Загадка лондонского Мясника Парсонс Тони
Капитан Кинг и Мэллори сидели напротив друг друга на красных кожаных диванчиках. Инспектор с непроницаемым лицом подался вперед и молчал, ожидая, что скажет собеседник. Как и солдаты у самолета, Нэд Кинг был одет в камуфляжную форму.
– Простите, – сказал он, широко улыбаясь. – Никакой тайны здесь нет. Адам, которого я не видел много лет, пристрастился к наркотикам. Хьюго жить не мог без секса. Опасные увлечения, детектив.
– Но кто мог их убить?
– Сказать вот так, с потолка? Товарищи Адама, наркоманы. Жена Хьюго или ее русские дружки.
Мэллори покивал, словно обдумывая это предположение.
– Вы и правда считаете, что жена мистера Бака способна убить? – спросил я.
Кинг обратил ко мне испуганное лицо. Теперь он не улыбался:
– Я считаю, что это мог сделать кто угодно.
– С вашими друзьями расправились одинаковым способом. Все указывает, что убийца – один и тот же человек. По-вашему, это совпадение?
Капитан пожал плечами:
– Смерть непредсказуема.
На другом конце столовой постукивали бильярдные шары. Два офицера смеялись.
– Только жители Гильменда могут есть обед и одновременно опорожнять кишки, – сказал один.
– Да уж, они от нас в четырех часах лета, но отстали лет на тысячу.
Двигатели самолета загудели, и Кингу пришлось повысить голос:
– Я бы очень хотел, чтобы все эти ребята вернулись. Чтобы их не покалечили, не убили. Не привезли на родину в гробах, то есть не репатриировали, как сейчас модно выражаться. – Покрытое шрамами лицо скривилось, будто капитана тошнило от этого слова. – Мне противно, что отважных ребят будут жалеть всякие Даррены и Шерон, стоящие у торговых центров. – Он пресно улыбнулся. – «О вы, ликующие вслед ребятам, что идут на смерть…»
– «Молитесь, чтоб не знать тот ад, где молодость и смех сгорят»[5], – продолжил Мэллори.
– Неплохо, детектив, – с усмешкой заметил Кинг. – Что вы посещали?
– Что посещал?
– Какую школу?
Мэллори улыбнулся:
– Я учился в простой государственной школе. В городке Банф, на север от Абердина. Мы любили поэтов Первой мировой.
– Да, Зигфрид Сассун, – кивнул Кинг. – Дожил до преклонных лет, умер в шестьдесят седьмом. А вот его друг, Уилфрид Оуэн, погиб всего за неделю до перемирия. Судьбы двух великих поэтов прекрасно иллюстрируют, что смерть слепа. Я хочу, чтобы мои ребята вернулись домой, однако выйдет иначе. Мы прилетаем ночью, сразу нас убить афганцы не смогут, но рано или поздно они этим займутся. Самые невезучие станут инвалидами. Одна, две, три ампутации, а то и полный набор – ампутация всех конечностей. Кто-то останется без яичек, а кто – без лица. Говорят, что реконструкцию пениса в наши дни делают все чаще. И никакой ликующей толпы эти парни не увидят. Только мины у обочин, случайные пули от американцев или наших афганских союзников. Потом какой-нибудь местный полицейский решит, что Бог велел ему взорвать как можно больше моих солдат. Они будут подрываться на самодельных минах или на тех, которые оставили за собой русские и талибы. Кто-то вернется домой в инвалидной коляске, а кто-то – в гробу. Смерть – это цена, которую мы платим за жизнь, джентльмены. Иногда счет выписывают слишком рано. Смерть не знает ни справедливости, ни логики. Вы оба полицейские и понимаете это. Смерть не шутит.
Он поднялся. На аэродроме солдаты готовились к погрузке.
– Самые опасные дни – выходные. Как раз в это время мы и прилетаем. В пятницу афганцы молятся, в субботу разрабатывают план, а на следующий день атакуют. Дерьмовые воскресенья, вот как мы это называем. Но вы знаете, люди там вежливые и ведут себя прилично. На базе Кэмп Бастион никто не мусорит. Мне пора, джентльмены.
– Спасибо, что уделили нам время.
Мы с капитаном направились к дверям.
Кинг вышел в холодную октябрьскую ночь, и солдаты повернулись к нему. Некоторые застенчиво улыбались. Меня поразило, как тяжело они нагружены, как молоды и как любят своего командира.
– Почему Джеймс Сатклиф покончил с собой? – спросил старший инспектор.
Капитан болезненно поморщился:
– Как вам сказать… Это произошло много лет назад.
– Но у вас ведь были предположения.
– По той же причине, что все остальные самоубийцы. Из-за слабости.
– Я думал, вы дружили.
– Джеймс был для меня больше, чем просто другом. Намного больше. Я вспоминаю о нем каждый день. И все-таки он был слабым человеком.
Мэллори задумчиво кивнул:
– Простите, что задержал вас, капитан Кинг.
Он пожал нам руки:
– Жаль, что я не сумел вам помочь.
– Позвольте еще один вопрос, – сказал Мэллори.
Кинг ждал.
– Откуда у вас шрамы?
– Это мой братец Бен, – рассмеялся капитан. – Однажды в детстве, когда мы завтракали, он швырнул в меня стакан. Кажется, я сказал ему что-то обидное… Никто не спрашивает, – весело добавил он, ободренный тем, что скоро присоединится к своим солдатам. – Все думают, что шрамы я получил на службе.
Мэллори покачал головой:
– Они слишком старые. Уж я-то в шрамах разбираюсь.
Одиннадцать
За завтраком Скаут не проронила ни слова.
Я знал: когда-нибудь – и, возможно, очень скоро – моя дочь научится скрывать свои чувства. Но сейчас ей было пять лет, и делать этого она не умела. Я сел напротив, отодвинул коробку хлопьев и заглянул девочке в глаза:
– Что с тобой, ангелочек? Что-то случилось?
Она посмотрела в тарелку с коричневым от шоколада молоком и разбухшими колечками, подняла голову.
– Ты должен сшить мне костюм.
Я в недоумении откинулся на спинку стула.
– Зачем?
– Для пьесы.
– Рождественской?
Скаут покивала:
– Мамы должны сшить всем одежду. – Неуверенное молчание. – И… папы тоже. Так сказала мисс Дэвис.
Если уж мисс Дэвис что-то говорила, это становилось истиной, выжженной огнем на каменных скрижалях, и Моисей нес их с горы в дрожащих руках.
– А как называется пьеса?
– «Сердитая овечка». Это про овцу, которая не хочет посмотреть на маленького Иисуса в яслях. Все идут к нему: и волхвы, и ангелы, и другие овечки. А эта, сердитая, не идет. Ты знаешь такую историю?
– Нет.
– Овечка сначала ворчит. Потом ей грустно, а потом, в конце, стыдно. Очень-очень стыдно. Она понимает, как плохо поступила.
Костюм, думал я. Как делают костюмы? Что для этого нужно?
– А кого ты играешь, Скаут?
– Овечку.
– Вот это да! Тебе дали главную роль?
Она с гордостью кивнула:
– Да, мисс Дэвис выбрала меня.
– Ты просто молодчина.
Однако на лесть Скаут не купилась:
– Мне нужен костюм. И ты должен его сшить.
– Обязательно, – пообещал я, хоть и не представлял, с чего начать.
В то утро я не пошел на совещание и отправился за пределы нашего алфавитного списка. Мой одинокий «икс пять» летел на север, а навстречу, в город, медленно текла река машин.
Казалось, я еду в такое место, куда, кроме меня, не хочет попасть никто. Такое же чувство возникло в зале крематория.
Я сел на скамью в последнем ряду, ожидая, что скоро помещение заполнит толпа, однако ничего подобного не случилось.
Наконец в комнату забрело несколько потерянных душ. Татуированные лица, щербатые рты, нездоровая бледность. Людей было так мало, что каждый сел на отдельную скамью. И все выбрали места подальше от гроба, что ждал встречи с пламенем.
Гай Филипс, красный не то после матча, не то после ночи возлияний, выглядел здесь точно фермер на банкете анорексиков.
Он сел в заднем ряду, через проход от меня. Я подошел и сел рядом.
– Доброе утро, Свин.
Он резко отодвинулся.
– Эй! А я тебя помню. Ты был на похоронах еще с одним легавым. Вас же за милю видно. Ботинки огромные, члены маленькие.
– Вы пьяны, сэр?
– Вовсе нет.
– Я тоже вас видел. Вы грубовато обошлись с дамой, Свин. Кажется, вы сделали ей больно.
Он ухмыльнулся:
– Ты про Наташу? Она устала и перенервничала, вот и все. А я приструнил ее, для ее же блага. – Он всмотрелся в мое лицо. – А ведь это ты был в конторе у Пака.
– Пака?
– Пакистанца Хана.
– Разве мистер Хан пакистанец? Насколько я понял, он англо-индийского происхождения.
– Мне лень вдаваться в тонкости, констебль, но пакистанцы там где-то рядом, согласны? Не то чтобы я был расистом. Просто старое школьное прозвище. Ласковое. Обожаю индийцев. – Он оглядел собравшихся и вздохнул: – Господи, какой-то съезд бомжей… – Филипс покачал большой головой. – Адам, Адам. До чего же ты докатился.
– Ваша старая банда не в сборе. Почему не пришли остальные?
– Нэд в Гильменде. Бен – публичный человек; если на фотографии в «Дэйли мейл» он будет среди анонимных наркоманов, это ударит по его имиджу. Пак, наверное, в суде. Защищает права какого-нибудь цыгана.
– О, тогда приношу свои извинения.
– Ужасно, правда? Как вы видите по новым товарищам Адама, он был не таким, как мы.
– Потому что подсел на наркотики? Вы из-за этого от него отвернулись, так ведь?
Филипс усмехнулся:
– Думаете, для нас это важно? Даже в семьях из высшего общества бывают такого рода проблемы. Проблемы… Ужасное слово. Нет, Адам был аутсайдером. Всегда отличался от нас. Еще больше, чем Пак, а ведь он – не забывайте – пакистанец. Старина Пак чертовски хорошо играл в крикет. Чертовски. Три года подряд открывал матчи, а за такое уважают. Адам – совсем другое дело. Не из-за наркотиков. Просто он был стипендиатом. За наше обучение платили родители, а бедняжке Адаму приходилось из кожи лезть: бренчать на банджо, дуть в гобой. Вижу, я вас задел. Считаете меня снобом.
– Скажите, Свин, а когда вы видели его в последний раз?
– Перестаньте меня так называть. Раз-другой прозвучало забавно, но ведь это зовется беспочвенным панибратством, констебль.
– Детектив.
– Ах да. Извините, констебль.
– Свин – всего лишь старое школьное прозвище. Ласковое.
– Не помню, чтобы мы встречались в школе. Вы, случайно, не туалеты мыли?
– Бросьте, Свин. Так когда вы последний раз видели Адама?
– Много лет назад. Он выпрашивал у меня деньги. Хнык-хнык. Бедненький я, несчастный. Посмотри на мои вены. Не знаю, где взять следующую дозу. И все такое. Я дал ему, сколько у меня было, и он ушел.
– И вас не обеспокоило, что эти деньги он потратит на наркотики?
– Ничуть. Я и не ждал, что он купит на них обезжиренный йогурт.
– Но кто мог его убить и почему? Хьюго Бак – другое дело. Он бил жену.
Филипс хитро взглянул на меня:
– Неравнодушны к Наташе? Не вашего полета птица. Дороговата для вас.
Я положил руку ему на плечо:
– Спрашиваю еще раз. Очень вежливо. Зачем кто-то решил убить бездомного наркомана, Свин?
Он метнул в меня взгляд, полный ярости:
– Послушайте, вы не заслужили права называть меня глупым детским прозвищем. А теперь представьтесь и покажите удостоверение. Зачем вы сюда пришли?
– Чтобы понять. У вас наверняка есть какие-то догадки. Только не рассказывайте, что Бак трахал домработницу, а Джонс играл с огнем. Ваш друг, Нэд Кинг, говорит, что эти две смерти никак не связаны. Мистер Хан считает так же. Но я подозреваю, что они оба кривят душой. И вы тоже, Свин.
Он уже меня не слушал.
В зал вошли миссис Джонс и Розалита. Они сели в первом ряду, прямо напротив гроба. Филипса явно потрясло то, как выглядит мать Адама. В отличие от него я встречался с ней совсем недавно, но даже меня ее вид шокировал. Лицо женщины распухло после химиотерапии, а вдобавок исказилось от горя. Ей самой впору было ложиться в гроб. Однако Гай Филипс смотрел не на миссис Джонс, а на Розалиту.
– Черт, – пробормотал он. – Да это же та самая, только постарела немного.
– Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями… – говорил священник.
Гроб скрылся в печи, шторы торжественно сомкнулись. Я встал.
– Уходите? – спросил Филипс. – Приятно было побеседовать, констебль.
– Мы еще не договорили, Свин.
Я прошел между рядами вперед, и несколько человек, что двигались к выходу, освободили мне дорогу. Они отпрянули невольно, по привычке, которая появляется у тех, кому часто приходится сторониться.
Миссис Джонс отрешенно смотрела перед собой.
– Не стоило так рано начинать службу, – сказала она. – Может, пришел бы кто-то еще.
– Время, мэм, – напомнила Розалита. – Нам дали всего сорок пять минут. Нужно было уложиться.
Миссис Джонс слабо улыбнулась, увидев меня.
– Вы пришли. Как это чутко с вашей стороны. – Она пожала мне руки. – В прошлый раз мне было очень приятно с вами побеседовать.
– Я хотел бы поговорить еще. О прошлом. О детстве Адама.
Женщина вдруг расстроилась.
– Все это было так давно. Я забыла, – сказала она и повернулась к филиппинке. – Объясни ему, пожалуйста.
Розалита взяла ее под руку и сурово посмотрела на меня:
– Вы ее расстроили.
– Я просто не помню, – повторила миссис Джонс.
– Конечно, мэм, – сказала филиппинка. – Вы и не можете упомнить все. Ничего удивительного.
Они прошли в боковую комнату, чтобы забрать маленькую урну с прахом Адама Джонса. Я обернулся, но Филипс уже ушел. Все ушли. Я опустился на скамью в первом ряду и долго сидел, чувствуя, как жар печи греет мне щеки.
Когда я уезжал, на стоянке у крематория почти не осталось машин, однако в конце тихой зеленой улочки, на автобусной остановке, я увидел Розалиту.
Притормозив, я опустил стекло.
– Я кое-что помню, – сказала она.
В одном из маленьких кафе района Голдерс-Грин я заказал филиппинке чаю.
– Мне нужно отправить эсэмэс, – сказала она. – Сыну. Он меня заберет.
Я попивал эспрессо, наблюдая за женщиной. Та написала сообщение и уткнулась в свою чашку. Казалось, она жалеет, что заговорила со мной.
– Что вы помните? – спросил я.
Розалита с облегчением кивнула:
– Друзей Адама. Братьев. Индийца. Их всех. И того, которого убили. И того, который пришел сегодня. Я видела его с вами на последнем ряду.
– Продолжайте.
Она снова кивнула:
– Они приезжали летом. Все мальчики. Когда мистера и миссис Джонс не было.
– Когда родители Адама уезжали в отпуск, у него гостили друзья?
– Да.
– А дальше?
Молчание.
– Они плохо себя вели, – наконец сказала Розалита, качая головой.
Сколько ей сейчас? – подумал я. Наверное, за сорок. В то время была молодой, лет двадцати с небольшим.
– Адам вел себя хорошо. Такой милый мальчик. Только с ними он становился плохим.
– Что они сделали? Там ведь что-то произошло?
Она уставилась в чашку, избегая смотреть на меня.
– Они, – предположил я, – сделали что-то с вами?
Филиппинка подняла голову. В кафе вошел молодой человек в синем комбинезоне автомеханика и заговорил с матерью на тагальском.
– Нам не нужны проблемы, – сказал он, повернувшись ко мне, и взял женщину за локоть.
Розалита встала.
– Погодите, – попытался остановить их я. – Куда вы? Что случилось?
– Мы не будем говорить с полицией, – ответил парень. – Мы не хотим неприятностей.
– Что тут такого? Вам не о чем беспокоиться.
Они меня уже не слушали – спорили о чем-то на родном языке. Сын все еще держал Розалиту под руку.
– Вы боитесь за свою визу? – спросил я. – Не стоит. Мне на это наплевать. Я даже помочь могу.
Они направились к выходу.
– Розалита! – окликнул я. – Что произошло в той школе?
В дверях она обернулась:
– Все отправилось к черту.
Двенадцать
Констебль Билли Грин поднял к лицу перчатки и двинулся вперед по совершенно прямой траектории. Фред ждал. Сердце у меня ушло в пятки.
На ринге шла «атака легкой бригады», прямо как в стихотворении Теннисона.
Рука Фреда выстрелила вперед, и Билли, который за долгие дни бумажной работы прибавил в весе, блокировал ее. Удар был не такой уж и сильный, однако перчатки Грина отскочили прямо ему в лицо.
Его глаза в прорези толстого кожаного шлема удивленно моргнули, а на переносице появилась красная ссадина. Пружиня на носках, Фред легко двинулся в сторону, словно танцевал. Его руки свободно болтались вдоль тела. Грин поплелся следом.
Фред осыпал его шквалом быстрых ударов. Они взорвались, налетев на перчатки Грина, и не причинили тому никакого вреда. Приободрившись, Билли неуверенно ударил сам. Фред уклонился, будто его голову дернули за веревочку, и перчатка прошла над плечом.
Теперь Фред стоял в углу. Он поманил к себе Грина и рассмеялся, показывая синюю капу. Сбитый с толку, Билли приблизился. Ударил еще раз, но защита Фреда была надежна, как атомное убежище: руки высоко подняты и прижаты друг к другу, локти – у грудной клетки, подбородок опущен. Он откинулся на туго натянутые канаты, приглашая Грина перейти в наступление. И тот послушался. Прямой в корпус. Хук. Снова прямой. Фред не отвечал.
Уверенность Билли росла на глазах.
Он ударил хуком справа – так же медленно, как толстяк уходит от стола с закусками. Фред ускользнул и – скорее инстинктивно, чем с умыслом, – врезал ему в грудь хуком слева. Билли шумно выдохнул и упал на одно колено, прижав к боку локоть, будто старался нащупать источник ужасной боли.
Фред опустился рядом, приобнял его за плечи.
– Я знаю, надо бить посильнее, – сказал Грин, страдальчески морщась. – Извините.
– Совсем не важно, как сильно ты ударишь, – ответил Фред. – Важно, как держишь удар, как двигаешься вперед.
В этот час в зале почти никого не осталось, но они решили продолжить и взяли боксерские «лапы». Грин бил по ним, а Фред комментировал его технику:
– Быстрее. Не дай удару погаснуть. Сильнее, решительнее. Руки не опускай. Тебе повезло, что тренируешься.
И за всем этим стояло тайное знание, которое дает бокс. Тебе все по плечу.
На улице было холодно, и я поежился в кожаной куртке. Мясники Смитфилдского рынка уже приступили к ночной работе, и, когда они смеялись, перекрикиваясь друг с другом, изо рта у них вылетали облачка пара. Зима не приближалась, она пришла. Над собором Святого Павла низко висела полная октябрьская луна. Такую видишь разв год, после осеннего равноденствия. Ее называют Луной охотника.
Я поднял воротник, защищаясь от морозного воздуха, и заторопился домой сменить миссис Мерфи.
На следующий день я покинул Сэвил-Роу, чтобы в два часа пополудни встретиться с достопочтенным Беном Кингом, членом парламента.
Времени была уйма. Здание находилось всего лишь по другую сторону Пиккадилли, на Сент-Джеймс-стрит, и, чтобы добраться до него, хватило бы несколько минут. Однако я ходил по улице, держа листок с адресом, вглядывался в фасады домов и чувствовал себя полным дураком.
Все потому, что клуб Бена Кинга скрывался за неприметной дверью, и если вы о ней не знали, то никогда бы не нашли.
В одном окне я заметил седые макушки мужчин, читавших газеты. Решил попытать счастья и не ошибся. Швейцар взял у меня пальто и повесил его на вешалку, которая напоминала ряд старых школьных крючков.
Я ждал.
– Что-нибудь еще, сэр? – спросил он.
– Номерок? – спросил я и тут же понял, что сморозил глупость.
– Сэр?
– А разве номерок не нужен?
За стойкой стоял еще один швейцар. Я заметил, как он улыбнулся. Тот, кто повесил мое пальто, оскалился с отвратительной любезностью:
– Мы не выдаем номерков, сэр. Ваше пальто здесь в полной безопасности.
С пылающим лицом я прошел в столовую, которая больше походила на комнату в доме, чем на зал ресторана. Одинокие посетители, скрытые за развернутыми газетами, что-то бормотали себе под нос. Какой-то мужчина в полосатом костюме-тройке не спеша попивал красное вино. Другой мирно дремал, а перед ним на столике остывала чашка ревеня со сладким кремом.
Навстречу мне с улыбкой поднялся самый молодой из собравшихся, член парламента от Северного Хиллингдона, Бен Кинг.