Как я был в немецком плену Владимиров Юрий

В середине июля несколько дней погода стояла мрачной и дождливой. В это время через Зимницы и соседние деревни ежедневно в большом количестве шли на запад наши войсковые подразделения. Иногда красноармейцы и их командиры вынуждены были ночевать с нами в сарае. При одной такой ночевке сержант – сельский учитель, с которым я тогда разговорился по душам, отдал мне свою запасную новенькую зеленую пилотку. В сентябре, возвратившись в Москву, я сфотографировался в этом головном уборе на память.

…Стало известно, что 16 июля немцам сдан Смоленск. Скоро они могли дойти до Екимовичей, до правого берега Десны. Вместе с нашими воинскими частями ушли добровольцами мой хороший друг – дзюдоист Толя Зайцев, великовозрастный и рослый студент Борис Троицкий, жгучий брюнет еврей Гриша Цирлин и несколько других ребят.

Угроза быстрого подхода немцев к Десне вынудила ускорить работы по подготовке противотанковых рвов и других оборонительных сооружений. Нас начали привлекать также к строительству ДОТОв и ДЗОТов. Я с тремя друзьями один день занимался устройством из досок опалубки и доставкой на носилках бетона двум красноармейцам – строителям ДОТа и его будущим защитникам. Несколько дней, несмотря на дожди, пришлось работать до поздней ночи босиком и в промокшей насквозь одежде. Видимо, из-за всего этого я сильно простудился. 16 и 17 июля, уже едва держась на ногах, я еще работал, а 18 июля, в день моего рождения (мне исполнилось в тот день 20 лет), ребята оставили меня «дома». В тот день под шум дождя, шедшего почти непрерывно, дрожа от холода и от головной боли, я провалялся в «постели» из соломы и сена на земляном полу, прикрытый лишь своим коротким темно-синим костюмным пиджачком. Тяжелобольным встречал я и дни рождения в 1942 и 1943 годах.

К вечеру ко мне привели медсестру, которая, замерив температуру, дала мне несколько таблеток аспирина. К утру 19 июля почувствовал себя лучше, с аппетитом съел принесенный мне завтрак, а после обеда пошел на работу. Примерно через 7 дней после этого мы, закончив работу у Зимниц, копали ров возле деревни Старое Сырокоренье у реки Колозня. В тот день у меня вдруг сильно заболела спина, и я оказался не в состоянии ни согнуться, ни выпрямиться. Здесь меня опять выручила медсестра, поставив мне на спину около 20 стеклянных стаканчиков – банок. Когда банки остыли и отпали, на спине образовалась «картинная галерея» из розово-красных кружков, а через час я снова стал работоспособным.

С первых же дней после прибытия в Зимницы мы невольно обращали внимание, что над нами высоко в небе пролетают на восток и обратно вражеские самолеты. Сначала это были в основном длинные двухфюзеляжные двухмоторные Fw.189A «Eule» («Совы») или «рамы» по-нашему, производившие разведку местности. За ними (как правило, сразу) следовали бомбардировщики: одно– и двухмоторные, конструкции «юнкерсы», а также одномоторные пикирующие Ju.87 штурмовики, и двухмоторные Не.111 «хенкели». Ночью и днем летали четырехмоторные Fw.200 и другие. Бомбардировщиков нередко сопровождали одномоторные истребители Bf.109, а иногда двухмоторные Bf.110 «мессершмитты» и другие. Конечно, в типах и названиях конструкций немецких боевых самолетов я начал разбираться лишь позже.

До первой половины июля немецкие самолеты летали, как правило, на большой высоте и нас не беспокоили, ограничиваясь только сбрасыванием листовок. Но позже бомбардировщики, штурмовики и истребители иногда опускались очень низко, пугая нас, и иногда сбрасывали мелкие бомбы и обстреливали нас из пулеметов. Всё это они сопровождали, как правило, страшным воем специальных сирен.

Мы убедились, что появление самолетов на малой высоте всегда могло оказаться опасным, поэтому мы сразу ложились на землю, а в лучшем случае убегали в ближайшие овраг или в лес. Чаще всего пытались спрятаться в своем же противотанковом рву.

Сбрасываемые с самолетов листовки нам было запрещено поднимать, а тем более читать. Для их сбора и уничтожения выделяли специально подобранных людей. Но всё-таки нам удавалось читать эти листовки, однако нас удивляло их содержание, часто казавшееся просто глупым. Например, немцы писали, будто нашим государством управляют иудо-большевики и в основном – жиды во главе с тираном и кровожадным убийцей Сталиным, что в СССР существует крепостное право. Больше всего листовок предназначалось военным. Им предлагалось сохранять листовку в качестве пропуска для перехода через фронт и добровольно сдаваться в плен. В таких листовках ругали политических комиссаров и рекомендовали беспощадно уничтожать их и всячески способствовать победе германских войск. В листовках было и много карикатур на Сталина и на комиссаров. В листовках сообщалось о больших успехах германских войск на всех фронтах, о численности пленных бойцов и командиров Красной армии (в том числе сына Сталина – Якова), о хорошем обращении немцев с пленными, о наделении крестьян землей на территориях, освобожденных от большевиков, и о прочих вещах.

К сожалению, мы тогда очень редко видели в небе наши самолеты. Но однажды нам пришлось быть свидетелями гибели одного из них. Дело было так. Как-то после падения Смоленска, от которого мы находились тогда на расстоянии около 95 км, над нами пролетел, теряя высоту, резко снижаясь, атакованный и поврежденный «мессершмиттом» советский бомбардировщик Пе-2. Залетев за Зимницы, он упал у окраины деревни Новосёлки и взорвался. Из-под обломков самолета извлекли полуобгоревшие тела двух молодых летчиков и похоронили их на краю леса. Говорили, что третий член экипажа остался жив, но его еще до нашего прихода отвезли в госпиталь. Скоро к месту падения самолета подъехала легковая автомашина, и из неё вышли двое военных, которые забрали документы и уцелевшие личные вещи погибших.

Несколько раз мы были свидетелями воздушных боев между немецкими и советскими истребителями. К сожалению, эти бои заканчивались не в пользу наших летчиков: их самолеты, оставляя за собой длинный хвост черного дыма, врезались в землю и взрывались. Однажды мы видели, как летчик сбитого самолета спускался на парашюте, но так и не узнали, остался ли он живым, так как немецкий летчик продолжал стрелять по нему из пулемета.

В августе немцы стали писать в листовках, что наши противотанковые рвы бесполезны, так как для немецких танков они легко преодолимы. Кроме того, их можно без труда обойти. И это было действительно так, но говорить об этом друг другу и тем более начальству мы не осмеливались. Оборонительные работы продолжались. Немцы предупреждали, что скоро начнут бомбить нас и обстреливать из самолетов, хотя им «жалко несчастных заключенных, которые трудятся подневольно». После взятия немцами Смоленска наших отступавших войск мы не видели. Говорили, что они попали в окружение.

…В начале августа нам выдали первую зарплату. За несколько дней до этого наши старшие обсуждали, сколько кому следует платить. Женя Анохин, Нестер Крохин и учетчик Коля Захаров[3] отмечали, что я работаю хорошо, не «волыню» и поэтому заслуживаю такой же повышенной зарплаты, как и более рослые и физически сильные ребята. Так, за вычетом стоимости питания мне достались 800 рублей. А минимальная зарплата составила 600 рублей. Кстати, в начале сентября нам выдали еще и вторую зарплату. На этот раз она у всех была меньше – около 500 рублей. Таким образом, на трудовом фронте я заработал примерно 1300 рублей, из которых 100 рублей вскоре пришлось потратить на приобретение в сельском магазине простеньких брезентовых туфель взамен старых, полностью вышедших из строя.

…С начала августа в связи с приближением немецких войск к Екимовичам всё больше местного населения стало эвакуироваться на восток, гоня впереди себя коров и другой скот. Люди двигались в основном пешком и редко – на телегах, запряженных лошадьми. В середине августа территория за правым берегом Десны, включая Екимовичи, и у впадающей в Десну реки Колозня, где мы часто купались, оказалась ничейной: два-три дня там не было ни наших, ни немецких войск. В это время населению Зимниц и находящихся вблизи других населенных пунктов поступил приказ срочно эвакуироваться. Однако данный приказ к нам не относился.

В те дни мы стали свидетелями начала эвакуации жителей двух небольших деревень – Новое (на правом берегу реки Колозня, оставленном нашими войсками) и Старое Сырокоренья (на левом берегу той же реки). Погода была солнечной и жаркой. Сначала все жители зашли на местное кладбище попрощался с похороненными там родными и близкими. Люди садились на могилы и со слезами целовали кресты, потом низко кланялись могилам. Я видел также, как члены одной семьи перед уходом из деревни целовали стены своей избы, ворота и другие постройки. Смотреть на эти сцены было ужасно тяжело, у меня и у некоторых других ребят тоже потекли слезы…

На следующий день я увидел на противоположном берегу реки Колозня, в деревне Новое Сырокоренье, усадьбу с пчелиными ульями. Хозяев в усадьбе не было, и во всей деревне не было видно никаких людей. И тут же я захотел показать друзьям, что я пчеловод и могу угостить всех свежим сотовым мёдом.

Моя «работа» на пасеке привела к тому, что пчелы ужалили меня раз пятнадцать. Всё страшно болело, и от работы с лопатой меня, естественно, освободили.

Наступило время обеда, и мы зашли в усадьбу, чтобы взять оставленные мною рамки с медом. Но тут в одной из ближайших к пасеке изб открылось окно и что-то в нём мелькнуло. В избе мы обнаружили совсем немощного старика, пытавшегося взобраться на русскую печь. Он не согласился уехать из деревни в эвакуацию, зная, что ему всё равно скоро помирать. Обе рамки с медом мы оставили старику и ушли от него, очень довольные своим поступком. Кто-то из начальства попытался обвинить меня в мародёрстве и потребовал наказать меня. Но, узнав, что рамки с медом были взяты не для себя, а отданы старику, ограничились предупреждением о недопустимости подобного «мародерства». После этого мои товарищи по трудовому фронту чаще называли меня не по фамилии и имени, а по прозвищу Пчеловод, которое осталось в памяти у них до сих пор.

Через двое суток после моего похода на пасеку кто-то прибежал запыхавшись и сообщил, что немцы с противоположного берега реки на чистом русском языке по громкоговорителю предупреждают: «Эй, вы, московские студенты, бросьте ковыряться в земле, уходите отсюда скорее, иначе будем по вам стрелять!» Мы не поверили сказанному, посчитав это глупой шуткой товарища. Но на другой день, примерно через час после начала работы, вдруг послышался страшный вой и метрах 20 сзади от нас раздался грохот взрыва. Кто-то дико закричал: «Это мины!» Женя Анохин сразу скомандовал: «Ложись!» Совсем недалеко от края рва падали металлические осколки мины. Через пару минут я нашел один из них, он оказался еще горячим, его поверхность оказалась неровной, в нескольких местах заостренной. К счастью, пострадавших у нас не было.

Но не успели мы очухаться от первого взрыва, как снова услышали вой мины. Все разбежались по рву и крепко прижались к стенке со стороны возможного прилёта мины. Второй взрыв прогремел совсем недалеко от нас, но мина сделала перелёт. Я успел заметить, что Лёва Гробман, который перевелся в МИС в феврале из Днепропетровского металлургического института, прикрыл голову металлической частью лопаты. На вопрос, почему он так сделал, я получил ответ: «Самое главное – беречь голову, а попадёт осколок в попу, так еще можно жить!» Некоторые ребята потом следовали его примеру.

Вскоре последовал третий взрыв, уже внутри рва, однако там, где нас не было. Минут через пять шарахнуло метрах в 15 от нас, и опять все остались невредимыми.

Мы ожидали самого опасного – пятого взрыва, а он… не последовал. Мы постепенно успокоились и продолжили работать. При этом мне и еще нескольким самым молодым и, наверное, из-за этого самым глупым ребятам всё происшедшее показалось очень интересным и романтичным. Я даже подумал: «Хорошо, если бы немцы выстрелили еще несколько раз!»

Мы доработали до обеденного перерыва, а после него немцы нас дважды обстреляли из миномёта. Часам к 17-ти, пролетая над нами, немецкие бомбардировщики сбросили северо-восточнее Зимниц несколько бомб, а истребители произвели пулеметный обстрел местности. Мы предположили, что на обратном пути они обстреляют и нашу «братию», поэтому заблаговременно укрылись от них. При этом случился такой казус: Володя Семенов (в будущем лауреат Государственной премии СССР) сел под кустик, чтобы оправиться «по-большому», и его за этим «делом» заметил пилот «мессершмитта» и дал по нему короткую, но, к счастью, неточную пулеметную очередь. Не натянув брюки, Володя пустился бежать к противотанковому рву, а летчик, грозя кулаком, преследовал убегающего.

Поздно вечером за ужином ребята из другой команды, работавшие в окрестностях Новосёлок, рассказали нам, что немецкие самолеты бомбили и обстреливали там воинскую часть, но «угодили» в команды заключенных и гражданских москвичей, убив одного и ранив несколько человек. При этом одна сброшенная бомба не взорвалась, и саперы собирались завтра её обезвредить. Утром Коля Захаров, Паша Галкин, я и еще несколько ребят получили разрешение сбегать в Новосёлки. Мы увидели подвешенную на деревянной перекладине между двумя столбами бомбу, возле которой крутились два молоденьких сапера, потом они постреляли по бомбе из пулемета бронебойными и зажигательными пулями, но бомба всё равно осталась целой. Тогда из окопа вышли два москвича, кажется, из команды завода «Красный Пролетарий», и предложили саперам обезвредить бомбу.

Бомбу сняли с перекладины и положили на землю. Саперы отошли в окоп, а рабочие (говорили, что у одного из них была фамилия Токарев) стали очень осторожно удалять взрыватель. Мы все с большим напряжением следили за происходящим из окопа. Произошло самое ужасное – бомба взорвалась. Раздался страшный грохот, и в разные стороны разлетелись части человеческих тел. Изуродованные останки людей я увидел тогда впервые, не предполагая, что скоро мне предстоит видеть подобное уже на фронте.

Потрясенные увиденным, мы быстро возвратились к себе и рассказали всем о том, что произошло у Новосёлок. Но едва мы начали работать, как появился немецкий штурмовик и начал обстреливать нас из пулемета.

Наконец наступил последний день нашей работы. Это было, кажется, 23 августа. Мы довели противотанковый ров почти до лесной опушки. Но едва наше начальство сдало готовый ров военному представителю, как немецкий минометчик «угостил» нас тремя обстрелами.

На следующий день нас разбудили задолго до рассвета. Мы привели себя в порядок, кое-как позавтракали и, захватив с собой весь имевшийся инструмент, ведра и другие вещи, покинули свой гостеприимный сарай и уже давно безлюдную деревню Зимницы. Уехали мы на грузовиках в сторону железной дороги, идущей в район Ельни. Уже через несколько дней этот город стал известен тем, что с 30 августа по 6 сентября 1941 года немцы впервые потерпели там большое поражение: город был отбит с очень крупными для немцев потерями. Под Ельней дали залпы и наши знаменитые «катюши».

Перед отъездом из Зимниц мы были сильно огорчены сообщениями с Ленинградского, Юго-Западного, Южного и других фронтов, тяжело переживали падение Киева. Коля Тузов плакал, услышав, что немцам оставлен его родной город Чернигов.

На Смоленщине мы, кроме сооружения противотанковых рвов, приводили в порядок или делали новые грунтовые дороги для автомобильного транспорта и танков, строили ДОТы и ДЗОТы. Как и раньше, ночевать приходилось в сараях, зданиях животноводческих ферм, в деревенских школах. Мы часто оставались без горячей пищи, иногда варили картофель, вырытый на колхозном поле или на приусадебных участках местных жителей. Из одного котелка пищу ели сразу несколько человек. Воду кипятили в котелках и кружках, собирая для костра даже ветки. Хлеб, масло, сахар и другие продукты со складов поступали не всегда. Некоторые ребята страдали из-за недостатка курева.

В последний период пребывания на трудовом фронте мы более трех суток пробыли, ночуя в классах местной школы, в селе Ямное.

…В конце августа у Ельни стали сосредотачиваться пехотные, артиллерийские, танковые и другие части Красной армии, которыми командовал генерал армии Г. К. Жуков. В те дни готовилось освобождение Ельни от немцев. Я счастлив, что вместе со своими товарищами внес свой, хотя и небольшой, вклад в данную победу, готовя для наших войск дороги и сооружая различные военные объекты.

7 сентября после обеда нам выдали на двое суток продукты «сухим пайком», и грузовые автомашины доставили нас темной ночью на какую-то железнодорожную станцию, и в чистом поле нас погрузили в два товарных вагона. Отсюда поезд отправился с очень частыми и долгими остановками к Вязьме, а через неё к Москве на Белорусский вокзал. 9 сентября все участники трудового фронта отправились к зданию института. Там нас тепло встретили и поприветствовали руководство института, представители парткома, комсомольской и профсоюзной организаций и студентки и некоторые студенты и аспиранты, остававшиеся в Москве. Возник своего рода небольшой митинг, Л. М. Утевский кратко доложил присутствовавшим о выполненной нами работе и зачитал письмо начальника III участка второго строительного района VIII стройуправления Главоборонстроя НКВД СССР в адрес Ленинского райкома ВЛКСМ и руководства МИС. В нем сообщалось, что студенты Института стали «с честью выполнили возложенное на них задание, полностью завершив порученный им объем работ, проявив при этом большое мужество, так как часто им приходилось работать даже под ураганным (так и было сказано) огнем врага». Нам объявили благодарность от имени Главоборонстроя НКВД СССР.

В 1978 году почти все оставшиеся к этому времени в живых участники трудового фронта были награждены медалью «За оборону Москвы». Но я такую медаль получил еще в 1965 году как непосредственный (с оружием в руках) участник боев под Москвой осенью 1941 года. Награждение медалью участников трудового фронта состоялось после того, как этот вопрос поставил перед Московским Советом народных депутатов и Министерством обороны СССР Константин Ельцов, ставший в 70-х годах, как я уже упоминал, Героем Социалистического Труда. В составлении списков лиц, представляемых к награде, большую работу проделал я, запомнивший фамилии, имена и отчества многих из товарищей, но, увы, некоторые из них не дождались награды…

Глава III

В тот день – 9 сентября, войдя в здание института, мы ознакомились с вывешенными там объявлениями и узнали, что студенты Института стали не подлежат мобилизации в армию и должны продолжать учёбу. Был набран и первый курс, состоявший в основном из девушек. Однако всем студентам полагалось не позднее 1 октября внести плату за обучение в сумме 800 рублей.

В отделе кадров нам продлили до следующего учебного года студенческие билеты и мы получили на сентябрь еще не знакомые нам продовольственные карточки с нормой выдачи продуктов как служащим: хлеба по ним полагалось 600 грамм в сутки.

За время нашего летнего отсутствия Москва внешне очень сильно изменилась. От налётов германской авиации были замаскированы Мавзолей В. И. Ленина на Красной площади и здание Большого театра. Маскировка была и на больших жилых домах, и на цехах заводов и фабрик. Во многих местах находились хорошо замаскированные зенитные пушки, пулемёты и прожектора. В небе висели аэростаты заграждения.

На площади Свердлова были выставлены остатки сбитого над Москвой немецкого самолета, а у входа в ЦПКиО им. Горького на берегу Москвы-реки – военные трофеи. Мы узнали, что в ночь с 21 на 22 июля вражеская авиация впервые бомбила Москву.

Известно, что с конца июля налёты немецких самолетов на Москву происходили регулярно, и совершались они главным образом по ночам. Однако хорошо организованная противовоздушная оборона города не допускала больших разрушений зданий и позволяла сократить жертвы среди москвичей. Как только мы возвратились в Москву, нам пришлось сразу же приспособиться к налётам авиации. Самой главной проблемой осталось добывание денег. Тех денег, которые мне регулярно присылала моя бедная мама, было явно недостаточно. Суммы, заработанной на трудовом фронте, могло хватить лишь на месяц. Следовало подыскать работу, которую можно было бы совместить с учёбой. В институте нам разрешали пропускать часть лекций и некоторые практические занятия.

В один из сентябрьских вечеров ко мне зашел мой татарский друг, студент второго курса Федя (Файзыахмет) Гафуров и предложил устроиться вместе с ним на работу на Московский станкостроительный завод им. С. Орджоникидзе в качестве стрелка-часового для охраны предприятия от вражеских диверсантов. В карауле следовало находиться в течение суток, причем на посту – два раза по 4 часа. Имелось два 8-часовых перерыва, но нельзя было отлучаться из караульного помещения. После суток дежурства последующие двое суток были свободны. Охраннику давали обмундирование, аналогичное военному, зарплату в 500 рублей в месяц, продовольственную карточку «по рабочей сетке». Требовалось иметь хорошее здоровье и уметь обращаться с винтовкой. Я не раздумывая принял решение устроиться на эту работу.

Через пару дней после предварительной поверки нашей политической благонадежности через спецотделы завода и института, а также здоровья и владения винтовкой, меня с Федей и другими ребятами приняли на работу.

Нам приходилось в течение четырех часов в любую погоду и даже во время воздушных налётов охранять какой-либо цех завода или участок его территории, передвигаясь вдоль кирпичной ограды, около которой имелись специальные будки, где можно было укрыться от дождя, а днем тайком читать учебники и конспекты лекций. Ночью вокруг ограды ходил еще кинолог с собакой. Мне почему-то чаще всего доставался для охраны литейный цех, где потом – в 1957–1961 годах – я неоднократно бывал по роду своей работы в проектно-технологическом институте «Оргстанкинпром».

При появлении возле охраняемого объекта чужого человека часовому полагалось криком «Стой!» останавливать его и спрашивать пароль. При необходимости следовало вызвать по телефону, установленному рядом, дежурного разводящего или караульного начальника. Однако больше всего часовому приходилось опасаться проверок своего начальства, которое периодически появлялось совершенно неожиданно, что требовало от часового большего внимания, особенно в глубокую и темную ночь.

Опасно было находиться на посту при налетах на город немецкой авиации. Но в такие моменты бывало также интересно наблюдать за действиями ПВО. Мне ни разу не пришлось стрелять на посту. Только однажды меня заставили потренироваться в заводском тире. И ни одна вражеская бомба на завод не упала.

В связи с приближением линии фронта к Москве получилось так, что в октябре институт эвакуировался в Сибирь, а я ушел добровольно в армию. Свою зачетную книжку, оставшуюся при мне из-за «хвоста» по металлургическим печам, вместе со студенческим билетом и метрическим свидетельством о своем рождении все годы войны я носил в кармане. Я не думал, что зачетная книжка понадобится мне в будущем, поэтому из-за отсутствия блокнота, будучи на фронте, записал (к счастью, простым карандашом) на её последних чистых страницах адреса некоторых друзей. Кроме того, моё заверенное институтской печатью фото размером 34 см, которое было наклеено на левом верхнем углу с внутренней стороны книжки, со временем отклеилось и пропало. Сразу после войны я стер все карандашные записи в зачетной книжке, подумав, что она, может быть, пригодится в будущем хотя бы в качестве сувенира. Но летом 1946 года, послав ее в Институт стали по почте из Донбасса с соответствующим заявлением, я восстановился в родном учебном заведении студентом третьего курса и получил там новую зачетную книжку. Между прочим, некоторые наши студенты с разных курсов, ушедшие добровольно или по мобилизации в армию в 1939–1945 годах, сумели восстановиться в институте и без зачетной книжки. Были такие, которым поверили на честное слово, что до войны они являлись студентами МИС, или это подтвердили их товарищи, учившиеся вместе. Но у меня такой «номер», безусловно, не прошел бы по двум причинам.

Во-первых, я вообще не мог приехать из Донбасса в Москву, не имея из столицы солидного вызова, так как, проходя окончательную фильтрацию после немецког плена, находился на положении полузаключенного, которому разрешалось отлучаться от дома на расстояние не более 10 км и который не имел права отсутствовать на работе хотя бы несколько суток без уважительных – для начальства – причин. При самовольном отъезде в Москву мне грозило длительное тюремное заключение. Кроме того, в то время для любых дальних поездок всем взрослым людям полагалось иметь с собой паспорт или заменяющее его удостоверение личности, а их у меня не было. Помимо сказанного, я не имел достаточно денег, чтобы съездить в Москву. Однако, получив моё заявление с зачетной книжкой, руководство Московского института стали (в его составе находился декан технологического факультета, куда я хотел быть зачисленным, будущий ректор института доктор технических наук П. И. Полухин) не стало придираться к тому, что я был в плену в Германии. За трое суток до моего дня рождения 18 июля я получил вызов для приезда на учебу.

Этому вызову заведующий шахтой в Донбассе, где я тогда принудительно работал, не смог противостоять никакими уловками. После четырех визитов лично к нему, а также двух – к его непосредственному начальнику, начальнику треста, и двух – к районному прокурору, он вынужден был уволить меня с работы, выдав положенные мне 800 с лишним рублей. На шахте мне выписали и временное удостоверение личности. Таким образом, руководство Московского института стали, возможно, спасло меня от гибели в этой шахте, где работа проходила в очень тяжелых условиях и где очень плохо обстояло дело с техникой безопасности и охраной труда.

Осенью 1941 года положение на фронтах резко ухудшилось, особенно под Москвой. 7 октября свыше семисот тысяч наших воинов – пять армий, включая большое количество ополченцев, попали двух местах под Вязьмой в во вражеское окружение, многие там погибли. И с этого дня фактически перед Москвой уже не осталось крупных боеспособных воинских частей. Кончились и резервы оружия (даже винтовок), техники и боеприпасов. Требовалось срочно организовать новые войсковые соединения, чтобы остановить рвавшихся в столицу немцев, пока из Сибири и Дальнего Востока не подоспеют хорошо обученные и сильные во всех отношениях войска. Но в те дни, мы, обычные люди, занятые своей будничной работой и учёбой, конечно, не знали, что творится в верхах. Подробных сообщений по радио и в газетах о фактическом положении дел на фронте, по существу, не было. Из кратких оперативных сводок нельзя было представить всего, что тогда происходило. О катастрофах и положении на фронте ходили разные слухи, которые нередко оказывались достоверными.

11 октября было объявлено, что командовать Западным фронтом (под Москвой) будет Г. К. Жуков. До 12–14 октября Москва выглядела спокойной. Но с 15 октября началась массовая эвакуация на восток многих крупных предприятий (в том числе частично и Станкозавода им. Серго Орджоникидзе), организаций и вузов, а также отдельных семей и граждан. Правительство эвакуировалось в Куйбышев (ныне г. Самара). Но И. В. Сталин оставался в Москве. 15–17 октября у многих магазинов, особенно продуктовых, собирались огромные толпы людей, стремившихся запастись на долгое время необходимыми вещами и продуктами.

Утром 15 октября, придя в институт, мы узнали, что занятия отменяются, так как получен приказ – срочно эвакуироваться в Сибирь, в город Сталинск (ныне Новокузнецк). Всем предложили поздно вечером или завтра утром вернуться в институт с необходимыми вещами и с продуктами и ждать соответствующих указаний.

Я же не раздумывая решил, что из Москвы не уеду. И не только потому, что у меня не было денег для дальнего путешествия в Сибирь и проживания там. Мне казалось, что лучше умереть за этот город, чем бросить его. Ведь я так стремился сюда попасть и так к нему привык! Конечно, это было чисто эмоциональное решение. Практически это означало, что я должен сейчас же записаться добровольно в армию, чтобы защитить столицу от врага. При этом в голову не приходило, что в боях за Москву можно очень быстро и бесславно погибнуть. Мне казалось очень романтичным и интересным побывать на войне.

Я сразу сказал о своем решении не уезжать из Москвы близкому другу – Жене Майонову. Тот без всяких колебаний и сомнений поддержал меня, предложив сразу же отправиться в военкомат Ленинского района, чтобы записаться в ряды защитников столицы. Но делать это нам не пришлось: в институте на доске объявлений мы увидели написанное крупными буквами сообщение о наборе из членов ВКП(б) и комсомольцев добровольцев в Коммунистическую дивизию для защиты города. Желающим записаться в это воинское соединение предлагалось обратиться в партком института. Но рядом находился и список мужчин – сотрудников института, студентов и аспирантов, которые должны были явиться в партком, т. е. их обязывали записаться в Коммунистическую дивизию.

…Тогда во всех 25 районах Москвы было создано по Коммунистическому батальону. К концу октября из таких батальонов, а также рот (были и такие подразделения), сформировали Третью Московскую коммунистическую дивизию в составе 11,5 тысяч человек. Фактически все эти батальоны представляли собой обычные рабочие батальоны, а Коммунистические дивизии – дивизии народного ополчения, которые в те дни уже сражались на фронте. Через две-три недели крупных специалистов – инженеров и ученых – из «коммунистических» формирований отозвали, а других добровольцев вроде нас – молодых студентов и рабочих, – «рассовали» по другим воинским частям, главным образом по запасным, поскольку большинство тех бойцов были, как правило, необученными. Кроме того, в Москву стали прибывать свежие кадровые войска из Сибири и Дальнего Востока.

Итак, мы с Женей побежали в партком и заявили о своем намерении. Без всяких вопросов нам обоим выдали заготовленный заранее бланк-направление (проставив в нем от руки наши фамилии и инициалы) в Райком ВКП(б) Ленинского района, где и происходило оформление Коммунистического батальона. Вместе с нами изъявили желание пойти добровольцами еще несколько человек. С нами оказался молоденький и маленький ростом второкурсник Аркаша Писарев (он погиб на войне), Лёва Утевский, бывший наш политрук на трудовом фронте и… проваливший меня на экзаменах по металлургическим печам доцент А. И. Ващенко (по-видимому, его, как члена партии, обязали). После нас пришли в райком Вася Голиков и Саша Волков, а также второкурсник Боря (Борис Николаевич) Старшинов[4].

Мы поднялись на второй этаж здания и зашли в «предбанник» приёмной первого секретаря райкома, где нас встретили служащие райвоенкомата. У нас отобрали паспорта и вместо них выдали удостоверения, где было написано, что их предъявители являются бойцами Коммунистической дивизии. И с этими удостоверениями и самыми необходимыми личными вещами нам предложили сегодня же вечером явиться в здание Московского горного института, где временно располагался формирующийся Коммунистический батальон Ленинского района. Перед уходом из здания нас постригли наголо.

Я хотел захватить с собой демисезонное пальто, перешитое из отцовского. Но в коридоре увидел Володю Иванова, не имевшего никакого пальто, а ему предстояла эвакуация в Сибирь. Я предложил ему взять эту дорогую для меня как память об отце, одежду. Позже он не раз благодарил меня за это.

Своему соседу Ивану Митрофанову я отдал продовольственную карточку, полученную в институте, оставив себе такую же карточку, выданную на заводе. Иван поблагодарил меня, но я чувствовал, что он не одобряет моё скоропалительное решение об уходе в армию. Мы тепло попрощались, надеясь встретиться вновь. Так и случилось: мы встретились в декабре 1948 года на Сталинградском металлургическом заводе «Красный Октябрь», где он работал начальником смены на прокатном стане 325 и куда я прибыл на преддипломную практику.

Когда я уходил на фронт, мне было немного обидно, что я не мог называть себя солдатом, как в старину, так как в Красной армии это название воина после октября 1917 года посчитали «пережитком старого» и, по существу, отменили. Оно стало снова широко применяться лишь с введением в Красной армии с 6 января 1943 года погон. Такое же положение было со словом «офицер», которое тоже восстановили одновременно с возращением погон. Вот почему я называю всех рядовых военнослужащих не солдатами, а бойцами или красноармейцами, а представителей младшего и старшего командного состава не офицерами, а просто командирами – взвода, роты, батальона, батареи или полка.

Глава IV

Было примерно 19 часов, когда я предъявил на входе в Московский горный институт дежурным, вооруженным револьверами, своё удостоверение добровольца и вошёл в хорошо знакомое мне здание, где часто бывал на лабораторных занятиях по сопротивлению материалов. На третьем этаже я нашёл небольшую аудиторию, отведенную для моего отделения. Все столы и парты были вынесены из неё в коридор, а из мебели находились лишь стулья. На полу вдоль стен лежали вещевые сумки и рюкзаки бойцов, пришедших раньше меня. Одни бойцы сидели на стульях, а другие лежали в одежде на полу, застеленном газетой или бумагой.

Лицо одного бойца, сидевшего в одиночестве в углу аудитории, показалось мне очень знакомым. Я не мог и вообразить, что встречу здесь близкого человека. Им оказался Миша (Михаил Прохорович) Волков – мой земляк и бывший одноклассник по Батыревской средней школе, а теперь студент IV курса МГИ. Мы бросились друг к другу и едва не плакали от радости. Получилось так, что Миша, как и я, не захотел эвакуироваться со своим институтом. Он знал, что на новом – очень далеком от родины месте – его родители не смогли бы из-за войны оказать ему финансовую поддержку, да ему и неловко было отнимать у них последнее. Похожие соображения были и у меня.

…Раньше меня в аудиторию пришел одетый в теплую зеленую армейскую куртку рослый, солидный юноша Иван Георгиевич Борзунов из Московского текстильного института. Я здесь немного скажу о послевоенной судьбе этого товарища. В начале 70-х годов я готовил к защите диссертацию на соискание ученой степени кандидата технических наук. В ней рассматривал процесс производства и эффективность применения новых видов кардной проволоки, используемой для изготовления игл для щеток, которыми на соответствующих машинах расчесывают шерсть, хлопчатобумажные, пластмассовые и другие волокнистые материалы. Мне тогда понадобилась консультация специалистов Московского текстильного института. Я приехал туда, не зная, к кому обратиться. И вдруг на Почетной доске среди фотографий участников Великой Отечественной войны я увидел знакомое, но несколько постаревшее лицо. Это и был мой однополчанин, ставший профессором, доктором технических наук и проректором текстильного института, – И. Г. Борзунов. Естественно, я устремился в кабинет Ивана Георгиевича, и он сразу узнал меня, хотя со времени нашей последней встречи прошло 30 лет. Конечно, в институте мне оказали необходимую помощь, за что я очень благодарен своему бывшему однополчанину.

…В нашем отделении оказались 12 человек вместе с командиром. Утром 16 октября мы встали очень рано по команде и вскоре направились через Шаболовку к одному из многоэтажных домов на Хавской улице (возле Шуховской башни), чтобы получить там из подвального склада винтовки, патроны и гранаты. Винтовок на всех бойцов не хватало. Нашему отделению достались пять винтовок, из них две – отечественные, конструкции С. И. Мосина (90-х годов XIX века), а три – польские. На всех винтовках имелись штыки, причем польский штык можно было носить в ножнах на ремне. Патронов к польским винтовкам было очень мало, из-за чего они не пригодны были для серьезного боя. Гранат получили тоже пять штук, и они оказались только наступательными (не «лимонками»).

Мы с Женей Майоновым попросили разрешение у командира носить штыки польских винтовок с собой, как личное оружие, и получили на это согласие. Для этого мы сняли с винтовок штыки, а со своих брюк – кожаные ремни с пряжкой (у меня этот ремень был совсем узким), надели чехлы со штыком на ремни и повязали их сверху над пальто. И нам обоим стало очень приятно ходить гордо в таком виде. (Какое же всё-таки было у нас детство в голове!)

Затем наша «вооруженная» колонна под мокрым снегом и моросящим дождем направилась к складу на Донской улице, чтобы получить на каждого бойца форменные одежду и обувь. Оказалось, что мы сильно опоздали: в предыдущие дни здесь уже побывали другие воинские подразделения. Кроме того, кладовщики заявили нам, что коммунистические батальоны и роты – это полугражданские подразделения, и с военной одеждой и обувью они могут подождать. В результате нам выдали только гимнастерки и брюки полугалифе из темно-серой хлопчатобумажной материи, сшитые для учащихся ремесленных и профессионально-технических училищ, а также ботинки с серыми обмотками и портянки. Было жаль, что на складе не оказалось ни шинелей, ни теплых головных уборов.

…Рано утром 17 октября в туалетной комнате я услышал разговор двух бойцов, утверждавших, что вчерашний день в Москве был ужасным: во многих районах население грабило магазины и станции метро в районе Сокола были закрыты, поскольку около Химок в ночь с 15 на 16 октября появилась группа немецких мотоциклистов.

17 октября после завтрака «сухим пайком» весь Коммунистический батальон отправился на территорию ЦПКиО им. Горького на учебные занятия. Нас учили хождению строем, правильной отдаче чести командирам путем прикладывания вытянутой ладони правой руки к головному убору. Много времени мы потратили и на изучение приёмов штыкового боя.

В казарме мы занялись изучением винтовок, особенно польских, разбирая их на отдельные части и собирая вновь. Изучали также гранаты и положения воинских уставов, послушали сообщения и наставления политрука роты.

В ту ночь произошел налёт немецких самолетов, но на это наши командиры совершенно не прореагировали. В 2 часа 30 минут ночи, во время самого сладкого сна, нас разбудили громкими криками: «Подъем! Всем одеться и построиться с вещами и оружием на улице!» Мы быстро выполнили команду.

Наше движение по московским улицам при непрерывном мокром снегопаде длилось более четырех часов. На рассвете 18 октября колонна прибыла в район Сельскохозяйственной академии им. К. А. Тимирязева. Здесь каждому подразделению определили отдельную «резиденцию» в зданиях академии. Нашей роте достался пятиэтажный дом № 6 – учебный корпус на улице академика Д. Н. Прянишникова.

Наступило 19 октября. По радио объявили, что Государственный комитет обороны вводит в Москве с завтрашнего дня осадное положение. Но для нас это пока ничего не значило. Всё светлое время, кроме часов, потраченных в столовой на завтрак, обед и частично на ужин, мы провели в парке Сельскохозяйственной академии им. Тимирязева, занимаясь военными учениями. Часто учеба сочеталась с длительными перекурами и хождением возле большого садового пруда, разговорами на вольные темы, воспоминаниями о довоенной хорошей жизни.

Утром 20 октября после завтрака всем бойцам выдали противогазы в зеленой – защитного цвета – брезентовой сумке, которую полагалось носить слева через правое плечо. Обедать и ужинать нам в этот день в столовой академии больше не пришлось. После завтрака весь Первый Коммунистический полк, в составе которого мы находились, отправился пешком на отведенный ему участок обороны, расположенный по Ленинградскому шоссе. Мы «промаршировали» на запад до Химкинского водохранилища. Ленинградское шоссе на отдельных местах гражданские лица, в основном старики и женщины, начали перекрывать противотанковыми «ежами», изготовлявшимися из трех отрезков стальных балок и рельсов, а также мешками с песком.

Ближайший к Москве город Калинин (Тверь) был занят немцами, и они вот-вот могли захватить другие железнодорожные станции, находящиеся недалеко от столицы. Конечными пунктами для электропоездов с Ленинградского вокзала Москвы были в основном платформа Левобережная, а иногда – станция Крюково.

Нашему взводу определили для размещения в посёлке Бевобережная одноэтажный деревянный барак – бывшее общежитие. Он располагался недалеко от канала «Москва – Волга» и на расстоянии не более 300 метров от старого, без металлических ферм, железобетонного железнодорожного моста (действующего еще и поныне). Тогда мне не могло и в голову прийти, что уже через сутки я буду его охранять с винтовкой.

Командиры объявили, что бараки-казармы будут для нас базой, откуда нас будут направлять на определенные посты и оборонительные позиции.

Вечером раздались сигналы воздушной тревоги. Пришлось выбежать из барака и прислониться к стенам и стволам больших деревьев. Зенитки, расположенные в соседнем лесу и около него, а также в Химках, начали с оглушительным шумом стрелять в небо, где пересекались друг с другом лучи прожекторов, засекавшие вражеские самолеты. Со стороны Москвы послышались глухие взрывы и над небом появились зарева пожаров.

На следующий день, 21 октября, разбудив нас еще засветло, наши командиры, несмотря на прохладную погоду, заставили нас заняться физической зарядкой. После завтрака мы занялись привычными упражнениями с винтовкой и бутылками с зажигательной смесью, бросанием гранаты (без запала) и приёмами борьбы. Кто-то попросил командира взвода показать, как взрывается граната. К нашему удивлению, он, попросив нас отойти на безопасное расстояние и укрыться, кинул гранату в воду канала «Москва – Волга». Многие из нас впервые увидели взрыв. При этом из воды вылетело большое количество рыбы. Несколько рыб выбросило на берег, и мы их подобрали. Было жаль, что у нас не было лодки, чтобы подобрать из воды остальную оглушенную рыбу. К вечеру начальство собрало всех бойцов двух взводов перед нашим бараком, и ротный командир вкратце рассказал, чем мы будем заниматься.

Для нашей роты основным объектом охраны стал Химкинский железнодорожный мост через канал «Москва – Волга». Его охраняли бойцы рабочего батальона, который мы должны были сменить.

Командир роты распорядился так, что на оборонительных позициях перед Химками и на пунктах охраны железнодорожного моста и других объектов, близких к Левобережной, взводы будут нести службу по трое-четверо суток. В дневное и вечернее время, свободное от непосредственного пребывания на посту, бойцы могут ненадолго возвращаться в Левобережную, чтобы зайти там в столовую и отдохнуть в бараке. Но в любое время надо быть готовым к бою.

Глава V

Утром 22 октября 8 бойцов нашего отделения, включая меня, отправили на охрану Химкинского железнодорожного моста. На правом плече я нес французскую винтовку со штыком, а на другом – сумку с противогазом, а на поясном кожаном ремне поверх пальто – патронташ с патронами и небольшую сумку с гранатой. На остальных 7 бойцов приходилось: три отечественные и одна французская винтовки. Нашу группу сопровождали заместитель командира роты и командир отделения – начальник караула.

С каждой стороны моста у основания железнодорожной насыпи, почти рядом с водой канала «Москва – Волга» были вырыты землянки. Это давало нам возможность легко набирать воду. На землянках сверху был утроен накат из бревен, покрытый слоем земли, что создавало надежную защиту при бомбежках и артиллерийских обстрелах. Внутри землянки имелись скамейки. Вход в неё был с одного торца, причем двери не делали, чтобы обеспечить освещенность. Недалеко от землянки располагался примитивный выгребной туалет. На обеих сторонах моста стояла будка с телефоном для вызова начальника караула, и в ней можно было укрыться от дождя.

Пост мой оказался со стороны Химок, а моим напарником назначили доцента А. И. Ващенко. Мы очень неудобно чувствовали себя друг перед другом: я из-за того, что в июне я провалился у Александра Ивановича на экзамене по металлургическим печам, а он – возможно, из-за того, что тогда поставил мне двойку, не сделав бедному студенту скидку в связи с началом войны.

Кроме того, А. И. Ващенко не знал, как ко мне обращаться, так как по сравнению с ним я был очень молод и одновременно находился в одинаковом с ним положении рядового бойца. Никаких разговоров на неслужебные темы мы с ним не вели и в основном молчали. Через пару суток (после 22 октября) моя совместная служба с Александром Ивановичем закончилась: его, как крупного специалиста, отозвали из армии в соответствии с вышедшим правительственным указом…

На смену Александру Ивановичу мне дали в напарники моего одноклассника и бывшего студента МГИ Мишу Волкова. Обоих нас это очень обрадовало, и более часа мы вспоминали, пользуясь родным нам языком, своё детство, друзей, учёбу в школе и преподавателей. Однажды во время нашего дежурства из-за туч внезапно появилось несколько немецких бомбардировщиков-штурмовиков. В первую очередь объектом их нападения стал автомобильный мост через канал «Москва – Волга», а затем и наш – железнодорожный. К счастью, в наш мост угодила только одна бомба, не причинившая сильных повреждений. А еще две бомбы упали в канал, подняв огромные столбы воды вместе с массой рыб, которых потом долго подбирал с лодки старый химкинский рыбак. Мы с Мишей находились тогда за сторожевой будкой, и осколки нас не задели.

Когда вражеские самолеты, отбомбившись, разворачивались, мы с Мишей, не сговариваясь, как бы инстинктивно, впервые за время нашей воинской службы стреляли из винтовок по реальной цели. Миша успел выстрелить по самолетам дважды, а я лишь один раз, так как при второй попытке моя старая французская винтовка дала осечку. В это время по обоим берегам канала интенсивно заработали зенитные пушки и пулеметы, и самолеты быстро удалились.

Вскоре появились наши командиры. Они не одобрили, что мы стреляли по самолетам, напомнив о необходимости экономить патроны. Вскоре железнодорожники и строительные рабочие устранили возникшие на мосту повреждения.

Ночью 26 октября, примерно в два часа, когда, как обычно, прошел очередной воинский поезд, мы немного расслабились. Но вдруг мы услышали шуршание гравия, насыпанного между деревянными шпалами железнодорожной колеи. Нам подумалось, что это, как и вчера, начальство решило проверить нашу бдительность. На фоне довольно светлого неба выделились две фигуры. Они двигались прямо к мосту. Я заорал: «Стой! Кто идет? Пароль?» В ответ послышалось: «Свои, свои… железнодорожники. Идём домой». Они продолжали двигаться не останавливаясь. Тогда я снова громко крикнул: «Стой, стрелять буду!» Но и это не возымело действия. Пришлось выстрелить из винтовки вверх, и то же самое сделал Миша. Почти сразу мы оба легли между рельсами и быстро переползли на правую сторону моста, укрывшись за широкой железобетонной фермой. Это нас спасло. Громко выругавшись матом (я заметил нерусский акцент), нарушители открыли огонь в сторону будки. Но там нас уже не было. Поскольку нарушителей нам уже не было видно, я решил бросить в их сторону гранату. (Это случилось у меня в первый и последний раз в своей жизни.) Раздался оглушительный грохот, и на нас с Мишей посыпались комья земли и гравий, слава Богу – не осколки от гранаты. Потом всё затихло, но на месте взрыва послышался слабый стон. Тогда я закричал: «Ребята, помогите!» К нам прибежали сменщики и вскоре появились начальник караула и другие командиры. Мы вкратце рассказали, что произошло.

Когда рассвело, мы увидели, что недалеко от моста граната образовала небольшую воронку между колеями железнодорожного пути, а на стенках будки обнаружились сквозные отверстия от пуль стрелявших в нас людей. Стало ясно, что мы с Мишей действительно подверглись вооруженному нападению. Возле воронки и дальше справа от неё на земле виднелись капли крови и следы чьих-то ног. Это означало, что один из нападавших ранен и что они вернулись назад, спустились с насыпи и направились в Химки.

Начальство признало наши с Мишей действия правильными и похвалило нас за «проявленные бдительность и решительность при несении службы»… А 29 октября от местных жителей мы услышали, что пару дней назад возле Химок бойцы истребительного батальона задержали двух подозрительных мужчин в форме железнодорожников, один из которых имел легкое ранение в руку.

Вскоре нас перевели на северо-западную окраину Химок. Там мы заняли окопы, блиндажи и траншеи, устроенные перпендикулярно к Ленинградскому шоссе, слева и справа от него, а также пост у автомобильного переезда через железную дорогу. Для нас же предназначались и два ДЗОТа, находившиеся слева от шоссе. Все эти объекты были построены москвичами, которые теперь работали километрах в трех-четырех от наших позиций, прокладывая длинный противотанковый ров параллельно левому берегу реки Сходня. (На этом месте теперь расположено Химкинское кладбище.) Такой же ров москвичи заканчивали копать справа от железной дороги и Ленинградского шоссе. Слева и справа от Ленинградского шоссе были установлены три ряда противотанковых «ежей».

Теперь как раз на месте моего окопа, в 23-х километрах от центра Москвы, стоит сооруженный в конце 70-х годов большой памятник в виде трех гигантских железобетонных противотанковых «ежей» и гранитного постамента, на котором выгравировано: «Защитникам Москвы».

В тот период на нашем участке фронта немцы сосредотачивали силы, готовясь к решающему удару для захвата Москвы. Предвидя их стремительные танковые марши, наше командование доставило на грузовой автомашине партию бутылок с зажигательной смесью: ими мы должны были задержать продвижение танков. Всем пришлось срочно осваивать этот новый для нас вид оружия. Бойцам приказали открывать огонь из винтовок по немецким самолетам-штурмовикам и истребителям, если они полетят на доступной для пуль высоте. В нашу задачу входило также оказание помощи водителям, чьи автомашины застревали на дорогах и даже на Ленинградском шоссе, на котором повсеместно образовались глубокие выбоины вследствие резкого увеличения интенсивности движения, попадания вражеских бомб и других причин.

Вражеская авиация не прекращала налеты на Москву. Сигналы воздушной тревоги, объявляемой в столице, были слышны и у нас. 27 октября мне с ребятами пришлось второй раз в жизни открывать огонь из винтовки по немецким самолетам и особенно много пострелять в следующие сутки, когда в Москве объявляли тревогу 4 раза днем и 2 раза ночью. 28 октября мы видели, как почти над нами загорелся летевший на небольшой высоте вражеский самолет. Он упал в нескольких километрах от нас и взорвался. Нашей радости не было предела. Но эта радость омрачилась тем, что в тот же день на Ленинградском шоссе мы увидели нескольких убитых и много раненных бойцов и гражданских лиц, пострадавших от бомб и пулеметного огня немецких штурмовиков и истребителей. При авианалётах было разбито несколько автомашин. Нам пришлось разгружать их, складывая грузы на землю, и сталкивать в кювет покалеченные автомобили.

На дороге между деревнями Новая Лужа и Новодмитровка мы вытаскивали застрявшие грузовики с боеприпасами и продуктами питания. Мы бросали под колеса машин доски и ветки деревьев, тратили очень много сил, толкая машины сзади.

В тот же день командование получило приказ срочно снять с позиций часть бойцов нашего подразделения – бывших студентов вузов и техникумов – и утром же отправить их на новые места службы, где требовалось знание технических дисциплин. Меня командировали в г. Горький. До отхода поезда оставалось около трех часов, и я с Мишей Волковым и Женей Майоновым решили пройтись по Москве.

На улице Горького нас особенно потрясло, что там были построены баррикады, установлены проволочные заграждения и противотанковые «ежи». На центральных улицах витринные окна были закрыты мешками с песком и землей.

…До наступления темноты наш поезд более часа простоял за станцией Петушки. Там на запасном пути стоял большой товарный эшелон, а на двух последних платформах, нагруженных станками, накрытыми брезентом, я неожиданно увидел Диму Кузнецова и Федю Гафурова – моих знакомых по учебе в МИСИ и по работе на Станкозаводе имени Орджоникидзе. Мы удивились и обрадовались нашей встрече. Они сказали, что почти весь завод эвакуируется куда-то на Урал, и им поручено сопровождать и охранять оборудование. Утром 30 октября где-то за Дзержинском наш поезд остановился рядом с составом, на котором эвакуировались студенты и сотрудники нашего института, и я сумел перекинуться несколькими словами с моими близкими друзьями – Колей Золотухиным, Ваней Митрофановым, Пашей Галкиным и другими ребятами и девчатами. Ребята рассказали, что им пришлось долго добираться пешком с тяжелыми вещами до места посадки, а теперь у них трудности с обеспечением продуктами. Мы расстались, пообещав переписываться.

Глава VI

30 октября 1941 года хмурым утром мы прибыли в город Горький (ныне Нижний Новгород). После обеда в военном городке принявшее нас начальство заявило, что пока еще не решено, в какую воинскую часть нас направят, и поэтому часа два мы можем погулять по городу.

На одной из улиц я и Женя Майонов зашли в небольшой продовольственный магазин. Его полки были заставлены бутылками «Советского шампанского». Женя сказал, что хорошо бы попробовать это вино. Но денег у нас явно не хватало. Тогда мне пришла идея: пойти в комиссионный магазин и «загнать» мое зимнее пальто и кепку. Всё равно вместо них выдадут солдатскую форму. За вещи мы получили только 30 рублей, ровно столько, сколько стоила бутылка шампанского, которую мы распили прямо в магазине через горлышко и даже не захмелели.

В казарме нам объявили, что всех прибывших из Москвы направляют на службу в 90-й запасной зенитный артиллерийский полк, дислоцирующийся на главном стадионе «Торпедо». Мы прибыли на стадион, когда уже стемнело.

Все бывшие студенты МИС, а также Миша Волков и Ваня Борзунов? оказались в одном отделении. Лишь командир отделения – сержант, уже побывавший на фронте и излечившийся после ранения, был не из наших.

Утром после зачисления в состав полка нас повели на завтрак, который, как и вчерашний ужин, был далеко не сытным, а потом – в городскую баню на улице Октябрьской революции, что рядом со стадионом. Мы сдали имевшееся на нас нательное бельё, включая майку-безрукавку и трусы, и получили белые хлопчато-бумажные рубашку и кальсоны, ношеные, но хорошо отстиранные. Нам выдали весь комплект военного обмундирования. В него входили уже ношеные и стираные гимнастерка с отложным воротником, на обоих концах которого имелись петлицы, брюки-полугалифе с узким ремнем, старая серая солдатская шинель, широкий брезентовый ремень, форменная шапка-ушанка, рукавицы, портянки, зеленые обмотки и ботинки. Нам выдали также новую зеленую брезентовую сумку.

Студенческий и комсомольский билеты, зачетную книжку и свидетельство о рождении вместе с ней я переложил в правый нагрудный карман гимнастерки, а небольшой немецко-русский словарь – в левый. Эти документы и словарь я хранил таким же образом и на фронте. Оба кармана сильно топорщились и с трудом закрывались металлической пуговицей. На всех пуговицах была отштампована пятиконечная звезда. Выйдя из бани в форменной одежде, мы наконец почувствовали себя настоящими военными.

На стадионе мы пообедали, съев жиденький борщ без мяса и второе блюдо из картошки с каспийской рыбой и выпив несладкий компот из яблок. Попросили добавки, но ее не дали.

После обеда нас перевели в другую казарму с такими же двухэтажными нарами, как и те, на которых мы ночевали в первые сутки. Я расположился рядом с Женей Майоновым и Мишей Волковым на верхних нарах. На каждом месте лежали матрац, грубые простыни, твердая подушка с темной наволочкой и тонкое одеяло, но в другом не было необходимости, так как казарма имела хорошее паровое отопление. Шапки и шарфы полагалось оставлять на вешалке возле двери, а обувь на ночь ставить на полу перед нарами с торца. Особая вешалка предназначалась для сумок с противогазами. Возле двери находилась особая длинная деревянная стойка, где хранились винтовки и карабины (т. е. винтовки с укороченным стволом).

Наш 90-й запасной зенитный артиллерийский полк являлся в основном учебным, где в течение полутора – двух с половиной месяцев готовили артиллеристов-зенитчиков. Их отправляли главным образом на фронт, а частично на защиту важных тыловых объектов. В городе, его окрестностях и на крупных предприятиях полк имел отдельные зенитные подразделения для защиты их от авианалетов противника.

Практическая учеба проходила на поле стадиона, а теоретическая (изучение уставов и различных правил) и политическая – в помещении, в основном – в красном уголке, в котором имелись газеты, журналы и радиорепродуктор.

Все передвижение по территории стадиона, включая посещение столовой, рядовые бойцы совершали только строем во главе с командиром, как правило, сержантом или ефрейтором. В одиночку бегали лишь в туалет.

Рядовых бойцов в город выпускали крайне редко, да и то главным образом строем и в основном для мытья в бане и выполнения каких-либо работ. Однажды старшина дивизиона поручил мне купить ему в «Гастрономе» полкило сливочного масла без продовольственной карточки по коммерческой цене, что я с удовольствием сделал, так как немного побыл на свободе и посмотрел город.

Естественно, во время движения строем нас заставляли петь маршевые песни, как прошлых лет (например, «По долинам и по взгорьям…», «Три танкиста», «Полюшко-поле»), так и сочиненные в последние месяцы. На мотив песни «Красная Армия всех сильней» придумали слова «Армия Гитлера – черный злодей» и припев «С тобою, Сталин, мы побеждали и победим опять с тобой». Запевала громко исполнял один куплет, а остальные бойцы хором пели припев. В нашем взводе командир посчитал, что запевалой могу быть я, и я не без удовольствия выполнял эту обязанность, хотя не являлся хорошим музыкантом. При движении строем командир, шедший в стороне, задавал нам ритм, выкрикивая: «Левой, левой!»

Нас поднимали в 6 часов утра и заставляли в легкой одежде делать на поле стадиона зарядку, после чего мы умывались, завтракали в столовой, дождавшись своей очереди, и, наконец, возвращались в казарму, занимались в помещении или на воле, обедали и снова учились; между 19 и 20 часами вечера ужинали, далее – отдыхали: читали газеты и журналы или слушали радио в красном уголке, устраивали «постирушки», брились, писали письма, пришивали чистый подворотничок к гимнастерке. После вечерней проверки в 23 часа ложились спать. Каждому приходилось нести караульную службу и стоять на часах, бывать дежурным или дневальным в казарме. Требовалось также исполнять различные наряды, т. е. физические работы, в частности, мыть пол в казарме, убирать помещение, места общего пользования и территорию вокруг казармы. Наряды давали и за какую-нибудь провинность.

Ефрейтор Метёлкин, почему-то сразу невзлюбивший меня и Женю Майонова, заставил нас почистить загаженные стены туалета, вымыть там пол и сидения. Однажды он придрался к качеству вымытого нами пола, проверив его чистоту при помощи своего носового платка, после чего вынудил несколько раз повторить эту работу. Когда при вечерних проверках Метёлкин только собирался назвать фамилии назначаемых в наряд, мы с Женей уже заранее поднимали левую ногу, чтобы выйти из строя, полагая, что вызовут именно нас. Этот ефрейтор погиб в апреле 1942 года от ранения в голову при обстреле нашего эшелона.

Наилучшим нарядом считалось дежурство на кухне и в столовой. Дежурные таскали воду, чистили овощи, выносили в зале столовой баки с едой и чистую посуду, протирали столы, убирали грязную посуду, убирали помещение. Но, главное, во время дежурства можно было плотно поесть, так как положенного питания явно не хватало. По первой категории кормили только фронтовиков. Нам часто доставалась крупная каспийская и волжская рыба разных видов, включая даже осетров. Её иногда давали и на первое и на второе, так что скоро она нам надоела.

Хлеба – и только черного – полагалось по 600 грамм в сутки, а иногда и меньше. Совсем мало мы получали сахара, жиров и мяса, а молока, творога, сыра, яиц, свиного сала или колбасы вообще не видели. Ели пустые капустные щи, борщи, супы с крупами, картошкой и морковью. На гарнир шло полужидкое картофельное пюре, на второе – пшенная и перловая каши, и очень редко – гречневая и рисовая. Затем подавали слегка подслащенный чай, или компот из сухих фруктов, или клюквенный кисель. Яблок, других фруктов и овощей не было и в помине.

Бойцы приходили в столовую со своими ложками, вилок и чайных ложек не было, как и ножей.

Однажды мы с Женей Майоновым прихватили со склада большую рыбину, надеясь продать или обменять ее при походе в баню. Мы спрятали ее за нарами, но когда мы ушли завтракать, дежурившие в казарме командир отделения – шустрый старший сержант Василий Алексеев и его напарник – рядовой боец (оба мои земляки и соплеменники) обнаружили нашу рыбину. Позднее Алексеев спросил перед строем, чья эта рыба. Мы с Женей испугались и не решились признаться. Земляки забрали её себе. Лишь через несколько дней я разговорился с Алексеевым на родном языке. Алексеев очень сожалел, что я раньше не дал ему знать, что мы земляки и соплеменники, – в этом случае «всё было бы в порядке». Забегая вперед, скажу, что на фронте мне довелось служить с Алексеевым в одной батарее. В полку оказалось много чувашей, и все они были отличными воинами.

У многих тогда в Горьком появились большие проблемы с курением: поскольку папирос нам не давали, пришлось «осваивать» махорку, свёртывая цигарки – самодельные сигареты, используя для этого газетную бумагу, которую тоже было трудно достать. Я научился делать из бумаги не только сигарету, но даже «козью ножку», напоминавшую курительную трубку. Плохо было и со спичками, поэтому мы часто просили прикуривать у соседа от его цигарки. Заядлые курильщики нередко выклянчивали у товарищей окурки, говоря: «Дай докурить!»

До середины декабря 1941 года мы основательнее, чем в Москве, овладели строевой подготовкой и хорошо изучили воинские уставы, включая устав несения караульной службы. Знание этого устава комиссар полка любил проверять лично. Так, однажды морозной ночью, когда я стоял с винтовкой у склада боеприпасов, к нему стали приближаться двое, один из них – хорошо знакомый мне комиссар. Но я всё же громко крикнул: «Стой! Кто идет?» И в ответ услышал: «Комиссар полка!» Однако по уставу этого было недостаточно, поэтому я предупредил: «Стой, стрелять буду!» и сразу вызвал по телефону начальника караула. Тот быстро «уладил» дело, а на следующий день комиссар полка перед строем выразил мне благодарность за «бдительное несение караульной службы».

Но всё же основной целью занятий в полку было изучение зенитных пушек и пулемета. При этом наиболее обстоятельно мы осваивали военно-учетную специальность № 13 – «Артиллеристы зенитной артиллерии малого калибра». Мы обучились обращению с автоматической зенитной пушкой (рис. 2а) образца 1939 года, имевшей калибр 37 (т. е. ствол с внутренним диаметром 37 мм), массу (вес) 2100 кг, длину (в походном положении) 5,5 м и высоту 4, 2 м (в боевом положении при угле наклона ствола 85 градусов).

В подвижном варианте конструкции эта малокалиберная зенитная пушка размещалась на раме, под которой были предусмотрены 4 металлических колеса с пневматической резиновой шиной. Благодаря этому данное орудие легко транспортировалось грузовой автомашиной или другим средством, на которой размещался также боевой (огневой) расчет. Ствол, механизмы его подъема и опускания под углом, а также поворота по горизонтали и другие устройства пушки располагались на круглой платформе, вращаемой первым наводчиком.

Боевой расчет этой пушки (рис. 2б) у нас состоял из 8 человек (орудийных номеров): командира, двух наводчиков (первого и второго номеров), двух прицельных (третьего и четвертого номеров), заряжающего (пятого номера) и двух подносчиков снарядов (шестого и седьмого номеров). Первый и второй номера находились на пушке с двух краев её платформы. Каждый занимал свое «кресло», снабженное двумя штурвалами, вращаемыми вручную. Первый номер, вращая оба штурвала, делал наводку пушки по азимуту, а второй номер таким же образом обеспечивал наводку орудия по углу места цели. У обоих наводчиков имелся оптический прицел. Выстрелы можно было делать как одиночные, так и очередями – автоматически.

Третий, четвертый и пятый номера расчета пушки «работали» на ней стоя на платформе. При этом прицельный третий номер устанавливал высоту или дальность цели, скорость её движения, а четвертый номер – направление движения и угол пикировки (калибровки) цели.

Заряжающий принимал от подносчиков снаряды, вложенные в обойму, и закладывал её в приёмник ствола, откуда снаряд вылетал при выстреле. В приёмник устанавливали несколько обойм, благодаря чему обеспечивалась стрельба очередями с интервалом между выстрелами от 0,33 до 0,5 секунд.

На территории военного городка стрелять из пушки по-настоящему нам – новичкам – не давали. Нас предупредили, что во время стрельб и при взрывах следует широко раскрыть рот, чтобы от грохота не лопнули барабанные перепонки. В процессе учёбы я освоил обязанности всех номеров и особенно – второго и первого, но практически пришлось быть только вторым номером.

В полку нас обучили быстро и правильно выкапывать лопатами и ломами огневую позицию для пушки (а земля тогда была мерзлой), закатывать орудие на эту позицию и устанавливать его, а также выкатывать пушку с позиции. Научили быстро отчехлять и зачехлять ствол и другие части орудия, готовить его к бою, разбирать и собирать узлы и детали пушки, смазывать узлы орудия и чистить ствол после стрельб.

Праздники 7 и 8 ноября 1941 года прошли в нашем полку буднично. Большую надежду на улучшение положения на фронтах вселила в нас весть, что 7 ноября на Красной площади в Москве состоялся военный парад и что при этом с трибуны Мавзолея В. И. Ленина выступил И. В. Сталин. Но в середине ноября немцы опять перешли в наступление под Москвой.

Скоро командование полка посчитало, что пополнение, поступившее более месяца назад, уже достаточно хорошо обучено. В хмурый морозный день 14 декабря 1941 года мы приняли воинскую присягу. Нас выстроили на поле стадиона в присутствии командира и комиссара полка и других начальников. Кратко выступил комиссар полка, попросив всех бойцов громко повторять вслед за ним слова присяги, которые он чётко и медленно произносил, читая по бумажке. Мы все с воодушевлением выговаривали хором эти высокопарные слова, однако некоторые бойцы не особенно старались. Каждый из нас расписался под текстом присяги. На следующий день нас сфотографировали и выдали каждому по экземпляру его фотографии размером 2,53 см. Отличительной чертой являлось то, что в них нас обозначили как добровольцев, поскольку так было записано в наших старых удостоверениях.

Утром 22 декабря нашу учебную батарею расформировали. Меня, Лёву Утевского, Аркашу Писарева, Борю Старшинова, Ваню Борзунова и еще нескольких москвичей перевели в боевую батарею, которую предназначали для защиты оборонного завода № 196, расположенного в районе Сормово. Мишу Волкова, с которым я не успел даже попрощаться, Женю Майонова и еще некоторых определили на учёбу на курсы химических инструкторов.

Перед тем как навсегда покинуть территорию стадиона, мы помылись в городской бане. Я взвесился, и оказалось, что мой вес всего 48 кг! Шея была такой тонкой, что в последнее время мне приходилось уменьшать длину воротника, делая по его середине складку. При ходьбе я быстро уставал, бегать было очень тяжело.

Глава VII

Нас впустили на территорию завода и привели на большой пустырь, где стояли две темно-зеленые брезентовые палатки, присыпанные по бокам толстым слоем грунта и снега.

Раздвинув брезент на входе в палатку, мы вошли в своё новое жилище и сразу обратили внимание на чугунную печку-«буржуйку», которую топил мелкими дровами и углем незнакомый боец. Освещалась палатка керосиновой лампой. На столике стоял большой бак с водой для питья.

Разместив вещи на нарах, мы отправились ужинать в большую столовую литейного цеха, где впервые за все время пребывания в Горьком сытно наелись. Послу ужина перед нами выступил старший лейтенант примерно 30 лет, представившийся Чернявским. Он заявил, что мы будем находиться под его командованием, а наша главная задача – защита данного завода от бомбежек. Однако нас могут отправить на фронт – как батарею в целом, так и отдельных бойцов.

Прежде всего нам предстояло установить два орудия возле палаток и два других – на крыше одного из цехов завода, а также подготовить казармы для размещения личного состава. Один огневой взвод вместе со взводом управления должен был находиться в бункере – большой землянке, которую предстояло обустроить, а другой – в помещении того цеха, над которым установим пушки.

После сообщения командира все отправились по палаткам. Командиры взводов объявили нам порядок и график дежурств, в частности, ночью у печки, чтобы не давать ей погаснуть. Несмотря на то, что снаружи стоял чуть ли не сорокоградусный мороз, а «толщина» палатки была ничтожной, в ней, к моему удивлению, было достаточно тепло. Этому способствовало то, что на краях палатки лежал грунт и снег, поэтому в нее не поддувало.

На следующий день основную часть бойцов направили рыть на пустыре большую землянку – длиной до 25 м, шириной до 8 м и глубиной не менее 4 м. В ней на двухэтажных нарах должны были размещаться около 30 человек. В течение двух дней мы долбили промерзшую землю ломами и кирками, потом копали обнаженную глинистую почву лопатами. Эта работа не прекращалась даже ночью при свете синих маскировочных лампочек.

Стены землянки обложили тонкими бревнами, обшили досками, наклеили на них газеты (вместо обоев), настелили дощатый пол и соорудили двухэтажные нары. Кровлю сделали из толстых досок и бревен в три наката (на случай попадания бомбы). Потом провели электроосвещение, радио и телефонную связь, поставили «буржуйку».

В те дни всем бойцам и командирам выдали в дополнение к шинелям по теплой военной куртке защитного зеленого цвета, а некоторым – по ватной телогрейке и ватные брюки. Все получили теплые рукавицы. В огневых взводах имелось по несколько пар валенок для тех бойцов, которые стояли на посту в мороз, и четыре комплекта стальных касок для защиты от падающих с неба осколков.

Под наступавший Новый (1942-й) год немцы совершили налет на заводы в районе Сормова. Нашей батарее поступило предупреждение: «Тревога! Положение № 1!» Зенитчики моментально подготовились к бою. Но когда самолеты появились над Сормовом и пушки на соседних объектах открыли огонь, одно наше орудие заклинило: у него от мороза сильно загустела смазка на затворе. Кроме того, обнаружились дефекты на других узлах орудия. Самолеты, побросав бомбы куда попало, удалились без потерь. Но скоро мы начали стрелять по самолетам из четырех орудий. Налёты авиации происходили ночами и в безоблачную погоду.

Через некоторое время Леву Утевского и меня, как знакомых с конструкторским делом и умеющих хорошо чертить, передали в распоряжение артмастера – еврея Самуила Шостака. Так Лёва – тоже еврей и я заодно с ним оказались освобожденными от тяжелейшей физической работы и дежурств на пушке.

В «резиденции» Шостака было очень тепло, светло и уютно и можно было иногда попивать чаёк, отдохнуть, с кем-нибудь пообщаться в цехе. Для начала Шостак поручил нам начертить эскизы двух деталей пушки. Затем его куда-то вызвали. Примерно через час он вернулся, и мы представили ему готовые чертёжики. Наш «шеф» очень удивился и спросил: «Ребята, неужели вы думаете, что эти эскизы мне нужны сейчас же»? И далее вразумил нас: «Спешить некуда. Зачем вам мучиться на морозе?» Только после этого я понял, что Шостак просто-напросто спасает Лёву от тяжелых работ. Иногда мы действительно занимались вычерчиванием различных деталей и контролировали их изготовление токарями или фрезеровщиками – молоденькими «пэтэушниками», т. е. ребятами из профтехучилища.

Мы с Лёвой ходили к Шостаку несколько дней, пока наши батарейцы не закончили строительство землянки.

Среди наших бойцов выделялся очень интеллигентный пожилой сержант-ленинградец. Он обладал приятным голосом, хорошо пел маршевые песни и обычно бывал запевалой. Этот полюбившийся всем ленинградец глубоко переживал за свой родной город, оказавшийся во вражеской блокаде, за оставшихся там близких людей, следил за сообщениями по радио. Однажды я видел, как он плакал, рассказывая кому-то о своей жене, детях и престарелых родителях, предполагая, что они, наверное, умерли от голода. Это меня очень потрясло.

Встреча Нового (1942-го) года мне запомнилась тем, что нас накормили хорошим ужином, преподнесли всем по 100 граммов водки и вручили подарки, присланные гражданским населением. Мне достались пара теплых шерстяных носков и белый шерстяной свитер, а также кисет для махорки с трогательной запиской от какой-то девочки которая, по-видимому, сама и сшила этот кисет. Ночью я дежурил возле «буржуйки», поддерживая в ней огонь.

Примерно к 5 январю 1942 года строительство землянки закончилось, и я надеялся, что вместе с другими военнослужащими переселюсь туда из палатки. Но судьба распорядилась иначе – нашу батарею расформировали. Начальство, видимо, поняло, что нелепо держать в одной батарее и даже в одном взводе так много грамотных, почти с высшим образованием, рядовых бойцов. Меня и Лёву Утевского разлучили.

Наш взвод разместили в казарме, на четвертом этаже здания, на крыше которого стояли две пушки. В этом здании имелись «бытовки» – раздевалка, гардероб, умывальная, душевая и туалеты, а на верхних этажах находилось управление цеха. Это был один из основных цехов оборонного завода, которым тогда руководил выдающийся организатор производства инженер Амо Сергеевич Елян (1903–1965), позже ставший директором артиллерийского завода, кажется, в Челябинске, и удостоившийся званий генерал-майора и дважды Героя Социалистического Труда.

Поскольку наша казарма располагалась непосредственно под двумя пушками, установленными на крыше здания, то к ним можно было выскакивать очень быстро, проходя через чердак. На чердаке хранились ящики со снарядами.

Для нашего взвода был установлен телефонный кодовый отзыв «Соловей». Когда наш дежурный брал трубку, он громко и чётко отвечал: «Соловей слушает!» Много раз ему приходилось объявлять тревогу и «Положение № 1» в случае налета вражеской авиации на город. Тогда не более чем за 5 минут следовало одеться, обуться и пулей выскочить на крышу, заняв свои места на пушке. Для этого мы тренировались в разное время суток под руководством помком-взвода Иванова. В казарме тщательно соблюдались порядок и чистота. За этим следил тоже Иванов. Провинившемуся дневальному он делал строгие замечания, но не унижающие его достоинство (в отличие от упомянутого выше ефрейтора Метёлкина).

На новом месте службы мы все отогрелись и отмылись, а главное – стали сытно питаться в столовой литейного цеха. Здесь нам снова ввели в распорядок дня утреннюю гимнастику, мы делали пробежки на лыжах, при этом соревнуясь на скорость. Я не раз выходил победителем. Замечу, что тогда лыжи надевались без специальных креплений. На пушках занятия с нами проводил лейтенант Шкеть, но чаще это делал его помощник – старшина Иванов. Политическая учёба шла плохо, пока не прислали в батарею комиссара – молодого политрука Воробьева. Он недавно окончил Горьковский педагогический институт и был милейшим, добрейшим и очень интеллигентным человеком, начитанным и эрудированным. Учёба основывалась на чтении газет и журналов и прослушивании сводок о положении на фронтах и в тылу.

Комсоргом мы выбрали Алёшу Мишина, спокойного и очень общительного, и он стал фактически первым помощником комиссара. Вскоре ему присвоили звание ефрейтора. Через некоторое время комиссар привлёк к своей работе и меня, но по-другому: я должен был регулярно, а иногда даже ежедневно, выпускать так называемые «Боевые листки» – небольшие стенные газеты. Кстати, этим мне пришлось заниматься и на фронте.

Вспоминается, что у нас на батарее находился в качестве бойца мальчик лет 12–14, которого все называли просто Лёней. К сожалению, я не помню его фамилию. Он был вроде сына полка. Я никогда не видел Лёню занимающимся военной подготовкой, хотя он, как и все, носил военную форму, умел хорошо отдавать честь начальству. Иногда Леня крутился возле пушек, когда мы там находились, и, не спрашивая ни у кого разрешения, вертел ствол зенитного орудия. Он всегда так мило улыбался, что все его любили и прощали ему подобные невинные выходки. Он был очень наивен, добр ко всем, беззаботен, и образ мыслей имел совсем детский. Говорили, что Лёня жил раньше в детском доме. Старшина Ермаков опекал его и взял с собой даже на фронт.

В нашем первом огневом взводе командиром был пожилой сержант Федор Васильевич Игумнов, бывший сельский учитель из Горьковской области. Узнав, что я – сын сельских учителей, Игумнов подружился со мной, и мы с ним часто разговаривали, не таясь, на житейские темы и много – о политике, о перспективах идущей войны. Он сомневался, что мы одержим победу, и я не мог его убедительно опровергнуть.

С первого же дня, как наш взвод обосновался на новом месте, мы много и регулярно учились стрельбе. Все хорошо освоили свои обязанности и четко взаимодействовали друг с другом. И это оказалось очень кстати: уже во вторые сутки нашего пребывания мы получили первое боевое крещение. Глубокой ночью, когда все мы крепко спали, дежурный истошным голосом закричал: «Положение № 1!» В ту ночь погода оказалась очень холодной (мороз достигал 30 градусов), а я не успел хорошо обернуть ноги портянками, полагая, что сделаю это позже, сидя на «кресле» пушки, как это уже бывало пару раз во время ночных тренировок. Но в этот раз пришлось пробыть на крыше более получаса, пока самолеты не улетели, сбросив на город бомбы. В результате я обморозил несколько пальцев на ногах и оба уха, которые не успел закрыть крылышками шапки.

Хорошо, что командиры не наказали меня, а ограничились внушением другим бойцам. За четыре месяца службы в Горьком мне пришлось пять раз участвовать в отражении налётов вражеской авиации, но, как правило, самолетов не было видно, и мы ограничивались в основном одиночными выстрелами, целясь туда, где был яркий свет от разрывов снарядов, посылаемых с дальних зенитных батарей. Кроме того, у нас во взводе не было дальномера, да и пользоваться им ночью без освещения всё равно было бы невозможно. когда не освещали небо прожекторы. Мы слышали звуки взрывов бомб и видели над городом свет разрывов, но мне ни разу не приходилось наблюдать, чтобы какой-либо самолет оказался сбит.

Глава VIII

Как я уже писал, условия нашей службы на заводе № 196 оказались значительно лучше, чем на стадионе «Торпедо». Главное – мы стали неплохо питаться, и моё лицо вновь округлилось, многие военнослужащие стали заглядываться на женщин. Пример нам подавали командиры. Мы видели, как в столовой они любезничали с молодыми поварихами, официантками и другими работницами, пользуясь их взаимностью. В комнату нашего взводного – лейтенанта Шкеть – они приходили ежедневно, чуть ли не по очереди, принося с собой выпить и закусить; старшина Иванов, не имея отдельной комнаты, вынужден был для интимных встреч бегать в цеховую раздевалку. Одна из его симпатий в ней была совсем молодой, другая – уже в годах.

А мое внимание привлекли две красивые молодые табельщицы. Они отмечали приход и уход рабочих и выдавали им месячные продовольственные карточки, а также занимались общественной и культурно-массовой работой. Первая из этих девушек была по должности старшей и работала главным образом в дневную смену. Я прежде всего загляделся на нее, но мне показалось, что она не обращает на меня внимания. Вторая девушка была в подчинении у первой и работала в основном в вечерней и ночной сменах. Так вот, вторая табельщица обратила на меня благосклонное внимание. Желая познакомиться с ней поближе, я обратился к этой табельщице с просьбой дать мне листок бумаги, чтобы написать письмо матери.

Девушку звали Маруся Новожилова. Она сказала, что ей 17 лет, окончила ПТУ, родом из деревни недалеко от Горького, родителей уже не имеет, живёт в ближайшем к заводу общежитии. Одета была скромно и очень аккуратно, чаще всего носила красную кофточку и черную юбку ниже колен. По цеху бегала в туфельках, а на улице – в черных валеночках и фуфайке с белой вязаной шапочкой. У девушки был курносый носик и карие глаза. Свои светлые волосы она заплетала в длинные косы.

Я говорил с Марусей на разные темы, рассказывал о себе, и это ей нравилось. А она рассказывала много о себе. В результате мы подружились с нею. Однако часто околачиваться у окошечка табельной на глазах работающих я считал неудобным, опасаясь испортить репутацию девушки. Кроме того, я далеко не всегда мог отлучаться со службы. Поэтому я стал сочинять для Маруси длинные письма.

Как-то я сообщил Марусе, что наш старшина Иванов, которого она хорошо знала, очень нахален с женщинами, а я совсем не такой и ни за что не позволю себе распускать руки.

Однако я всё же уговорил Марусю встретиться со мной без свидетелей. Мы посидели с ней минут 15 в хорошо освещенной пустой комнате, когда я дежурил у телефона, и я нежно обнял её за плечи. Мы попробовали поцеловаться, едва приложив друг к другу наши губы. Пойти дальше поцелуев нам было стыдно, и мы не решились на это. Я не сомневаюсь, что был у Маруси первым мужчиной, с кем она «завела» такую чистую любовь.

Разумеется, мои частые «походы» к окошечку табельной, переписка и встречи с Марусей не остались незамеченными, в том числе старшиной Ивановым. Как-то он подозвал меня и посоветовал действовать активнее: «Ведь сейчас – война, не сегодня-завтра придётся идти на фронт и, может быть, сложить там голову. А разве можно допустить, чтобы ни разу не сблизиться с женщиной?»

Я, конечно, и без Иванова всё это знал, но поступить так с Марусей не мог.

…В начале февраля 1942 года командование полка отправило нас в «знаменитые» Гороховецкие военные лагеря во Владимирской области. На станции Галицы, куда мы прибыли в товарных вагонах, местные жители – в основном старики и подростки – усадили нас по несколько человек в сани и доставили в небольшую деревню, откуда пришлось идти к лагерям пешком. Они находились в глухом лесу.

9 февраля нас повели на один из полигонов, устроенных на обширной поляне. Возле 37-мм зенитной пушки находилось множество военных начальников и командиров батарей и взводов, личный состав которых должен был пройти здесь фактически «выпускной» экзамен по стрельбе из орудий. Каждому из командиров хотелось, чтобы их бойцы хорошо выдержали экзамен, и они даже устроили «социалистическое соревнование» на лучшую подготовку своих артиллеристов.

Нам надо было из пушки, заряженной четырьмя или пятью снарядами в одной обойме, как можно меньшим количеством одиночных выстрелов быстро и точно поразить макет танка. Макет устанавливали от орудия на расстоянии не менее километра и перемещали тросом по пересеченной местности, поэтому высота и расположение цели постоянно менялись. Все снаряды были учебными и трассирующими, благодаря чему следить за их полётом было легко.

Наш взвод под командованием лейтенанта Шкеть отстрелялся первым. Боевой расчет нашей пушки поразил цель третьим снарядом, что оценили на «отлично». Расчет второй пушки отстрелялся еще лучше, настигнув цель первым же снарядом. Это было заслугой первого наводчика орудия Николая Сизова. Командиры некоторых батарей тайно упросили старшего лейтенанта Чернявского и лейтенанта Шкеть отдать им Колю Сизова «взаймы», чтобы на экзамене использовать его первым наводчиком своих орудийных расчетов, и Коля, в основном на «отлично», провёл ряд чужих стрельб.

В итоге наша батарея – батарея старшего лейтенанта Чернявского и наш первый взвод под командованием лейтенанта Шкеть заняли первое место в этом «социалистическом соревновании». Однако всё происшедшее произвело на меня и на большинство моих товарищей скверное впечатление, потому что даже в такое тяжелое для Родины время наше командование не обошлось без «очковтирательства». После возвращения в Горький политрук Воробьев объявил имена «отличников боевой и политической подготовки», среди которых был и я. Мне поручили выпустить очередной «Боевой листок», посвященный в основном прошедшим стрельбам.

Для «Боевого листка» комиссар давал мне специальный, отпечатанный в типографии бланк, на котором было изображено красное знамя с портретами Ленина и Сталина и черной краской выведены слова призыва: «Смерть немецким оккупантам!» Если типографского бланка не было, мне приходилось самому на обыкновенной бумаге писать название стенной газетки и рисовать красное знамя.

В «Боевом листке» полагалось давать сообщения об успехах наших войск на фронте и о важных событиях в стране, а затем – заметки о жизни нашей войсковой части и о её передовиках. Основные материалы давал политрук, а другие приходилось писать самому или «клянчить» у командиров. Иногда комиссар и секретарь парткома заставляли писать заметки рядовых бойцов и сержантов, главным образом – комсомольцев и членов ВКП(б). Прежде чем вывесить «Боевой листок» я был обязан показать своё «творение» комиссару. Все необходимые для этой общественной работы принадлежности – чернила, ручки, промокашки, простые и цветные карандаши, ластики, лезвия безопасных бритв и ножницы – приходилось всегда носить с собой в вещевом мешке, что создавало определенные неудобства. Но зато я всегда имел возможность писать письма домой авторучкой.

…4 марта 1942 года нам объявили, что почти вся наша батарея завтра отправляется на фронт. Нам дали время подготовиться к отъезду. Я поспешил к табельной, чтобы увидеть Марусю, но её там не было – сказали, что она выйдет в ночную смену. На всякий случай я написал ей большое нежное письмо.

Ночью я спустился в цех и, к счастью, увидел в табельной Марусю. Я сказал ей, что завтра отбываю на фронт, и отдал ей предназначенное письмо. Я попросил Марусю отправить матери мои вещи и кое-какие из них отдал самой девушке. Она обещала сразу же выполнить мою просьбу, но деньги на почтовые расходы не взяла. Маруся дала мне адрес своего общежития и попросила писать к ней почаще. При прощании она заплакала. Так я расстался с Марусей и, как оказалось, навсегда…

В начале августа 1946 года, возвратившись в свою деревню, я узнал, что Маруся очень добросовестно исполнила мою просьбу и все вещи благополучно прибыли к маме. Всё было в целости и сохранности. Я увидел, что на обратной стороне моей фотографии «отличника боевой и политической подготовки» Маруся поставила по краям свои инициалы – «М» и «Н». Так милая девушка напомнила мне о себе. В конце января 1948 года, приехав из Москвы в Горький на студенческие каникулы, я попробовал разыскать Марусю и поговорил с женщинами, жившими в заводском общежитии. Но никто из них не знал про Марусю. Лишь одна из них, пожилая женщина, припомнила девушку, похожую на ту, которую я описал, и предположила, что, возможно, в 1942 году она ушла на фронт.

Старшина Иванов пожелал мне счастья и обещал следить за моей Марусей в мое отсутствие.

Утром 5 марта после завтрака мы забрали с собой личные вещи из казармы и, оставив в ней зимние куртки, ватные телогрейки, стальные каски, сумки с противогазом, оружие и другие казенные предметы, пришли на ту площадку, где находилась построенная раньше нами же землянка-казарма для второго взвода и взвода управления. Здесь нас выстроили в 4 ряда фронтом, и после этого в присутствии командира дивизиона командир батареи старший лейтенант Чернявский объявил, что мы теперь представляем собой маршевую батарею, которая сейчас покинет территорию завода, чтобы отправиться на фронт. Одновременно он представил нам сменившего его нового командира – тоже старшего лейтенанта Сахарова (не помню его имени) – молодого человека лет под тридцать, который имел огненно-рыжие волосы на голове и великое множество веснушек на крайне неприятном – одутловатом лице. Ростом он был лишь чуть выше меня, его нос был курносый, глаза узковаты, а шинель на далеко не стройной фигуре сидела нескладно. Оказалось, что этот человек мой земляк из Канаша, но был ли он чуваш, не могу сказать определенно, поскольку, как я уже упоминал, мне с ним лично ни разу не пришлось пообщаться. Сам он также не проявил ко мне интереса или сознательно не захотел иметь со мной дела. Подойти к нему первым и представиться ему как земляк я не решился из-за соображений соблюдения субординации – ведь я был рядовым бойцом, а он – «большим начальником». Кстати, полной противоположностью ему был комиссар батареи – старший политрук Воробьев, очень общительный со всеми и особенно – со мной.

В батарею включили несколько других военнослужащих, которыми заменили оставляемых на месте старых, в число которых попали сам – теперь уже для нас бывший её командир старший лейтенант Чернявский, оба командира орудия в нашем взводе старшина Иванов и сержант Игумнов, а также … отличившийся недавно на стрельбах под Гороховцом первый номер второго боевого расчета Николай Сизов. Оставили и второй номер того же расчета – моего бывшего коллегу по МИС Аркашу Писарева, с которым мне очень и очень было жаль расставаться, так как я чувствовал, что больше его не увижу. (Действительно, он вскоре погиб, как я узнал после войны, попав на фронт в составе другой маршевой батареи, которой командовал упоминавшийся лейтенант Шкеть. Эту батарею вместе с пушкой разнесло бомбой, сброшенной точно немецким самолетом.) Я до сих пор не могу забыть этого молоденького и очень милого парня небольшого роста, говорившего тихим и иногда даже писклявым голосом, похожим на девический. Со мной предварительно очень тепло попрощался в казарме оставшийся в ней сержант Игумнов, попросив меня написать ему письмо сразу, как только прибуду на новое место.

Из прежнего начальства с нами отправлялись: комиссар батареи старший политрук Воробьев, командир моего – первого огневого – взвода лейтенант Кирпичёв, командир второго огневого взвода младший лейтенант Алексеенко, а также числившийся в его взводе вторым прицельным секретарь парткома сержант Агеев. Кроме того, на фронт ехали командир взвода управления и занимавшийся обеспечением батареи боеприпасами, продуктами питания, обмундированием старшина Ермаков со своими помощниками, три медика во главе с санитарным инструктором и медбратом Федоровым и несколько шоферов. В строю второго огневого взвода я заметил своего земляка и соплеменника – старшего сержанта Василия Алексеева – и… ефрейтора Метёлкина.

Старший лейтенант Чернявский, закончив краткую напутственную речь, неожиданно для нас отдал приказ подвергнуть всех будущих фронтовиков обыску и изъять «лишние и принадлежащие полку» вещи. Нас заставили положить на снег вещевые мешки и расстегнуть шинели. Мне пришлось снять надетый под гимнастерку шерстяной свитер, полученный под Новый год как «подарок воину» от гражданского населения, а также выложить из вещевого мешка другой подарок – пару черных шерстяных носков. Отобрали и пилотку, с которой я не расставался с трудового фронта. Но самым ужасным для меня оказалось то, что забрали мой дневник, мотивируя это тем, что он может попасть «в руки врага» и выдать «важные секреты». При этом всем присутствовавшим категорически запретили впредь вести дневники.

Я попытался возразить против конфискации свитера и носков, но стоявший рядом со мной Вася Трещатов толкнул меня в бок и тихо сказал: «Юр, не спорь, это бесполезно: они ведь хотят “загнать” эти вещи за деньги и пропить их». И я не стал дальше спорить с Чернявским.

Хорошо, что с меня не сняли надетые под тонкое военное полугалифе гражданские брюки, оставшиеся от студенческого костюма.

После обыска, построившись в колонну, мы двинулись к проходной завода мимо цеха и увидели у его дверей знакомые лица провожавших нас работниц, среди которых мелькнуло и лицо Маруси.

Так я покинул Горький, подумав, что никогда уже в него не вернусь. Но судьба распорядилась иначе.

Глава IX

Миновав село Решетиху, батарея пошла строем по узкой дороге в глубь леса. Километра через полтора мы оказались в небольшом военном городке, по существу представлявшем собой несколько больших и десяток маленьких, но относительно благоустроенных землянок-бункеров, предназначенных только для лиц командного состава (по-нынешнему – офицеров). На окраине городка в полуземлянке находилась небольшая кухня, к ней примыкали склады продуктов и различного инвентаря (лопат, пил, топоров и пр.). Возле землянок имелись приспособления для занятия спортом и стенды для военных занятий.

Рядовых бойцов и младших командиров поселили повзводно по 15–18 человек в больших землянках. Нары там были одноярусными, но из тонких бревен с неснятой корою. Постелей нам не полагалось, и спать приходилось на одном краю шинели, укрываясь другим её краем.

В землянке топили «буржуйку», но дрова, заготовленные в здешнем лесу и плохо высушенные, едва горели. Кроме того, временами приходилось проветривать землянку, чтобы ликвидировать смрад от сушившихся портянок и ботинок. У двери землянки находилась стойка-пирамида для винтовок, с которыми бойцы несли караул.

Комиссар сообщил нам номер почтового ящика (полевой почты) батареи и огорчил нас сообщением, что до отъезда на фронт питание мы будем получать по третьей категории снабжения, т. е. как тыловики.

В первый же день написал два письма в Горький – одно Марусе, а другое – сержанту Игумнову по адресу полка. При этом я совершил величайшую по тем военным временам глупость: решил, что письмо дойдет быстрее, если к номеру почтового ящика добавить слово «Соловей» – кодовое название взвода. Но командованию полка я причинил этим большую неприятность, и меня только потому не подвергли серьезному наказанию, что в те дни у полка как раз наступал срок изменения кодовых названий.

В первое время пребывания в лагере мы занимались военной учёбой. Иногда нас посылали на помощь работницам столовой. Я побывал тогда на местной сетевязальной фабрике, где меня заинтересовали крутильные, свивальные и прядильные машины, вязальные, плетельные и ткацкие станки. Тогда я не мог и подумать, что после войны подобное оборудование станет объектом моего инженерного труда…

7 марта нас пригласили в клуб фабрики, где комиссар Воробьев рассказал нам о наступающем Международном женском дне 8 марта. Местные школьники дали небольшое представление на патриотическую тему. Наши бойцы с удовольствием пообщались с молодыми фабричными работницами.

7 марта почти ко всем командирам батареи и взводов, к комиссару, медикам и старшине Ермакову из Горького приехали погостить их жены, невесты, знакомые. Среди них оказались две молодые поварихи, работавшие в столовой литейного цеха. Естественно, все женщины приехали не с пустыми руками, и в эти «загульные» сутки начальству было не до нас, рядовых бойцов. После ужина наш второй подносчик снарядов – вездесущий Кусков – выпросил в столовой у сердобольной старой кладовщицы оцинкованное ведро с сырым картофелем. Это было наше праздничное угощение. Но когда, тщательно помыв клубни, мы повесили ведро над костром, оказалось, что у нас нет соли. Пришлось загасить костер и отправиться снова в посёлок, чтобы раздобыть соль.

В посёлке с громким лаем нас преследовали собаки, от которых пришлось отбиваться палкой и глыбами снега. Мы стучались во многие дома, но никто не хотел с нами разговаривать. Только в одной из квартир двухэтажного дома хозяева дали нам горсть соли, сказав, что нынче данный продукт является очень дефицитным и что нам дают они его нам только из-за уважения к нашей армии.

…Дальше, примерно до середины марта, все наши дни прошли без каких-либо особых событий, достойных упоминания. Мы не раз вспоминали свою службу в Горьком, где мы питались несравнимо лучше, чем в Решетихе, так как военный завод снабжался продуктами лучше, чем обычные предприятия, такие, как решетихинская фабрика. Кроме того, директор военного завода А. С. Елян организовывал поступление продуктов питания из окружающих сел и деревень. Улучшенное питание было предусмотрено не только для работавших на заводе, но и для военных, служивших на его территории.

В лагере под Решетихой мы стали приводить в порядок кухню, а в столовой фабрики взяли кастрюли, сковороды, ведра, ножи и другой инвентарь, получили там причитавшиеся продукты (в основном черный хлеб, картофель и другие овощи, вермишель и крупы, рыбу, немного мяса и свиного сала, подсолнечного и сливочного масла, сахарный песок, чай, соль). Всё это бойцы принесли в брезентовых плащ-палатках, повторив поход несколько раз. Со склада танковой бригады каждому бойцу и младшему командиру выдали двухлитровый металлический котелок, но без крышки, которую некоторые бойцы позже сделали сами, а также стеклянную флягу в защитном темно-зеленом матерчатом чехле, которую носили на поясном ремне.

Каждый получил несколько пачек махорки и бумагу для сворачивания самокруток. Но спичек нам не хватало, и пожилые курильщики использовали вместо них стальную пластинку (кресало) и камушек с наложенным на него «трутом» из сухого древесного гриба. Когда курильщик бил по краю камушка кресалом, искры попадали на трут, от чего тот загорался. Появившийся огонек курильщик раздувал и прикуривал. Бензиновые зажигалки в те времена были большой редкостью.

В середине марта я наконец получил письмо от Маруси. Она написала, что очень грустит по мне, но не может меня навестить, так как посменная работа этого не позволяет. Я сразу же ответил Марусе, пообещав, что и впредь буду писать ей, если со мной всё будет в порядке. Но получилось так, что больше я ни одного письма к Марусе не написал. И это, вероятно, дало ей повод подумать, что меня уже нет в живых, тем более что погибла вся зенитная батарея хорошо знакомого ей лейтенанта Шкеть, в составе которой я прежде находился. И если Маруся действительно ушла на фронт, то не для того ли, чтобы отомстить немцам за меня? Так, например, хотела поступить сестра моего одноклассника и однополчанина Миши Волкова, когда получила весть о его гибели. Может быть, именно я косвенно виноват в том, что Маруся больше не появилась в общежитии. А может быть, с Марусей всё получилось не так, и она просто нашла счастье с другим мужчиной? Дай-то Бог!..

…В конце марта нам выдали противогазы и маленькие саперные лопаты с темно-зеленым брезентовым чехлом, после чего наши командиры каждый день учили нас практическому применению в бою шанцевого инструмента, что на фронте нам очень пригодилось. В это же время у нас появилась возможность для практических занятий с нашим основным оружием – зенитными пушками и пулеметами. А появилась она благодаря тому, что наше начальство договорилось с командованием местных зенитных точек приводить нас на тренировки, пока зенитки и пулеметы простаивали в ожидании налётов вражеской авиации.

Километрах в пяти от нашего городка находилась батарея с хорошо замаскированными пулеметами ДШК 12,7-мм и 37-мм зенитными пушками. Их боевые расчеты очень уютно разместились в небольших землянках, где было тепло, светло и имелись металлические кровати с постельными принадлежностями. В землянке, где мы побывали, на стене висели часы-ходики, а на столе самовар, на полке эмалированная и фарфоровая посуда.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Книга представлена двумя повестями: «Наташка и «Харлей-Девидсон» и «Подарок моря». Первая из них, да...
Как-то взгрустнётся и не как-то что-то напишется. Пишу просто и ни на кого не оглядываюсь, никого не...
Этот сборник стихов и прозы посвящён лихим 90-м годам прошлого века, начиная с августовских событий ...
Эта сказочная повесть для тех, кто любит приключения и путешествия, верит в дружбу и добро, кто сейч...
Друзьям-игрокам, запертым в реальности книги, удалось выбраться, но не всем. Храбрые герои Генри и Э...
«Задушевная» беседа с прокуратором Вселенной, которая произошла совершенно нечаянно, когда в один из...