Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник) Рено Мэри
Зима близилась к концу. Два гонца из Фракии – первого задержал разлив рек – прибыли одновременно. В первом письме сообщалось, что царь начал понемногу ходить. Через моряков он получил вести с юга. Союзная армия, после многих хлопот и проволочек, добилась частичной победы; амфиссийцы приняли условия мирного договора: низложить предводителей правящей партии и вернуть из изгнания оппозицию. Последнее требование всегда было самым ненавистным: возвращаясь, изгнанники припоминали старые обиды. Амфиссийцы еще не выполнили его.
Из второго письма стало ясно, что Филипп напрямую связался со своими агентами на юге. Те доносили, что амфиссийцы продолжают поддерживать свое правительство, не обращая внимания на протесты; оппозиция не смеет вернуться. Коттиф, глава армии Союза, тайно снесся с Филиппом: если Союз будет вынужден действовать, окажется ли царь готовым к войне?
Вместе с этим письмом пришло еще одно, скрепленное двойной печатью и адресованное Александру как наместнику. Филипп хвалил хорошее управление сына и сообщал, что, хотя он и надеется вскоре оправиться настолько, чтобы совершить переезд в Пеллу, дело не терпит отлагательства. Царь хотел, чтобы вся армия была приведена в боевую готовность. Однако не должно возникнуть подозрений, что эти приготовления касаются событий на юге; рассказать о планах царя можно только Антипатру. Для остальных должен быть найден какой-либо иной предлог. В Иллирии вспыхнула племенная междоусобица; следует распустить слух, что западные границы Македонии в опасности и войско будет поведено туда. Скупые распоряжения по подготовке и набору армии заключались отцовским благословением.
Как птица, выпущенная из клетки на свободу, Александр горячо взялся за дело. Когда он разъезжал по окрестностям Пеллы, отыскивая подходящее для маневров место, можно было слышать, как он поет в такт ударам копыт Букефала. «Если бы девушка, которую он любил долгие годы, – думал Антипатр, – дала ему, внезапно смягчившись, слово, он все равно бы так не сиял».
Все время созывались советы; профессиональные военачальники выслушивали родовых вождей, которые командовали отрядами единоплеменников. Олимпиада спрашивала Александра, чем он постоянно занят и почему выглядит таким озабоченным. Александр отвечал, что вскоре надеется участвовать в приграничной войне с иллирийцами.
– Я давно ждала возможности поговорить с тобой, Александр. Я слышала, что, проведя с Калликсеной Фессалийской всего один вечер, ты одарил ее и больше ни разу не пожелал видеть, – сказала Олимпиада. – Эти женщины как артисты, Александр; у гетеры ее уровня есть своя гордость. Что она о тебе подумает?
Александр обернулся, на миг совершенно опешив. Он уже забыл о существовании Калликсены.
– Ты думаешь, – сказал он изумленно, – что у меня сейчас есть время развлекаться с девушками?
Пальцы Олимпиады впились в золоченые ручки кресла.
– Тебе будет восемнадцать этим летом. Люди могут сказать, что тебя не интересуют женщины.
Александр пристально смотрел на «Разорение Трои»: языки пламени, кровь, кричащие, простирающие руки пленницы, которых победители уносили, перекинув через плечо. Через мгновение он сказал:
– Я дам им другую тему для разговоров.
– У тебя всегда есть время для Гефестиона, – упрекнула сына царица.
– Гефестион думает о моем деле и помогает мне.
– Каком деле? Ты ничего мне не рассказываешь, – нахмурилась Олимпиада. – Филипп прислал тебе секретное письмо, ты даже не сказал мне. Что он пишет?
Холодно, точно, не останавливаясь, Александр выдал ей заготовленную выдумку об иллирийской войне. Олимпиаду потряс его неприязненный взгляд.
– Ты лжешь мне, – сказала наконец царица.
– Если ты так думаешь, зачем спрашивать?
– Я уверена, что Гефестиону ты рассказываешь все, – нахмурилась Олимпиада.
Чтобы Гефестион не пострадал, Александр ответил:
– Нет.
– Люди судачат о тебе. Услышь это от меня, если не знал. Почему ты бреешься, словно грек?
– Я что же, не грек? Вот это новость! Тебе следовало объяснить мне это раньше.
Как два борца, которые, сплетясь, катятся к обрыву и начинают испытывать общий страх, они осеклись и переменили тему.
– Все твои друзья бреются, женщины показывают на них пальцем. Гефестион, Птолемей, Гарпал… – сказала Олимпиада.
Александр засмеялся:
– Спроси у Гарпала, почему они это делают.
Его выдержка раздражала Олимпиаду, но инстинкт подсказывал, что решающий удар останется за ней.
– Скоро твой отец захочет тебя женить. Своим видом ты даешь ему понять, что он должен не женить тебя, а выдавать замуж.
На секунду Александр онемел; потом очень медленно двинулся вперед, легко, как золотистая кошка, и остановился прямо перед матерью, глядя на нее сверху вниз. Олимпиада открыла рот, затем плотно стиснула зубы. Понемногу она отодвигалась назад, пока не прижалась к высокой спинке своего подобного трону кресла и поняла, что дальше отступать некуда. Не отрывая от нее пристального взгляда, Александр тихо произнес:
– Ты мне этого никогда больше не скажешь.
Царица все еще сидела неподвижно, когда под окнами раздался стук копыт сорвавшегося в галоп Букефала.
Два дня Александр не появлялся; приказ царицы держать для сына двери закрытыми был напрасен. Потом пришел день праздника, оба неожиданно получили друг от друга подарки. Мир был восстановлен, но никто из двоих не попросил прощения.
Александр забыл об этой ссоре, когда пришли новости из Иллирии. Узнав, что царь Филипп вооружается против них, взбудораженные оседлые племена двинулись от границы к западному побережью.
– Я так и знал, – сказал Антипатр, совещаясь с Александром. – Это цена хорошей лжи: ей верят.
– Одно ясно: мы не можем их разуверять. Они перейдут границу со дня на день. Дай мне подумать, завтра я скажу тебе, сколько человек мне понадобится.
Антипатр перевел дыхание и промолчал: этому он уже научился.
Александр и без отсрочки мог рассчитать свои силы; его больше занимало, как, не вызывая подозрений, избежать слишком большого скопления войск, предназначенных для вторжения на юг. Вскоре предлог подвернулся. Со времен Фокейской войны крепость Фермопил удерживалась македонским гарнизоном. Его только что, силой и без предварительного соглашения, сменили войска фиванцев. Фивы, объясняли они, вынуждены защищать себя от Дельфийского Союза, который, напав на их союзников амфиссийцев, открыто угрожал им самим. Со стороны формального союзника захват укреплений был самым враждебным поступком. После этого, разумеется, естественным было оставить большую часть собранной армии в Пелле, на случай нападения греков.
Иллирийцы представляли собой легкую задачу. Александр достал старые записи и карты отца, расспросил ветеранов о характере местности, гористой и изрезанной ущельями, устроил своим людям тренировочные походы. В один из таких дней Александр вернулся домой уже в сумерках, вымылся, поздоровался с друзьями, поел и, полусонный, поднялся в свою комнату, где сразу же сбросил одежду. Холодный ветерок от окна принес струю незнакомого теплого запаха. Свет высокой лампы слепил глаза. Александр двинулся вперед. На его кровати сидела молоденькая девушка.
Александр молча смотрел на нее; девушка смутилась и опустила глаза, словно последним, что она ожидала здесь увидеть, был обнаженный мужчина. Потом она медленно встала, безжизненно уронив руки, и запрокинула голову.
– Я здесь, – сказала она, как ребенок, повторяющий заученный урок, – потому что люблю тебя. Пожалуйста, не прогоняй меня.
Александр уверенно шагнул к ней; первое потрясение прошло, ни одно живое существо не должно было видеть его колеблющимся.
Это создание не было похоже на раскрашенных, блистающих драгоценностями гетер с их расхожим обаянием, налетом многоопытности. Девушке было около пятнадцати лет. Прекрасная кожа, чудные льняные волосы, свободно распущенные по плечам, лицо в форме сердечка, синие глаза. Ее маленькая грудь была крепкой и высокой, сквозь рубашку из снежно-белого виссона просвечивали розовые соски. Ненакрашенный рот был свеж, как цветок. Александр почувствовал, что она скована страхом.
– Как ты сюда попала? – спросил он. – Снаружи стоит стража.
Девушка сжала руки:
– Я… я очень долго пыталась проникнуть к тебе. И воспользовалась первым удобным случаем.
Страх трепетал вокруг нее, как ветерок, он пронизывал воздух.
Александр не ожидал иного ответа. Он коснулся волос девушки, окутывавших ее тонким шелком, и она задрожала, словно струна на кифаре под легким ударом. Не страсть – ужас. Александр обнял ее обеими руками за плечи, чувствуя, как она постепенно успокаивается, точно испуганная собака.
Оба были молоды; их мудрая невинность влекла их друг к другу помимо воли. Александр стоял, держа девушку в объятиях, но в то же время настороженно прислушиваясь. Ни единого звука – и все же, казалось, комната дышит.
Александр поцеловал ее в губы; девушка была как раз нужного роста. Потом шутливо сказал:
– Стража, должно быть, заснула. Если они впустили тебя, могли впустить и еще кого-нибудь. Давай проверим.
Девушка следила за ним, скованная ужасом. Еще раз поцеловав ее и загадочно улыбнувшись, Александр прошел в дальний конец комнаты, потряс тяжелые занавеси на окнах, одну за другой, заглянул в сундук и захлопнул его крышку. Оставался последний занавес, скрывающий боковую дверь. Александр отдернул его – там никого не было. Он щелкнул бронзовым засовом.
Вернувшись к девушке, он повел ее на постель. Александр был сердит, но не на девушку; ему бросили вызов.
Белое кисейное платье было скреплено на плечах золотыми пчелами. Он вынул булавки, развязал пояс, и платье облаком упало на пол. Ее кожа была молочно-белой, словно никогда не видела солнца, – вся, за исключением розовых сосков и золотистого пушка, которого никогда не изображают живописцы. Нежное бледное создание, ради которого герои десять лет сражались у Трои.
Александр лег рядом с ней. Юная и испуганная, будет благодарна ему за неторопливость и нежность; им нет нужды спешить. Ее рука, ледяная от страха, медленно поползла вниз по его телу: нерешительная, неопытная, вспоминающая наставления. Недостаточно было подослать ее, чтобы проверить, мужчина ли он; этому ребенку велели помочь ему. Александр понял, что ласкает ее с невероятной бережностью, как новорожденного младенца, чтобы спасти от своего гнева на мать.
Александр взглянул на лампу, но задуть ее, чтобы потом стыдливо, неловко возиться в темноте, было бы своего рода поражением. Его рука лежала на ее груди: крепкая, коричневая от загара, исцарапанная горной куманикой. Какой хрупкой выглядела девушка; даже крепкий поцелуй оставил бы на ней синяки. Она спрятала лицо у него на плече. Без сомнения, ее заставили, она не хотела этого. Что ждет ее, если она потерпит неудачу?
А в лучшем случае, думал Александр, что будет с ней в лучшем случае? Ткацкий станок, брачное убранство, постель, колыбель, дети, глупая болтовня у очага, глушь, беспощадная старость и смерть. Никогда не узнает она прекрасных страстей, обручения с честью, огня с небес, который ярко вспыхивает на алтаре, когда страх побежден. Александр приподнял ее голову, всмотрелся в лицо. Для этой пропащей жизни, для существа, глядевшего на него нежно-синими глазами, беспомощно и ожидающе, была сотворена человеческая душа. Зачем так устроено? Он содрогнулся; сострадание пронзило его, как огненное жало.
Он думал о павших городах, пылающих стропилах домов, о женщинах, бегущих из огня, как бегут крысы и зайцы, когда последний ряд пшеницы валится под серпом жнеца и мальчишки ждут с палками наготове. Он вспомнил мертвые тела, которые оставляли за собой те, кому право победителя на соитие, удовлетворившее бы и диких зверей, казалось недостаточным. Они должны были отомстить за что-то, утишить ненасытную ненависть – возможно, к самим себе, возможно, к тому, чье имя они не смогли бы назвать. Рука Александра осторожно искала раны на ее гладком теле, стоявшие у него перед глазами; но тело было невредимо, она ничего не поняла. Он поцеловал девушку, стараясь ободрить. Теперь девушка дрожала меньше, зная, что не будет изгнана. Он взял ее осторожно, с великой бережностью, думая о крови.
Чуть погодя она осторожно приподнялась, решив, что он заснул, и хотела выскользнуть из постели. Но Александр просто задумался.
– Не уходи, – сказал он. – Останься до утра.
Он был бы рад спать в одиночестве, не стесняемый этой чужой нежной плотью, но зачем отправлять ее на допрос в такой час? Девушка не плакала, хотя и была девственницей, только передернулась от боли. Конечно, как же нет? Она должна представить доказательство. Александр был зол на мать, подвергшую всему этому невинного ребенка. Никто из богов не захотел ему открыть, что девушка переживет его на пятьдесят лет, до последнего своего дня похваляясь тем, что ей была отдана девственность Александра.
Ночь становилась холодной, Александр натянул одеяло ей на плечи. Если еще кто-то не ложится, дожидаясь ее, тем лучше. Пусть подождет.
Он встал, потушил лампу и лег, глядя в темноту, чувствуя, как его душа погружается в оцепенение – плата за то, что он стал заложником бренности. Умереть, даже если умирает небольшая часть тебя, можно только ради чего-то великого. Впрочем, произошедшее тоже было своего рода победой.
Александр проснулся с пением первых птиц на рассвете, он проспал; люди, которых он собирался повидать, уже могли уйти на плац. Девушка спала, ее рот немного приоткрылся, из-за этого она казалась скорее глупой, чем печальной. Он так и не спросил ее имени. Александр тихо потряс девушку за плечо. Ее губы сомкнулись, синие глаза открылись. Она выглядела разморенной, теплой, нежной.
– Пора вставать, мне нужно заниматься делами. – Из вежливости он добавил: – Мне бы хотелось остаться с тобой подольше.
Девушка протерла глаза и улыбнулась. Александр ободрился: испытание позади, он справился. На простыне виднелось красное пятнышко, которое старые кумушки показывают гостям наутро после свадьбы. Предложить ей взять простыню с собой было бы справедливо, но слишком зло. Ему пришла лучшая мысль.
Александр затянул хитон поясом, подошел к шкатулке, где хранил свои драгоценности, и достал мешочек из мягкой лайковой кожи, потертый, украшенный золотой вышивкой. Он получил его не так давно, с большой торжественностью. Из мешочка выскользнула на ладонь большая брошь старой работы: два золотых лебедя, сплетающихся в брачном танце. Лебедей венчали короны.
«В течение двухсот лет это переходило от царицы к царице. Береги ее, Александр, это фамильная реликвия предназначена для твоей невесты».
Александр отшвырнул узорную кожу, его губы сжались. Но к девушке он подошел с улыбкой. Та только что закрепила булавки и завязывала пояс.
– Это тебе на память.
Девушка приняла подарок, широко раскрыв глаза, взвешивая в руке его тяжесть.
– Скажи царице, что ты доставила мне большое удовольствие, но впредь я буду выбирать сам. Потом покажи ей это и не забудь передать мои слова.
В прохладный ветреный весенний день войско вышло на запад от побережья и поднялось к Эгии. Здесь, на древнем алтаре Зевса, Александр принес в жертву непорочно-белого быка. Прорицатели, изучив дымящиеся внутренности, прочли по печени благое предзнаменование.
Войско миновало озеро Кастория, вздувшееся от таяния снегов; над голубой рябью его вод склоняли тонкие ветви полузатопленные ивы; потом через побуревшие за зиму кустарники поднялись на скалистые высоты холмов Линка, в земли Линкестиды.
Здесь Александр посчитал за лучшее надеть шлем и кожаные налокотники, сделанные по найденному у Ксенофонта образцу. С тех пор как старый Эйроп умер и вождем стал юный Александр, ссор не возникало, и племя помогало Филиппу в последней войне против иллирийцев, но все же это была опасная страна, прекрасно приспособленная для нападений из засады, и линкестиды оставались линкестидами, вне зависимости от времени.
Однако линкестиды выполнили свои обязательства. Александра встретили все три брата, верхом на своих мохнатых, выносливых горных лошадках, вооруженные для похода, со значительным отрядом. Это были высокие, загорелые, бородатые люди, уже не похожие на тех юношей, которых он встречал на празднествах. Наследники древней распри, наконец улаженной, они с продуманной вежливостью обменялись приветствиями. На протяжении поколений их дома соединяли родство, война, соперничество и браки. Линкестиды когда-то были здесь царями, не один раз они добивались верховного владычества. Но они не были достаточно сильны, чтобы сдерживать напор иллирийцев. Филипп его сдержал, и это решило дело.
Александр принял традиционные гостевые дары – еду и вино – и пригласил линкестидов на военный совет, который прошел на скалистой площадке, испещренной лишайниками и цветущим мхом.
Одетые, по жестокой необходимости приграничной жизни, в расшитые стальными пластинами кожаные туники и чашеобразные фракийские шлемы, линкестиды не могли отвести глаз от гладко выбритого лица юноши, который предпочитал выглядеть как мальчик, несмотря на то что уже побеждал мужчин. Доспехи Александра являли собой всю утонченную роскошь юга. Под его панцирем свободно играли мускулы, орнамент изящной инкрустации был таким гладким, что рука скользила. Высокий белый гребень венчал шлем; не для того, чтобы придать Александру роста, но чтобы люди могли легко находить его в битве: они должны были быть готовы к изменению планов всякий раз, как только это потребуется. Александр объяснил это линкестидам, поскольку для тех его тактика была внове. Линкестиды не верили в него, пока он не приехал, а увидев, стали верить еще меньше; но, когда на глазах у них испещренные шрамами сорокалетние ветераны ловили каждое слово юноши, они наконец успокоились.
Линкестиды торопились занять высоты над дорогами прежде, чем это сделает враг, и отбыли к Гераклее, плодородная равнина которой становилась предметом спора во многих войнах. К линкестидам здесь привыкли, как к аистам на кровле дома; они ободряли свой народ грубоватыми сельскими шутками и подходили поклониться святилищам богов, не известных в каком-либо другом месте. На Александра народ глазел, как на сказочное чудо, но они привыкли доверять своим вождям, поэтому не задавали вопросов.
Армия шла вверх, среди поднимающихся террасами виноградников на хорошей красной земле; вниз, мимо озера Преспа, покоившегося в каменной чаше скал, и дальше, пока в долине не улыбнулся сияющему небу голубой Лихнид, окаймленный тополями, белыми акациями и ясеневыми рощами. Город удачно уместился между заливами и каменистым высокогорьем, от которого сейчас поднимался дым войны. Иллирия вторглась в македонские земли.
По дороге, в небольшой горной крепости, соплеменники приветствовали линкестидов обычными изъявлениями преданности, но их взволнованные пересуды не достигали слуха Александра. «Человек живет только однажды; мы бы не задержались здесь, подвергаясь такой опасности, если бы не услышали, что едет сын ведьмы. Это правда, что царица зачала его от демона в образе змеи? Что он неуязвим для оружия? Правда, что он родился в сорочке?» Крестьяне, для которых посещение ближайшего рынка в десяти милях от их деревни уже было поводом для великого празднества, никогда прежде не видели бритого мужчину и спрашивали у тех, кто пришел с востока, не евнух ли он. Люди, которым удалось протиснуться поближе, докладывали родичам, что неуязвимость наследника – ложь; столь юный, он уже был покрыт боевыми шрамами; но все в один голос подтверждали, что Александр не человек – это становилось понятным, стоило только заглянуть ему в глаза. В пути Александр запретил солдатам убить громадную гадюку, пересекавшую дорогу, крикнув, что змея предвещает удачу. На него смотрели настороженно, но с надеждой.
Сражение дали у озера, посреди ясеней, плодовых деревьев и серебристо поблескивающих тополей, на склонах, покрытых желтыми мальвами и голубыми ирисами. Солдаты топтали цветы и оставляли на них капли своей крови. Прозрачные голубые воды озера замутнились и вспенились; аисты и цапли попрятались в камышах; стервятники слетелись на падаль, ревниво следя друг за другом и падая вниз, как только кто-то из сородичей устремлялся на трупы, горой лежавшие на заросших травой берегах или выброшенные водой на камни.
Линкестиды подчинялись приказам и сражались доблестно. Они оценили выбранную Александром тактику, благодаря которой иллирийцы оказались зажатыми в ловушке между скалами и берегом. Врага загнали в западные горы со снежно-белыми вершинами и дальше, в ущелья, где иллирийцев, несмотря на сопротивление, вытеснили из своих укреплений и обрекли на смерть или плен.
Линкестиды были удивлены, увидев, что Александр, столь свирепый в бою, берет пленных. Они полагали, что солдаты, прозвавшие его Василиском[57], намекали на венценосного дракона, взгляд которого убивает людей. Но теперь, когда сами линкестиды не стали бы щадить никого из своих заклятых недругов, Александр заключил мир, словно враги и не были варварами.
Иллирийцы – высокие, гибкие, темноволосые горцы – внешне напоминали линкестидов; кровь их предков не раз смешивалась. Косса, вождя, возглавлявшего набег, схватили в ущелье у реки живым. Связанного, его привели к Александру, ждавшему на берегу мрачно пенящегося потока, который считался границей двух земель. Косс был младшим сыном великого Барделиса, старого врага царя Филиппа, внушавшего ужас жителям приграничных областей до самого дня своей смерти, когда он девяноста лет от роду пал с оружием в руках. И Косс, седобородый пятидесятилетний воин, крепкий и прямой, как копье, бесстрастно, скрыв удивление, смотрел на мальчика с глазами мужчины, сидящего на лошади, которая сама по себе стоила набега.
– Ты разорил наши земли, – сказал Александр, – угнал скот, разграбил наши города, захватил наших женщин. Чего, по-твоему, ты заслуживаешь?
Косс знал македонский достаточно, чтобы понять Александра. Он не нуждался в помощи стоявшего рядом толмача. Долгим взглядом окинув лицо юноши, вождь ответил:
– Не будем спорить о том, чего я заслуживаю. Поступай со мной, сын Филиппа, так, как считаешь нужным ты.
Александр кивнул:
– Развяжите его и верните меч.
Косс потерял в битве двоих из своих двенадцати сыновей; еще пятеро были пленены. Троих Александр освободил без выкупа, двоих оставил в заложниках.
Александр пришел укрепить границу, а не развязывать новую войну. Хотя и проникнув вглубь Иллирии, он не сделал попытки присоединить к Македонии земли за озером Лихнид, где Филипп давным-давно одержал свои победы и где пределы его страны охраняли боги границ. Один поход – одно дело.
Это была первая настоящая кампания Александра. Предоставленный самому себе, он пришел в незнакомую страну и справился со всем, что там обнаружил; люди сочли это величайшей победой. Александр один знал тайну: настоящая война впереди. Оставшись наедине с Гефестионом, он сказал:
– Постыдно было бы мстить Коссу.
Прозрачные воды озера Лихнид успокоились; муть сражения улеглась, щуки и угри дочиста обглодали трупы погибших. Смятые лилии заснули, чтобы с новой силой зазеленеть на будущий год, белый цвет акаций под порывами свежего ветра упал, как снег, скрывая кровь. Вдовы оделись в траур, искалеченные солдаты, неуклюже двигаясь, вернулись к своим прежним ремеслам, сироты познали голод, который никогда не испытывали прежде. Люди приняли свою судьбу, как принимали падеж скота или град, побивший оливковые рощи. Все, даже вдовы и сироты, принесли благодарственные жертвы в святилищах богов; иллирийцы, знаменитые разбойники и работорговцы, могли и победить. Их боги, милостиво принявшие жертвы, сокрыли от проигравших одно: они были средством, а не целью. В горе сильнее, чем в радости, человек хочет верить, что вселенная вращается вокруг него.
Несколькими неделями спустя царь Филипп вернулся из Фракии. Афинские корабли стали угрожать побережью, и морское путешествие, наиболее удобное для больного, стало невозможно. Большую часть пути Филипп проделал на носилках, но перед самой Пеллой сел в седло, чтобы показать, что может это сделать. Пришлось помочь ему спешиться. Александр, видя, что каждый шаг все еще причиняет отцу боль, подошел, чтобы тот оперся о его плечо. Отец и сын шли рядом, под приглушенный рокот одобрения: ослабевший, сгорбившийся мужчина, постаревший на десять лет и потерявший былую мощь, и юноша, сияющий божественным светом, несущий победу, как олень – весенний бархат своих рогов.
Олимпиада, стоя у окна, торжествовала. Ее радость угасла, когда сразу же, как только царь лег, Александр зашел в его комнату и оставался там в течение двух часов.
Через несколько дней царю удалось спуститься к ужину в зал. Помогая ему сесть в ложе, Александр заметил, что одежда отца пропиталась запахом гноя. Привередливый в чистоте, он напомнил себе, что это запах почетной раны, и, видя, что глаза всех собравшихся следили, как неловко Филипп ковыляет по залу, сказал:
– Не обращай внимания, отец, каждый шаг, который ты делаешь, – свидетельство твоей доблести.
Все общество было приятно поражено. Прошло пять лет с того вечера, когда Александр принес на ужин кифару; многие еще помнили об этом.
Дома, при хорошем уходе, Филипп быстро поправлялся. Но хромать он стал еще сильнее; была повреждена та же самая нога, на этот раз – в подколенном сухожилии. Во Фракии рана загноилась, много дней царь лежал в лихорадке, между жизнью и смертью; когда весь гной вышел, сказал Парменион, в ноге осталась дыра, в которую входил кулак. Пройдут дни и дни, прежде чем Филипп сумеет сесть на лошадь без посторонней помощи, если вообще сумеет; но в седле царь держался прямо, с выучкой бывалого наездника. Через несколько недель Филипп устроил армии смотр и отметил похвалой хорошую дисциплину. Про себя он подумал, что в войсках уйма нововведений. Некоторые из них можно бы и оставить.
В Афинах, в знак формального объявления войны, разбили мраморную доску, подтверждавшую мирный договор с Македонией. Демосфен убедил практически всех граждан, что Филипп – варвар, опьяненный стремлением к власти, – смотрит на город как на источник поживы и рабов. То, что пять лет назад Афины были легкой добычей, но Филипп этим не воспользовался, являлось заслугой чьей угодно, только не царя. Позднее Филипп предложил Афинам, уже как союзник, принять участие в Фокейской войне, но Демосфен удержал их, заявив, что Филипп возьмет афинское войско в заложники; он не мог позволить такому количеству людей увидеть происходящее собственными глазами: вернувшись домой, они стали бы вносить смуту в умы сограждан. Фокион, полководец, сделавший все возможное в войне с Македонией, подтвердил, что предложения Филиппа искренни, и с трудом избежал обвинения в государственной измене. Его спасла только репутация: общеизвестная неподкупность, благодаря которой Фокиона сравнивали с Аристидом Справедливым.
Для Демосфена это являлось постоянным источником досады. Он не сомневался, что золото, присланное ему персами, он тратит в интересах города; но кое-что прилипало к его рукам. Демосфен никому не был подотчетен, а траты посредника, несомненно, предусматривались. Персидское золото освободило его от рутины, его время теперь целиком принадлежало общественным занятиям; какая цель могла быть благороднее? Но он вынужден был остерегаться Фокиона.
В Великой войне со Спартой афиняне сражались за славу и господство; они вышли из нее, разгромленные в прах, обобранные до нитки. Они сражались за свободу и демократию, а подпали под власть тирании, наиболее свирепой из всех, сохранившихся в памяти их истории. Все еще были живы старики, выдержавшие голодную осаду зимой, люди среднего поколения слышали об этом из первых уст, главным образом от тех, кто тогда разорился. Афиняне утратили веру в войны. Заставить их сражаться сейчас можно только одним способом: пригрозив гибелью. Шаг за шагом, Демосфен привел сограждан к мысли, что Филипп собирается уничтожить город. Разве он не разрушил Олинф? И наконец, афиняне отказались от общественных пособий, чтобы потратить деньги на флот; налог на богатых был поднят и платился не по старым равным ставкам, а исходя из ценности имущества.
Благодаря своему флоту Афины оказывались в большей безопасности, чем Фивы. Немногие понимали, как ошибается Демосфен, который считал, что количество определяет все. Морское могущество спасло и Перинф, и Бисанфу, и хлебный путь Геллеспонта. Если Филипп двинется на юг, ему придется идти сушей. Демосфен считался сейчас самым могущественным человеком в Афинах, символом их спасения. Союз с Фивами зависел от него, и он предал забвению былую вражду.
Фивы колебались. Филипп признал их власть над прилегающими землями Беотии – предметом векового спора, тогда как афиняне, заявив, что это противоречит демократии, стремились ослабить соперника, дав беотийцам самоуправление. Но Фивы контролировали дороги в Аттику, в этом заключалась их ценность для Филиппа; все их могущество, следствие сделки с царем, развеется, если тот заключит отдельный договор с Афинами.
Так они рассуждали, полагая, что положение вещей осталось таким же, как и во времена древности, не желая видеть, что события совершаются людьми, а люди переменились.
В Македонии Филипп загорел и окреп, он мог провести в седле полдня, потом – целый день; на огромном поле у озера Пеллы неустанно упражнялась, совершенствуя тактику, конница. Теперь было две царские илы: Филиппа и Александра. Отца и сына часто видели едущими вместе, увлеченными беседой; золотая голова склонялась к черной кудлатой. Служанки царицы казались побледневшими и обеспокоенными; одна из девушек несколько дней не вставала с постели, оправляясь от побоев.
В разгар лета, когда пшеница поднялась и зазеленела, снова собрался Дельфийский Совет. Коттиф доложил, что амфиссийцы продолжают сопротивляться, осужденные вожди не изгнаны, его собственная, наскоро собранная армия не в состоянии привести их к повиновению. Коттиф предложил Совету призвать царя Филиппа, который однажды уже укротил богохульников-фокейцев и теперь сможет возглавить священную войну.
Антипатр, бывший послом, поднялся. Он облечен властью высказать согласие царя. Более того, Филипп, в знак благочестия, берет на себя все издержки. Изъявления благодарности и тщательно проработанные условия договора были записаны и вырезаны на плите местным мастером; он заканчивал свою работу примерно в то же время, когда гонец Антипатра, которого на протяжении всего пути ждали свежие лошади, прибыл в Пеллу.
Александр играл с друзьями в третьего лишнего во дворе. Пришла его очередь, стоя в центре круга, ловить мяч. Он как раз поймал его, на четыре фута подпрыгнув вверх, когда Гарпал, обреченный следить за игрой, не принимая в ней участия, поковылял к нему. Во дворец из Дельф прибыл нарочный, молва уже разнеслась. Александр, сгорая от нетерпения поскорее увидеть письмо открытым, сам принес его царю, принимавшему ванну.
Филипп стоял в широком бронзовом тазу, покрытом орнаментом, распаривая больную ногу. Слуга натирал ее едко пахнущей мазью. Покрытое сплетением рубцов и шрамов тело царя ссохлось, одна ключица, сломанная много лет назад, когда под Филиппом убили лошадь, выпирала толстой мозолью. Он был похож на старое кряжистое дерево, о которое год за годом трется рогами скот. Инстинктивно, не отдавая себе в этом отчета, Александр отмечал, каким оружием нанесена каждая рана. «Что за шрамы останутся на мне в его возрасте?»
– Распечатай сам, – сказал Филипп. – У меня руки мокрые.
Филипп закрыл глаз, чтобы не видеть дурных новостей. В этом не было необходимости.
Когда Александр вернулся назад во двор, его друзья плескались в фонтане, обливая друг друга водой, чтобы смыть грязь и остыть. Увидев его лицо, молодые, гладко выбритые мужчины застыли, замерев в движении, как скульптурная группа Скопаса[58].
– Свершилось! – сказал Александр. – Мы идем на юг.
Глава 7
У подножия расписной лестницы, облокотясь на копье, стоял страж. Это был Кефис, коренастый седобородый ветеран, подбирающийся к своим шестидесяти годам. С тех пор как царь перестал приходить к Олимпиаде, охранять ее покой считалось неподобающим для молодых воинов.
Юноша в черном плаще помедлил в тени коридора, разглядывая пестрый мозаичный пол. Он еще никогда не был в комнате матери так поздно.
При звуке его шагов Кефис поднял свой щит и угрожающе выставил вперед копье. Александр вышел на свет. Он прошел мимо стража и поднялся по ступенькам. Поскребся в дверь, но ответа не последовало. Тогда, вытащив кинжал, Александр громко постучал по дереву его тяжелой рукоятью. Внутри раздался сонный шорох, потом послышалось чье-то дыхание.
– Это Александр, – сказал он. – Открой.
Моргающая взъерошенная служанка в наспех накинутом платье высунула голову в приоткрытую дверь; за ее спиной шелестели приглушенные голоса. Сначала женщины, наверное, подумали, что пришел царь.
– Госпожа спит. Уже поздно, Александр, далеко за полночь.
– Впустите его, – произнес голос матери.
Олимпиада стояла у постели, затягивая пояс своей ночной рубашки, сшитой из шерсти цвета сливок и отороченной темным мехом. Он едва видел ее в мерцающем свете ночника; девушка, неуклюжая со сна, пыталась зажечь от него фитили высокой лампы. Очаг был чисто выметен; стояло лето.
Первый из трех фитилей загорелся.
– Этого достаточно, – сказала Олимпиада.
Рыжие волосы царицы, рассыпаясь по плечам, смешивались с темным блестящим мехом. Отсвет от лампы обозначил складку между бровей, морщины, залегшие в углах рта. Когда она повернулась к лампе лицом, стали видны только прекрасные черты, чистая кожа и плотно сжатый рот. Ей было тридцать четыре года.
В неярком свете единственной лампы углы комнаты тонули во мраке.
– Клеопатра здесь? – спросил Александр.
– В такой час? Она у себя. Ты хочешь ее видеть?
– Нет.
– Возвращайтесь к себе, – приказала Олимпиада женщинам.
Когда дверь за ними закрылась, она набросила на разметанную постель шитое узорное покрывало и жестом предложила ему сесть рядом; Александр не двинулся.
– Что с тобой? – нежно спросила Олимпиада. – Мы попрощались. Тебе нужно сейчас спать, если вы выступаете на рассвете. Что случилось? Ты странно выглядишь. Дурной сон?
– Я этого ждал. Это не стычка с варварами, а большая война, начало великих начал. Я думал, что ты пошлешь за мной. Ты должна знать, что привело меня сюда.
Царица откинула со лба волосы, прикрывая рукой глаза:
– Ты хочешь, чтобы я тебе погадала?
– Мне не нужны гадания, мама. Только правда.
Олимпиада опустила руку слишком быстро, их глаза встретились.
– Кто я? – спросил он. – Скажи мне, кто я такой?
Олимпиада застыла в изумлении. Александр увидел, что она ожидала какого-то иного вопроса.
– Не думай о том, что ты делала раньше, – сказал он. – Я ничего об этом не знаю. Только ответь на мой вопрос.
Олимпиада увидела, что за несколько часов, прошедших с того времени, как они расстались, сын осунулся. Она едва не спросила: «И это все?»
Прошлое давно поблекло; глубокое содрогание, охвативший ее страшный сон, ужас пробуждения, слова старухи, тайно приведенной ночью в эту комнату из ее пещеры. Как это было? Она не знала большего. Она родила дитя от дракона, и теперь сын спрашивал: кто я? «Это я должна задавать тебе этот вопрос».
Александр мерил шагами комнату, быстро и бесшумно, как волк в клетке. Внезапно остановившись перед матерью, он спросил:
– Я – сын Филиппа, ведь так?
Только вчера она видела их вдвоем, едущих на плац: Филипп, ухмыляясь, что-то рассказывал, Александр смеялся, запрокинув голову. Она успокоилась и метнула на сына долгий взгляд из-под полуприкрытых век.
– Не делай вид, будто веришь в это.
– Кто я тогда? Мне нужен ответ, – настаивал Александр.
– О таких вещах не говорят ночью, второпях, из прихоти; это свято. Существуют силы, которые нужно умилостивить…
Испытующие, обведенные тенью глаза Александра, казалось, пронзали ее насквозь, проникая в самые бездны.
– Какой знак, – спросил он тихо, – подал тебе мой демон?
Олимпиада взяла обе руки сына в свои, притянула поближе и зашептала на ухо, потом отстранилась, чтобы оценить произведенное впечатление. Александр был всецело погружен в себя, справляясь со своими чувствами, едва ли осознавая ее присутствие. По его глазам ничего нельзя было прочесть.
– И это все? – спросил он.
– Чего же больше? Ты даже сейчас недоволен?
Александр посмотрел в темноту за кругом света от лампы.
– Все известно богам. Но как спросить их? – сказал он.
Александр заставил ее встать и несколько минут держал за вытянутые руки. Его брови сошлись над переносицей. Наконец Олимпиада опустила глаза.
Его пальцы сжались; потом он быстро, судорожно обнял мать и отпустил. Когда Александр ушел, тьма сгустилась вокруг Олимпиады еще сильнее. Она зажгла две оставшиеся лампы и наконец заснула при их ярком свете.
Александр остановился у дверей комнаты Гефестиона, осторожно открыл их и вошел. Гефестион уже спал, раскинувшись в полосе лунного света. Александр протянул руку, чтобы разбудить его, но тотчас отдернул. Он собирался рассказать Гефестиону все, если будет удовлетворен услышанным. Но тайна по-прежнему оставалась тайной, темной и сомнительной; Олимпиада тоже была смертна, следовало дождаться более достоверных сведений. Зачем нарушать ради этого спокойный сон друга? Завтра их ждет трудный день. Свет луны переместился прямо на закрытые глаза Гефестиона. Александр бережно задернул занавеси, чтобы духи ночи не причинили другу вреда.
В Фессалии к ним присоединилась союзная конница: визжа, размахивая копьями, в полном беспорядке, всадники хлынули вниз с холмов, рисуясь своей удалью. В этой стране дети учились ездить верхом, едва начав ходить. Александр поднял брови, но Филипп заявил, что в бою фессалийцы будут слушаться приказов и воевать хорошо. Этот разгул был данью традиции.
Армия двигалась на юго-запад, к Дельфам и Амфиссе. По дороге в нее влились кое-какие войска из Священного Союза; их военачальников приветствовали и вкратце ввели в курс дела. Привыкшие к союзным войскам маленьких соперничающих государств, к борьбе за первенство и долгим утомительным спорам о том, чей полководец получит верховное командование, они с изумлением растворились в армии из тридцати тысяч пеших и двух тысяч конных воинов, каждый из которых знал свое место и четко выполнял приказы.
Из Афин никто не явился, хотя у них было место в Совете Союза. Когда Совет обратился к Филиппу, никто из афинских граждан не присутствовал на Собрании в Дельфах, чтобы воспротивиться этому: Демосфен убедил сограждан пойти на бойкот. Участие в голосовании против Амфиссы могло возмутить Фивы. Большей дальновидности Демосфен не проявил.
Армия достигла Фермопил, узкого ущелья между горами и морем. Александр, не ездивший этой дорогой с тех пор, как ему исполнилось двенадцать лет, вместе с Гефестионом искупался в теплых водах источника, давшего свое имя проходу[59]. Рядом с мраморным львом на надгробии могилы Леонида он положил венок.
– Не думаю, – заметил Александр после, – что Леонид был таким уж блестящим полководцем. Если бы он добился, чтобы фокейские войска выполняли приказы, персы никогда бы сюда не повернули. Эти южные города вечно грызутся между собой. Но все равно почтить столь храброго мужа необходимо.
Фиванцы по-прежнему удерживали крепость. Продолжив навязанную игру, Филипп отправил к ним посла, вежливо предложив сменить усталый гарнизон. Фиванцы посмотрели вниз, на длинную колонну вооруженных людей, заполнивших прибрежную дорогу, насколько хватало глаз, флегматично собрали свои пожитки и удалились.
Теперь армия заняла широкую дорогу на юго-запад; справа были видны бесплодные горы Эллады, голые и блеклые, не похожие на заросшие лесом возвышенности Македонии, которые меньше пострадали от топора человека и домашнего скота. В долинах между этими пустынными горами лежали земли и воды, вскормившие человечество.
– Когда я вижу этот край, – сказал Александр Гефестиону по дороге, – то могу понять, почему южане стали тем, чем стали. Им не хватает земли, каждый домогается владений соседа и знает, что сосед хочет того же. А каждый полис окаймлен горами. Тебе случалось видеть собак, разделяемых изгородью, которые с лаем мечутся вдоль забора?
– Но, наткнувшись на пролом в заборе, они не дерутся, а только удивленно смотрят друг на друга, а потом расходятся в разные стороны, – сказал Гефестион. – Иногда у собак больше здравого смысла, чем у людей.
Дорога к Амфиссе повернула на юг; по ней двинулся отряд под началом Пармениона, чтобы захватить укрепления Китиния и обезопасить путь. Это должно было подтвердить, что к священной войне Филипп относится серьезно. Но основные силы царя не уклонились от главной дороги, ведущей в Фивы и Афины.
– Взгляни, – сказал Александр, указывая вперед. – Это Элатея. Смотри, каменщики и строители уже там. На возведение стен не уйдет много времени, говорят, что камни еще не успели растащить.
Элатея была крепостью ограбивших бога фокейцев, разрушенная до основания в конце предыдущей священной войны. Она держала под контролем дорогу, и от нее до Фив оставалось два дня быстрого перехода, а до Афин – три.
Тысяча рабов под присмотром умелых каменщиков быстро восстановят хорошо обтесанную кладку. Армия займет укрепления и местность вокруг. Филипп разобьет здесь свой лагерь и отправит посла в Фивы.
В течение многих лет, говорилось в послании царя, Афины вели с ним войну: сначала исподтишка, потом – в открытую; чаша его терпения переполнилась. С Фивами афиняне враждовали испокон веков, однако теперь пытаются втянуть их в войну с Македонией. Пусть фиванцы в самом начале дадут ему ответ: останутся ли они союзниками царя, открыв его армии дорогу на юг?
Царский шатер натянули за стенами Элатеи; пастухи, находившие приют в ее развалинах, обратились в бегство при виде армии. Филипп возил с собой застольное ложе, чтобы в конце трудного дня давать отдых больной ноге. Александр сидел на стуле рядом с ним. Оруженосцы поставили вино и удалились.
– С этим нужно было покончить прежде всего, – говорил Филипп. – Пришло время делать ставки. Думаю, у войны немного шансов. Если фиванцы в своем уме, они выступят за нас; афиняне очнутся и поймут, куда завели их демагоги; к власти придет партия Фокиона, и мы отправимся в Азию, не пролив ни единой капли греческой крови.
Александр повертел в руках свой кубок и склонился над ним, принюхиваясь к запаху местного вина. Во Фракии вино лучше, но во Фракию виноградную лозу принес сам Дионис.
– Что ж, да… – сказал Александр. – Но посмотри, что случилось, когда ты был болен и я собирал армию. Пустили слух, что мы вооружаемся против иллирийцев, и все поверили этому. И прежде всего – иллирийцы. Что станут делать афиняне? Демосфен годами учил их не доверять нам, и вот мы – на пороге Афин. А что станет делать он, если Собрание проголосует за партию Фокиона?
– Демосфен ничего не сможет сделать, если нас поддержат Фивы.
– В Афинах десять тысяч обученных наемников.
– Да, но решать будут Фивы. Ты знаешь, что это за государство? Они называют его умеренной олигархией, но имущественный ценз невысок, он по средствам любому, кто может выставить вооруженного гоплита. Нам это на руку. Фиванцы примут участие в любой войне, за которую проголосуют.
Филипп заговорил о годах, проведенных в плену, почти с ностальгией. Время сгладило память об обидах, осталось воспоминание о юности. Однажды друзья тайно взяли его в поход Эпаминонда. Филипп знал Пелопида. Слушая отца, Александр думал о Священном Союзе, который Пелопид скорее собрал, чем создал, ибо его героические обеты восходили к древности, к Гераклу и Иолаю[60], на чьих алтарях воины Союза принесли свои клятвы. Воины, каждый из которых снискал двойную славу, не отступали, шли вперед, оборонялись или умирали. Александр жаждал узнать о них как можно больше, чтобы рассказать потом Гефестиону, но от кого?
– Хотел бы я знать, – сказал он вместо этого, – что сейчас творится в Афинах.
В Афинах новости получили на закате того дня, когда армия Филиппа заняла Элатею. Члены Городского Совета торжественно обедали в зале заседаний с несколькими престарелыми олимпийскими победителями, отставными полководцами и прочими почтенными гражданами, удостоенными этой чести. Агора кипела; посланца из Фив обогнала молва. Всю ночь улицы бурлили, как в базарный день: родня бежала друг к другу, торговцы – на Пирей, чужестранцы оживленно переговаривались между собой, женщины, полуприкрытые вуалями, спешили на женскую половину домов своих друзей. На рассвете городской глашатай созвал Собрание; на Агоре подожгли перегородки между торговыми рядами и рыночные палатки, чтобы осветить окраины. Люди обступили гору Пникс с ее природной ораторской трибуной. Все уже знали новость: Филипп собирается немедленно идти на юг, а Фивы не окажут ему сопротивления. Старики вспоминали черный день своего детства, начало позора, голода, тирании, когда прибыли первые воины с Эгоспотам[61] на Геллеспонте, где полностью уничтожили их флот. Великая война была проиграна, наступила агония. Терпкий холодный воздух осеннего утра пронизывал до костей, как зимний мороз.
– Кто хочет говорить? – громко выкрикнул председательствующий член Совета.
Повисло молчание. Все глаза устремились в одну сторону. Никто не осмелился встать между народом и его любимцем. Когда тот взобрался на приступ трибуны, глубокий ропот пронесся по толпе, как гул молитвы.
Всю ночь в комнате Демосфена горела лампа: этот свет согревал души людей, бродящих по улицам, слишком взволнованных, чтобы лечь спать. В предрассветном сумраке план речи был готов. Город Тезея, Солона, Перикла обратился к нему в трудную минуту. Афины увидели, что Демосфен не подведет.
Для начала, сказал Демосфен, да сгинет страх перед Фивами. Сам Филипп не уверен в них, иначе зачем бы он сидел в Элатее, он был бы уже здесь, под стенами города, – он, всегда мечтавший о гибели великих Афин. Царь демонстрирует силу, чтобы ободрить своих продажных друзей в Фивах и устрашить патриотов. Теперь наконец настала пора забыть древнюю распрю и отправить в Фивы послов с предложением великодушных условий союзнического договора, прежде чем люди Филиппа сделают там свое черное дело. Он сам, если будет избран, не откажется ехать. Тем временем пусть все боеспособные граждане вооружатся и дойдут по фиванской дороге до Элевсина, в полной готовности дать сражение.
Демосфен замолчал. Взошло солнце, и афиняне увидели внезапно появившийся, купающийся в его лучах Акрополь: потемневший старый мрамор, новые белые храмы, роспись и золото. Крики воодушевления взлетели над холмом. Те, кто стоял слишком далеко, чтобы слышать речь Демосфена, присоединились к кричавшим в уверенности, что решение принято.
Демосфен вернулся домой и набросал черновик послания в Фивы, осыпая Филиппа язвительными насмешками: «…поступая так, как следовало ожидать от человека его происхождения и природы; бесстыдно пользуясь минутной удачей, забывая о том, что случайно возвысился от подлого происхождения до царской власти…» За его окном неоперившиеся юноши перекликались друг с другом по пути в войско: шутки молодости, значения которых философ уже не понимал. Где-то плакала женщина – похоже, что в его доме. Должно быть, его дочь. Если ей было кого оплакивать, Демосфен узнавал об этом впервые. Философ сердито захлопнул дверь; плач был дурным предзнаменованием и путал его мысли.
На Народное собрание в Фивах явились все, кто только мог стоять на ногах. Македонцев, как формальных союзников, выслушали первыми.
Антипатр напомнил об услугах, оказанных Филиппом Фивам: помощь в Фокейской войне, поддержка в борьбе за преобладание в Беотии; перечислил все несправедливости, нанесенные городу Афинами, всячески пытавшимися ослабить соперника: союз афинян с нечестивыми фокейцами, оплатившими фокейские войска золотом Аполлона (тем же золотом, без сомнения, покрыты вывешенные ими для обозрения щиты фиванцев, к вящему оскорблению Фив и самого бога). Филипп не просит Фивы поднимать оружие против Афин; фиванцы вольны присоединиться к нему по своему выбору, в любой момент, чтобы разделить плоды победы; все же царь будет полагаться на них как на друзей, стоит им лишь открыть македонцам путь к Афинам.
Собрание размышляло. Фиванцев рассердил неожиданный захват Филиппом Элатеи; если он и был союзником, то чересчур своевольным – теперь уже поздно совещаться с Фивами. Остальное большей частью являлось правдой. А об огромных возможностях могущественного царя не сказано ни слова. Как только Афины падут, зачем ему будут нужны Фивы? С другой стороны, он добился власти над Фессалией и не причинил ей вреда. Позади изнурительная Фокейская война; Фивы полны сыновьями убитых, взвалившими на себя заботу о семьях, овдовевшими матерями, молодыми вдовами. Неужели этого недостаточно?
Антипатр прервался и сел. Послышался ропот, скорее дружественный, почти рукоплескания. Вестник вызвал афинских послов. Демосфен вскарабкался на трибуну, и приглушенный гул стал враждебным. Не Македония, но Афины представляли здесь угрозу, являясь врагом на протяжении многих поколений. В Фивах не найдется дома, который из-за бесконечных приграничных войн не был бы затронут кровной местью.
Демосфен мог задеть только одну струну: общую ненависть к Спарте. Он напомнил, как после Великой войны, когда Спарта отдала Афины во власть «Тридцати тиранов» (предателей вроде тех, что хотят сейчас мира с Филиппом), Фивы дали освободителям приют. По сравнению с Филиппом эти «Тридцать» – сущие мальчишки-хулиганы. Забудем прошлое, пусть только этот доблестный поступок сохранится в памяти. Искусно пользуясь произведенным эффектом, Демосфен выдвинул предложения Афин. Права Фив на Беотию никогда не будут оспорены; если беотийцы взбунтуются, Афины даже пришлют войско, чтобы подавить восстание. Так же и Платеи, это вечное яблоко раздора. Демосфен не стал напоминать своим слушателям, что Платеи, в благодарность за покровительство Афин в войне с Фивами, присоединились к ним у Марафона, после чего им навеки было даровано афинское гражданство. Сейчас не время крохоборства и мелких подробностей: Платеями придется пожертвовать. Также в войне против Филиппа Фивы примут командование всеми сухопутными войсками; Афины берут на себя две трети издержек.
Взрыв рукоплесканий быстро утих. Фиванцы с сомнением смотрели на фиванцев, на тех, кого знали, кому верили, – но не на Демосфена. Фиванцы выскальзывали у него из рук.
Шагнув вперед с поднятой рукой, философ воззвал к героям и жертвам, к Эпаминонду и Пелопиду[62], вечно славным полям Левктры и Мантинеи, победе Священного Союза. Звенящий голос Демосфена стих, он перешел на убийственную, мрачную иронию. Если эти имена уже ничего не говорят фиванцам, он от имени Афин смиренно просит об одном – о праве прохода, чтобы в одиночестве дать бой полчищам тирана.
Теперь они были в его власти; Демосфен задел струны давнего соперничества.
Фиванцы устыдились; он уловил этот стыд в глухом ропоте толпы. Сразу из нескольких мест закричали, призывая начать голосование; воины из Священного Союза прислушивались к голосу чести. Камешки с грохотом посыпались в урны, замелькали абаки счетчиков голосов; долгое утомительное занятие после тщательно разработанного метода, к которому Демосфен привык у себя дома. Фиванцы проголосовали за разрыв договора с Македонией и союз с Афинами.
Читать бесплатно другие книги:
