Путешествие Руфи. Предыстория «Унесенных ветром» Маргарет Митчелл Маккейг Дональд
– Стыдно признаться, но я с удовольствием предвкушала этот вечер. Мистер Эванс, если в Коннектикуте общество столь же скучно, как в Саванне…
– Хуже, смею вас заверить. Гораздо хуже. Мы, янки, не вполне убеждены, что нам следует увеселяться на наших увеселениях.
Он принялся чистить апельсин – вероятно, тот самый, который недавно изучала Руфь.
– Муж утверждает, что граф Монтелон «истинный француз», но не упоминал о его занятиях. Должно быть, прибыльное дело. Верно ли, что раба, который стоит тут восемьсот долларов, в Африке можно купить всего за пятьдесят?
– Мадам занимается бизнесом? – спросил Уэсли, бросая кожуру в кадку, где росло дерево.
– Я – леди, сэр, – ответила Соланж, отказываясь от протянутой дольки. – Робийярам доставили эти деревья из Флориды.
– Я не возражаю против любой законной торговли, а по Конституции рабство будет легальным вплоть до 1808[15] года. Но на работорговле богатеют единицы, большая часть разоряется. Сначала вы покупаете судно, а потом должны нанять опытного капитана – человека с сильными связями в Новой Англии, где он может выгодно закупить товары, и с ещё более сильными связями в Западной Африке, где нужно будет обменять эти товары на грубых, диких, немытых и непокорных созданий, готовых в любой момент перерезать ему глотку, лишь бы не оказаться в Америке. Чтобы остаться в выигрыше, капитан должен разместить груз между палубами как можно плотнее, что неизбежно ведет к заболеваниям. Потери всегда составляют от двадцати до тридцати процентов. И еще нужно не попасться пиратам у берега и британским судам в открытом море. Вы же понимаете, что Атлантика – это не запруда у мельницы, и корабли, везущие рабов, при шторме имеют не больше преимуществ, чем суда с миссионерами на борту, идущие в противоположном направлении.
– Рабство необходимо для производства сахарного тростника. А также риса и хлопка.
Он пожал плечами:
– Может быть. Я бы не хотел оказаться на месте раба и, осмелюсь предположить, вы тоже.
– Руфь счастлива мне служить.
– А!
– Она очень необычная девочка и порой кажется… загадочной.
– По крайней мере, она явно не хочет приближаться к графу, – улыбнулся Уэсли.
Долька апельсина, которую согласилась принять Соланж, оказалась пряной и очень сладкой.
– Простите мне мою дерзость, – сказал он, вытирая платком сок с её подбородка.
Пьер с Луизой поссорились. Начало разладу дала невнимательность Пьера. Он сообщил жене (словно та не заметила смешков над её «нововведениями» в доме), что мистер Хавершем спрашивал, действительно ли они избавились от ночных горшков, отчего Луиза, готовая разрыдаться, припомнила мистеру Хавершему его общеизвестные недостатки, не говоря уж о его помощи миссис Форнье, супруг которой не больше плантатор, чем сама Луиза! И что за «странное» (особо подчеркнула она) у этой миссис Форнье влечение к чернокожей девчонке! А тут ещё в минуту малодушия, не подумав посоветоваться с супругой, Пьер становится её крестным перед алтарём католической церкви Святого Иоанна Крестителя, несмотря на то что он сам (вместе с Луизой) – всю жизнь был методистом, да только туда-то этот самый мистер Хавершем, который так интересуется ночными горшками Робийяров, не явился!
Пока жена переводила дыхание, Пьер Робийяр пригласил дочь на танец, что вернуло ему обычное хорошее расположение духа.
Но его сияющее лицо разъярило рассерженную жену ещё больше:
– Ночные горшки! Крестница! Да уж!
Руфь проскользнула в оранжерею.
– Мы скоро поедем домой, да?
– Всему своё время, дорогая. Принеси нам, пожалуйста, ещё пунша.
Она неохотно взяла у них бокалы.
– Иди же, деточка! Ступай!
Когда они остались одни, Уэсли Эванс продолжил разговор:
– Бизнес – это вложение капитала в такое предприятие, где можно заработать максимум при минимуме риска. Ах да, я забыл. Вам, как даме с более тонкой душевной организацией, грубая коммерция претит.
– Я дама, сэр. Но не глупышка.
– Итак, – он придвинулся ближе, – как вы знаете, нелегко найти капитал для расширения бизнеса. Пьер – славный парень, но, как партнёру, ему недостает – как бы поделикатнее выразиться – чутья. Вы, может, сочтёте, что это странный термин для делового человека.
– Мои капиталы находятся у мистера Хавершема под шесть процентов прироста.
– Похвально, – заверил Уэсли.
И, помолчав, добавил:
– Но можно было бы и выгоднее разместить.
У подруги Луизы Антонии Севье никогда не хватало сил отказать ей в чём бы то ни было, к тому же и очаровательная простушка, жена Джеймса О’Хары, весь вечер бросала в её сторону убийственные взгляды, и ведь, как знать, жена-то была ирландкой, с неё сталось бы взгляды перевести в дело! Поэтому Антония позволила подруге выставить напоказ все свои новшества. И вынуждена была признать, что ватерклозет и вправду очень интересен! Что еще принесёт новый век?
– И ты садишься прямо на него?
– Сначала, дорогая, нужно поднять крышку. – и Луиза подняла её вверх.
Антония оглядела сиденье с аккуратной круглой дыркой.
– И что, садиться прямо на это?
– Да, это сиденье для того, чтобы облегчиться. Как на горшке. Точно так же.
– А потом?..
– А потом, моя дорогая, природа делает своё дело. Как видишь, комочки чёсаной шерсти подходят для… э-э…
– А потом…
– Бросаешь использованный комок в это приспособление, а затем…
Луиза дёрнула цепочку, свисающую с лакированного деревянного бачка наверху, и вода с оглушительным шумом закрутилась внизу.
– Но куда всё это уходит?
– В резервуар в подвале.
Миссис Севье приложила руку ко рту.
– Луиза, ты так… оригинальна.
Возможно, она выбрала не лучшие слова для похвалы. Глаза у Луизы наполнились слезами:
– Этот… этот неблагодарный англичанин. У нас он получил свой первый заказ в Америке. Наш дом стал бы его образцом для демонстрации. Простая вежливость… Обычные правила приличия… Можно было бы и появиться хоть ненадолго сегодня вечером!
– По-моему, этот… э-э… предмет совершенно чудесен. Как же я тебе завидую, Луиза. Как бы мне хотелось обладать твоим мужеством!
– Да, спасибо. Ну что ж. Хочешь попробовать?
Антония захихикала, прикрывшись веером.
– Если бы я была тобой, Луиза, но я всего лишь Антония. Ты наверняка припрятала несколько горшков для своих консервативных друзей.
Луиза вздохнула:
– В комнатке за библиотекой.
Дамы вышли. В малой гостиной, мимо которой они прошли, стоял такой густой дым, что у Луизы заслезились глаза. Мужчины, развалившись в креслах, храпели, открыв рты. Кто-нибудь обязательно здесь останется до утра.
Большие напольные часы пробили час. Антония подавила зевок.
Капитан Форнье с кузеном Филиппом топтались у чаши с пуншем, словно она могла убежать. В начале вечера пунш, приготовленный по рецепту матери Луизы, имел розоватый оттенок и благоухал цитрусом. Теперь, когда чаша была почти пуста, он приобрёл тёмно-коричневый цвет и разил спиртом.
Но оркестр до сих пор сохранял бодрость! Луиза услышала, как кто-то выкрикнул. О, боже! Неужели ирландцы заказали джигу?
– Рождественский бал у Робийяров, – напомнила Луиза подруге, – устанавливает новые стандарты в Саванне – нет, во всей Джорджии!
– Ну конечно же, дорогая, – вздохнула Антония. – Мы все так признательны.
Кроша в пальцах невидимую землю, капитан Форнье объяснял разомлевшему Филиппу, какой должна быть «хорошая почва – La Bonne Terre».
Дамы уводили мужей домой и благодарили Луизу.
А эта чернокожая служанка – крестница Пьера! – сидела, скрестив ноги, на оттоманке у окна, наполовину скрытая занавесками.
На её оттоманке! Крестница Пьера!
Луиза втянула воздух, словно волчица, почуявшая жертву, как бы ни потрясло её это сравнение.
– Бедняга, – сказала она, как бы про себя. – Если бы он только знал.
Было уже поздно, у Антонии начала болеть голова.
– Кто «бедняга», дорогая? Филипп?
– Что ты! Вовсе не он.
Они вошли в зал, где уставшие музыканты выжимали из себя остатки энтузиазма.
– Ах, стать бы снова молодой, – сказала Луиза.
– Кто? Кто «бедняга»?
– Хмм.
– Служаночка миссис Форнье такая миленькая.
– Хмм.
– Нетрудно понять, почему Пьер согласился… – Она хлопнула себя по губам. – Дорогая Луиза, ты ведь не была против, правда?
Эта крестница, этот капризный архитектор, абсурдные ватерклозеты – во всём виноват Пьер.
– Бедный капитан Форнье.
– Что? Капитан Форнье?
Луиза философски печально покачала головой, выказывая сожаление о многочисленных неудачных современных браках.
– Партнёр моего мужа – янки. Как можно от него ожидать, что он поймёт наш образ жизни? Принятый в Саванне – такой надёжный и правильный.
Антония удивилась, но пришла в такой восторг, что не смогла скрыть улыбки:
– О, боже! Ты, безусловно, не хотела сказать…
– Ума не приложу, куда они могли отлучиться. Верно, в библиотеку. Скорее всего обоих не оторвать от книжек. Антония, дорогая, обещай, что не скажешь никому ни слова.
Антония гордо выпрямилась, словно сахарное изваяние.
– Луиза! Разве я не само благоразумие?
Луиза похлопала её по руке:
– Конечно, дорогая. Без сомнения. Бедный капитан Форнье. Сначала его выгнали с великолепной плантации – Форнье не жалели денег! – а теперь ещё это! И невинное дитя на скамье под окном. Возможно ли, – понизила голос Луиза, – что детские глаза видели больше, чем пристало ребёнку?
– Ребёнок – не лучшая дуэнья, – хихикнула Антония и удалилась.
Луиза почувствовала укол совести, наблюдая, как подруга беседует с другими женщинами, но не особенно ощутимый.
Огюстен почувствовал, как на него поглядывают. И услышал пересуды.
Дело не в алкоголе. Солдаты – офицеры Наполеона – привыкли к выпивке! Он окунул бокал прямо в тёмный пунш и протянул его новому закадычному другу, Филиппу. Заметил тот бокал или нет, осталось неясным. Филипп внезапно тяжело сел, откинув голову назад, и захрапел. Неемия отправился за его кучером.
А теперь эта проклятая девчонка дёргает за рукав.
– Масса, я схожу за госпожой, и мы поедем домой.
– Чёрт с ней, – услышал Огюстен свой собственный голос.
– Масса, мы едем домой сейчас.
– Кто здесь хозяин? – сказал он, обращаясь к утратившему способность реагировать Филиппу. – Кто здесь хозяин?
Клара была уже вполне взрослой девочкой, чтобы ложиться спать самостоятельно, но родители пошли вместе с ней наверх.
Взяв мужа под руку, Луиза сказала:
– Как же мы будем скучать по этим незабываемым мгновениям, когда наша девочка вырастет.
Пьер с облегчением накрыл её пальцы ладонью, радуясь, что ссора окончена. Но когда из оранжереи донёсся какой-то шум, хозяева не смогли ничего сделать, чтобы предотвратить скандал.
Станешь драться?
«Я обвиняю Уэсли Эванса в трусости и малодушии».
Вызов Огюстена Форнье появился 2-го числа в январском выпуске «Коламбиан мьюзеум энд Саванна эдвертайзер». Секундант Форнье, граф Монтелон, поместил его и на доске Дома Аукционов среди других объявлений о продаже рабов, о скачках и племенных жеребцах-производителях. Когда граф зашёл в таверну Ганна, её завсегдатаи забросали его вопросами: явились ли друзья того янки, чтобы принять вызов? На что граф с обычной жёсткостью отвечал, что вопросы чести – это не повод для развлечения.
Французы-беженцы так полюбили таверну Ганна, что саваннцы прозвали её «Брат Жак»[16], а родившийся и выросший в Джорджии Уильям Ганн переделал своё заведение на французский манер. Большинство посетителей «Брата Жака» были, как и капитан Форнье, беженцами из Сан-Доминго, а несколько эмигрантов, в том числе и граф Монтелон, прибыли к этим берегам, по неточным сведениям, вместе с генералом Лафайетом. Граф поддерживал своё благосостояние продажей лошадей неизвестного происхождения и смазливых мулаточек и мулатов. Он тщательно разработал меры предосторожности, чтобы его не отравили, и избегал появляться в некоторых местах после наступления темноты. В доки он старался не заглядывать.
Хотя граф никогда не упоминал генерала Лафайета, французские патриоты любили спрашивать его:
– Кто из генералов лучше? Наполеон или Лафайет?
– Le Bon Dieu, один Он ведает.
Сдержанность графа явно свидетельствовала о его проницательности. Хулителей, упоминавших о чарлстонских скандалах, находилось мало, да никто о них толком ничего и не знал, и в любом случае то дело было полностью замято.
В таверне Уильяма Ганна бурно отмечали каждую победу французов. В варварской, негостеприимной, нефранцузской Америке эти победы поддерживали гордость беженцев, и это был вопрос чести: ведь не будь проклятой британской блокады, каждый завсегдатай «Брата Жака» наверняка вернулся бы во Францию, чтобы поступить на военную службу.
Победы Наполеона были популярной темой для разговоров и среди коренных саваннцев, чья налаженная торговля была подорвана блокадой и повадками британцев насильно вербовать американских моряков.
За несколько дней до Рождества в Саванну стали просачиваться новости о великой битве, поначалу – в виде слухов, затем – в виде разрозненных фактов и, наконец, хлынули широким потоком. В самых первых сообщениях говорилось, что пруссы одержали победу над французами, и по этому поводу саваннцы мрачно осушили немало бокалов. Со следующим сообщением – не прошло и двадцати четырёх часов! – те же самые бокалы наполнились в честь победы Наполеона. Новости о втором сражении – и втором триумфе Наполеона – достигли Саванны уже в новом году, когда «Брат Жак» полностью увяз в собственном скандале. Капитан Форнье (bon homme[17], если он таковым когда-нибудь был) обнаружил, что его жена (французская дама с ранее безупречной репутацией) скомпрометирована неким Уэсли Эвансом, приезжим янки. Капитан спугнул эту парочку в новой оранжерее Пьера Робийяра на рождественском балу вышеупомянутого джентльмена, где само место и повод попахивали скандалом. Несмотря на то что Пьер Робийяр ни разу не появлялся в «Брате Жаке», его там уважали. Когда Робийяры обедали с губернатором Джорджии Милледжем, французское сообщество Саванны преисполнялось приятной гордостью.
Завсегдатаи «Брата Жака» единодушно одобряли Пьера, его внушительный новый дом и, впрочем, даже оранжерею, но с тем же единодушием осуждали его кузена Филиппа, защищающего грубых дикарей, – ибо его речи выставляли остальных французов бесчувственными или излишне чувствительными.
Сам Огюстен мало что помнил о том вечере – в голове остались лишь искаженные, разрозненные образы. Соланж с этим янки сидели слишком близко – вот что он запомнил. Ему показалось, что они полностью одеты. И все трое кричали друг на друга, это Форнье тоже помнил. Помнил, как Руфь спрятала лицо в ладонях. Его поразило жалящее ощущение пощёчины: удар по щеке он помнил отлично. Именно совершенное рукоприкладство и перевело обычную пьяную перебранку в дело чести.
Наутро после рождественского бала Огюстен не вставал с постели до полудня, после чего его вырвало, и, умывшись, он со всей решимостью отправился в «Брата Жака», где с порога выслушал немало кривотолков. Огюстен, который не знал, что и думать, и не мог объяснить, что именно случилось, пожал плечами.
– Эванс не причинил мне никакого вреда. Он янки и не понимает наших обычаев.
Завсегдатаи разделились на тех, кто считал невозмутимость Огюстена проявлением благородства – tres gentil[18], и тех, кто полагал, что эта пощёчина, след от которой рдел на щеке Огюстена, была нанесена всем французам.
И сочувствующие, и обиженные угощали Огюстена, потому он вернулся домой поздно и навеселе. Подойдя к серванту, он налил себе ещё бокал, не обращая внимания на грустное выражение лица Руфи.
– И ты туда же? Даже ты? – спросил он.
– Господин, – торжественно произнесла девочка, вытаскивая маленький томик из книг Соланж, – почитайте мне, пожалуйста.
Огюстен заплетающимся языком принялся декламировать:
- Терзала страсть меня порой:
- Лишь тот, кто сам влюблён,
- Понять рассказ сумеет мой,
- Причудливый, как сон.
- Июньской розы юный цвет —
- Вот та, что я любил;
- Я ехал к ней, и лунный свет
- Проводником мне был[19].
Он закрыл книгу:
– Нет никакого настроения читать стихи.
Он опрокинул бокал с виски, от которого защипало в носу и в горле.
– Госпожа тоже не читает мне больше, – печально сказала девочка.
«Ну так почитай сама», – вертелось у него на кончике языка. Почему она не в состоянии читать? Она не так глупа, как другие ниггеры.
В комнату вошла Соланж. Её глаза вспыхнули, когда она заметила бокал в руках мужа, и он быстро его допил.
– А, – сказала она. – Ты дома.
Он выпрямился:
– Как видишь.
– Хорошо провёл вечер?
Огюстен пытался понять, что именно её интересует:
– Французское правительство требует от гаитян возмещения убытков.
Соланж вздохнула:
– Мы получим компенсацию за Ле-Жардан.
– Правда?
Они не обсуждали происшествие в оранжерее. Огюстен – потому, что не помнил, а Соланж – по той причине, что была неосмотрительна и отказывалась испытывать чувство вины за это.
– Миссис, пожалуйста, почитаете мне?
– Не сейчас.
– Торговка на рынке – та, что продаёт апельсины, – вот она говорит, что граф Монтелон очень их любит. Говорит, что граф спрашивает обо мне. Обо мне, миссис.
– Иди спать, деточка.
– Я так рада, что живу здесь, с вами и капитаном. Я единственная счастливая негритянка, да, я!
– Огюстен, – мягко сказала Соланж, – ты можешь узнать, какова наша доля в этих волшебных возмещениях? Я имею в виду, официально. Без глубокомысленных обсуждений со своими собутыльниками?
– Как?
– Ах да. Вот в том-то и дело.
Огюстен, налив ещё бокал, предложил его жене и был вознаграждён холодным взглядом, исполненным презрения.
– Я стараюсь сделать вас счастливыми! Вы единственная семья, которая у меня есть! – выкрикнула Руфь.
Огюстен почувствовал, что дрожь, начавшаяся в коленях, охватила всё тело. Его так трясло, что он едва смог выдавить из себя:
– Я по… по… посмешище. Я презренный ро… ро… рогатый муж.
– Миссис! Миссис! – закричала Руфь. – Я открою окно. Здесь так жарко!
– Конечно, я не стала отвергать знаки внимания со стороны Уэсли Эванса, – холодно сказала жена Огюстена Форнье. – По крайней мере, он – мужчина.
На следующее утро, когда Уэсли Эванс сортировал хлопок на складе Робийяра и Эванса, в дверях появился его партнёр в парадном виде и с торжественным выражением. Пьер положил Эвансу на письменный стол футляр из красного дерева.
Уэсли в этот момент объяснял плантатору из глубинки, почему его хлопок неважного качества.
– Если считаете, что можете получить лучшую цену, – говорил Уэсли, – попробуйте обратиться к другим скупщикам.
– Других тоже перепробовали, – отвечал плантатор. – Да я просто надеялся, что тут не очень станут придираться. – Он снял шляпу и энергично почесал лысину. – Но совсем забыл, что вы янки.
– И? – озадаченно спросил Эванс.
– Да вы, янки, ни на минуту не отвлекаетесь, глаз с весов не сводите. Ладно, принимаю ваше предложение.
Пока Уэсли отсчитывал деньги, рабы плантатора сгружали его товар.
Когда фургон плантатора укатил прочь, Уэсли повернулся к Пьеру:
– Итак, что, чёрт возьми, происходит?
– Вот именно затем я и пришёл.
Пьер достал сложенную газету из кармана пальто.
– У меня нет времени слушать новости, – сказал Уэсли. – Сейчас везут и везут. Передерживают хлопок на поле и всё равно хотят получить за него лучшую цену.
Робийяр сунул газету Эвансу, тыча пальцем в объявление.
– Что, чёрт возьми?
– Я не могу быть твоим секундантом.
– Секундантом? Из-за чего? Из-за того, что я взял миссис Соланж за руку, а её пьяный муж осыпал меня ругательствами, пока я не привёл его в чувство пощёчиной? Ничего не было. Пустое. Иди, Пьер. Я слишком занят, чтобы заниматься всякой чепухой.
– Для почтенного капитана это явно не чепуха.
Услышал ли Уэсли в голосе своего партнёра нотку удовлетворения?
– Дуэль? Он ожидает, что я буду драться с ним на дуэли? Мы больше не устраиваем дуэлей.
– А, тогда мы, тёмные жители Джорджии, ошибаемся, думая, что не так давно, прямо на окраине Нью-Йорка Аарон Бэрр убил Александра Гамильтона именно на дуэли.
– Мы не устраиваем дуэлей. Этот обычай теперь не наш, – заявил Уэсли, кладя шляпу на заваленный бумагами стол.
– Ну что ж, мой друг. Значит, он наш. И джентльмен, который игнорирует публичный вызов… он… больше не джентльмен.
Уэсли улыбнулся:
– А я когда-нибудь выдавал себя за такового?
Пьер скорбно посмотрел на Эванса:
– Вопреки твоему пренебрежению обычаями Низин наше дело, без сомнения, пострадает. К нам будет обращаться всё меньше плантаторов. Кто же продаст свой урожай трусу, если его так же легко можно продать джентльмену?
– Господи боже мой! Гос-по-ди!
Уэсли швырнул шляпу на неметёный пол.
Довольный тем, что Эванс принял его точку зрения, Пьер Робийяр продолжал:
– Таков наш обычай, Уэсли. Вы, янки, превосходно делаете разные вещи. А мы в Джорджии и за тысячу лет не изобрели бы хлопкоочистительной машины. Мы бесшабашны, придирчивы к недостаткам, гостеприимны и по большей части спокойны. Но когда молодой кавалер моей дочери Клары явится ко мне домой, мне захочется спросить его: «Готов ли ты за неё драться?»
Уэсли положил руку на плечо Пьеру:
– Месье Робийяр, вы меня удивляете своей разносторонностью.
– Что вы, сэр. Я был простым солдатом в армии Наполеона, а теперь я простой торговец.
В футляре из красного дерева лежала пара незатейливых пистолетов. Пьер провёл пальцем по светлому блестящему стволу:
– Из них застрелили пятерых.
– О-о.
– Мастера, изготовившего их, Манона, обвиняли в том, что он сделал нарезку в стволах – не разглядишь и самым намётанным глазом, но всё-таки сделал. Эти пистолеты из лондонского оптового магазина Манона. У них очень чувствительные спусковые крючки, малейшее нажатие приводит их в действие. Я тебя умоляю, не взводи курок, пока не соберёшься стрелять. Но я не могу быть твоим секундантом, – сказал он под конец, – против капитана Форнье. За него выступает граф Монтелон.
Уэсли громко застонал.
– Твоим секундантом может стать джентльмен твоего же ранга.
– Да я же почти никого не знаю в Саванне.
– Будь спокоен. На наших секундантов можно положиться. Твой человек с графом уладят все формальности и будут наблюдать за строгим их выполнением. Если в тот день тебе будет нездоровиться, секундант может драться вместо тебя. Если ты вдруг вздумаешь праздновать труса, он имеет право сразить тебя на месте.
Пьер улыбнулся.
– Таковы правила. Уэсли, – кашлянул он, – я взял на себя вольность…
– …попросить кого-то выступить за меня?
– Да, мой дорогой мальчик. Мой кузен Филипп, возможно, эксцентричен, но он джентльмен вне всяких сомнений. Никто не будет оспаривать твой выбор. Прежде брату не приходилось выступать в таком почётном звании, но я дам ему все необходимые инструкции, поверь. Хоть я и не могу выступить за тебя против капитана Форнье, я буду руководить Филиппом.
– Филиппом, помешанным на индейцах?
Пьер вспыхнул:
Читать бесплатно другие книги:
