровья, – понимающе кивнул я.

– Если б только она, – вздохнул врач. – Я, знаете, сам из бывших фловеров, чудил в молодости. Носов многим «кустам» тогда мозги на место поставил, показал, зачем жить и куда расти. Помните, он говорил: пересадить свою доброту в душу ребенка – это операция столь же редкая, как сто лет назад пересадка сердца.

Я кивнул, медленно узнавая. Двадцать три года назад у врача была пышная борода, волосатая грудь и повадки гориллы. Он тоже узнал меня. Мне показалось, что врач сейчас ударит прямо в лицо, могучим хирургическим кулаком. Но он плюнул мне под ноги и ушел.

Дался им этот штурм! И никто, ни одна сволочь не понимает, что у меня тогда не оставалось другого выхода.

Я спустился вниз в больничное кафе, заказал синтетическую котлету с натуральным горошком, стакан сока, чашечку кофе и устроился у окошка, чтобы спокойно перекусить. За столиками болтали и сплетничали молодые интерны, заботливый внук помогал дряхлой прабабушке справиться с электронным меню, перешептывалась влюбленная парочка. Мельком заглянула экскурсия – два десятка голенастых подростков, с ними Учитель. я улыбнулся, ощутив гордость, – поколение уже выросло в интернатах, под присмотром заботливых опытных педагогов, никакие неумные, неопытные, а то и жестокие родители не влезали грязными лапами в тонкий процесс воспитания человека. Штурм библиотеки не был, не мог быть ошибкой, и, повторись тот день, я поступил бы так же.

…Шел к концу удивительно жаркий август, раскаленное небо совсем не давало тени. Мы с Михайлой сидели в старом-добром «Кабачке», потягивали ледяное вино и лениво беседовали. Он уже рассказал о кошмарных венерианских бурях, свирепых болотах и Урановой Голконде, добраться до которой не представлялось возможным. я в ответ поделился «пальцевой грамотой» от Г. А. – метод, разработанный для слепоглухонемых детей, как оказалось, прекрасно помогал развивать и здоровых. Глумливый Михель заметил, что вскорости и грудные младенцы начнут цитировать Шекспира. «Как часто нас спасала слепота, где дальновидность только подводила», – парировал я. «Всё, что достигнуто дрессировкой, нажимом, насилием, – непрочно, неверно и ненадежно», – ответил Миха. «Правду говорить легко и приятно», – я выдвинул тяжелую артиллерию.

Константин Августович, начальник гормилиции, прервал увлекательный спор самым бесцеремонным образом. Из сумбурных объяснений обычно сдержанного майора я понял одно – надо тотчас садиться в машину и спешить к центральной библиотеке. Мишель решил ехать с нами.

Пока водитель – молодой лейтенант, сверкающий новенькими погонами, – включив сирену, гнал по душным улицам Ташлинска, Константин Августович, отдышался и разъяснил ситуацию. У меня волосы встали дыбом, Мика коротко выругался. С сентября вступал в силу указ о всеобщем полном образовании. В семидневные ясли детей принимали с трех месяцев, в сад с двух лет, в школу-интернат – с шести. С первого класса обучение в интернатах делалось обязательным. Ничего удивительного, проект готовился долго. В Ташлинске последние годы работала одна дневная гимназия, остальные перепрофилировали. Несколько семей «неедяк» занимались домашним обучением и детей в школы вовсе не отдавали. Указ встал им поперек горла. Мало того – в городе окопались сектанты, приверженцы какой-то церкви. я думал, их давно расточили – ан нет, прятались по подвалам. Так вот, два десятка семей с детьми, от грудничков до подростков, заперлись в библиотеке и под угрозой коллективного самоубийства отказались отправлять детей в интернаты. У библиотеки уже собрались все первые лица города – мэр, председатель горкома, начальник горздрава, майор безопасности. Вы, товарищ Мытарин, нам просто необходимы. Надо найти общий язык с преступниками и попытаться спасти детей.

Взвизгнув колесами, автомобиль вырулил на площадь. я выскочил из машины, Мишель и майор за мной. Народу было почти как на демонстрации, только вместо ощущения праздника горло перехватывало от жути. В любой момент могло случиться непоправимое. Двухэтажное, бело-розовое здание библиотеки казалось совсем мирным – если не считать грубо намалеванных транспарантов, свисающих из окон. «Венец стариков – сыновья сыновей, и слава детей – родители их», «Ребенок должен расти в семье», «Мой дом – моя крепость» и ещё какая-то ерунда. Средневековые лозунги, дремучая, косная дикость. Прикрываясь возвышенными словами, мерзавцы грозили смертью собственным детям. Жаль, что тюрьмы нынче отменены – только больницы и санатории, комплексное лечение закоренелых преступников. Здесь бы не помешала кутузка, с тараканами, вшами, холодным полом, угрюмыми стражниками в ржавых доспехах… нет, стражники были раньше. Г. А. бы, наверное, как всегда, призвал к милосердию – а разве можно за это щадить?

Окно второго этажа распахнулось, картинно красивый длинноволосый мужчина с мегафоном в руке выглянул наружу.

– Я не прошу у вас многого! Просто задумайтесь – кому мешает, что ребенок растет в семье? Кому мешает, что мать и отец воспитали сына по своему образу и подобию, вложили душу в дитя? Зачем стричь всех под одну гребенку, одинаково одеваться, делать одни и те же прививки, заставлять читать одни и те же книги?

…Узколобый фанатик! Он никогда не слышал об индивидуальных программах для каждого первоклассника, о школьном портфолио, системе профессиональных тестов и оценках экспертов. Такие невежды, как он, когда-то сожгли Бруно и отравили Корчака газом.

Я почувствовал, что переполняюсь гневом, – точно так же, как двадцать лет назад, закипел яростью, увидав окружившие лицей «сцепки». Умница Мишель положил мне на плечо руку:

– Не горячись, Гор! Кулаками тут не поможешь.

Прекрасно поставленный, сильный голос заполнил пространство площади.

– Истинно говорю вам, кто совратит одного из малых сих – никогда не войдет в царствие небесное! Бог послал нам свободу выбора для нас и наших близких. Мы живем в свободной стране и можем распорядиться своей свободой, выбрать ту жизнь, которая нас устраивает. Руки прочь от наших детей!

Нестройный хор подхватил «Руки прочь от наших детей». Не хватало только Джихангира.

– Прости им, ибо не ведают, что творят! Игорь, эти люди напуганы, их злость происходит от страха и косности. Тебе ли их не понимать?

Я обернулся. Г. А. почти не изменился, так же легко улыбается, поблескивает глазами, разминает в задумчивости короткие пальцы. Но похудел сильно, морщины исчертили лицо, набрякли веки. Почти старик. Сердце кольнуло жалостью, я постарался улыбнуться в ответ, но не смог.

– У них дети. Много детей. А если кто-то из безумцев подожжет шнур – или что там за адская машина запрятана?

Мягкое сомнение, едва заметное движение подбородка.

– Не будь ребенком, откуда у них бомба? «Неедяки» никогда не применяют насилие к людям, сектанты тоже мирный народец. Они всего лишь привлекают к себе внимание, пробуют быть услышанными. Как Христос хотел проповедовать с креста – и ошибся.

– Этот вон соловьем разливается, проповедничек!

– У него нет другого оружия. Игорь… – Г. А. замялся, неловко переступил с ноги на ногу. – Ты сейчас большой человек, Игорь, чиновником стал, руководителем. А я – простой педагог в интернате для безнадежно больных. Помоги мне пройти в здание. Там… там тоже мои ученики. я сумею убедить их отпустить детей и самим выйти наружу.

– Да, конечно!

Я согласился прежде, чем подумал. Сработала память детства – Г. А. всегда мог решать проблемы. И сейчас, чем черт не шутит, сумеет убедить ополоумевших «неедяк». А обидеть его не обидят – я вспомнил трясущегося «хомбре» и разгром лаборатории.

Константин Августович (легок на помине) уже спешил ко мне с легкостью, удивительной для столь грузного человека.

– Позвольте, Игорь Кондратьевич, на два слова.

Мы отошли с площади в какой-то тихонький переулок. Майор поспешил рассказать – только что позвонили из Оренбурга. На армейском вертолете отправили шашки с усыпляющим газом, из последних разработок нетравматического оружия. Будут в Ташлинске через час, сбросят шашки на здание, останется только собрать спящих и разделить на преступников и детей. А пока нужно каким-то образом избежать эксцессов.

Я сделал значительное лицо:

– Отправьте парламентера, заговаривать болтунам зубы. Да хоть товарища Носова – его все в городе уважают, даже «неедяки».

Потный майор потряс мне руку и затрусил назад. Через минуту мегафон рявкнул:

– Пропустите парламентера. К вам идет Носов Георгий Анатольевич! Он несет медикаменты, еду и воду.

Я запомнил – тесная площадь, залитая до краев солнцем, проход между двумя рядами солдат и Г. А., ссутулившийся под тяжестью рюкзака с продовольствием. Со второго этажа сбросили веревочную лестницу, Учитель полез по ней, осторожно перехватывая ступеньки. …Могли бы и дверь открыть, или там у них баррикада?

Гомон стих, проповедник заткнулся. «Неедяки» «неедяками», но Г. А. действительно знал весь город, за него беспокоились. я мерил шагами скользкую плитку – двадцать восемь шагов вдоль фасада библиотеки, разворот и снова – раз, раз! Микелито отошел в тень, от жары или от переживаний хваленое здоровье космолетчика дало сбой. я видел, что из носа у него пошла кровь, но не в силах оказался приблизиться хоть на минуту, отвлечься от напряженного ожидания. Минуты сыпались желтым песком в часах.

Наконец изнутри в здании что-то заскрежетало. Затем приотворилась дверь, и появился Г. А. с хнычущим грудничком на руках. За его брючины цеплялось трое малышей, сзади вышагивали ещё три до ужаса серьёзных дошколенка постарше. Безошибочно выцепив меня из толпы, Учитель вручил младенчика:

– Принимай ценный груз. И вы, птицы мои, облепите этого доброго дядю – он мой ученик, знает тысячу сказок. Про Емелю хоть помнишь?

Я-то помнил, а малыши дружно сделали личики. Как большинство «дикорастущих» детей, они предпочитали стереовизор книгам. Ничего, это мы исправим.

– Проследи за маленькими, пожалуйста. Там ещё двадцать школьников, четверо старших наотрез отказались жить в интернате. Им осталось год-два доучиться. Как думаешь, пойдет ли РОНО навстречу?

«Пусть попробует отказать», – подумал я, но произнес другое: – Дура лекс сед лекс, Георгий Анатольевич, наша задача сохранить им жизни, а не идти навстречу. я считаю, что «неедяки» совершают очень серьёзное преступление, доверять им детей – значит становиться сообщниками. Сперва они выйдут все, без ультиматумов и условий. А детали обсудим, когда все закончится.

– Закон никогда не наказывает ПРЕСТУПНИКА. Наказанию подвергается всего лишь тварь дрожащая – жалкая, перепуганная, раскаивающаяся, – возразил Г. А. – Они не преступники, а родители, они всего лишь хотят оставаться отцами и матерями.

– Ребенку не нужен хороший отец, – снисходительно парировал я. – Ребенку нужен хороший Учитель.

– Все существа метафизически состоят из мощи, мудрости и любви, поскольку они имеют бытие, и из немощи, неведения и ненависти, поскольку причастны небытию. Откуда? – Лицо Г. А. просветлело, он продолжил, не дожидаясь ответа. – Мы строим светлое будущее, возводим Город Солнца – неужели пара-тройка семей может обрушить строение? Пойдем со мной, Игорь, ты сам все поймешь.

Младенец заворочался у меня на руках. я увидел, что это прехорошенькая девочка с большими, внимательными ореховыми глазами.

– Вы ступайте, Георгий Анатольевич, а я её здесь подержу.

Учитель молча вернулся в здание. я попятился к автомобилям «Скорой помощи», избегая недоуменного взгляда Мишеля, сунул ребенка на руки первой встреченной медсестре. Откуда-то сверху уже доносился гул вертолетных лопастей.

В тот час никто и подумать не мог, что усыпляющий газ опасен. я понял, что натворил, когда стали выносить тела и «Скорые», включив сирены, помчались в городскую больницу. Четыре трупа – две женщины, школьник и проповедник – старинный пистолет у них все-таки был, и две пули в стволе нашлись. У выживших – нарушения речи, памяти. Г. А., казалось, отделался легче прочих, только слегка пошатывался при ходьбе. Но через полгода у него случился первый инсульт, ещё через год второй. Третий имеет все шансы добить Учителя. И за все это время мы не сказали друг другу ни единого слова.

Отставив недоеденную котлету, я резко встал – что-то холодное словно кольнуло мозг. В коридоре меня обогнала торопливая бригада. На этаже кипела свирепая суета. Ученики столпились у выхода, поминутно мешая врачам и сестрам. Иришка плакала взахлеб, как на похоронах. Странно, неуместно смотрелись детские слезы на стареющем личике. Зоя кусала пальцы, Аскольд сжимал кулаки, Кирилл тоже плакал. Мишель молчал. Ещё один человечек – маленький, толстый, неопрятный, с заискивающими ладошками и пронзительным взглядом – ходил из угла в угол, бормотал что-то на чужом языке, зажав под мышкой антикварный, распухший портфель. При виде его я шарахнулся.

Немыслимая невозможная надежда на миг поселилась в сердце – бывают же чудеса, самодельные, собранные руками! Когда колонна автомобилей повернула на Флору, нам казалось: остановить хищные вещи не легче, чем бронепоезд на полном ходу. Но пришла телефонограмма прямиком из Москвы, секретарша не поленилась оседлать мотоцикл, привезла им депешу, и враги безропотно откатились назад, растворились в редеющем утреннем тумане, в запахе волглых тряпок и подгорелой каши. В тот день рядом с нами тоже стоял смешной лысый, потирающий потные ладошки маленький человек. Он твердил как молитву: все обойдется, мальчики, все обойдется. Может, и сейчас?

– Нет! Нет! Нееееет! – забилась в крике Иришка, Мишель обнял её, пытаясь успокоить. По его лицу протянулись две влажные дорожки. Врач – тот самый, огромный, обволошенный – бормотал слова утешения и, похоже, сам чуть не плакал.

Я оперся о стену. «Не успел, – крутилось в голове, – не успел». я однажды предал учителя, предал, глядя ему в глаза. я поступил бы так же тысячу раз подряд – ради будущего, ради детей. Но учитель не говорил со мною, и я молчал. И теперь это уже не исправить.

Ученики по одному прошли к лифту. Ни один из бывших друзей не поднял глаза на Игоря К. Мытарина. Пыль рудничная, грязь манежная… Вдруг я почувствовал прикосновение потной ладошки, услышал вкрадчивый голос:

– Записка, мой славный. Последняя от него.

Листочек обыкновенной бумаги в клеточку. Расплывающийся дрожащий почерк.

…В истории было много случаев, когда ученики предавали своего учителя. Но что-то я не припомню случая, чтобы учитель предал своих учеников… Откуда? Прощай.

Подпись: Г. А. Носов.

Я не знаю – заслужил ли прощение.

Агата Бариста

Корхо чихел?

«…вернулся с обхода позже обычного – шёл медленно, почти вслепую, по тросу – откуда-то из ущелья налетела шальная апрельская метель. Прежде чем занести показания в журнал и отправить данные в Хургаб, пришлось отогреваться заранее приготовленным крепким чаем из термоса. Потом он переоделся, с простодушным удовольствием нырнув в белоснежный свитер с вереницей угловатых коричневых оленей на груди и спине, поужинал ячменной кашей, оставшейся с утра, вымыл тарелку и ложку, тщательно протёр стол – хотя в этом не было никакой необходимости, налил вторую кружку чая и перенёс её в бывшую фотолабораторию, в которой устроил подобие кабинета.

Как только он зашёл в комнату, то сразу увидел, что на старых осциллографах, складированных в углу за ненадобностью и накрытых домотканым полосатым пледом, восседает Вайнгартен, умерший от апоплексического удара три года назад в Мюнхене. Отчётливо скошенное на левую сторону лицо Вайнгартена было налито тёмной взбунтовавшейся кровью, глаза навыкате сумеречно тлели, слоновьи ноги широко раскинулись, чтоб было куда свисать необъятному брюху.

Они были одни, значит, Вайнгартен пришёл поговорить. Когда поблизости находился шугнанец Имомали, единственный работник, оставшийся на станции, Вайнгартен молча маячил то там, то здесь, но в переговоры не вступал. День назад Имомали отпросился навестить родственников и ещё до непогоды ушёл вниз, в Алтын-Кош.

– Корхо чихел? – раздалось из угла.

– Хуб. Здравствуй, Валя, – сказал Вечеровский, усаживаясь за рабочий стол, и подумал: «Может быть, сегодня». – Хочешь чаю? На кухне ещё остался.

– Издеваешься, сукин сын? – весело ответил Вайнгартен. – Ты мне ещё коньячку предложи.

Живой Вайнгартен никогда не позволил бы себе назвать его сукиным сыном. Именоваться сукиным сыном всегда было привилегией Малянова. Но теперь Вайнгартен, отбросив прежний пиетет, не стеснялся в выражениях, и Вечеровский испытывал странное удовлетворение по поводу этого факта.

– Коньячку я и сам бы не против. Но нету – закончился.

– Закончился, – эхом отозвался гость. – Как и всё в этой жизни, старик. Как и всё в этой жизни.

Тёмная туша в углу зашевелилась, заколыхалась, будто бы устраиваясь поудобнее. Вечеровский отхлебнул чай, придвинул поближе пепельницу, достал из ящика стола фланелевую салфетку, пучок разноцветных ершей и взял из сине-зелёной щербатой пиалы столетний бриар, ожидавший ежедневной чистки. Он выбил из трубки пепел, выкрутил мундштук и принялся неторопливо прочищать канал.

– Погодка-то – а? – светски начал Вайнгартен и поёжился, словно он тоже выходил на обжигающий ветер. – Мороз градусов тридцать. А ведь апрель месяц. В Париже каштаны цветут. Давно хотел тебя спросить, а чего ты стал каждую зиму сюда забираться? Мог бы себе Мальдивы-Шмальдивы всякие позволить, ты самый хитрый из всех нас был, – это мы, лопухи, из-за кордона дублёнки да виски тащили, а ты за бугром втихаря акциями баловался… Так почему сюда? Романтика? Хемингуэй? Киплинг?

Вечеровский помедлил, затем ответил.

– Тогда уж Лукницкий и Станюкович. Который не Константин, а Кирилл.

– А что, их несколько было? – удивился Вайнгартен. – Не знал. Как говорится, век живи – век учись. Но всё же, почему сюда?

– Здесь чайник быстрей закипает, – сказал Вечеровский и посмотрел в угол через круглую дырочку в мундштуке. – Если серьёзно, то мне здесь по-особенному думается. Видишь ли, есть задачи, для решения которых требуется сосредоточенность. Есть задачи, для которых требуется предельная сосредоточенность. И есть задачи, которым нужен ты весь, со всеми потрохами, до последнего нейрона.

– Одна из семи проблем тысячелетия? – проявил осведомлённость Вайнгартен.

– Скорее, восьмая, – ответил Вечеровский. – И не тысячелетия, а миллиарда лет. А это место – сильнейший стимул для разрешения моего вопроса.

– Ага, ага. – Вайнгартен важно покивал тремя подбородками. – я сижу на крыше мира, свесив ножки над обрывом?

Вечеровский пожал плечами.

– Не совсем. Но можно и в таком ракурсе посмотреть. К тому же ничто не отвлекает. Почти.

– Если мавр мешает, мавр может и уйти, – буркнул Вайнгартен.

– Тебя, Валя, я всегда рад видеть, – довольно искренне произнёс Вечеровский и невольно вспомнил дебютное явление Вайнгартена позапрошлой зимой. Хоть он подсознательно и ожидал чего-то подобного, а всё-таки эта синяя перекошенная рожа по первости пронимала его до самых печёнок.

Вайнгартен мрачно хмыкнул.

– Да уж, я получше рыжего карлика буду. Слава богу, у Мироздания есть вкус. Хороша была бы парочка – рыжий карлик и рыжая жердь. Весь вечер на арене.

– Действительно смешно, – подтвердил Вечеровский.

– Впрочем, почему Мироздание? Может, меня прислал товарищ Ашока лично. А? Как думаешь?

Вечеровский с сомнением приподнял выцветшую – песок с солью – бровь, взял новый ёрш, сложил его вдвое и приступил к чистке чубука.

– Шутка, – отступил Вайнгартен. – Это меня занесло. я когда начинаю не о тебе, а о себе думать – кто я? что я? какого хрена я? – мне так тошно становится, будто с тротуара в трясину шагнул и уже начинаю грязью захлёбываться. И внутри болит. – Тёмные губы Вайнгартена скривились, как от горького лекарства, буйная седая прядь волос упала и полностью скрыла один глаз. Второе око был чёрно, выкачено и печально. Демон, подумал Вечеровский, потому что ему вдруг вспомнилось врубелевское толкование слова «демон» – «душа».

– Так что, отец, давай лучше о тебе, родимом, – с тяжёлым вздохом сказал демон и поскрёб могучую диафрагму.

Оба помолчали. Наступила тишина, сквозь метровую стену ангара, заполненную слоями войлока, фанеры, дерева и воздуха, извне не доносилось ни звука, только громко тикали наивные настенные ходики в виде охотничьей избушки, которые Вечеровский, утомлённый постоянным звоном в ушах от ватного молчания станции, привёз из родительской квартиры.

– Ну, раз обо мне, то я тоже давно хотел спросить. – Вечеровский отложил трубку и стал рассматривать свои руки – их тёмную сухую кожу в мелкую сеточку, покрытую янтарным горным загаром, почти скрывшим веснушки, длинные узловатые пальцы, овальные, коротко остриженные ногти. – Это не слишком важно, но я хочу понять… Хотя, наверное, поздно спрашивать…

Вайнгартен, встрепенувшись, подался вперёд.

– Валяй, отец, не стесняйся, выкладывай, что тебя гложет – Вселенная ждёт, затаив дыхание!

Вечеровский бледно улыбнулся.

– Может, вспомнишь, несколько лет назад вы у Димы Малянова собирались большой компанией, когда у него дочь родилась. я заходил ненадолго, Глухов ещё друга привёл, тоже востоковеда… забыл, как его звали…

Вечеровский, морщась, щёлкнул пальцами.

– Славка Пастухов, что ли? – подсказал Вайнгартен.

– Да, точно, Вячеслав, а потом ещё черноморский родственник нагрянул… что-то такое с балетом… – Выпуклый лоб Вечеровского опять пошёл волнами.

– С балетом? Балерину, что ли, с собой привёл? – Вайнгартен, облизнувшись, возвёл масляные очи к потолку. – Не было никакой балерины. Там у нас вообще баб не было.

– По-моему, Вова его звали.

– И что в этом балетного?

– Не важно. Важно, что они, эти Слава с Вовой, меня тогда под орех разделали… с ожесточением каким-то, чуть ли не предсказывали, что рано или поздно я, – Вечеровский подвигал щекой, подбирая нужное слово, – э-э-э, окажусь под забором. У меня даже создалось устойчивое впечатление, что они меня за монстра принимают… и потом, ещё несколько раз… были случаи… Скажи, Валя, я что, э-э-э… неприятен людям?

Вайнгартен откинулся назад с видом глубочайшего удовлетворения и скрестил руки на груди, спрятав ладони под мышками.

– А то! – довольно хохотнул он. – Монстр, не монстр, а пачек тебе накидать всем хотелось, это я, отец, прямо скажу!

– За что же мне пачек кидать? – Вечеровский оторвался от созерцания своих ногтей и поднял внимательные глаза на Вайнгартена.

– А за всё, – охотно пояснил тот. – Ты же среди нас, нервных, рефлексирующих, напуганных, словно чёртов принц крови на чёртовом белом коне гарцевал. Рубашечка крахмальная, галстучек в полоску, и всё тебе нипочём. И один ты у нас д’Артаньян.

– Галстучек в полоску, и всё мне нипочём, – задумчиво в нос промычал Вечеровский. – Шансон, однако.

– А главное, никому не хотелось этого твоего… гомеопатического… слишком уж жутко было. И обидно. У всех семьи, жёны, дети, все повязаны по рукам и ногам. Один ты был свободен, как ветер в поле. Думаешь, завидуют только славе, богатству и счастью в личной жизни? Чужая свобода, старик, вот что не даёт спать по ночам человечеству. Чужая свобода!

– Значит, вы дружно решили, что я – эдакий вольный сын эфира, – ровным голосом проговорил Вечеровский. – Джонатан Ливингстон Чайка. Вольтеровский простак, авангардный джаз.

– Скажешь, нет? – запальчиво осведомился Вайнгартен.

В ответ Вечеровский засмеялся. Но этот смех не был довольным, сытым марсианским уханьем. Так скрипит старый карагач, искорёженный бесконечными ветрами, засечённый снежными вихрями, засушенный безжалостным…»

«…в Москве, когда лежал со своей непонятной болезнью в Морозовском институте. Она была его лечащим врачом, и её звали Елена. Елена была и прекрасной, и премудрой, и почему-то ей понравились его веснушки, его рыжие брови, его нескладная сутулая фигура и даже его математика. Их отношения пробивались к свету, как стебли камнеломки сквозь асфальт, потому что впервые в жизни Филипп заинтересовался женщиной, у которой работа отнимала ещё больше времени, чем у него. Каким-то невероятным образом они всё-таки спелись и начали летать друг к другу из Ленинграда в Москву, из Москвы в Ленинград, и от этого в голове у Филиппа время от времени начинал крутиться заснеженный вальсок из какой-то сентиментальной новогодней киноистории про запутавшегося москвича и мрачноватую питерскую блондинку. Потом обрушились «дни затмения», как их назвал Малянов, и он, полагая, что времени для долгих раздумий нет, тридцать три раза за сутки переменив решение, вывел Елену из-под удара, поставив скоропостижную и весьма болезненную точку.

– Я ведь был истово уверен, что расклад навсегда. Видел перед собой силу – слепую, бесчувственную, которую невозможно вписать в систему координат человеческой логики и человеческих ценностей. Цунами ведь не остановится, чтобы обогнуть детский сад. Моя завороженность этой силой была настолько велика, что никаких других вариантов развития событий я не представлял. Делай, что должен, и пусть будет, что будет.

– А теперь? – прищурившись, спросил Вайнгартен.

– А теперь… Изволь. Однажды я пробирался вдоль узкого русла горного ручья. Случайно поднял глаза и заметил на стене, на высоте двух-трёх метров, пятна густого синего цвета. Было похоже, что это выход на поверхность лазуритовых линз. Пока я стоял, задрав голову, сверху вдруг раздался грохот, и совсем рядом пронеслась гигантская глыба. Она упала как раз на то место, где должен был проходить я. Камень, упавший сверху, был таким большим, что перегородил собою всё русло. Бег ручья был прерван, начала образовываться запруда. Мне стало любопытно, и я задержался. Воды набиралось всё больше, и наконец её стало так много, что ручей прорвался и помчался вниз по правому берегу, обогнув камень.

Вечеровский замолчал, взял кружку с терпким остывшим чаем и большими медленными глотками допил его до дна.

– Ну? – спросил Вайнгартен. – И чего?

– И ничего, – ответил Вечеровский, со стуком поставив пустую кружку на стол. – Осенью как раз проходил мимо. Слева камень лежит, справа ручей течёт.

Вайнгартен, выпрямившись, смотрел выжидательно.

– Камень лежит, ручей течёт, – повторил Вечеровский с горечью и устало провёл ладонью по лицу. – Я научился обходить красные флажки Мироздания, Мироздание научилось обходить меня. Эра антибиоза закончилась, не успев начаться. Давление исчезло. Возможно, потому что откуда-то из глубин Космоса в нашу сторону уже двинулся гигантский астероид, или магнитными полюсами управлять легче, чем людьми. Кто знает? Не думаю, что Мироздание отступилось, это невозможно. Оно лишь нашло более рациональный путь… – Вечеровский пристально взглянул на Вайнгартена. – Ты мне ничего не хочешь сказать, Валя?

Вайнгартен безмолвствовал.

– Во всяком случае, Дульбекка, которому я отдал твою работу, получил Нобелевскую премию, жив и здравствует до сих пор. Правда, очень уж ратует за мораторий на исследования в области генной инженерии.

– Конечно, чего ему теперь, – ядовито отозвался Вайнгартен. – Нобелевку свою он уже получил. За мою ревертазу.

– Не за ревертазу он Нобелевку получил, – нетерпеливо возразил Вечеровский. – А за то, что не убоялся. Я ведь ему всё детально поведал, у него волосы натурально дыбом стояли. А ревертазу твою взял.

– Да-а, не убоялся! Только перед самой Нобелевкой у него дочь в автокатастрофу попала, инвалидом осталась. А с моими девчонками всё в порядке! Всё! Не хочу больше про это! – резко перебил Вайнгартен. Очертания его фигуры тревожно всколыхнулись, и по Вайнгартену будто бы прошли мерцающие полосы, как это бывает при плохом приёме антенны. Потом полосы пропали, и Вайнгартен с прежней живостью продолжил: – Ты сам-то, ты, железный пижон, не жалеешь? Института не жалко? Карьеры? Сейчас бы уже в академиках ходил.

– В академиках? – Вечеровский отмахнулся. – Не смеши меня. я сам себе карьера – не жалуюсь.

– А Елены не жалко?

Вечеровский подумал, затем объяснил:

– Деревья заперты на ключ, но листьев, листьев шум откуда?

Вайнгартен поморгал глазами, тяжело посопел, потом уверенно констатировал:

– Жалеешь!

Вечеровский длинно посмотрел в угол.

– Через год после нашего расставания Елена вышла замуж. Мужем её стал известный спортсмен, альпинист, скалолаз, экстремал и ещё бог знает кто, – продолжил он. – Елена ушла из Института и стала ездить как врач с его командой. Бросила всё… всё-таки мы были очень похожи. Лет пять назад здесь неподалёку проходил отборочный этап перед Гималаями. Базовый лагерь установили на высоте пятьдесят три ноль ноль.

– А-а-а, что-то слышал.

– Землетрясение в Афганистане пять лет назад. Восемь баллов. Так что и здесь аукнулось – с гор пошла лавина. Ударной волной лагерь смело в пропасть. На месте стоянки снег со льдом был спрессован, как бетон. Из сорока человек никого не нашли. Только обломки, части снаряжения, тряпки какие-то…

Вечеровский поднялся из-за стола и подошёл к окну. За окном было черно, и только у самого стекла панически мельтешили белые хлопья, предчувствующие скорую весну. Глядя в темноту, Вечеровский глухо произнёс:

– Вот поэтому я и купил эту станцию пять лет назад.

– Купи-и-ил?

– Заплатил всем. Наши, конечно, по традиции, цену заломили, будто это швейцарское шале. Деньжищ сюда в своё время прорву вогнали, да только кому, кроме меня, сейчас нужна брошенная метеостанция на чужой земле… Умерили аппетиты и списали с баланса. Усушка, утруска, самовозгорание. С Хургабом было проще договориться – самовозгорелось немедленно. я ведь для них ещё и наблюдения веду.