Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник) Рено Мэри
В этом захолустье люди редко видели чужих. Александр сказал, что они паломники, едущие в Додону вопросить оракула. Никто из горцев, мельком видевших Александра на учениях, не узнал бы его сейчас, в старом дорожном петасе и плаще из козьих шкур, небритого, выглядевшего старше своих лет. Спустившись к озеру Кастория, с его ивами, болотами и плотинами бобров, они привели себя в порядок, понимая, что все равно будут узнаны; но легенда осталась прежней и не подвергалась сомнению. То, что царица была на ножах с царем, ни для кого не являлось новостью; если она хотела просить совета у Зевса и матери Дионы[67], это было ее делом. Беглецы обогнали молву. Была ли за ними погоня, оставили ли их на произвол судьбы, как приблудных собак, решил ли Филипп, по обыкновению, выждать, чтобы время работало на него, они не знали.
Олимпиада со времен девичества не предпринимала такого путешествия. Но она провела детство в Эпире, где все пользовались дорогами через горы, из боязни пиратов Керкиры, которыми кишело побережье. К вечеру первого дня царица побледнела от усталости и дрожала от холода; они заночевали в пастушеской хижине, которую покинули обитатели, когда стада спустились на зимние пастбища. Путники не отважились довериться жителям деревни в такой близи от дома. Но утром Олимпиада проснулась посвежевшей и вскоре держалась наравне с мужчинами, ее глаза и щеки пылали. Она без жалоб ехала верхом от деревни до деревни.
Гефестион ехал рядом с остальными, глядя на гибкие, окутанные плащами фигуры впереди. Мать и сын, сблизив головы, совещались, строили планы, поверяли друг другу свои замыслы. Его враг овладел полем битвы. Птолемей относился к нему свысока, едва ли сознавая это, без задних мыслей; принесенная Птолемеем жертва, похоже, была самой тяжелой. В Пелле он оставил Таис после кратких месяцев блаженства. А Гефестион, со своей стороны, поступил единственно возможным для него образом; как Букефал, он был частью Александра. Никто не обращал на него внимания. Ему казалось, что вот так они будут ехать вечно.
Они повернули на юго-восток, к высоким хребтам и водопадам между Македонией и Эпиром, с трудом преодолевая вздувшиеся реки, двигаясь кратчайшей, но трудной дорогой между высотами Грамма и Пинда. Прежде чем они поднялись на горную гряду, за которой истощались красные земли Македонии, пошел снег. Тропы стали опасны, лошади измучились; путники обсуждали, не лучше ли вернуться к Кастории, чем ночевать на открытом месте. Пока они совещались, к ним, мелькнув между буками, подъехал верховой и предложил оказать честь дому его отсутствующего хозяина: тот был обязан остаться в Пелле, но прислал домой распоряжение принять беглецов.
– Это страна орестидов, – сказал Александр. – Кто же твой хозяин?
– Не будь глупым, дорогой, – пробормотала Олимпиада. Она повернулась к посланцу. – Мы будем рады быть гостями Павсания. Мы знаем, что он наш друг.
Массивная старая крепость, окруженная густым лесом, высилась на отроге горы. Им предложили горячую воду, хорошую пищу и вино, теплые постели. Жена Павсания постоянно жила здесь, хотя все служившие при дворе мужчины перевезли свои семьи в Пеллу. Это была рослая, сильная горянка, когда-то искренняя и простодушная, но измученная догадками и подозрениями. Ее муж, до того как они встретились, получил от кого-то страшное оскорбление, неведомо где и как; его день еще придет; эти люди, враги его врагов, должны встретить радушный прием. Но против кого он мог объединиться с Олимпиадой? Почему здесь наследник, полководец друзей? Молодая женщина устроила их как можно удобнее, но, оставшись одна на своей постели, в огромной комнате Павсания, где тот жил две-три недели в году, она слушала крик совы и волчий вой, и тени сгущались вокруг ее лампы. Ее отец пал на севере от руки Барделиса, дед – на западе от руки Пердикки. Когда гости на следующий день уехали, женщина спустилась в высеченный в скале погреб, пересчитывая запасы продовольствия и наконечники стрел.
Путники пробирались сквозь каштановые рощи, где даже хлеб пекли из размолотых каштанов, потом через ельник вышли к перевалу. Свежий снег блестел под солнцем, заливавшим светом бескрайний простор неба. Здесь пролегала освященная богами граница. Олимпиада оглянулась на восток, ее губы шевелились, произнося древнее заклинание, выученное у египетской ведьмы; царица прошептала его слова над камнем особой формы, который подняла и бросила назад.
В Эпире снег таял; им три дня пришлось ждать в деревне на берегу разлившейся реки; лошадей держали в пещере. Но в конце концов они достигли Молоссии.
Холмистое плато славилось своими суровыми зимами, но тающие снега щедро питали пастбища, на которых паслись огромные коровы с длинными рогами; отборные овцы носили кожаные попонки, чтобы терн не попортил шелковистого руна; сторожевые собаки не уступали им в размерах. Высокие дубы – священное богатство этой земли, высоко ценимое корабельщиками и плотниками, – стояли нагие, неподвластные грядущим столетиям. В добротно выстроенных домах деревень сновали стайки крепких ребятишек.
Олимпиада причесала волосы и надела золотую цепь:
– Предки Ахилла вышли отсюда. Его сын Неоптолем жил здесь с Андромахой, когда вернулся из Трои. Я передала тебе их кровь. Мы были первыми из всех эллинов. Все они получили свое имя от нас.
Александр кивнул; он слышал этот рассказ на протяжении всей своей жизни. Это была богатая земля; до недавнего времени она не имела верховного правителя, и царь, хотя и приходился Олимпиаде братом, своей властью был обязан Филиппу. Александр ехал в задумчивости.
Отправив гонца известить о своем прибытии, юноши побрились у лужи в скале и причесались. В воде плавал лед, но Александр искупался. Достав свои лучшие вещи, они принарядились.
Вскоре, чернея на фоне полусошедшего снега, блестя оружием, показался отряд всадников. Царь Александр встречал родичей. Высокий рыжеватый мужчина чуть за тридцать; с густой бородой, скрывавшей характерный рот, с прямым фамильным носом и глубоко посаженными, беспокойными, внимательными глазами. Он поцеловал сестру в знак приветствия и произнес обычные в таких случаях слова. Долго готовившийся к этому нежданному визиту, царь старался обходиться с гостями учтиво. Благодаря браку сестры он владел царством. Но чего она только не сделала, чтобы брат его потерял. Из гневного письма сестры Александр не смог понять, отверг ли уже ее Филипп. В любом случае брат должен был принять ее и поддержать в оскорбленном достоинстве, чтобы не замарать чести семьи. Сама по себе Олимпиада приносила множество беспокойства. Ее брат надеялся, вопреки вероятию, что она не привезет с собой смутьяна-сына, о котором поговаривали, что он в двенадцать лет убил человека и ни одного дня не мог посидеть спокойно.
С недоверием, ловко спрятанным под вежливым обхождением, царь смотрел на юношей с твердыми лицами македонцев, но выбритыми на манер южных греков. Они выглядели решительными, наблюдательными, крепко спаянными друг с другом; какую беду они сюда принесли? Царство было устроено; племенные вожди, признав гегемонию Александра, сопровождали его в войнах и платили налоги; иллирийцы держались по ту сторону границы; только в этом году он разгромил две разбойничьи шайки, местные крестьяне сложили в его честь благодарственный гимн. Кто последует за ним в войне с могущественной Македонией, кто возблагодарит его после? Никто. Филипп, если выступит в поход, поднимется прямо в Додону и поставит нового верховного царя. Более того, царь Александр всегда любил этого человека. Он ехал между сестрой и племянником, вдыхая морозный воздух и надеясь, что его жена будет в состоянии принять гостей: он оставил ее в слезах, к тому же она ждала ребенка.
Извилистой тропой спустились к Додоне, царь впереди. Вплотную подъехав к Олимпиаде, Александр пробормотал:
– Не рассказывай ему о моих намерениях. О себе – что хочешь. Обо мне ты ничего не знаешь.
Изумленно и сердито мать спросила:
– Что он сделал такого, что ты ему не доверяешь?
– Ничего. Я должен подумать, мне нужно время.
Додона стояла на равнине в высокогорье, защищенная длинной горной грядой, покрытой снегом. Свирепый ветер осыпал отряд мелким градом, словно каменной крошкой. Город на склоне холма был обнесен стенами; внизу виднелась святыня оракула, защищенная только низкой изгородью и охраняемая своими богами. Посреди нее раскидистый дуб вздымал над карликовыми, будто игрушечными, алтарями черный лабиринт своих ветвей, чуть присыпанных снегом. Ветер доносил до путников низкий гудящий шум, поднимающийся и опадающий вместе с его порывами.
Городские ворота были распахнуты. Когда они подъезжали, Александр сказал:
– Дядя, я хотел бы вопросить оракула, прежде чем действовать. Ты мне не скажешь, когда следующий день предсказаний?
– Ну разумеется, скажу. – С неожиданной теплотой царь Александр произнес обычное пожелание на счастье: – Бог и удача.
До дня предсказаний еще оставалось время. Царь Александр еще не расстался с юностью, когда Олимпиада вышла замуж; она всегда изводила его, хотя он был старше. Теперь ей предстоит узнать, кто хозяин в этом доме. Этот закаленный в войнах юноша с его боевыми шрамами, безумными глазами и отрядом холеных изгоев ей не поможет. Пусть идет своим путем в Аид и оставит благоразумных людей в покое.
Жители Додоны приветствовали своего царя с неподдельной преданностью. Царь Александр возглавлял горожан в их стычках с многочисленными врагами и был менее жаден, чем воюющие вожди. Собралась толпа; в первый раз после отъезда из Пеллы Букефал услышал привычные приветствия, крики «Александр!». Вскинув голову, конь перешел на горделивую парадную поступь. Александр сидел очень прямо, глядя перед собой; Гефестион, стороною кинув на него взгляд, увидел, что друг бледен так, словно потерял половину крови. Он держался вежливо, спокойно отвечал на вопросы царя, но, оказавшись в доме Александра, не оттаял; даже губы его побелели. Олимпиада, забыв собственную усталость, погоняла слуг, которых послала за подогретым вином с пряностями: ведь только вчера какого-то гуртовщика нашли замерзшим на верхнем перевале.
Снег перестал падать и, схваченный морозом, хрупким настом лежал на земле. Бледное холодное солнце поблескивало на сугробах и ветках кустарника; пронизывающий ледяной ветер с гор продувал все закоулки. В белом пространстве, похожем на старое полотно, чернело пятно пожухлой зимней травы и влажный ствол дуба. Храмовые рабы счищали снег, сбрасывая его к дубовому частоколу; там он лежал потускневшей грудой, перемешанный с листьями и скорлупой желудей.
Юноша в плаще из козлиной шкуры вошел в открытый проем ограды из массивных, почерневших от времени бревен.
С перемычки свисала, покачиваясь на кожаной веревке, глубокая чаша. Александр поднял прислоненную к ограде палку и резко ударил. Покатился долгий дрожащий звук, расходясь, как круги на воде; откуда-то из глубины святилища донесся глубокий ответный гул. Сучья, наросты и старые птичьи гнезда могучего дерева были засыпаны снегом. Вокруг дуба на открытом месте стояли древние грубые алтари, святыни столетий.
Это был самый старый оракул Греции. Аммон Египетский, отец всех оракулов, древнее самого времени, передал ему свое могущество. Додона прорицала еще до того, как Аполлон пришел в Дельфы.
Ветер, заунывно свистевший в верхних ветвях, яростным порывом спустился вниз. Впереди раздался громкий лязг: на мраморной колонне стоял бронзовый мальчик с плетью в руках. Ее бронзовые хвосты, раскачиваемые ветром, ударялись тяжелыми концами в бронзовый котел. Акустические сосуды вроде этого иногда использовались в театрах. Грохот был оглушительным. Слабеющий звук отозвался в гулкой бронзе стоящих вокруг священного дерева треножников, как затихающий раскат грома. Прежде чем он угас, новый порыв ветра поднял плеть. Из каменного домика за деревом высунулись седые головы.
Александр улыбался, как перед сражением. Он шагнул в бряцающий круг. В третий раз подул ветер, и в третий раз прокатился и замер гул бронзы, остановившись на слабом трепете.
Из крытой тростником хижины, что-то бормоча друг другу, вышли три старухи, завернутые в меховые, изъеденные молью плащи. Это были Голубицы, слуги оракула. Когда они обогнули черный влажный ствол, стало видно, что их лодыжки обернуты шерстяными отрепьями, но потрескавшиеся, с въевшейся грязью ступни босы. Силу давало им прикосновение земли, и они не имели права расставаться с нею; таков был закон святилища.
Первая женщина выглядела жилистой и крепкой, судя по ее виду, можно было предположить, что большую часть жизни она выполняла мужскую работу в деревне. Вторая – низенькая, круглая, простая, с заострившимся носом и выпяченной нижней губой. Третья – крошечная скрюченная карга, высохшая и коричневая, как старый желудь. Говорили, что она родилась в год смерти Перикла.
Кутаясь в мех, Голубицы озирались по сторонам, удивленные, казалось, видом этого единственного паломника. Высокая что-то шепнула низенькой. Самая старшая подковыляла на своих трясущихся птичьих ножках к Александру и, как любопытный ребенок, ткнула в него пальцем. Ее глаза затягивала бело-голубая пленка, она была почти слепа.
Резкий, настороженный голос произнес:
– Как хочешь ты вопросить Зевса и Диону? Тебе нужно имя бога, которого ты должен умилостивить, чтобы твое желание исполнилось?
– Я сам задам мой вопрос богу, – ответил Александр. – Дайте мне все нужное для письма.
Высокая старуха склонилась над ним с неуклюжей лаской; она двигалась, как домашнее животное, и так же пахла.
– Да, да, только бог это увидит. Но жребии лежат в двух чашах: в одной – имена богов, ждущих приношения, в другой – «Нет» и «Да». Какую поставить?
– «Нет» и «Да».
Самая старая все еще сжимала в крошечном кулачке складку его плаща, с неустрашимостью ребенка, чья красота обезоруживает сердца. Внезапно снизу донесся ее тонкий голосок:
– Будь осторожен со своим желанием. Будь осторожен.
Александр склонился над ней.
– Почему, мать? – спросил он мягко.
– Почему? Потому что бог исполнит его.
Он положил руку на ее голову – костяную скорлупку под шерстяным лоскутом – и погладил, глядя поверх нее в черные провалы дуба. Две остальные Голубицы переглянулись. Никто не произнес ни слова.
– Я готов.
Старухи скрылись под низкой кровлей святилища рядом с их каморкой; старшая плелась за ними, пискляво покрикивая, как какая-нибудь прабабка, пробравшаяся в кухню, чтобы докучать работающим женщинам. Было слышно, как они суетятся и ворчат, словно хозяева постоялого двора, застигнутые врасплох гостями, которым нельзя отказать.
Огромные древние ветви простирались над головой Александра, дробя бледное солнце. Ствол, покореженный и сморщенный временем, прятал в своих складках мелкие приношения богомольцев, оставленные столь давно, что кора уже почти поглотила их. Частью он был изъеден червями и ржавчиной. Лето обнажит то, что сейчас скрывала зима: некоторые из огромных ветвей омертвели. Дуб пустил свои первые корни, когда еще был жив Гомер; жизнь дерева близилась к закату.
Из глубин дерева, где ствол разветвлялся, доносились сонное воркование и стоны: в дуплах и клетушках, прибитых там и сям, прятались священные голуби, пара за парой, распушившие перья и жмущиеся друг к другу на холоде. Когда Александр подошел ближе, из темного укрытия раздалось громкое «рууу-ку-куу!».
Вышли женщины с низким деревянным столиком и древней работы кувшином с чернофигурной росписью. Кувшин поставили на стол под деревом. Старуха вложила в руку Александра полоску мягкого свинца и бронзовый стилос.
Александр положил свинец на старый каменный алтарь и, твердо выводя буквы, сияющие серебром на тусклой поверхности, написал: «БОГ И УДАЧА. АЛЕКСАНДР СПРАШИВАЕТ ЗЕВСА СВЯЩЕННОГО И ДИОНУ, ПРОИЗОЙДЕТ ЛИ ТО, ЧТО ДЕРЖУ Я В СВОИХ ПОМЫСЛАХ?» Втрое сложив полоску, так что слов стало не видно, он кинул ее в кувшин. Прежде чем прийти сюда, Александр расспросил, что и как делать.
Высокая Голубица приблизилась к столу и подняла руки. Нарисованные на кувшине жрицы были изображены именно в этой позе. Слова заклинания на жаргоне чужого языка исказились временем и невежеством; подражая воркованию голубей, женщина опускала гласные. Вскоре ей отозвалась одна из птиц, и все сердце дерева глухо зарокотало.
Александр смотрел, сосредоточившись на своем желании. Жрица опустила руку в кувшин и начала шарить внутри, когда старуха, подскочив к ней, вцепилась в ее плащ, вереща пронзительно, как обезьянка.
– Это было обещано мне! – чирикнула она.
Жрица отступила, украдкой взглянув на Александра; третья что-то прокудахтала, но не двинулась с места. Старуха засучила рукав платья, обнажив тонкую, как палка, руку. В кувшине зашуршали дубовые таблички, на которых были вырезаны жребии.
Не вмешиваясь в их ссору, Александр стоял в ожидании, не спуская глаз с кувшина. Нарисованная черная жрица обращала к нему поднятые ладони, застыв в неудобной архаической позе. У ее ступней обвивала ножку нарисованного стола нарисованная змея.
Искусное изображение казалось живым, голова змеи тянулась вверх. Ножка стола была не выше низкой кровати, змее легко взобраться по ней. Это была домашняя змея, хранительница тайн. Пока старуха бормотала, стуча жребиями, Александр, нахмурясь, пытался вернуться в прошлое, во тьму, из которой выползали змеи: ощущение какого-то застарелого гнева, чудовищная рана, неотомщенное смертельное оскорбление. Александр столкнулся лицом к лицу с могущественным гигантом. Дыхание Александра паром растворялось в холодном воздухе; потом наступила пауза, он перестал дышать; какой-то случайный звук вывел Александра из оцепенения. Его пальцы и зубы сжались. Воспоминания открылись и кровоточили.
Старуха распрямилась. В грязном кулаке был зажат сложенный листок свинца и два жребия. Жрицы кинулись к ней: закон предписывал доставать только один жребий, тот, что лежал ближе всех к свинцу. Они зашипели на нее, как на ребенка, осквернившего святыню в своем неведении. Старуха подняла голову – выпрямить спину она уже не могла – и юным властным голосом сказала:
– Назад! Я знаю, что должна делать.
На мгновение стало видно, как красива она когда-то была.
Оставив свинец на столе, Голубица подошла к Александру, вытянув обе руки, по жребию в каждой.
– Для желания в твоем уме. – Она открыла правую руку. – Для желания в твоем сердце. – Она открыла левую.
На обеих черных деревянных табличках было вырезано «Да».
Глава 8
Молодая жена царя Филиппа родила своего первого ребенка. Девочку. Удрученная повивальная бабка вынесла малышку из комнаты роженицы. В знак ритуального одобрения Филипп взял ребенка на руки: маленькое красное сморщенное существо принесли совсем голым, чтобы невозможно было скрыть изъяны. Изъянов не было. Аттал, тенью бродивший по дому с первой минуты схваток, склонился над младенцем, и его лицо тоже покраснело и сморщилось; он надеялся вопреки всему, пока не увидел пол ребенка своими глазами. Когда девочку унесли, бледно-голубые глаза Аттала с ненавистью посмотрели ей вслед. Он готов швырнуть ее в озеро, подумал Филипп, как ненужного щенка. Из детей царя на каждые пять девочек приходился только один мальчик. Часто он чувствовал себя из-за этого неловко, но в этот раз выслушал новости с глубоким облегчением.
В Эвридике было все, что нравилось ему в женщинах: чувственная без распущенности, всегда готовая усладить, никогда не устраивавшая сцен. С радостью, в любой день, он возвел бы ее на место Олимпиады. У него даже промелькнула мысль тайно убрать ведьму с дороги: это бы разрешило все проблемы; на ее руках достаточно взывающей к отмщению крови, чтобы совершить суровое правосудие, а в Македонии есть люди не менее искусные в подобных вещах, чем она. Но как бы осторожно он ни устроил дело, сын все равно узнает. Ничто не укроется от него, он выжмет правду из воздуха. И тогда?
А сейчас? Что ж, эта девочка дала ему передышку. Аттал десятки раз твердил царю, что в их семье рождаются одни мальчики. Теперь пусть поостынет. И Филипп, как делал он это на протяжении десяти месяцев, снова отложил решение.
Планируемая им война в Азии постепенно приближалась. Оружие было закуплено и собрано на складах, войска обновились, лошади выезжены; деньги лились рекой: к поставщикам, казначеям, посредникам, клиентам. В хорошо обученной, вымуштрованной, готовой к походу армии ходили легенды о баснословных сокровищах Азии, о щедрых выкупах за плененных сатрапов. Но предчувствия томили: нежные отзвуки, шепотки, искра, улыбка на лице опасности.
Были также и помехи более существенные. Яростная свара, которая могла породить множество кровных распрей, завязалась в винной лавке Пеллы между всадниками из отряда Аттала, состоявшего из его родичей, и теми, кого снова стали называть конницей Никанора, – хотя ни один человек, ценивший свою жизнь, не произнес бы этого имени в их присутствии. Филипп послал за зачинщиками, они молча переглядывались и уклонялись от ответа, пока самый младший, наследник древнего дома, который помнил, что его род сверг чуть ли не десяток царей или помог им прийти к власти, сказал, дерзко задрав бритый подбородок:
– Царь, они клеветали на твоего сына.
Филипп велел безбородому присматривать за собственной семьей; со своим сыном он разберется сам. Люди Аттала, надеявшиеся услышать: «У меня пока нет сына», удалились опечаленные. Вскоре Филипп отправил на запад очередного лазутчика – узнать, что происходит в Иллирии.
В Эпир царь не посылал: Филипп знал, где сейчас Александр. Он получил от сына письмо, которое прекрасно понял: человек чести, Александр зашел в своем служении благородству до последней черты. Эту последнюю черту можно было почувствовать без труда. Филипп ответил с равной сдержанностью. Царица покинула Пеллу по своей воле, из-за своего неуживчивого характера, не претерпев никаких явных оскорблений. Здесь он стоял на твердой почве: не все царские дома Эпира были моногамны. Олимпиада настроила против царя своего сына; вина за теперешнюю ссылку юноши всецело лежала на ней. Письмо не содержало смертельных оскорблений; Александр, в свою очередь, должен был это понять. Но что случилось в Иллирии?
Молодые люди, вернувшиеся из Эпира домой, привезли письмо.
Александр приветствует Филиппа, царя Македонии. Я отсылаю назад, к тебе и их отцам, этих людей, моих товарищей. Они ни в чем не виновны. По своей доброте мои друзья сопровождали царицу и меня в Эпир; прибыв сюда, мы не требуем более их помощи. Когда царица, моя мать, будет восстановлена в своих правах и достоинстве, мы вернемся. До этого я буду действовать по своему усмотрению, не спрашивая чьего-либо позволения.
Передай от меня привет солдатам, которых я возглавлял под Херонеей, и тем, кто был со мной во Фракии. И не забудь человека, которого я спас под Перинфом, во время мятежа аргивян. Ты знаешь его имя. Прощай.
Сидя в своем кабинете, где он обычно просматривал бумаги, Филипп скомкал письмо и швырнул его на пол; потом нагнулся, припадая на больную ногу, поднял, тщательно разгладил и запер в ларец.
Лазутчики один за другим приносили с запада тревожные вести, но ни одного факта, чтобы зацепиться. Всегда одни и те же имена небольшого тесного союза. Птолемей: «Ах, если бы я мог открыто взять к себе мать Александра, сейчас Филипп запел бы по-иному». Неарх: «Александр как хороший моряк, он стал бы капитаном, будь поумнее». Гарпал: «Я никогда не доверял этой хромой лисе, но мальчик распорядился по-своему». Эригий… Лаомедон… Гефестион, что же, куда пойдешь без своей тени. На мгновение Филиппом овладела печальная и негодующая зависть человека, который верит, что всегда искал совершенной любви, но не может понять, что скупился платить по-настоящему.
Новости были разными; имена никогда не менялись. Александр со своим отрядом побывал в крепости Коса, в крепости Клита, который настолько приблизился к месту верховного царя, насколько Иллирия могла это позволить; они побывали на границе с Линкестидой. Александр вышел на побережье и, говорят, справлялся о кораблях на Керкиру, в Италию, Сицилию, даже Египет. Его людей замечали в областях Эпира. Шли слухи, что Александр закупает оружие, нанимает копьеносцев, тренирует армию в каком-то лесном логове. Всякий раз, когда Филиппу нужно было перегруппировать войска для войны в Азии, приходило тревожное сообщение, и на границу приходилось посылать отряды. Без сомнения, мальчик поддерживал связь с друзьями в Македонии. На бумаге военные планы царя остались неизменными, но его военачальники чувствовали, как он медлит, ожидая следующего донесения.
Крепость гнездилась на скалистых берегах Иллирийского залива, густо заросшего лесом. Александр смотрел вверх, на окутанные ночной тьмой, черные от копоти стропила. Этот день, как и предыдущий, он провел охотясь. Его тростниковая постель в отведенном гостям углу зала была полна блох. Здесь, посреди собак, грызущих оставшиеся от ужина кости, спали холостяки. Голова у Александра постоянно болела. От дверей тянуло сквозняком, освещенное луной небо, казалось, полнилось сиянием. Он встал и завернулся в одеяло – запачканное, все в прорехах; его собственное, хорошее, украли несколько месяцев назад, едва ли не в самый день его рождения. В кочевом лагере у границы Александру исполнилось девятнадцать лет.
Он пробрался между телами спящих, об кого-то споткнулся; человек сонно выругался. Снаружи узкий вал окружал голый утес. Скала обрывалась прямо в море, далеко внизу вокруг валунов вскипал смутно поблескивающий прибой.
Александр узнал звук шагов за спиной и не обернулся. Гефестион прислонился к стене рядом.
– Что случилось? Не можешь заснуть? – спросил Гефестион.
– Я проснулся.
– У тебя опять колики?
– Там воняет, – поморщился Александр.
– Зачем ты пьешь эту собачью мочу? Лучше лечь трезвым.
Александр взглянул на него, как пес, готовый заворчать. На его руке отпечатались следы зубов недавно убитого леопарда. Весь день царевич провел в движении, но теперь стоял неподвижно, глядя вниз, в головокружительную бездну моря. Наконец Александр сказал:
– Так больше продолжаться не может.
Гефестион нахмурился, вглядываясь в ночь. Однако он рад был это слышать, как ответ на вопрос, который страшился задать.
– Да, – сказал он. – Вряд ли может.
Александр поднял несколько камешков со стены и кинул их в мерцающие волны. Не показалось ряби, не донеслось ни единого звука, даже когда камешки ударялись о скалу. Гефестион оставался недвижим. Он просто был рядом, как велело ему предчувствие.
– Даже хитрость лисицы, – сказал Александр вскоре, – через какое-то время иссякает. И когда она принимается за старые трюки во второй раз, сеть уже наготове.
– Боги часто посылали нам удачу, – заметил Гефестион.
– Время истекает. Такое чувство, что впереди война. Ты помнишь, как Полидор[68] со своими двенадцатью воинами пытался удержать крепость во фракийском Херсонесе? Множество шлемов маячили над стенами, двигались, сменяя друг друга. Я сглупил и послал за подкреплением, потерял два дня, помнишь? Потом камень из катапульты сбил один шлем, и стало видно, что он насажен на шест. Это должно было случиться, время Филиппа истекло. Мое время истечет, когда какой-нибудь иллирийский вождь перейдет границу по собственному усмотрению, чтобы угнать скот или отомстить, и Филипп поймет, что я тут ни при чем. Мне не удастся одурачить отца после этого, он меня слишком хорошо знает.
– Ты все еще мог бы возглавить набег, еще не поздно передумать, – сказал Гефестион. – Если немного отойдешь в сторону моря и будешь действовать с меньшим размахом… При всех заботах Филиппа маловероятно, что он разберется в действующих лицах нашего представления.
– Как я могу это знать? Нет, я получил предостережение… что-то вроде предостережения… у Додоны.
Гефестион воспринял новость молча. Александр рассказывал другу об оракуле только это.
– Александр, твой отец хочет, чтобы ты вернулся. Я знаю. Поверь мне. Я все время это знал, – сказал Гефестион.
– Хорошо. Тогда он должен сказать это моей матери.
– Филипп хочет, чтобы ты вернулся не только из-за войны в Азии. Ты не хочешь и слышать об этом, но царь тебя любит. Тебе могут не нравиться проявления этой любви. Еврипид говорит, у богов множество лиц.
Александр опустил руки на расколотый камень и весь обратился во внимание.
– Еврипид писал для актеров. Множество масок, я бы сказал, да, масок. Одни привлекательные, другие – нет. Но лицо одно. Только одно, – продолжал Гефестион.
Метеор с желто-зеленой пылающей головой и бледнеющим красным хвостом прочертил полосу в небе и упал далеко в море. Гефестион постарался скрыть радость, как прячут осушенный наскоро кубок.
– Это предзнаменование для тебя. Ты должен решиться сегодня ночью. Ты знаешь, что должен это сделать, – сказал Гефестион.
– Я проснулся; вокруг смердело, как в выгребной яме.
Между камней стены пророс стебелек бледного цветка; Александр машинально вертел его в пальцах. Словно огромная гора свалилась с его плеч. Это не принесло радости и больше походило на первые приметы смертельной усталости. Бездействие… Александр мог вынести все, кроме бездействия. Гефестион почувствовал, что может дать другу нечто большее, чем любовь.
– Сегодня ночью, – сказал Гефестион ровно. – Ждать нечего, ты знаешь.
Александр не двинулся. Но Гефестиону показалось, что он собрался, сжался в комок.
– Да. Первое: я трачу время без всякой пользы. Я не чувствовал этого раньше. Второе: несколько человек – и царь Клит, полагаю, один из них – захотят отослать отцу мою голову сразу же, как только убедятся, что не смогут использовать меня в борьбе с ним. И третье: Филипп смертен, никто не знает, когда пробьет его час. Если отец умрет, а я буду за границей…
– И это также, – сказал Гефестион спокойно. – Что ж, как скажешь. Ты хочешь вернуться домой, он хочет, чтобы ты вернулся. Вы смертельно оскорбили друг друга, никто не желает заговорить о примирении первым. Значит, нужен подходящий посредник. Кто бы мог стать им?
Твердо, словно решение уже было принято раньше, Александр сказал:
– Демарат Коринфский. Он любит нас обоих и будет рад важному поручению. Демарат хорошо справится. Кого мы за ним пошлем?
Выбор пал на Гарпала, с его печальной изящной хромотой, смуглым подвижным лицом, быстрой улыбкой и милой серьезной предупредительностью. Они проводили Гарпала до границ Эпира, чтобы обезопасить его от разбойников; но письма при нем не было. Для выпавшей на долю Гарпала миссии все письменные свидетельства казались немыслимыми. Он взял с собой только мула, перемену одежды и ослепительное обаяние.
Филипп с удовольствием узнал, что его старый друг и гость Демарат, приехав по делам на север, собирается навестить царя. Царь расстарался с ужином и, чтобы оживить трапезу, нанял для танца артиста с мечами. Когда ужин был съеден, а танцор удалился, друзья сели за вино. Коринф собирал сплетни со всей Южной Греции, и Филипп тотчас осведомился о новостях. Царь слышал о каких-то разногласиях между Спартой и Фивами; каково мнение Демарата?
Демарат, почетный гость, гордящийся своим положением, ловко воспользовался намеком и покачал своей благородной, увенчанной сединами головой.
– Ах, царь! От тебя ли я слышу упрек грекам, не живущим в согласии! Ведь твой собственный дом объят войной.
Филипп, в голове которого еще не помутилось от винных паров, резко скосил на гостя свой единственный черный глаз. Опытный дипломат, он уловил особую нотку, подход к какому-то делу первостепенной важности. Но сделал вид, будто ничего не заметил.
– Этот мальчишка. Александр вспыхивает от одной искры, как сухая щепка. Глупая болтовня пьяного наутро заслуживала бы только смеха, если бы мальчик сохранил здравый ум, с которым родился. Но он взбесился и побежал к своей матери, а ты знаешь ее.
Демарат издал сочувственное восклицание. Какая жалость, сказал он, что будущее юноши зависит от его ревнивой опальной матери. Гость безошибочно процитировал несколько приличествующих случаю элегических строк из Симонида, подготовленных заранее.
– Александр отрезал бы себе нос, – сказал Филипп, – только чтобы досадить мне. Мальчик с такими дарованиями, и все впустую. Мы бы хорошо ладили, если бы не эта сука. Ему виднее. Что ж, теперь Александр за все заплатит, ему осточертеют иллирийские холмы. Но если он думает, что я…
Уже наступало утро, когда разговор наконец стал серьезным.
В Эпире Демарат был самым почетным гостем царя. Ему предстояло сопроводить назад в Пеллу сестру царя Александра и ее помилованного сына. Поскольку посол и без того не считал денег, его одарили похвалами. Царь Александр пил за него из родовой золотой чаши, которую умолил принять как небольшой подарок на память. Олимпиада выказала всю обходительность, на какую была способна; если враги называют ее сварливой, пусть судит об этом сам. Александр, надев единственный хороший хитон, который у него оставался, как никогда отличался предупредительностью. И вот однажды вечером, верхом на измученном муле, в Додону явился усталый закоченевший старик. Это был Феникс. В горах его застала скверная погода, и он почти свалился с седла в протянутые руки своего названого сына.
Александр потребовал горячую ванну, душистое масло и опытного банщика, но о последнем, как оказалось, в Додоне никогда и не слышали. Тогда Александр спустился сам в купальню, чтобы растереть Феникса.
Старая царская купальня из раскрашенной глины много раз чинилась и подтекала; ложа не было, за ним пришлось посылать. Александр поочередно разминал узловатые мускулы бедер, массируя и похлопывая тело старика, как показывал ему Аристотель и как он сам, дома, учил своего раба. В Иллирии Александр врачевал всех остальных. Даже когда знания или память изменяли ему и он полагался на увиденные во сне предзнаменования, горцы предпочитали искусство царского сына чарам местной знахарки.
– Ухм, а-ах, так лучше, именно здесь у меня всегда щемит. Ты учился у Хирона, как Ахилл?
– Нужно учиться у лучших учителей. Теперь повернись.
– Этих шрамов на руке я у тебя раньше не видел, – заметил Феникс.
– Мой леопард. Я должен был отдать шкуру хозяину дома, – пояснил Александр.
– Одеяла благополучно доставили?
– Ты посылал и одеяла? В Иллирии кругом воры. Книги я сохранил: иллирийцы не умеют читать, а в растопке, к счастью, нужды не было. Однажды эти дикари украли Букефала.
– Что ты сделал? – поинтересовался Феникс.
– Пошел следом и убил вора. Он не ушел далеко, Букефал не позволил ему на себя сесть.
Александр растирал подколенное сухожилие старика.
– Ты всех нас держал в страшном напряжении полгода, даже больше.
Не прекращая работать, Александр коротко рассмеялся.
– Но время прошло, а ты не тот человек, от которого можно легко отделаться. Твой отец сделал ставку на естественные чувства. Как я ему и советовал. – Феникс вывернул шею, чтобы встретиться с Александром взглядом.
Александр распрямился, вытирая жирные от масла руки полотенцем.
– Да, – сказал он медленно. – Естественные чувства, да, можно назвать это и так.
Феникс, наученный опытом многих лет, поскорее сменил опасную тему:
– А что, Ахилл, вел ли ты сражения на западе?
– Однажды, в племенной войне. Нужно поддерживать своих гостеприимцев. Мы победили.
Александр откинул назад увлажнившиеся от пота волосы; его рот запал, черты лица заострились. Он сердито отшвырнул полотенце в угол.
«Александр привык хвастаться тем, что претерпел при Леониде, – подумал Феникс, – это научило его выносливости; в Пелле я слушал его и улыбался. Но этими месяцами в Иллирии он никогда не будет хвалиться, и тому, кто станет насмехаться, следует быть осторожным».
Внезапно, словно подслушав его мысли, Александр с угрюмым раздражением произнес:
– Почему мой отец потребовал, чтобы я попросил прощения?
– Ну, Филипп любит поторговаться. При любой торговле запрашивают слишком высокую цену. Под конец он не настаивал.
Феникс спустил с ложа свои короткие узловатые ноги. Рядом с ним виднелось низкое оконце, в верхнем углу которого устроила гнездо куница; на подоконнике, хранившем следы помета, лежал зазубренный гребень слоновой кости. В его зубьях застряло несколько рыжих волосков из бороды царя Александра. Феникс причесывался с непроницаемым лицом, поглядывая на своего питомца.
Александр убедился, что может потерпеть неудачу. Да, даже он. Он видел реки, переправиться через которые во время паводка становилось невозможно. Как-то раз, темной ночью, в этой стране разбойников Александр увидел себя самого – кто знает каким? Стратегом наемников, которого какой-нибудь сатрап нанимает для войны с Великим царем; или третьеразрядным сицилийским тираном; возможно, блуждающей кометой вроде Алкивиада[69] – девять чудесных дней каждые несколько лет, а потом смерть во мраке. На мгновение Александр это увидел. «Мальчик любит показывать свои боевые шрамы, но этот будет скрывать, как позорное клеймо, – и уже скрывает, даже от меня», – заключил свои размышления Феникс.
– Ну же! Ударьте по рукам; старые счеты долой, начнем с чистой таблицы. Вспомни, что сказал Агамемнон Ахиллу, когда они примирились:
- Часто винили меня, но не я, о ахейцы, виновен;
- Зевс Эгиох, и Судьба, и бродящая в мраках Эриннис:
- Боги мой ум на совете наполнили мрачною смутой
- В день злополучный…[70]
Твой отец прочувствовал это. Я прочел на его лице.
– Я могу одолжить тебе гребень почище этого, – сказал Александр. Он положил гребешок назад под гнездо и вытер пальцы. – Мы знаем, что ответил Ахилл:
- Гектор и Трои сыны веселятся о том, а данаи
- Долго, я думаю, будут раздор наш погибельный помнить.
- Но совершившеесь прежде оставим в прискорбии нашем,
- Гордое сердце в груди укротим, как велит неизбежность[71].
Александр взял в руки чистый хитон, который достал из чересседельной сумки Феникса, аккуратно, как вышколенный слуга, накинул его на старика и протянул ему пояс.
– Ах, дитя, ты всегда был добр ко мне.
Феникс завозился с пряжкой, опустив глаза. Этими словами он предполагал начать увещевание, но, во всем отчаявшись, произнес их просто как благодарность.
Конница Никанора снова стала илой Александра.
Препирательства заняли какое-то время; множество гонцов от Демарата к царю и обратно проделали трудную дорогу между Эпиром и Пеллой. Главным итогом сделки, достигнутым после многих ухищрений, стал отказ каждой партии от торжества победы. Когда отец наконец встретил сына, оба почувствовали, что сказано уже достаточно, и избавили себя от необходимости объясняться второй раз, теперь на словах. Каждый оглядел противника с любопытством, обидой, подозрением, сожалением и робкой надеждой, которую и тот и другой скрывали слишком хорошо.
Под взыскательным взглядом Демарата отец и сын обменялись символическим поцелуем примирения. Александр вывел вперед свою мать; Филипп поцеловал и ее, отметив про себя, что гордыня и ненависть испещрили ее лицо еще более глубокими морщинами, чем прежде, и с удивлением вспомнил свою былую юношескую страсть. После этого все трое разошлись, чтобы, вернувшись в русло старой жизни, обнаружить: ничто не осталось по-прежнему.
До сих пор большинство придворных избегало вставать на чью-либо сторону. Только отдельные группки – Атталидов, шпионов Олимпиады, друзей и товарищей Александра – ссорились и интриговали. Но появление изгнанников произвело на Пеллу такое же действие, как кислая закваска – на молоко. Началось брожение, все спешили размежеваться.
Молодые знали, что Александр, несмотря на юность, превзошел старших. Когда завистливые старики пытались его свергнуть, он выстоял и оказался победителем. Собственное едва тлеющее недовольство молодых Александр обратил в пламя неповиновения; он был их героем-жертвой. Даже обиду Олимпиады, поскольку она была его матерью, молодежь сделала своей собственной. Видеть, как твою мать позорят, а твой отец, старик, которому за сорок, в глазах всей Македонии выставляет себя на посмешище, женясь на пятнадцатилетней девочке, – можно ли молча проглотить такое? Наконец увидев Александра, молодые приветствовали его с яростным пылом, и он не смог их не ободрить.
Лицо Александра удлинилось. Постепенно, с годами, черты его становились более суровыми, но замкнутая отрешенность взгляда появилась недавно. Восхищение юношей смягчило Александра, и теплая, доверчивая улыбка стала для молодых наградой.
С Гефестионом, Птолемеем, Гарпалом и остальными товарищами его изгнания обращались с благоговейным уважением; их рассказы становились легендой. Эти не предали своего друга. Все их истории повествовали об успехе: охота на леопарда, стремительные налеты на границу, славная победа в межплеменной войне. Их гордость и любовь принадлежали Александру, они переменили бы, если б смогли, самые его воспоминания. Благодарности Александра, пусть и невысказанной, им было достаточно, они чувствовали себя любимыми. Вскоре и молодым, и самим себе приближенные царского сына стали казаться признанными вождями; они начали показывать это, иногда осторожно, иногда – нет.
Собралась партия Александра. Ее составили люди, которые любили его или рядом с ним сражались, кому, может быть, где-то во Фракии, раненому или полузамерзшему, он уступил свое место у костра и свой кубок с вином; или те, чье иссякающее мужество он вновь зажег каким-нибудь словом; здесь были и те, кто рассказывал ему разные истории в караульной, когда царевич был ребенком; и все те, кто, оглядываясь назад, на годы беззакония, хотел прежде всего сильного наследника; и те, кто ненавидел его врагов. Могущество и гордость Атталидов росли с каждым днем. Парменион, некоторое время назад овдовевший, женился на дочери Аттала, и царь был его дружкой.
В первый же раз встретившись с Павсанием наедине, Александр поблагодарил его за гостеприимство, оказанное его родом. Спрятанные в бороде губы слегка раздвинулись, словно пытаясь ответить на улыбку улыбкой, но они окончательно утратили гибкость.
– Безделица, Александр. Для нас это было честью… Я бы сделал для тебя большее.
На мгновение их глаза встретились, Павсания – изучающие, Александра – вопрошавшие, но Павсания всегда было нелегко понять.
Эвридика теперь жила в прелестном новом доме на склоне холма, недалеко от дворца. Сосновый лес вырубили, чтобы расчистить место, а статую Диониса, которую поставила в роще Олимпиада, возвратили царице. Статуя не принадлежала к древним святыням, а являлась лишь прихотью, в устах молвы связанной с неким скандалом.
Гефестион, появившийся в Пелле слишком поздно, чтобы разбираться в таких вещах, знал, что положение Александра во многом зависит от поведения его матери. Конечно, сын должен защищать царицу, у него не было выбора, но почему с такой страстью, с такой жестокостью к своему отцу, такой слепотой к собственному благу? Истинные друзья делят все, кроме прошлого, оставшегося за границей их встречи.
То, что у царицы есть своя партия, все знали даже слишком хорошо; комнаты Олимпиады походили на зал собраний оппозиции какого-нибудь южного города. Когда Александр туда шел, Гефестион чувствовал, что теряет терпение. Да знал ли царевич, что замышляла его мать? Что бы там ни было, но, когда беда случится, царь решит, что сын знал все.
Гефестион по молодости лет разделил потрясение Александра, когда льстецы, некогда усердные, стали держаться на расстоянии. Самые победы Александра настораживали их. В Македонии, с ее историей, он слился с опасностью, как леопард – с яркими пятнами. Александр всегда презирал рабскую угодливость, но хотел, чтобы его любили. Теперь он учился понимать, кто из его окружения этим воспользовался. За уроками со спокойной насмешкой зловеще наблюдал царь.
– Ты должен попытаться сгладить ваши разногласия, – твердил Гефестион. – Филипп хочет этого, иначе зачем ему было тебя возвращать? Младший всегда подходит первым, в этом нет позора.
– Мне не нравится, как он на меня смотрит, – хмурился Александр.
– Филипп может думать точно так же, вы оба дошли до предела. Но как ты можешь сомневаться в том, что ты его наследник? Кто еще остается? Арридей?
Идиот Арридей недавно появился в Пелле на одном из праздников. Родня его матери всегда подводила его, наряженного и причесанного, выразить почтение Филиппу. Царь с гордостью признал Арридея своим сыном, когда того вынесли из комнаты роженицы прелестным, здоровым на вид младенцем. Теперь Арридею исполнилось семнадцать; он перерос Александра и, пока его нижняя челюсть не отвисла, походил внешностью на Филиппа. Беднягу перестали брать в театр, потому что он разражался громким смехом в самых трагических местах, и на серьезные обряды, из опасения, что с Арридеем случится припадок. Во время таких припадков Арридей падал и бился на земле, как выброшенная на берег рыба, в грязи, весь мокрый. Эти припадки, как говорили врачи, и ослабили рассудок несчастного, который до этого не отличался от обычных детей. Арридей наслаждался зрелищем пира, повсюду ходя за старым рабом, как маленький мальчик за своим педагогом. В этом году у него выросла черная бородка, но Арридей не расставался со своей куклой.
– Что за соперник! – смеялся Гефестион. – Почему бы тебе, Александр, не успокоиться?
Дав добрый совет, он выходил из комнаты, натыкался на кого-нибудь из партии Атталидов или даже на одного из многочисленных врагов Олимпиады, приходил в негодование от любого их слова и кидался в драку. Всем друзьям Александра приходилось участвовать в таких потасовках, а Гефестиону, с его бешеным нравом, чаще всех. Истинные друзья делят все, особенно врагов. Позднее Гефестион мог корить себя, но все его приближенные знали, что Александр никогда не упрекнет их за эти доказательства любви. Он не настраивал их против кого бы то ни было, но вокруг облаком стояла та особая отчаянная преданность, от которой, как от кремня, сыплются искры.
Александр без устали охотился, с наибольшим удовольствием – когда зверь оказывался опасным или же попадал в его руки после долгого трудного преследования. Он читал мало, но не бесцельно; его беспокойство требовало действия. Александр успокаивался, только когда готовил свою илу к предстоящей войне. Он успевал повсюду; требовал от оружейников катапульт, которые можно было бы разбирать на части и перевозить в повозках, не оставляя их гнить после каждой осады; в рядах конницы осматривал ноги лошадей, проверял полы конюшни, обсуждал корм. Александр подолгу беседовал с много путешествовавшими людьми: торговцами, послами, актерами, наемниками, которые знали греческую Азию и даже земли за нею. Все, что они ему рассказывали, он, отрывок за отрывком, сверял с «Анабасисом» Ксенофонта.
Гефестион, деливший с Александром его занятия, видел, что все надежды друга возложены на войну. Месяцы безделья тяготили его, как оковы; он нуждался в лекарстве сражений, чтобы победами уничтожить врагов и исцелить свою гордость. Александр полагал решенным, что его пошлют вперед, одного или с Парменионом, чтобы проложить главному войску дорогу в Азию. Гефестион, скрывая собственное беспокойство, поинтересовался, говорил ли он об этом с царем.
– Нет. Пусть сам придет ко мне, – ответил Александр.
Царь, хотя и занятый сверх меры, замечал все. Он видел изменения в тактике, требовавшие его одобрения, и ждал просьбы об этом, но тщетно. Филипп видел, как лицо юноши становится другим, а его товарищи почти не расстаются. Прочесть мысли Александра всегда было непросто, но когда-нибудь мальчик должен был прийти к нему как солдат к солдату, он не мог ослушаться. Как человек Филипп был уязвлен и сердит, как правитель – полон подозрений.
Царь только что получил хорошие новости: был заключен союз бесценного стратегического значения. В глубине души Филиппу хотелось похвастаться перед сыном. Но если мальчик был слишком упрям, чтобы советоваться со своим отцом и царем, то не мог ожидать, чтобы у него просили совета. Пусть узнает сам или от шпионов своей матери.
Поэтому о предстоящей женитьбе Арридея Александр услышал от Олимпиады.
Сатрапией Кария, на южном изгибе малоазийского побережья, правила под рукой Великого царя ее старая династия. Великий Мавсол, прежде чем успокоиться в своем колоссальном Мавзолее, выстроил себе маленькую империю, на море – до Родоса, Коса и Хиоса, на юг – до побережья Ликии. Хотя и небесспорно, царство унаследовал его младший брат Пиксодор. Он заплатил дань и формально признал свою зависимость; Великий царь поостерегся просить большего. После того как Сиракузы вернулись к былой анархии, но до возвышения Македонии, Кария была сильнейшей державой Внутреннего моря. Филипп долго наблюдал за ней, отправляя секретные посольства, разыгрывая свою игру. Теперь царь торжествовал. Он обручил Арридея с дочерью Пиксодора.
Олимпиада узнала об этом в театре, на трагедии, представленной в честь карийских послов.
Она послала за Александром, но его нашли не сразу. Вместе с Гефестионом Александр ушел за сцену, чтобы поздравить Фессала. Играли «Безумие Геракла» Еврипида. Впоследствии Гефестион, недоумевая, спрашивал себя, как мог он пропустить предзнаменование.
Фессалу было сейчас около сорока, он находился в зените своих дарований и славы. Достаточно многоликий, чтобы выступать в любой маске, от Антигоны до Нестора, он, как и прежде, особенно гремел в героических ролях. Только это от него и требовалось. Фессал только что снял маску. Когда он увидел Александра, на лице его отразилось живейшее сочувствие: за время своего отсутствия наследник сильно изменился. До Фессала доходили слухи; он постарался дать Александру понять как можно яснее, что его собственная преданность не поколеблена.
Покинув театр, Гефестион отлучился, чтобы провести час со своими родителями, приехавшими в город на праздник. Когда он вернулся во дворец, то оказался в центре урагана.
Комната Александра была полна его друзей, все говорили одновременно: негодуя, намекая, тут же строя заговоры. Увидев Гефестиона в дверях, Александр вырвался из толпы, подбежал к нему и, схватив за руку, прокричал прямо в ухо новости. Ошеломленный его яростью, Гефестион что-то сочувственно пробормотал; разумеется, Александр должен был услышать о свадьбе от царя, разумеется, к нему отнеслись пренебрежительно. Истина постепенно, как мозаика, сложилась из разрозненных слов. Александр поверил матери, что таким образом Филипп подтвердил права Арридея на македонский престол. Олимпиада в этом не сомневалась.
«Я должен увести его отсюда», – подумал Гефестион, но не осмелился даже на попытку. Александр горел, словно в лихорадке, юноши – вспоминая его победы, проклиная неблагодарность царя, предлагая нелепые советы – чувствовали, что необходимы Александру, и не собирались его оставлять. От Гефестиона он хотел того же, чего и от всех остальных, только с большим нетерпением. Безумием было бы перечить ему сейчас.
«Иллирия, – думал Гефестион. – Это как болезнь, от которой он не может оправиться. Позднее я поговорю с ним».
– Что это за женщина? – спросил Гефестион. – Невеста знает, что просватана за недоумка?
– А ты как думаешь? – сказал Александр, его ноздри раздувались. – Что за человек ее отец?
Его брови сошлись, он задумался, потом начал мерить шагами комнату. Гефестион распознал пролог близящегося действия.
Шагая за Александром по пятам, не обращая внимания на признаки опасности, Гефестион сказал:
– Александр, это не может быть правдой, если только царь не сошел с ума. После того как его выбрали царем, потому что македонцы не хотели признать ребенка? Как он может думать, что они признают слабоумного?
– Я знаю, что он делает. – Казалось, от Александра исходили волны сухого жара. – Арридей всего лишь затычка, пока Эвридика не родит мальчика. Это работа Аттала.
– Но… но подумай! Этот мальчик еще даже не родился. Потом нужно время, чтобы он вырос. Скажем, восемнадцать лет. А царь – солдат.
– Эвридика опять беременна, ты не знал? – прокричал Александр.
Читать бесплатно другие книги:
