Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник) Рено Мэри

– Я думала, – всхлипывала Клеопатра, – что если он неплохой человек… Я смогу взять Мелиссу… по крайней мере, я уеду отсюда. Но в одном доме с ней, после всего, что случилось!.. Лучше бы я умерла, лучше бы я умерла.

Растрепанные волосы девушки коснулись рта Александра, он чувствовал их соленую влажность. За спиной Клеопатры в кустах лавра мелькнул алый проблеск, и Александр освободил одну руку, чтобы поманить Мелиссу. Девушка, дрожа, приблизилась. В конце концов, подумал Александр, все, что она подслушает, и без того будет рассказано Олимпиаде.

– Да, я увижусь с мамой, – повторил он. – Я иду к ней сейчас же.

Александр передал сестру в протянутые к ней черные руки с розовыми ладошками. Оглянувшись назад, на пути к неизбежному тягостному испытанию Александр увидел, как сидящая на бортике порфирного фонтана рабыня склоняется над дочерью царя, уткнувшейся в ее колени.

Новости об обручении разнеслись быстро. Гефестион попробовал угадать, что должен думать об этом Александр, и угадал правильно. Александр не появился за ужином; сказали, что он у царицы. Гефестион, дожидаясь в комнате Александра, заснул на его кровати; стук щеколды разбудил его.

Вошел Александр. Его глаза запали, но лихорадочно блестели от возбуждения. Александр подошел, высвободил руку и дотронулся до Гефестиона, как дотрагиваются до священных предметов: на счастье или во исполнение добрых предзнаменований. Но его мысли занимало что-то иное. Гефестион молча смотрел на друга.

– Она сказала мне.

Гефестион не спросил: «Что на этот раз?» Он знал.

– Олимпиада сказала мне наконец. – Александр пристально взглянул на Гефестиона. Сквозь Гефестиона, позволяя тому разделить свое одиночество. – Она произнесла заклинание и просила бога позволить рассказать мне. Бог всегда отказывал ей. Этого я прежде не знал.

Гефестион неподвижно сидел на краю постели, всматриваясь в Александра. Он понимал: единственное, что он может сейчас отдать другу, – это он сам. С людьми нельзя говорить об их пути наверх из царства теней, иначе они снова погрузятся в подземный мир, уже навсегда. Это знал каждый.

Краем сознания Александр отметил застывшее тело Гефестиона, его лицо, которое сосредоточенность сделала прекрасным, неподвижные темно-серые глаза, белки которых блестели в свете лампы. Александр глубоко вздохнул и потер лоб.

– Я присутствовал при обряде, – сказал он. – Долгое время бог не отвечал ни да ни нет. Потом он заговорил. Он превратился во вспышку огня, и в…

Внезапно Александр, казалось, осознал, что Гефестион существует и сам по себе, не только как его часть. Он сел рядом и положил ладонь на колено друга.

– Бог позволил мне узнать правду, если я поклянусь не раскрывать ее. Так на всех мистериях. Все, что принадлежит мне, я могу разделить с тобой, но это принадлежит богу.

«Нет, – подумал Гефестион, – это принадлежит ведьме; такое условие она поставила из-за меня». Но он ободряюще сжал обеими руками кисть Александра. Рука была сухой и теплой и лежала в его ладонях доверчиво, но не ища утешения.

– Значит, ты должен повиноваться богу, – сказал Гефестион.

Не в первый раз, подумал он, не в последний; кто знает? Сам Аристотель никогда не отрицал, что подобные вещи случались; Гефестиону не следовало богохульствовать. Если когда-либо люди говорили с богами, такое возможно и сейчас. Но для бренного человека это великое бремя. Гефестион плотнее сжал руку, которую держал.

– Скажи мне только, удовлетворен ли ты? – спросил он.

– Да. – Александр кивнул теням за лампой. – Да, я удовлетворен.

Внезапно его лицо осунулось и поблекло, щеки, казалось, ввалились на глазах, рука стала ледяной. Он мелко задрожал. Гефестион видел такую дрожь у воинов, когда у них остывали раны после боя. Лекарство, видимо, требовалось то же самое.

– У тебя здесь есть вино? – спросил он Александра.

Александр затряс головой. Он отнял свою руку, чтобы скрыть дрожь, и заметался по комнате.

– Нам обоим надо выпить, – сказал Гефестион. – Мне надо. Я рано ушел с ужина. Пойдем выпьем с Полемоном. Его жена наконец родила мальчика. Он искал тебя в зале. Полемон всегда был тебе предан.

Что правда, то правда. Этой ночью, счастливый сам и опечаленный видом наследника, изнуренного своими бедами, Полемон без устали наполнял кубок Александра. Александр повеселел, даже разошелся, он был в кругу друзей, большинство сражалось с ним у Херонеи. В итоге Гефестион на себе отнес его наверх в комнату, и Александр проспал до середины утра. Около полудня Гефестион заглянул проверить, как он. Александр читал за своим столом, рядом стоял кувшин с холодной водой.

– Что за книга? – спросил Гефестион, наклоняясь через его плечо.

Александр читал так тихо, что слов почти нельзя было разобрать. Он быстро перевернул свиток:

– Геродот. «История». Он пишет об обычаях персов. Нужно понимать нравы людей, с которыми собираешься сражаться.

Концы свитка, скручиваясь, встретились на том месте, где он читал. Чуть погодя, когда Александр за чем-то вышел из комнаты, Гефестион развернул их.

«…Проступки грешника всегда следует соизмерять с его заслугами; только если первые окажутся превосходящими, он осуждается к наказанию.

Персы полагают, что никто еще не убил собственных отца или мать. Они убеждены, что, если каждый подобный случай будет тщательно расследован, обнаружится, что ребенок был или подкидышем, или плодом прелюбодеяния; ибо, говорят они, непостижимо, как подлинный отец может умереть от руки собственного чада».

Гефестион снова закрыл это место. Какое-то время он стоял, глядя в окно, прислонившись виском к раме. Вернувшийся Александр улыбнулся, увидев отпечаток резных лавровых листьев на его коже.

Армия готовилась к войне. Гефестион, давно ждавший ее начала, теперь почти молился о ней. Угрозы Филиппа больше сердили его, чем пугали; как всякий заложник, он большую ценность представлял живым, чем мертвым, и солдаты царя царей могли бы убить его с большей долей вероятности. Здесь же их словно гнали по сужающемуся ущелью, где внизу под ногами несся стремительный поток. Война представлялась открытой долиной, свободой, избавлением.

Через полмесяца от Пиксодора из Карии прибыл посол. Его дочь, сообщал сатрап, серьезно заболела. Немалой частью его горя, кроме возможной потери дочери, был и его вынужденный отказ от высокой чести союза с царским домом Македонии. Шпион, прибывший тем же кораблем, донес, что Пиксодор послал новому царю царей, Дарию, обеты нерушимой верности и обручил девочку с одним из самых преданных Дарию сатрапов.

На следующее утро, сидя за рабочим столом Архелая, Филипп без единого замечания сообщил новость Александру. Сын, напрягшись, стоял перед ним. Филипп выжидательно поднял глаза на Александра.

– Да, – сказал Александр ровно. – Скверно все обернулось. Но вспомни, государь, я как жених Пиксодора устраивал. Послать ему отказ было не моим решением.

Филипп нахмурился. Все же он чувствовал какое-то облегчение. Мальчик слишком спокойно вел себя в последнее время. Эта дерзость, хотя и сдержанная, больше напоминала прежнего Александра. В гневе сын всегда раскрывался.

– Ты пытаешься оправдать себя, даже сейчас? – нахмурился Филипп.

– Нет, государь. Но мы оба знаем, что я говорю правду, – ответил Александр.

Он по-прежнему не повышал голоса. У Филиппа первый порыв ярости угас, царь ждал плохих новостей. Он тоже сдержался. В Македонии за оскорбление убивали, но речь начистоту была правом любого. В этом случае царь выслушивал и простых людей, даже женщин. Однажды, когда после долгого дня в зале суда Филипп сказал какой-то старой карге, что у него не осталось времени на ее дело, та крикнула: «Тогда прекращай быть царем!» – и царь задержался, чтобы выслушать ее. И сейчас Филипп слушал; это его обязанность, он царь. Можно было пойти на большее, но он начал скрывать свою боль, прежде чем успел ощутить ее силу.

– Я запретил этот союз по причинам, тебе известным.

Александр понимал, что Арридей стал бы послушным орудием Филиппа, а сам Александр представлял собой серьезную опасность. Кария – могущественная страна, и возглавь ее сильный правитель…

– Вини свою мать. Она втянула тебя в эту глупость.

– Можно ли ее винить? – Александр все еще держал себя в руках, его испытующий взгляд чего-то искал. – Ты признавал детей от других женщин. И Эвридика сейчас на восьмом месяце. Разве не так?

– Так.

Серые глаза вглядывались, не отрываясь, в лицо Филиппа. Мольба в них могла бы смягчить царя. Филипп достаточно повозился, делая из мальчика царя; если сам Филипп падет в предстоящей войне, какой иной наследник возможен? Снова царь изучал лицо юноши, стоявшего перед ним: неуступчивое, так не похожее на его собственное. Аттал, македонец древнего рода, который считался старым, еще когда предки царя жили в Аргосе, передавал Филиппу местные сплетни о вакхических буйствах, обычаях, занесенных из Фракии. Эти обычаи женщины держат в тайне. На оргиях они не помнят себя, не знают, что делали, и в последствиях винят богов в образе людей или змей. Но простой смертный смеется. Это лицо чужого, думал Филипп; потом он вспомнил, как горело, сияло это лицо, когда мальчик соскочил в его объятия с вороного коня. Колеблясь и сердясь на себя за эту нерешительность, Филипп думал: «Александр здесь, чтобы я наказал его, – как смеет сын пытаться загнать меня в угол? Пусть берет то, что ему дают, и будет благодарен, когда я решу дать. Чего еще ему надо?»

– Что же, – сказал царь вслух, – если у тебя, Александр, будут соперники в борьбе за царскую власть, тем лучше для тебя. Покажи, чего стоишь, заслужи право наследовать престол.

Александр смотрел на отца с пронзительной, почти мучительной сосредоточенностью.

– Да, – сказал он. – Именно так я и поступлю.

– Очень хорошо. – Филипп потянулся за бумагами, давая понять, что разговор закончен.

– Государь, кого ты посылаешь в Азию командовать авангардом?

Филипп поднял голову.

– Пармениона и Аттала, – сказал он кратко. – Если я не могу отправить тебя туда, где ты не будешь у меня на глазах, благодари себя самого. И свою мать. Это все. Ты можешь идти.

Трое Линкестидов, сыновей Эйропа, стояли на побуревшем крепостном валу своей крепости на холмах Линкса. Это было открытое место, безопасное от соглядатаев. Гостя они на время оставили внизу, выслушав его, но не дав пока ответа. Вокруг них в бескрайнем небе громоздились, цепляясь за вершины гор, белые башни облаков. Весна близилась к концу; на голых скалах, возвышавшихся над лесом, только в самых глубоких лощинах блестели полосы снега.

– Говорите что хотите, – сказал старший, Александр, – но я ему не верю. Что, если за этим стоит сам царь, вдруг старый лис хочет нас испытать? Или заманить в ловушку. Об этом вы подумали?

– Зачем это ему? – спросил средний брат, Геромен. – И почему сейчас?

– Где твои мозги? Филипп ведет армию в Азию, а ты спрашиваешь, почему сейчас.

– Ну, – сказал самый младший, Аррабай, – и зачем бы ему будоражить запад: он что, не уверен в нас? Нет, если бы царь это сделал, то два года назад, когда замышлял южный поход.

– Как говорит этот, – Геромен мотнул головой в сторону лестницы, – сейчас самое время. Как только Филипп выступит, у него будет наш заложник.

Он взглянул на своего брата Александра, в обязанности которого входило встать во главе отряда своих единоплеменников в походе царя.

Александр ответил Геромену возмущенным взглядом. Еще до этого разговора он предчувствовал, что стоит отвернуться, как братья у него за спиной пустятся в какое-нибудь безумное предприятие, которое будет стоить ему жизни.

– Говорю тебе, я ему не доверяю. Мы не знаем этого человека, – повторил Александр, сын Эйропа.

– Однако, – заспорил Геромен, – мы знаем тех, кто за него поручился.

– Возможно. Но те, от чьего имени, по его словам, он выступает, они-то как раз и не оказали поддержки.

– А афинянин? – спросил Аррабай. – Если вы оба забыли свой греческий, поверьте мне на слово.

– Его поддержка! – Александр фыркнул, как лошадь. – Чего она стоила фиванцам? Он напоминает мне собачонку моей жены, которая бросается на больших псов, но способна только тявкать.

Геромен, ставший, когда подкуп вошел на границе в моду, расточительным, напомнил:

– Он прислал денег, чтобы нас умаслить.

– Приманка для птиц, – сказал Александр. – Мы должны их вернуть. Научись распознавать лошадь, тогда не задолжаешь барышникам. Неужели ты ценишь наши головы не дороже мешка персидских дариков? Настоящую цену за риск – он ее нам дал?

– Мы могли бы взять ее сами, – произнес Геромен негодующе, – убрав Филиппа с дороги. Что ты так мечешься: ты глава клана или наша старшая сестра? Нам предлагают вернуть отцовское царство, а ты лишь кудахтаешь, как кормилица над ребенком, который начинает ходить.

– Кормилица не дает ребенку разбить себе голову, – возразил Александр. – Кто нам это предлагает? Афинянин, который бежит, как козел, при запахе крови. Дарий – узурпатор, под которым шатается трон; у него достаточно проблем и без этой войны. Ты думаешь, они заботятся о нас? Более того, ты думаешь, они знают, с кем нам придется иметь дело в семье Филиппа? Разумеется, нет; они думают, это испорченный мальчишка, который вошел в доверие из-за побед, одержанных для него другими. Афинянин постоянно повторяет это в своих речах. Но мы знаем. Мы видели парня в деле. Тогда ему было шестнадцать, а соображал он не хуже тридцатилетнего, и уже прошло три года. Еще месяца не минуло, как я был в Пелле, и говорю тебе: опального или нет, поставь его на поле боя, и люди пойдут за ним куда угодно. Можешь мне поверить. Способны ли мы сражаться с армией царя? Тебе известен ответ. Итак, участвует он в этом деле, как говорит афинянин, или нет? Вот в чем вопрос. Эти афиняне, они родных матерей продадут в публичный дом, если цена окажется подходящей. Все зависит от мальчика, а у нас нет доказательств.

Геромен отломал ветку ракитника, проросшего между камнями, и угрюмо хлестнул ею по стене. Александр задумчиво нахмурился, глядя на восточные холмы.

– Две вещи мне не нравятся, – продолжал он. – Первое: закадычные друзья царского сына в ссылке, некоторые не дальше Эпира. Мы могли бы встретиться в горах, и никто не узнал бы об этом. Тогда бы все прояснилось. Зачем посылать посредника, человека, которого я никогда не видел рядом с Александром, зачем доверять чужому свою голову? И второе: сын Филиппа, если верить посреднику, слишком много обещает. Вы встречались с Александром. Подумайте, похоже ли это на него.

– Сперва мы должны подумать, – сказал Аррабай, – тот ли Александр человек, который сможет это сделать. Не все бы смогли. Думаю, он бы смог. И он в скверном положении.

– И если он незаконнорожденный, как говорят, – вставил Геромен, – тогда это будет опасно, но не кощунственно. Думаю, малый сможет это сделать и сделает.

– Я все равно утверждаю, что это не в его духе, – сказал Александр. Он проворно вытащил из волос вошь и раздавил ее большим и указательным пальцами. – Вот если бы это была его мать…

– Сука или ее отродье, можешь быть уверен, что они заодно, – ухмыльнулся Геромен.

– Мы этого не знаем. Что мы знаем наверняка: новая жена Филиппа опять носит ребенка. И говорят, Филипп отдает свою дочь за царя Эпира, так что тому придется стерпеть, если ведьму вернут ему. Теперь подумай, кто из них не может ждать. Александр может. От семени Филиппа родятся девочки, это все знают. Даже если Эвридика разродится мальчиком, царь, пока жив, может говорить, что ему угодно, но, если он умрет, македонцы не примут наследника, не способного сражаться; ему следует это знать. Но Олимпиада – совсем другое дело. Она ждать не может. Копни поглубже, и готов поставить свою лучшую лошадь, ты увидишь, что ведьма приложила к этому руку.

– Если бы я знал, что это исходит от нее, – пробурчал Аррабай, – то подумал бы дважды.

– Парню только девятнадцать, – сказал Геромен. – Если Филипп умрет сейчас, не оставив других сыновей, кроме недоумка, тогда ты, – он ткнул пальцем в Александра, – следующий на очереди. Неужели ты не видишь, что именно это пытался нам сказать тот человек внизу?

– О Геракл! – Александр снова фыркнул. – Кто ты такой, чтобы говорить о недоумках? Ему девятнадцать, а ты видел его в шестнадцать. С тех пор сын Филиппа вел конницу под Херонеей. Иди к Собранию, давай, и скажи им, что он ребенок, слишком юный для войны, и предложи проголосовать за взрослого мужчину. Ты думаешь, я доживу до того дня, когда приеду в Пеллу считать поданные за меня голоса? Лучше перестань витать в облаках и присмотрись к человеку, с которым нам придется жить бок о бок.

– Я присматриваюсь, – кивнул Аррабай. – Вот почему я сказал, что он скрывает от всех, законнорожденный он или нет.

– Ты говоришь, сын ведьмы может подождать. – Голубые глаза на багровом лице Геромена с презрением изучали Александра, положению которого Геромен завидовал. – Некоторые ждут не дождутся.

– Я сказал только: спроси себя, кто выигрывает от этого больше, – парировал Александр. – Олимпиада получает все, потому что брак дочери лишит ее всего, если царь доживет до него. Демосфену достанется кровь человека, которого он ненавидит больше смерти, если можно такое представить; афинянам – усобица в Македонии, если мы разыграем нашу карту; царство в смуте или в руках у мальчика, которого народ не воспринимает всерьез, особенно с тех пор, как он в немилости. Дарий, чье золото ты хочешь принять, даже если тебя из-за него повесят, выиграет еще больше, поскольку сейчас Филипп собирается на него войной. Всем им станет глубоко наплевать, как только дело будет сделано, если нас всех троих распнут у большой дороги. И все же ты ставишь на Александра. Неудивительно, что ты не можешь выиграть на петушиных боях.

Они еще какое-то время препирались. Наконец было решено отказать посреднику и вернуть золото. Но у Геромена росли долги, его не устраивала скудная доля младшего сына. Он согласился неохотно, и именно он перехватил гостя на его обратном пути на восток.

Запах свежей теплой крови смешивался с холодным благоуханием росистого утра, сосновой смолы, дикого тимьяна и маленьких горных лилий. Огромные псы, способные одолеть человека, жадно глодали оленьи кости; время от времени мозговая кость с треском крошилась под их зубами. Мертвая голова оленя – печальная, выпотрошенная – валялась в траве. Над огнем двое охотников жарили мясо к завтраку, остальные ушли к ручью. Двое слуг чистили лошадей.

На уступе скалы, обнажившемся из-под усеянного мелкими цветами дерна, Гефестион распростерся подле Александра, греясь в первых лучах утреннего солнца. Остальные могли их видеть, но не слышать. Так, по Гомеру, Ахилл и Патрокл уходили от своих дорогих товарищей, чтобы поделиться мыслями. Но вспомнила об этом тень Патрокла, когда мирмидоняне предавались горю, поэтому Александр считал эти строки дурным предзнаменованием и никогда не повторял их. Он говорил о другом.

– Это походило на темный лабиринт, – вспоминал Александр. – И чудовищное ожидание. Теперь – дневной свет.

– Тебе следовало рассказать раньше.

Гефестион провел по запачканной руке пучком влажного мха, чтобы стереть кровь.

– Это бы только обременило тебя, – вздохнул Александр. – Ты знал, что это было.

– Да. Так почему бы не выговориться?

– Это недостойно солдата. Человек должен сам справиться со своим демоном. Оглядываясь на свою жизнь, я не могу вспомнить дня, когда бы его со мной не было: он подстерегал меня на всех перекрестках, где я ждал с ним встречи. Давно, с самого детства. Даже помыслы – ни разу не воплощенные в поступок, одни помыслы – ложились ужасным грузом. Иногда мне снились эвмениды[72], как они описаны у Эсхила; они дотрагивались до моей шеи длинными холодными черными когтями и говорили: «Однажды ты станешь нашим навеки». Это манило меня, самый ужас манил. Некоторые люди говорят, что, стоя на краю пропасти, они чувствуют, как пустота влечет их к себе. Кажется, это моя судьба.

– Я давно это знаю, – кивнул Гефестион. – Но я тоже твоя судьба, ты забыл?

– Мы часто говорили об этом, без слов – так лучше. Мысли отвердевают в словах, как глина в огне. Так и продолжалось; иногда я думал, что смогу освободиться от этого, потом сомневался снова. Все это позади, теперь мне открыта тайна моего рождения. Однажды я узнал, что отец мне чужой. Я стал думать, что делать. И с этого момента мои мысли очистились. Зачем это делать? Для чего? Почему сейчас? Есть ли необходимость?

– Я пытался объяснить тебе, – сказал Гефестион.

– Я знаю, но мой слух был затворен. Тут нечто большее, чем насилие надо мной этого человека. Это «тебе нельзя» бога, подавившее «я должен» моей души. И мысль о том, что во мне кровь Филиппа, вызывала тошноту. Теперь, когда я свободен, я ненавижу царя меньше. Да, бог очистил меня. Если бы я собирался сделать это, худшего времени, чем сейчас, не придумаешь: на отливе удачи, когда поток вот-вот готов обратиться вспять. Филипп не оставит меня здесь наместником, когда пойдет в Азию; я в опале, кроме того, сомневаюсь, что царь осмелится на такой поступок. Он вынужден будет взять меня на войну. На поле боя, надеюсь, я многое смогу ему показать, и македонцам тоже. Воины были довольны мной у Херонеи. Если царь останется в живых, его отношение ко мне изменится, когда я выиграю ему несколько сражений. А если Филипп падет в бою, я окажусь там, во главе армии. Это самое главное.

Глаза Александра остановились на голубом цветочке в расселине скалы. Осторожно приподняв его головку, Александр припомнил название цветка и добавил, что отвар из него полезен при кашле.

– Конечно, – сказал Александр, – я убью Аттала, как только смогу. Лучше в Азии.

Гефестион кивнул; в свои девятнадцать он уже потерял счет людям, которых убил.

– Да, Аттал твой смертельный враг, ты вынужден от него избавиться, – сказал Гефестион. – Но девушка здесь ни при чем, царь найдет другую, как только выступит в поход.

– Я говорил маме, но… – ответил Александр. – Что ж, пусть думает что хочет, но я буду действовать, когда придет мое время. Она оскорбленная женщина, естественно, что мать жаждет мести, хотя, разумеется, именно это побуждает царя выдворить ее из страны до отъезда и наносит достаточно вреда мне… Олимпиада будет интриговать до последнего, она ничего не может с этим поделать, это стало ее жизнью. Сейчас мать что-то затеяла и без конца пытается втянуть меня, но я запретил ей даже намекать мне о своих делишках.

Гефестион, пораженный этим новым тоном, косо, украдкой взглянул на Александра.

– Я должен подумать и что-то решить. Мне нельзя то и дело отвлекаться на эту суету. Мать должна понять.

– Это успокоит ее ум, я полагаю, – сказал Гефестион, который и сам успокоился. («Так значит, она колдовала, и ответил не тот дух; хотел бы я знать ее мысли».) – День свадьбы не может не быть для нее торжественным: ее дочь сочетается с ее братом. Что бы ни чувствовал царь, он будет вынужден почтить ее, хотя бы ради жениха. Точно так же Филипп должен будет почтить тебя.

– О да. Но главным образом это будет день его торжества. Празднества превзойдут все, что помнят люди и о чем написано в книгах. Эгия уже наводнена ремесленниками, а приглашений разослано столько, что я удивляюсь, как он не пригласил гиперборейцев. Не обращай внимания, мы должны пройти через это перед походом в Азию. В Азии это будет казаться таким же далеким. – Александр показал на равнину внизу.

Стада на расстоянии выглядели совсем крошечными.

– Да, это превратится в ничто, – согласился Гефестион. – Ты уже основал город, но там обретешь царство. Я вижу это так же ясно, словно боги открыли мне будущее.

Александр улыбнулся другу, сел, обхватив колени руками, и обратил взор на ближайшую к ним гряду гор. Где бы он ни был, он не мог надолго отвести глаз от линии горизонта.

– Ты помнишь то место у Геродота, где ионийцы посылают Аристагора к спартанцам, прося их освободить греческие города Азии? – спросил Александр. – Те отказались, услышав, что Сузы – в трех месяцах пути от моря. Сторожевые псы, не охотничьи… Ну, хватит, хватит! Лежать!

Годовалая борзая, удрав от охотников и вскарабкавшись сюда по запаху, успокоилась и, перестав ласкаться, послушно вытянулась рядом, уткнувшись в Александра носом. Он щенком привез ее из Иллирии и натаскивал в свободные часы. Ее звали Пёрита.

– Аристагор, – продолжал Александр, – привез им высеченную на бронзе карту, весь мир со Всеобъятным Океаном, и показал персидскую империю. «Поистине задача нетрудная, ибо варвары – это люди, не способные к войне, а вы – лучшие и храбрейшие мужи на свете. (Возможно, это было правдой в те дни.) Вот как они сражаются: пользуются луками и коротким копьем, выходят на поле в шароварах, головы покрывают тюрбанами (только в том случае, если не могут позволить себе иметь шлем); это показывает, как легко их победить. Говорю вам также, что народы, населяющие те земли, обладают богатством большим, чем совокупное богатство всего остального мира (вот это правда). Золото, серебро и бронза; расшитые одежды; ослы, мулы и рабы; вы будете владеть всем этим, если решитесь». По своей карте Аристагор показывал им народы Персии, до киссиев на реке Хоасп. «И на ее берегах – город Сузы, где держит свой двор Великий царь и где находятся сокровищницы, в которых хранятся его богатства. Как только вы станете хозяевами этого города, вы сможете бросить вызов самому Зевсу: его богатства не превзойдут ваши». Аристагор напомнил спартанцам, как они вечно сражаются у своих границ за клочок земли, с людьми, у которых нет ничего, что стоило бы боя. Зачем вам это, сказал он им, если вы можете стать владыками Азии? Спартанцы три дня держали его в ожидании, потом ответили, что город слишком далеко от моря.

Охотники у костра протрубили в рог, давая знать, что еда готова. Александр смотрел на горы. Как бы голоден он ни был, он никогда не спешил сесть за стол.

– Только Сузы. Они не хотели даже слышать о Персеполе.

В любом месте Оружейной улицы в Пирее, гавани Афин, стоял такой шум, что слов говорящих почти не было слышно. Мастерские были открыты, чтобы показать работу и выпустить жар от кузнечных горнов. Здесь не орды рабов копошились в дешевых скороспелых фабриках, но лучшие мастера снимали мерку с обнаженного заказчика, перенося ее на глиняную болванку. Пол-утра могло уйти на то, чтобы подогнать броню по фигуре и выбрать из книги образец узора для инкрустации. Только в нескольких мастерских делали доспехи для войны; наиболее модные обслуживали знатных людей, которые хотели быть замеченными на Панафинеях. Если они могли выдержать шум, то встречались здесь со всеми своими друзьями; на приходящих и уходящих не обращали внимания. В комнатах наверху грохот едва приглушался, но собеседники, держась рядом, могли слышать друг друга; кроме того, все знали, что оружейники становятся туги на ухо, а это уменьшало опасность быть подслушанными.

В одной из таких комнат проходило совещание, встреча посредников. Ни один из главных действующих лиц не мог себе позволить, чтобы его заметили в обществе других, даже если бы все они могли собраться в одном месте. Трое из четверых склонялись над столом, скрестив руки на его деревянной крышке. Чаши с вином дребезжали от мерного грохота молотов, сотрясавшего пол; вино дрожало, время от времени выплескиваясь из чаш.

Троица достигла последних пунктов долгого, выматывающего спора о деньгах. Один был с Хиоса, он унаследовал оливковую бледность и иссиня-черную бороду от многолетнего мидийского владычества. Второй – из Иллирии, с границ Линкестиды. Третий, хозяин, был афинянин с волосами, собранными в пучок, и чуть подкрашенным лицом.

Четвертый сидел, откинувшись в кресле, положив руки на сосновые подлокотники. Он ожидал окончательного решения, терпимо относясь к подобным спорам как к части своей миссии. В его прекрасных волосах и бороде сквозила рыжина; он явился с севера Эвбеи, связанной с Македонией давними торговыми отношениями.

На столе лежали диптих и стилос, с одного конца острый, чтобы писать, с другого – плоский, чтобы вымарывать написанное в присутствии всех четверых, пока никто не вышел из комнаты. Афинянин нетерпеливо постучал стилосом по столу, потом – по своим зубам.

– Вовсе не значит, что эти дары – все, на что способна дружба Дария, – сказал хиосец. – Как я и говорю, Геромен всегда может рассчитывать на место при дворе.

– Он ищет власти в Македонии, а не готовится к изгнанию, – ответил иллириец. – Я думал, вы это поняли.

– Разумеется. Мы условились о щедром задатке. – Хиосец взглянул на афинянина, который кивнул, опустив веки. – Основная сумма будет выплачена после мятежа в Линкестиде, как и договаривались. Я не убежден, что вождь, брат Геромена, с ним согласен. И должен настаивать на оплате по результату.

– Разумно, – согласился афинянин, вынимая стилос изо рта. Он слегка шепелявил. – Теперь давайте запишем все, о чем условились, и вернемся к человеку, которого это касается больше всего. Мой патрон хочет получить гарантию, что он будет действовать именно в назначенный день – и ни в какой другой.

Это заставило эвбейца тоже наклониться к столу.

– Ты говорил это и раньше, и я ответил, что в твоих словах нет никакого смысла. Он всегда подле Филиппа. У него есть доступ в опочивальню. У него будет множество более удобных случаев – и чтобы сделать это, и чтобы благополучно скрыться. Нельзя требовать от него слишком многого.

– Мне велено просить, – сказал афинянин, постукивая стилосом по крышке стола, – чтобы все случилось именно в тот день; в противном случае мы не предоставим ему убежища.

Эвбеец ударил по и без того трясущемуся столу, заставив афинянина вздрогнуть и закрыть глаза.

– Почему, скажи мне? Почему? – прокричал он.

– Да, почему? – спросил иллириец. – Геромен не просит об этом. Новости достигнут его ушей в любое время.

Хиосец приподнял свои темные брови:

– Моему господину подойдет любой день. Если Филипп не окажется в Азии, этого достаточно. Зачем так настаивать?

Афинянин поднял стилос за оба конца, уперся в него подбородком и доверительно улыбнулся.

– Во-первых, потому, что в этот день все возможные претенденты на трон и представители всех партий приедут в Эгию на праздник, – сказал он. – Никто не избежит подозрений; они будут обвинять друг друга и, вполне вероятно, бороться за право наследования; мы извлечем из этого пользу. Во-вторых… Думаю, мой патрон заслуживает небольшой поблажки. Это увенчает труд его жизни, что видно каждому, кто о ней осведомлен. Он находит справедливым, что тиран Эллады будет сражен не темной ночью, когда он пьяным рухнет на свою постель, а на вершине торжества; в этом, осмелюсь сказать, я с ним согласен. – Афинянин повернулся к эвбейцу. – И ваш человек, при тех обидах, которые царь нанес ему, тоже должен быть этим доволен. Я так полагаю.

– Да, – сказал эвбеец медленно. – Без сомнения. Но это может оказаться невозможным.

– Это будет возможно. Порядок празднований уже в наших руках.

Афинянин перечислил подробности и, дойдя до выделенного им события, многозначительно поднял глаза.

– У тебя хороший слух, – заметил эвбеец чуть насмешливо.

– На этот раз можешь на него положиться, – усмехнулся афинянин.

– Не сомневаюсь. Но нашему человеку нужно дать возможность спасти свою голову. Как я сказал, у него будут более благоприятные обстоятельства, – продолжал эвбеец.

– Но не столь блестящие, – сказал афинянин. – Молва услащает месть… Ну, ну, раз уж мы заговорили о молве, я открою вам маленькую тайну. Мой патрон хочет получить новости первым в Афинах, еще до того, как сюда доберутся гонцы. Между нами, он замышляет видение, которое посетит его. Позднее, когда Македония вернется к своему племенному варварству… – Он перехватил сердитый взгляд эвбейца и поспешно добавил: – То есть перейдет во власть царя, который не будет мечтать о покорении мира, он объявит благодарной Греции о своей роли в ее освобождении. Между тем, помня о его давней борьбе с тиранией, можно ли отказать ему в этой небольшой награде?

– Чем он рискует? – внезапно выкрикнул иллириец.

Хотя молоты внизу стучали с прежним шумом, его громкие слова заставили остальных сердито замахать руками. Иллириец не обратил на это внимания:

– Тот человек рискует жизнью, чтобы отомстить за поруганную честь. А Демосфен почему-то должен выбирать для этого время, чтобы получить возможность пророчествовать на Агоре.

Трое, возмущенные, обменялись недовольными взглядами. Кто, кроме деревенщины из Линкестиды, мог послать такого неотесанного мужлана на встречу политиков? Трудно было предугадать, что он выкинет еще, поэтому встреча была закрыта. Все ключевые вопросы уже обговорили.

Уходили поодиночке, выждав какое-то время. Последними оставались хиосец и эвбеец.

– Ты можешь быть уверен, что этот человек сделает свое дело? – спросил хиосец.

– О да. Мы знаем, как им управлять, – кивнул эвбеец.

– Ты был там? Ты сам это слышал?

Весенняя ночь в холмах Македонии выдалась прохладной. Факелы дымили от оконных сквозняков, горячие уголья в очаге угасали, вспыхивая на старых почерневших камнях. Было поздно. Когда тени углубились, каменные стены, казалось, придвинулись ближе к людям, словно подслушивая.

Гости разошлись, все, кроме одного; рабов отослали спать. Хозяин и его сын тесно сдвинули три ложа у столика с вином; остальные оттащили в спешке, отчего казалось, что в комнате царит беспорядок.

– Ты говоришь мне, – повторил Павсаний, – что был там?

Он резко нагнулся вперед и, чтобы сохранить равновесие, вынужден был ухватиться за край ложа. Глаза Павсания налились кровью от выпитого вина, но услышанное заставило его протрезветь. Сын хозяина встретился с ним взглядом: молодящийся мужчина с выразительными голубыми глазами и порочным ртом, скрытым в короткой черной бороде.

– Вино развязало мне язык, – ответил он. – Я не скажу большего.

– Я прошу за него прощения, – вставил его отец, Дейний. – Что на тебя нашло, Геракс? Я пытался подать тебе знак.

Павсаний обернулся, как раненый вепрь.

– Ты тоже об этом знал? – спросил он.

– Меня там не было, – сказал хозяин, – но люди говорят. Прости, что здесь, в моем доме, ты наконец узнал об этом. Казалось бы, что даже между собой, тайно, не то что в компании, царь и Аттал постыдятся хвастаться таким делом. Но ты, как никто, знаешь, на что они похожи, когда надерутся.

Ногти Павсания впились в дерево так, что из-под них проступила кровь.

– Он поклялся мне восемь лет назад, что никому не позволит говорить об этом в своем присутствии. Его клятва убедила меня отказаться от мести. Он знал это, я сказал ему.

– Тогда Филиппа не назовешь клятвопреступником, – сказал Геракс с кислой улыбкой. – Он не позволил говорить об этом кому-либо, а сказал сам. Филипп поблагодарил Аттала за добрую услугу. Когда Аттал начал отвечать, царь зажал ему рукой рот, и оба рассмеялись. Теперь я понимаю.

– Филипп поклялся мне водами Ахерона, – сказал Павсаний почти шепотом, – что забудет об этом.

Дейний покачал головой:

– Геракс, я снимаю свой запрет. Раз столько народу слышало об этом, будет лучше, если Павсаний узнает обо всем от друзей.

– Вот что он сказал мне. – Голос Павсания охрип. – «Через несколько лет, когда люди увидят, что ты в чести, они начнут сомневаться в сплетнях, а потом и вовсе их забудут».

– Люди забывают о клятвах, – сказал Дейний, – когда чувствуют себя в безопасности.

– Да, Аттал в безопасности, – произнес Геракс легко. – С армией в Азии – кто его достанет?

Не глядя на них, Павсаний уставился на тускло краснеющие угли очага. Казалось, он говорит с угасающим огнем.

– Он думает, что уже слишком поздно? – спросил Павсаний самого себя.

– Если хочешь, – предложила Клеопатра брату, – можешь взглянуть на мое платье.

Александр прошел за сестрой в ее комнату, где платье висело на Т-образной распялке: тонкое, окрашенное шафраном полотно украшали вышитые цветы из драгоценных камней. Клеопатра ни в чем не виновата. Вскоре они будут нечасто видеться. И Александр обнял сестру за талию. Вопреки всему, предстоящая торжественная церемония начинала ее завораживать. Ростки праздничного волнения пробились, как молодая зелень на опаленных холмах; Клеопатра ощутила, что станет царицей.

– Смотри, Александр.

Она подняла с подушки свадебный венок – колосья пшеницы и побеги олив, сделанные из тонкого золота, – и подошла к зеркалу.

– Нет! Не примеряй! – крикнул Александр. – Это очень дурная примета. Но ты будешь прекрасна.

Клеопатра утратила детскую пухлость; ее фигура обещала стать безупречной.

– Надеюсь, мы скоро поднимемся в Эгию. Я хочу посмотреть на убранство; когда понаедет народ, будет не протолкнуться. Ты слышал, Александр, о великом шествии к театру, чтобы освятить игры? Они будут посвящены всем двенадцати олимпийцам, и изображения, которые будут нести…

– Не двенадцати, – перебил Александр. – Тринадцати. Двенадцати олимпийцам и божественному Филиппу. Но он скромен: его изображение понесут последним… Послушай, что это за шум?

Брат с сестрой подбежали к окну. Спешившись с мулов, группка людей церемонно выстраивалась, чтобы войти во дворец. Все они были увенчаны лаврами, их глава нес лавровую ветвь в руке.

Соскользнув с подоконника, Александр торопливо произнес:

– Я должен идти. Это вестники из Дельф, вопрошавшие оракула о войне.

Он отрывисто поцеловал сестру и повернулся к дверям. На пороге стояла их мать.

Клеопатра заметила, что взгляд Олимпиады прошел сквозь нее, и старая горечь вернулась снова. Александр, которому предназначался этот взгляд, тоже знал его издавна. Ему хотели рассказать секрет.

– Сейчас я не могу остаться, мама: прибыли вестники из Дельф. – Видя, что царица открыла рот, Александр быстро добавил: – Я вправе быть там. Мы не должны забывать этого.

– Да, тебе лучше идти.

Олимпиада протянула сыну руки и, когда он поцеловал ее, что-то зашептала. Александр отстранился со словами:

– Не сейчас, я приду позже, – и высвободился.

– Но сегодня же мы должны поговорить, – бросила Олимпиада ему в спину.

Александр вышел, не подав виду, что слышал ее. Олимпиада почувствовала на себе вопрошающий взгляд Клеопатры и заговорила о каких-то мелких свадебных хлопотах; таких обидных минут накопилось много за долгие годы. Клеопатра думала о них, но берегла мир. «Задолго до того, как Александр станет царем, – думала девушка, – если брат им когда-нибудь станет, я буду царицей».

В зале Персея главный прорицатель, жрецы Аполлона и Зевса, Антипатр и все, кому позволяло это их положение, собрались, чтобы присутствовать при оглашении ответа оракула. Вестники из Дельф стояли перед троном. Александр, первую часть пути бежавший, вошел медленно и встал справа от трона. Он явился как раз перед приходом царя. Ныне Александру приходилось заботиться о себе самому.

Потянулась минута молчаливого ожидания, перемежаемого шепотком. Царское посольство. Не из-за роя вопрошавших с их женитьбами, покупкой земли, морскими путешествиями и мольбой о потомстве, сомнения которых можно было разрешить, вытащив жребий, но ради одного только вопроса седая пифия спустилась в туманную пещеру под храмом, села на свой треножник рядом с Пупом Земли, закутанным в магические сети, жевала горький лавр, вдыхала испарения от расселины скалы и передала свое боговдохновенное бормотание узкоглазому жрецу, переложившему его на стихи. Старые знаменитые предания, как туман, плыли от ума к уму. Те, кто сохранял трезвость духа, ожидали обычного шаблонного ответа: совета принести жертву соответствующим богам или освятить храм.

Вошел, хромая, царь; выслушал приветствия, сел, вытянув негнущуюся ногу. Теперь Филипп мог меньше упражнять ее, она выдерживала вес тела, на костях наросла новая здоровая плоть. Александр, стоявший рядом, заметил, что Филипп окреп.

Ритуальные слова были произнесены. Глава вестников развернул свиток:

– Аполлон Пифийский Филиппу, сыну Аминты, царю Македонии, отвечает так: «Увенчан для алтаря бык, конец близок. И жертвенный нож занесен».

Собравшиеся выразили предписываемое в таких случаях удовлетворение благим предзнаменованием. Филипп кивнул Антипатру, который с облегчением кивнул в ответ. Парменион и Аттал испытывали на побережье Азии затруднения, но теперь основные силы могли выступить в поход. Вокруг одобрительно загудели. Благоприятного ответа ждали: богу было за что благодарить царя Филиппа. Только особо избранным, бормотали придворные, Аполлон Двуязычный отвечал с такой ясностью.

– Я постоянно попадаюсь Александру на глаза, – сказал Павсаний, – но так и не получил от него знака. Вежлив, да; но таким он всегда был. Александр с детства знал всю историю. Я привык видеть это в его глазах. Но он не дает знака. Почему нет, если все это правда?

Дейний пожал плечами и улыбнулся. Он боялся этой минуты. Если бы Павсаний собирался расстаться с жизнью, то сделал бы это восемь лет назад. Человек, одержимый местью, хочет пережить своего врага и ощутить сладость его смерти. Это Дейний знал; все было подготовлено.

– Разве это удивляет тебя? Такие вещи, однажды увиденные, вспоминаются позже. Ты можешь быть уверен, что о тебе позаботятся как о друге; сдержан, конечно, он только из осторожности. Послушай, я принес тебе кое-что, это успокоит тебя.

Дейний раскрыл ладонь.

– Одно кольцо похоже на другое, – сказал Павсаний, посмотрев.

– Взгляни хорошенько. Вечером, за ужином, ты увидишь его снова.

– Да, – сказал Павсаний. – Этого мне будет достаточно.

– Как, – воскликнул Гефестион, – ты опять носишь свое кольцо со львом! Где оно было? Мы искали повсюду.