Как я был в немецком плену Владимиров Юрий

Глава I

В субботу 8 января 1944 года началось переселение нашего лагеря в деревню Цшорнау (см. рис. 7), расположенную по шоссе примерно в 1,75 км севернее Каменца. В 1943–1945 годах в ней было около 30 дворов. Через деревню протекает речка Швосдорфер Вассер (вода из-под Швосдорфа), впадающая в реку Шварце Эльстэр.

Здание которое заняли советские пленные, было двухэтажным. На нем имелась вывеска «Гостиный двор». Вместе с другим, тоже двухэтажным и кирпичным домом, здание относилось к усадьбе крестьянки Марии Шольце – вдовы лет около 50-ти. В это время Мария проживала вместе с дочерьми старшей Дорой моих лет и младшей, лет 12, Гизелой, а также со слабоумной работницей – немкой лет 25, которую наши пленные звали Дурочкой. Кроме них жил работник моих лет – поляк Станислав, которого местные жители уменьшительно называли Стано. Сын хозяйки Вальтер находился на фронте.

Потолки в обоих помещениях были высокими. И верхняя часть стен до потолка и он сам были покрыты белой известкой, а нижняя покрашена приятной для глаз светло-зеленой масляной краской. Пол в зале, отведенном нам в качестве казармы, был паркетным. В нём были две двери – передняя и задняя.

Я увидел над задней дверью написанное крупными коричневыми буквами изречение: «В подходящее время веселое питие делает радостным сердце как у старого, так и у молодого». Здесь располагался как до войны, так и после неё танцевально-театральный и банкетный зал или клуб. Там устраивали свадьбы, отмечали праздники.

Когда мы прибыли в этот лагерь и начали работать, местные мальчишки и девчонки прибежали к дому и, несмотря на запреты постовых и родителей, с большим любопытством наблюдали за нами. Бывало, когда мы шли строем, то дети бежали за нами до тех пор, пока конвоир не прогонял их. Ни от кого из них я не слышал в наш адрес плохого слова. Многие из них особенно запомнили меня, выполнявшего функции переводчика и старшего рабочей команды. Когда спустя 25 лет я посетил Цшорнау, эти бывшие дети узнали меня и многие приглашали к себе в гости. Замечу, что мы ни разу не видели в деревне детей в форме гитлеровской молодёжи.

Местное население состояло в основном из женщин, детей, подростков не старше 17 лет и мужчин старше 45 лет. В маленьком и хорошо ухоженном двухэтажном особняке жила акушерка – молодая симпатичная женщина. Некоторые семьи были смешанными – немецко-сорбскими (как правило, муж – немец, а жена – сорбка). У деревни имелось также славянское название Чорнов, соответствующее русскому «Черново».

Во время расселения мы стали свидетелями очень неприятной сцены. Руководитель работ по созданию лагеря в Цшорнау сорб Алекс начал что-то возражать фельдфебелю Хебештрайту. Фельдфебель вспылил и чуть было не ударил этого пожилого человека, громко закричав на него, что гражданское лицо не имеет права критиковать действия военного и что всякий цивилист (гражданское лицо) – не человек. И, между прочим, в годы войны очень многие военные в Германии относились к этим лицам так, как наш комендант, т. е. как к людям низшего сорта.

Когда все работы были закончены, охранник – сорб Николай Билк – пригласил нас вселиться наконец в новую обитель, вход в которую был со двора. Какой-то молодой человек вывел навстречу нам двух хорошо откормленных лошадей. Это оказался поляк Станислав, который являлся работником хозяйки. Угостив нас махоркой, он выразил надежду, что в дальнейшем мы будем дружить. Вместе с дочерью хозяйки Дорой он поехал в город, чтобы доставить бочки с пивом для хозяйской пивной, расположенной на первом этаже.

…Одно из нижних помещений усадьбы, бывшее раньше каким-то сараем, превратили в умывальник для пленных. По периметру умывальника находились пристроенные к стенам длинные деревянные полки, на которых аккуратно лежали большие эмалированные тазы, предназначенные для каждого пленного. В умывальнике находилась также высокая металлическая бочка с водой и ковш. Дневальные по казарме наполняли бочку из колодца – скважины с ручным насосом. Оттуда же брали воду повара для кухни и мы для питья и приготовления пищи. Такой же колодец имелся и у хозяйки прямо в кухне. Использованная вода стекала по канавкам на полу и по оцинкованным трубам в выгребные ямы.

Приятным сюрпризом для нас стало то, что командование военного городка выделило нам 80 байковых одеял. Все очень обрадовались этому – отныне мы могли спать почти как нормальные люди, не накрываясь шинелями. А имевшиеся у нас покрывала мы превратили в простыни, покрыв ими тюфяки. Теперь вся наша одежда должна была висеть в «предбаннике» на вешалках, а обувь находиться под ними, причем в идеальном порядке, как это положено у военных в казарме. Об этом нас строго предупредил фельдфебель.

После вечерней поверки мундиры, верхние рубашки и брюки полагалось вынести в «предбанник» и уложить там на нары. Таким образом обитатели казармы оставались взаперти в одном нижнем белье, располагаясь на высоте более трех метров от земли, покрытой камнем. Оба эти обстоятельства ограничивали возможность побега пленных из казармы.

Мы вставали в 5 часов 30 минут, работали до 18 часов, отход ко сну полагался в 23 часа. Банные дни нам устраивали, как обычно, по воскресеньям через каждые 2–3 недели со сменой нижнего белья.

Продукты питания мы получали в соответствии с нормами снабжения населения по карточной системе. Мы в этой системе были отнесены к категории советских военнопленных, выполняющих нормальные, т. е. не очень тяжелые и вредные для здоровья работы. Хлеб, маргарин и еще что-то распределялись внутри казармы каждому пленному. Хлеб доставляли на тележке из частной пекарни, владельцем которой и одновременно пекарем являлся местный житель Отто Уфер. Картофель, брюкву, морковь, свеклу и другие корнеплоды привозили прямо из буртов, устроенных на поле. Овощи поставляли в лагерь в порядке обязательной сдачи государству местные крестьяне. Муку, крупу, мясо, жиры (маргарин или консервы), сахарин, сахар, мармелад, чай, кофе и прочие «деликатесы» вместе с одним из поваров доставлял нам представитель комендатуры. Продовольственный магазин находился на противоположном берегу речки. Фельдфебель мог посылать некоторых пленных на работу к крестьянам или на небольшие предприятия – фирмы, занимающиеся выпуском продовольствия или имеющие отношение к его выпуску. Это давало возможность получать дополнительное питание.

В первый же день я получил от фельдфебеля поручение – написать и приклеить у изголовья каждой ложи на двухярусных деревянных нарах этикетки с фамилией и личным номером пленного.

Охрану нашего лагеря, кроме его коменданта-фельдфебеля, составляли теперь всего 5 солдат, которые находились на службе по 24 часа через сутки. Для каждого солдата имелась в караульном помещении своя постель для ночевки и дневного отдыха.

Горячую и холодную пищу для фельдфебеля и для охраны, а также для посетителей пивной, готовила дочь хозяйки Дора. На территории лагеря находился свинарник с окошком, имевшим решетку из трех толстых железных прутьев. Это (пустовавшее при нас) помещение фельдфебель использовал как карцер. Бывали случаи, когда заключенному в этот карцер мы спускали из нашей казармы на длинной нитке кусок хлеба, картошку или другую еду, а также курево с коробкой спичек. Когда груз на конце нитки достигал окошка, заключенный просовывал между прутьями решетки руку, ловил «посылку» и втаскивал её к себе.

Фельдфебель понимал, что никакая решетка или колючая проволока не остановят настоящих солдат, если они захотят бежать из плена. Единственное средство против этого – хорошо кормить пленных, что он и старался делать. Он был готов даже снести ограждение вокруг лагеря, но высшее начальство этого, конечно, не разрешило бы.

Глава II

Понедельник 10 января начался для нас несколько иначе, чем когда мы жили на аэродроме. Прежде всего, конвоиры Нииндорф и Фритцше устроили подъём минут на 10 раньше, заявив, что теперь расстояние до нашей работы удлинилось, поэтому надо выяснить, дойдем ли мы до места к семи утра.

В 6 часов мы вышли во двор. Еще только рассветало. Был небольшой мороз, шёл слабый снежок. Фельдфебель внимательно осмотрел каждого пленного в строю и вывел из него Ивана Уварова и Сашу Морозова. Их уже ждали в сторонке пожилая немка и старик в шляпе. Ивана увела с собой женщина, а Сашу – старик. С этого дня и до конца плена Иван работал в крестьянском хозяйстве этой женщины, а Саша – портным в доме у старика, тоже портного.

Замечу, что все хозяева или хозяйки, даже довольно бедные, чтобы «не ударить лицом в грязь» перед земляками и из чувства собственного достоинства всячески старались накормить работавшего у них пленного. Кроме того, как я упоминал, многим хозяевам, особенно состоятельным, приходилось расплачиваться за нашу работу. Правда, это делалось незаконно и тайно – в виде взятки фельдфебелю Хебештрайту деньгами, сигарами, вином и еще чем-то из дефицита. Но главным образом хозяева доставляли продукты, которые в основном шли рабочей команде пленных.

Однако в Цшорнау был и такой хозяин, который, являясь руководителем ячейки местных членов нацистской партии и одновременно бургомистром деревни, принципиально ничем не расплачивался за работу пленных. Он приводил их обедать в лагерь, а после обеда снова приходил за ними, не давал им даже покурить и всё время подгонял.

Нам сначала приходилось работать в городе или на аэродроме под присмотром унтер-офицера Фритцше. Он был явно ненормальным человеком и к тому же ярым ненавистником русских. Поэтому он не давал нам никаких послаблений, часто кричал на пленных, грозился застрелить и даже пытался уколоть в зад штыком. Кроме того, он не ладил и со своими сослуживцами, пререкался с фельдфебелем, осмеливался делать ему замечания. Фельдфебель сначала терпел, но чувствовалось, что он только и ждал подходящего предлога, чтобы избавиться от Фритцше.

Так, однажды, под присмотром Фритцше мы копали в военном городке котлован, долбя ломом замерзшую землю. Фритцше подгонял нас: «Работайте быстро, быстро!» Он не хотел отпускать пленных даже в уборную. Наконец к нам пришел мастер Дитрих, который разрешил желающим пойти в уборную. Но часовой возмутился этим и попытался отменить разрешение Диттриха, накричав на него, что «он цивилист, не отвечающий за пленных, и не имеет права отпускать их с места работы». Диттрих обозвал унтера дураком и сумасшедшим и ушел к своему начальству. Через некоторое время и Фритцше захотел в туалет. Он попросил отвозящего за город вынутый грунт и вооруженного водителя грузовика последить за нами и… оставил винтовку у ближайшей казармы для военных, совершив тем самым нарушение воинского устава. Шофер, занятый в кабине своим делом, этого не заметил. Пока часовой отсутствовал, снова появился Диттрих. Теперь водитель отпросился у него и ушел куда-то. Мастер хватился часового, и я ответил, что он давно отлучился, а винтовку оставил. Диттрих, недолго думая, занёс эту винтовку в наше базовое помещение и попросил нас молчать об этом. Мы, конечно, с радостью согласились и стали ждать, что же будет дальше. Не обнаружив на месте ни винтовки, ни водителя грузовика, Фритцше растерялся. Побежал в Цшорнау, чтобы, по-видимому, доложить о происшедшем фельдфебелю. Тем временем Диттрих вынес винтовку из помещения и поставил ее в другое место у той же казармы.

Между тем наступил обед. Мы пообедали и снова приступили к работе. И вдруг появились фельдфебель и унтер-офицер Фритцше, который стал жаловаться своему командиру, что мы украли у него винтовку. Но тут Диттрих сказал, что винтовка стоит на месте, а часовой просто забыл, где ее оставил.

Результатом всего этого события стало то, что на следующий день унтер-офицера Фритцше в Цшорнау уже больше не было, а взамен прислали двух пожилых старших стрелков.

…Последующие дни января прошли без особых событий. Работали мы в основном на товарной станции и в военном городке, где почти закончили рытьё котлована. Было холодно и сыро. Многие из нас, ослабевшие из-за постоянного голода и недостатка витаминов, мерзли даже при плюсовой температуре, поэтому разжигали костер, чтобы греться. В лагере стало плохо и с «организацией» дополнительных продуктов. Добираться до буртов с картошкой оказалось очень сложно, так как мокрая земля липла к обуви, а вокруг не осталось никакой растительности, за которой пленные укрывались во время летних «набегов». Так что почти всем приходилось довольствоваться лишь казенным питанием.

В один из дней января в сопровождении фельдфебеля и конвоира Нииндорфа, взявшего с собой большой кожаный портфель, я поехал в Гроссрёрсдорф, чтобы сдать в стирку бельё и привезти чистое. Мне было любопытно, для чего потребовался этот портфель, однако спросить об этом я не решился. На обратном пути выяснилось, что в этом портфеле нам привезли пачки настоящих немецких денег – первую зарплату. Вечером, очень довольный собой, в приподнятом настроении фельдфебель раздал нам в казарме по 15 настоящих немецких марок. Никаких ведомостей на зарплату не было, и никто в получении денег не расписывался. В дальнейшем такую зарплату мы получали ежемесячно вплоть до самого конца плена.

Каждый из нас, получив впервые немецкие деньги, рассматривал изображенных на них персон и размышлял, что можно купить на эти деньги. Оказалось, за 15 марок у Доры большую бочку безалкогольного пива или же спички, бумагу, карандаш, иголки, нитки и еще какую-то мелочь, а за 30 марок – безопасную бритву с набором лезвий. Кое-кто сразу вспомнил, что хорошо бы сыграть в карты на деньги.

На следующее утро мы направились под конвоем в баню. Этот наш поход наблюдала Дора, встав неподалеку. Девушка была моего роста и очень симпатичная шатенка с карими глазами. Чаще всего она носила длинное темное платье с белым кокетливым передником. В этот раз я встретился взглядом с Дорой и, как оказалось, мы крепко запомнили друг друга. Как и большинство моих молодых товарищей, я почти влюбился в Дору, но сильно её стеснялся, а главное, не имел возможности свободно с ней общаться. Так что мы обменивались с Дорой лишь несколькими словами, приобретая у неё пиво или что-либо еще. Только через 24 года после войны мы с ней впервые наговорились вдоволь, а потом стали дружить семьями.

Глядя на местных женщин, любящих безделушки, Лёня Маляр придумал заняться изготовлением из подобранных на работе дощечек красивых коробочек, украшенных снаружи пластинками из кусочков соломы. Он решил продавать эти коробочки за еду или за спиртное немцам, которые могли дарить их женщинам. Мастерил Лёня и другие интересные вещи. Солдаты охраны помогали ему доставать необходимый материал и сбывать продукцию. Поощрял его и фельдфебель. Полученными за свой товар пищей, табаком, сигаретами и спиртом Лёня делился с членами своего «колхоза», в котором состоял и я.

Другие пленные мастерили также складывающиеся веера, деревянные птички с машущими крылышками и прочие оригинальные предметы, разнообразные детские игрушки, на которые находили покупателей, иногда с моим участием. Но самым большим достижением стало изготовление буквально из ничего Александром Можухиным… настоящего баяна.

В один из последних дней января я, Иван Харченко, Сергей Кулешов и Толя Шишов работали со старшим мастером – сорбом Юрием первым на товарной станции. Мы выгружали из вагона мешки с пшеничной мукой и доставляли их на грузовике на продовольственный склад в военном городке. За крайней колеей железной дороги Иван и Сергей увидели сарайчики, в которых железнодорожники содержали кроликов.

У одного крольчатника они разрезали карманным ножиком проволочную сетку и вытащили оттуда двух кроликов, свернули им головы и засунули тушки в брюки. Глубокой ночью в казарме они устроили большой «пир». Фельдфебель почувствовал распространившийся по всему помещению запах крольчатины и вошел к нам в одном нижнем белье. Он постоял с минуту и удалился, ничего не сказав. Конечно, от владельца кроликов поступила жалоба, но фельдфебель заявил, что его пленные кражами не занимаются, а ворами могли быть другие люди, возможно, итальянские пленные, часто работающие на вокзале. Очевидно, он остался доволен, что никто из нас не попался.

В тот же день многие пленные вернулись в лагерь со станции не с пустыми карманами, а с набитыми мукой. Несколько ночей в казарме пекли лепёшки и варили мучной суп с клёцками.

…В новом лагере нас опять посетили власовские офицеры – пожилой майор и неплохо владевший немецким языком молодой лейтенант. Они доставили нам баул с пачками гродненской махорки, которую мы иногда получали и от фельдфебеля, а также пропагандистскую литературу. Наш фельдфебель, как всегда бывало в таких случаях, не представил меня как старшего рабочей команды и её переводчика и сразу ушел из казармы, так как не считал нужным водиться с власовцами, называя их предателями своей родины. Власовский майор рассказал о достигнутых успехах генерала Власова в организации РОА и пожурил нас за то, что мы почему-то не принимаем никакого участия в этом благородном деле. Докладчик выразил полную уверенность, что большевизм будет непременно уничтожен, несмотря на временные неудачи Германских вооруженных сил. Он отметил, что союз Сталина с Черчиллем и Рузвельтом непрочен. Может случиться так, что Германия внезапно заключит мир с Англией и США, и тогда они вместе выступят против СССР. Поэтому русским военнопленным следует срочно вступать в РОА, чтобы поддержать Германию и начать создавать новую, свободную Родину, не дожидаясь, что этим займутся новые оккупанты.

Сообщение офицера о непрочности альянса союзников в войне против Германии оказалось для меня совершенно новым. Я хотел было опровергнуть слова майора относительно союзников, но он разразился бранью и назвал меня «маменькиным сынком», не имеющим никакого опыта в жизни.

Оба офицера пообедали вместе с нами. После обеда лейтенант попросил меня свести его в туалет. По дороге он, посмотрев, не идет ли кто за нами, неожиданно шепнул: «Этот майор – настоящая сволочь. А ты знай, дела у Красной армии идут очень хорошо; недавно полностью освобожден от блокады Ленинград и никаких признаков нарушения союза между СССР, Англией и США нет. На конференции в Тегеране это подтвердилось. Расскажи об этом товарищам. Надеюсь, ты меня не выдашь».

Я заверил лейтенанта, что всё будет в порядке и что я, как старший в рабочей команде, передам его слова товарищам, а также буду делать всё, чтобы никто из них и не помышлял о вступлении в РОА. Так мы и расстались. Но всё же мысль о возможном расторжении альянса союзников беспокоила меня до окончания плена…

Как-то в феврале после завтрака мы увидели во дворе двух молоденьких девушек. Они разговаривали с работником хозяйки Станиславом. Несколько пленных выбежали из казармы и заговорили с девушками через ограду. Девушки сказали, что пришли специально, чтобы познакомиться с нами и пообщаться, как с родными людьми, по которым сильно истосковались. Одна из них, с серыми глазами и почти белокурыми волосами, назвалась Тамарой Фомичевой, а другая – жгучая брюнетка, скромная и очень стеснительная, – просто Дусей. Оказалось, обе они – сироты из детского дома. Тамара – родом из Курской области, а Дуся – украинка. В начале 1943 года их привезли из Запорожья, и теперь они проживают в Цшорнау у хозяев по фамилии Лоренц. Обращаются с ними хозяева хорошо, платят деньги, неплохо одевают и жалеют, но работать им приходится много. В деревне есть еще две наши девушки – Маруся из Харькова и Татьяна из-под Курска. Конечно, фельдфебель быстро разогнал нас. Но начало было положено, и мы все же продолжали общаться с девушками. После войны я поддерживал знакомство с Тамарой и Дусей, которые вышли замуж и имели фамилии Бородай и Карабина. Первая из них проживала в Запорожье, а другая – в Никополе.

В феврале количество пленных в нашей рабочей команде возросло на 20 человек. Оказалось, что их прислали из деревни Дёбра, расположенной километрах в 10 от Цшорнау, где они жили и работали у какого-то крупного помещика, который их плохо кормил. Из-за это они взбунтовались и отказались работать. Тогда 15 наиболее активных бузотеров и заодно 5 физически слабых и старых пленных отправили в ближайший штрафной лагерь, то есть к нам. Оказывается, наш лагерь считали штрафным, поскольку фельдфебель Хебештрайт был чрезвычайно суров, вспыльчив и всегда требовал соблюдения строжайшей дисциплины и порядка. А главное – прилюдно наказывал каждого провинившегося и бил пленных, не считаясь с официальным запретом.

Среди прибывших к нам были, в частности, небольшого роста, худой, рассудительный Дмитрий Жуков; глуповатый и крикливый 18-летний бывший детдомовец Ваня Трошков; молодой, но без пальцев на обеих ногах Саша Мальцев по прозвищу Культяпый; молчаливый, ходивший в красноармейской куртке и сапогах Петр Васьковский; имевший на лице большое темно-красное родимое пятно Николай Николаенко и его напарник Николай Давиденков, а также Иван Харченко – тёзка и однофамилец Ивана Пика, в результате чего теперь в нашей команде стало два Ивана Харченко. В эту же группу попали Сурен Саркисян из Армении и поляк Федор Дубровский из-под Белостока, входившего до войны в состав СССР[11].

Как физически слабых и старых к нам из Дёбры перевели также украинца Сильвестра Евдошенко, которого товарищи сразу переименовали в Семёна, а немцы – в Симона; 55-летнего одессита – сапожника Афанасия Каиро и его ровесников – Михаила Громова, Михаила Божко и Петра Машковцева.

Поскольку «бузотеров» требовалось каким-то образом проучить, фельдфебель распорядился направить их, кроме хромавшего Саши Мальцева, на наиболее тяжелую работу. А такой у нас считалась работа в каменном карьере, выполнявшаяся под руководством мастера Фрица Гелльриха. Поскольку новых работников требовалось обучить, то он не мог обойтись без переводчика. В итоге пришлось и мне идти на работу в карьер. Карьер располагался за группой трех-пятиэтажных жилых домов напротив военного городка и был окружен колючей проволокой. В нем добывали серый гранит. В карьер спускались по трем лестницам, установленным одна над другой. Лестницы были сделаны из круглых стальных прутьев. При спуске, чтобы не упасть, приходилось крепко держаться за поперечины лестницы. На противоположной от лестниц стороне карьера находилось подъёмное устройство – лебёдка с электрическим приводом. Рабочие вручную складывали на подъемную площадку глыбы и плиты гранита.

Всем рабочим выдали рукавицы и проинструктировали по технике безопасности. Внизу нас уже ожидали цивильные рабочие, – немцы и один молодой поляк, немного говоривший по-русски. Поляк и двое немцев сверлили шурфы на дне карьера, в которые закладывали взрывчатку, а полученные после взрыва глыбы гранита другие рабочие распиливали на плиты правильной формы при помощи дисковых пил с электроприводом. В карьере было очень шумно и полно вредной пыли из мельчайших частиц гранита. Наверху пленные разгружали гранит и складывали его в стороне, а потом плиты увозили на грузовике. Одним из местных потребителей гранита была мастерская с вывеской «Grabdenkmaler (Изготовитель надгробных памятников)».

Внизу, познакомившись с немецкими рабочими, мы попросили у них закурить, но никто их них не смог удовлетворить нашу просьбу. Лишь поляк Йозеф вытащил из кармана баночку с табаком и весь его отдал нам. В следующие дни немцы приносили нам, что могли, поесть и покурить. Однако они были бедными людьми и жили впроголодь. На обед у нас была привычная еда – суп и картофель в мундире, а также чай или компот, которые получали в базовом помещении в военном городке.

В начале марта, к началу весенней посевной кампании, отдельных пленных, главным образом пожилых и бывших крестьян фельдфебель отправил в местные крестьянские хозяйства недалеко от Цшорнау и Каменца.

Один из местных крестьян договорился с фельдфебелем, чтобы у него работал Иван Соколов – Вятский. По-видимому, заглядывая раньше во двор нашего лагеря, тот крестьянин обратил внимание, как ловко Иван распиливает бревна, колет дрова и хорошо управляется с другими тяжелыми работами.

…Погода стала теплой, почти как летом. На работу мы ходили уже без курток и шинелей. Нашу рабочую команду отправляли работать на разные места небольшими группами и во многих случаях без часовых, так как их не хватало. Обычно два конвоира сопровождали пленных из Цшорнау только до базового помещения в военном городке или до товарной станции; один конвоир ходил с поварами, доставлявшими нам обед.

Поскольку везде земля уже высохла, фельдфебель поручил группе пленных вырыть и оборудовать в саду около казармы глубокие и длинные окопы. В этих окопах нам следовало укрыться в случае воздушной тревоги при налётах авиации. Для этой работы пришлось выпросить у местных жителей лопаты, ломы и грабли.

Глава III

Утром 6 марта вместо того, чтобы опять отправить меня в карьер, фельдфебель представил меня и Лёню Маляра стоявшему поблизости цивильному немцу, в хозяйстве которого нам предстояло работать. Немец назвал себя – Хайнрих Микклих и повёл нас к скромному двухэтажному дому с небольшим двором, расположенному на берегу речки Швосдорфер Вассер недалеко от нашей казармы. Нас приветливо встретила приятная на внешность хозяйка и поздоровалась по-русски, сказав: «Добрый день!» Ее звали Елена, и она была сербкой. Следом появилась девушка лет 18-ти – Траудэль или, по-нашему Гертруда. За ней показалась девочка лет шести, которая поздоровалась и подала нам по очереди правую ручку, назвавшись Маргот и дважды сделав книксен. Хозяйка пригласила нас позавтракать вместе со всеми членами семьи. Нам подали традиционный утренний мучной суп-болтушку с молоком, а после него – в общей миске горячий картофель, который каждый брал себе вилкой. Всё было очень вкусно, и нам с Лёней, вечно голодным, хотелось есть еще и еще. Но, конечно, мы сдерживали себя.

Позавтракав, мы вышли во двор, запрягли лошадь и поехали в лес за деревней. Хозяин сказал, что у него там собственный участок леса, на котором нам предстоит свалить несколько старых елей, очистить их от веток и привезти бревна, щепу и лапник в деревню.

По указанию Хайнриха, мы предварительно откопали землю вокруг стволавыбранной ели, после чего Хайнрих приставил к стволу лестницу и Лёня с толстой веревкой поднялся по лестнице до раскидистых веток дерева. Там он обвязал ствол концом веревки. Оголенные корни мы разрубили топорами, а потом ухватились за верёвку и по команде хозяина потянули ее. Дерево легко свалилось рядом с нами, а мы упали друг на друга: Лёня – на Хайнриха, тот – на меня, а я – на Траудэль. Так я невольно оказался в объятиях у Траудэль, красивой деревенской девушки, и на миг испытал от этого великое наслаждение. И так происходило несколько раз, пока мы не повалили все нужные деревья. И каждый раз после таких падений Траудэль приходила от этого в восторг и долго громко смеялась.

В тот день Траудэль задавала Лёне и мне множество вопросов на разные темы, и особенно про нашу страну и про русских. Когда я говорил ей, что это вовсе не интересно, она восклицала: «Я очень любопытна!»

В общем, я крепко влюбился в Траудэль и после войны всё время вспоминал её. Но, увы, она предпочитала Лёню. Она призналась мне в этом сама, когда я приехал в Цшорнау летом 1975 года. Лёни уже давно не было в живых, а Траудэль имела двух взрослых сыновей от рано умершего первого мужа и была второй раз замужем. В 1978 году Траудэль со вторым мужем Карлом Заринком, сорбом по национальности, архитектором и крупным военным инженером Национальной народной армии ГДР очень хорошо приняла в своей шикарной квартире меня, мою супругу Катю и дочь Наташу. В 1992 году Траудэль внезапно скончалась.

…Во время нашей работы в лесу я поинтересовался у Хайнриха, почему бы ёль не отпилить снизу, оставив на месте пень. Хайнрих ответил, что корень дерева и пень тоже очень хорошее топливо – так зачем же их оставлять не использованными. Когда с этой работой было покончено, мы оставили на месте весь инструмент, лестницу и верёвку. Мы с Леней высказали опасение, что их может кто-то стащить, на что Хайнц ответил: «Это исключено».

Когда вечером Хайнрих привел нас в лагерь, он похвалил обоих за «усердную работу» и получил от фельдфебеля согласие, что утром мы самостоятельно придем к Микклихам к завтраку. Лагерный ужин и пайки хлеба с маргарином мы отдали членам своего «колхоза».

В последовавшие два дня мы снова занимались той же работой в лесу. Закидали и разровняли глубокие ямы, образовавшиеся на месте корневищ при валке деревьев, тщательно убрали всю территорию. Траудэль сказала, что осенью здесь будут посеяны семена таких же деревьев или посажены молодые ели и сосны. Позднее мы вместе с хозяином работали во дворе, сооружая пристройку к курятнику, и подновляли деревянный забор со стороны речки. При этом обе хозяйские дочери и сама хозяйка часто крутились около нас и вступали с нами в разговор. А я всё больше и больше очаровывался Траудэль, и мысли о ней не покидали меня ни днём, ни ночью. И сделать с этим я ничего не мог. Хозяйке Елене понравилось то, что я ношу очень распространенное у сорбов имя Юрий. Вероятно, это тоже послужило причиной того, что она меня надолго хорошо запомнила и очень приветливо встречала летом 1975 года.

В конце февраля 1977 года послал поздравление с 8 Марта Елене и её дочерям – Маргот и Траудэль. Они позже прислали мне большую стеариновую свечу с красивыми изображениями павлина и павы по бокам. К свече было приложено уведомление, что Елена в тот праздничный день вечером, успев прочитать моё поздравление, скоропостижно скончалась. В письме содержалась просьба поминать Елену, зажигая эту свечу. Конечно, я выполнял эту просьбу.

В субботу 18 марта я сопровождении конвоира Нииндорфа, вооруженного на этот раз не винтовкой, а пистолетом, отправился в городок Виттихенау, где предстояло сдать бельё на стирку и получить взамен свежее. Погода была солнечной. Идти надо было километров шесть. Большую часть пути мы двигались через хвойный лес по хорошо утоптанной тропе. Вокруг пели птицы, куковала кукушка. Воздух вокруг был необыкновенно свеж. Я тащил за собой тележку с двумя мешками белья, но шагалось легко. Однако Вилли явно не спешил, и наконец остановил меня, предложив отдохнуть. Мы сели под сосной. Конвоир вытащил из кармана коробку с сигаретами, одну из них отдал мне. Молча покурили. Вдруг Вилли вытащил пистолет, встал, прицелился на верхушку сосны и выстрелил. Оттуда упала убитая маленькая птичка. Вилли принёс ее ко мне, чтобы продемонстрировать, как хорошо он стреляет. Но я не похвалил стрелка. «Разве не тебе жаль убивать невинное существо?» – спросил я Вилли. Он не ответил. Мы зашагали дальше. Обратный путь был аналогичным, но без стрельбы. Вилли много рассказывал о себе, о родителях и о Берлине. Я, конечно, тоже сообщил ему кое-что о себе. В результате наши отношения с Вилли стали более дружескими. Он начал давать мне читать немецкие газеты и журналы. Судя по сообщениям в газетах, положение вермахта на фронтах ухудшалось.

А к нам снова поступило пополнение – пять военнопленных. Среди них оказался молоденький, невысокий ростом и черноволосый цыган Миша. Его положение в лагере было чрезвычайно опасным, о чем он еще не догадывался. Дело в том, что цыгане, как и евреи, подлежали физическому уничтожению. А он с гордостью объявлял всем нам и немцам, что он – цыган. Видимо, поэтому фельдфебель с наступлением лета отправил его из нашего лагеря, придерживаясь принципа «от греха подальше».

В числе пяти вновь прибывших оказался донской казак Александр Можухин. Он был вежлив со всеми, начал часто разговаривать со мной. Мозжухин являлся мастером по изготовлению гармоней и баянов. У него в кармане был камертон и какой-то инструмент в виде свистка футбольного судьи, а в вещевом мешке хранились металлические плиты с пластиночками, издающими различные звуки. Мозжухин попросил меня походатайствовать перед фельдфебелем, чтобы тот помог достать пару губных гармошек, тонкую стальную ленту, картон, клей, мелкие гвозди, бельевые пуговицы и еще что-то, а главное – разрешил бы ему сделать из этих деталей баян. Однако фельдфебеля затея Можухина не заинтересовала. Он посчитал, что в условиях лагеря это невозможно. Но Можухин от своей затеи не отказался. Отпрашиваясь в туалет, он везде что-то искал, подбирал и приносил в казарму. Но на это никто не обращал особого внимания – ведь все мы постоянно что-то искали, надеясь найти что-нибудь полезное. У некоторых из нас уже накопилось до 45 марок, которые мы получили как зарплату за три месяца. Несколько пленных не удержались и однажды ночью затеяли игру в карты на деньги. Игра сопровождалась большим шумом, который разбудил фельдфебеля. Через небольшое окно (бывшее раздаточное окно трактира) он стал наблюдать за происходившим в казарме. И когда куча денег на столе возросла до приличной высоты, фельдфебель очень тихо открыл дверь казармы и быстро приблизился к игрокам, которые в азарте не заметили его появления. Всем телом он навалился на стол и забрал все деньги, объявив об их конфискации в свою пользу. Так ребята остались без денег до следующей зарплаты. А я через месяц купил у Доры на накопившиеся деньги первую в жизни безопасную бритву с комплектом лезвий, а позже приобрел карманный складной ножик и зубную щётку. Периодически приходилось покупать баночку с зубным порошком, спички, писчую бумагу, карандаш и прочие мелочи.

В конце апреля, работая на товарной станции, я и Лёня Маляр побывали вместе с часовым по какому-то его делу в здании пакгауза. Пока часовой, оставив нас одних, уединился в какой-то комнате, мы успели побывать в разных секциях огромного склада материалов. Там на первом этаже хранились большие запасы пшеницы, к которым можно было легко подобраться с улицы через небольшой вентиляционный проем.

После обеда Лёня, взяв пустой мешочек, вместе со мной незаметно от часового отправился к пакгаузу. Лёня подсадил меня, худенького и легкого, на свои плечи, и я без особого труда пролез через окошко в здание, быстро набрал пшеницу в мешочек, передал его Лёне и вылез на волю. Так мы «организовали» для своего «колхоза» дополнительный продукт питания, которого хватило на целую неделю. В дальнейшем Лёня еще несколько раз, но уже без меня, а с Иваном Пиком, совершил такие кражи.

Обычно мы ели пшеницу по зернышку, что позволяло хотя бы немного утолять сильный голод. Но позднее нам захотелось варить из пшеницы кашу. Однако для этого следовало сделать крупу. И здесь опять инициативу и изобретательность проявил Лёня. В военном городке он нашёл в мусорной секции три пустые оцинкованные цилиндрические банки из-под консервов, имевшие высоту 200 мм и диаметр 100 мм. У первой банки удалил днище и превратил ее в лист, а у второй лишь отрезал остаток верха, после чего на ее цилиндрической поверхности и на листе сделал гвоздем диаметром 3 мм множество дырок снаружи внутрь банки, а также пробил отверстия у листа. При этом над отверстиями образовались выступы, соответствующие острию гвоздя. После этого Леня взял деревянный чурбак высотой чуть больше банки и стесал его на 3 мм меньше диаметра банки. Потом обернул такой чурбак полученным листом, прикрепив его мелкими гвоздями, и прибил к основанию чурбака большими гвоздями толстую деревянную доску. Далее следовали другие операции, в результате которых получилась крупорушка с деревянной ручкой. Основным недостатком такой конструкции было то, что в крупу могли попадать мелкие частицы металла от выступов над дырками, и поэтому кашу приходилось есть очень осторожно.

Между тем Лёня намеревался соорудить самогонный аппарат. Однако исполнить это намерение у Лёни уже не хватило времени – кончилось его пребывание в Цшорнау. Отмечу еще, что осенью Лёня связал себе теплые зимние носки. Он говорил, что умеет также очень неплохо вышивать. К сожалению, после войны Леня много выпивал и умер в 1959 году в Киеве.

…1 Мая в Международный праздник трудящихся и немцы, и мы работали, как обычно, на своих местах, в основном на товарной станции. По-прежнему все жили мыслями только о том, чтобы поесть, и ждали, когда отцветёт посаженный за железной дорогой картофель и можно будет организовывать его похищение.

В мае я снова несколько раз занимался перелопачиванием пшеницы, хранившейся на чердаке средневекового дома возле Бастионной башни. Разумеется, в дни такой работы мы не возвращались без набитой в карманы пшеницы.

В один из последних вечеров мая Иван Соколов, работавший в Цшорнау у крестьянина, принес мне письмо, не совсем грамотно написанное, но со стихами и с пылким признанием мне в любви. Письмо послала молоденькая хохлушка Дуся. Когда ей исполнилось лет семь, родители умерли от страшного голода. Некоторое время девочку содержали бедные родственники матери, а потом отдали Дусю в детский дом в Запорожье, и оттуда её привезли в Цшорнау, когда город заняли немцы. Об этом Дуся также сообщала в письме.

Мне вдруг взбрело в голову зачитать ее послание вслух товарищам. Многие из молодых пленных стали хохотать над содержанием и необычным выражением чувств девушки, говорить непристойности и давать мне пошлые рекомендации. Но в этот момент с места поднялся пожилой «комендант Москвы» – Андрей Дмитриевич Шныкин – и осадил молодых глупцов. Затем он предложил, чтобы мы вместе сочинили от моего имени хорошее и доброе письмо девушке: «Ведь она, как и мы, находится в неволе и, возможно, ни от кого еще не слышала ласковых слов. Разве она виновата, что у неё здесь возникло первое чувство любви!»

Мы написали Дусе, что я очень тронут ее письмом и что у меня также возникло к ней чувство симпатии. Я выражал надежду на нашу встречу в скором времени. Признаться, я не имел к Дусе таких же пылких чувств, как она ко мне, – ведь я тогда был влюблен в Траудэль Микклих. Кроме того, больше Дуси мне нравилась ее подружка – бойкая на язык Тамара Фомичева. На следующий день вечером увидел за оградой лагеря Дусю, возвращающуюся с поля с тележкой, нагруженной травой, которую тащила… огромная собака. Дуся подтвердила, что моё письмо она получила и очень ему рада.

В дальнейшем мы с Дусей написали друг другу еще несколько писем. Эта переписка вызвала у молодого вятского парня Прокопа желание обмениваться посланиями с понравившейся ему Тамарой через своего земляка Ивана Соколова. Обмен письмами у них продолжался до тех пор, пока в начале осени фельдфебель не отправил Прокопа в другой лагерь.

С наступлением лета наш фельдфебель стал замечать, что многие пленные, немного «отъевшись» после долгого периода голодания, начали страдать от отсутствия женщин в личной жизни. Как-то он засёк в уборной пленного, занимавшегося мастурбацией. После этого фельдфебель иногда говорил кому-нибудь перед всем строем или при обычной встрече: «Ты не слишком много дрочи!» Но, увы, поневоле многим приходилось этим заниматься.

…В конце мая мы получили радостную весть, что Севастополь и весь Крым освобождены от немецких захватчиков. Начало июня ознаменовалось для меня тем, что фельдфебель послал меня работать (с перерывами на выходные) в хозяйство местной крестьянки Люции Рехорк. Её муж Георг находился на фронте, а отец – портной Георг Вайдлих – работал дома по своей профессии вместе с нашим лагерным портным Сашей Морозовым.

И вот утром, после обхода строя пленных, фельдфебель подвёл меня к девочке лет 14 и с грубоватой шуткой сказал ей: «Вот, Маринхен, этот бравый молодой человек Юа будет теперь твоим помощником. Не давай ему лениться, не своди его с ума своими ляжками и не влюбись в него сама!» Ноги у этой девушки действительно были как у взрослой девушки. «Если он убежит, – продолжал фельдфебель, – то не быть тебе и твоей мачехе живыми. Но чтобы он не убежал, кормите его как следует и даже лучше, чем самих себя!» Девочка нисколько не смутилась и сразу скомандовала мне: «Теперь, Юрий, иди со мной!» Оказалось, она меня приметила еще в прошлом году в Каменце и знала моё настоящее имя.

Мария завела меня на кухню на первом этаже, где представила хозяйке – своей мачехе Люции, но та отнеслась ко мне совсем нелюбезно и в дальнейшем ни разу со мной не поговорила. Все указания по работе я получал только через Марию. Позднее девочка призналась мне, что мачеха нередко её избивает, заставляет много работать и по воскресеньям не всегда пускает гулять. В их доме находилась другая, простая в обращении женщина лет 30 – полька Ядвига, которая ухаживала за шестью коровами, постоянно находившимися в коровнике, так как немцы не выгоняли их на луг или в поле, как у нас. Ядвига рассказала мне, что я должен убрать в стойлах навоз и мокрую подстилку, затем привезти их на тачке к компостной куче и выгрузить, поднявшись на кучу по наклонной доске. А затем следовало доставить сухую подстилку в очищенное стойло.

После того как я выполнил первую часть работы, я по подсказкам Марии и с её помощью впервые в жизни запряг двух волов в фуру и мы выехали в лес за подстилкой. Когда требовалось повернуть волов налево, то надо было дернуть вожжой и крикнуть волам «Худэ!», а вправо – «Вистэ!». Но можно было и не дергать вожжой, так как волы хорошо знали обе команды, а также команды «Вперед!», «Стой!» и «Назад!». По дороге Мария начала расспрашивать меня: откуда я, сколько мне лет, где учился, не женат ли, есть ли девушка и о прочих вещах. Уже через полчаса она совсем осмелела и прониклась ко мне полным доверием. Я с удовольствием отвечал на вопросы девочки и слушал рассказ о ее нерадостной жизни. Мать Марии умерла очень рано, отец, не имевший своего хозяйства, женился второй раз и вошёл вместе с дочерью в дом к Люции. Четыре года назад отца забрали в армию, и Мария вынуждена жить с мачехой и терпеть её. В школе Мария проучилась мало, а сейчас вообще там не бывает.

Наконец мы прибыли на небольшой участок леса, принадлежащий Люции, и начали снимать лопатой и вилами сухой слой земли между деревьями, состоявший из иголок хвойных деревьев и остатков сгнивших листьев. Мы нагрузили такой землей более половины фуры и отправились в обратный путь.

После обеда меня проведали две советские девушки – Татьяна и Маруся. Таня, вывезенная из Курской области, жила в соседнем дворе, а Маруся – в следующем за ним. Таня в детстве получила серьезную травму левого глаза и совсем им не видела. Дефект глаза портил лицо девушки вероятно, по этой причине Таня была замкнута. Но, несмотря на эти недостатки, на неё «положил глаз» наш любвеобильный товарищ Толя Шишов, который только и мечтал побыть с Таней наедине и соблазнить её.

В отличие от Тани, Маруся, девушка из-под Харькова и типичная хохлушка лет 25-ти, оказалась очень общительной, но в то же время вполне серьёзной и рассудительной. Моя «повелительница» Мария предупредила меня, что у Маруси есть постоянный кавалер из соседней деревни Шидэль, который по воскресеньям её навещает, или она ходит к нему.

Однажды Мария заметила, что с позволения Ядвиги я пью в коровнике молоко из ведра прямо из-под коровы. Мария пришла от этого в ужас, так как не могла представить, что молоко можно пить сырым и так много. Она грубо сделала замечание Ядвиге за «недопустимое самовольство». Хозяева считали нужным абсолютно всё надоенное молоко сдавать государству.

Во дворе кроме коров и волов содержались куры, гуси, а также телята, которых готовили к сдаче государству и частично для замены ставших старыми бурёнок. Основная часть обрата после переработки молока на местном маслозаводе скармливалась телятам. Всех животных кормили главным образом сеном, соломой и выкошенной на поле свежей викой со смесью овса и другой травой. Косцами бывали Ядвига, сама хозяйка и её отец Георг, на время бросавший свою портняжную работу или оставлявший её Саше Морозову. Коровам давали также картофель, кормовую свеклу и турнепс. Им же Ядвига с Мариной частенько привозили на тележке сорняки с картофельного поля.

На второй день моей работы в этом хозяйстве во двор робко зашла Дуся. Оказалось, она с Тамарой видела, как я с Марией проезжал мимо их домов. Я тут же приблизился к Дусе и протянул руку, чтобы с нею поздороваться. Но не тут-то было! Внезапно к нам подбежала Мария и вцепилась в девушку, требуя, чтобы та немедленно покинула двор. Дусе не оставалось ничего другого, как повиноваться девочке. Я лишь успел сказать Дусе, чтобы она не переживала и что всё между нами остаётся по-прежнему.

Когда вечером я возвращался в лагерь, Мария заявила, что и дальше никакой другой девушке не позволит ко мне приближаться. После этого я наконец сообразил, что она ко мне неравнодушна.

Утром 7 июня, когда хозяйская семья, а также я, Саша Морозов и Ядвига завтракали, дед Георг Вайдлих сообщил потрясающую новость – англичане и американцы накануне высадились в Нормандии, открыв таким образом Западный фронт. Как ни странно, эта новость обрадовала не только меня, Сашу Морозова и Ядвигу, но и наших хозяев: они сказали, что, значит, война скоро закончится и солдаты возвратятся домой, никто больше не будет гибнуть.

8 июня, как и в прошлые дни, поработав сначала в коровнике и во дворе, я снова отправился с Марией в лес. День был отличный и у меня, и у моей молодой повелительницы настроение было приподнятое. На этот раз Мария оказалась очень разговорчивой. Она рассказала, что недавно в Каменце на почте, где она посылала письмо отцу на фронт, к ней пристал и поцеловал ее в щёчку молоденький солдат, служащий в тылу после ранения. Новая встреча у них должна состояться в очередное воскресенье. Мария сказала, что в будущем она, возможно, выйдет за этого солдата замуж.

Вдруг девочка села совсем рядом со мной, погладила меня по голове, обхватила её обеими руками и потянулась к моим губам.

Я инстинктивно сбросил с рук вожжу и оттолкнул от себя Марию. А затем, решив смутить её, сказал: «Зачем ты это делаешь? Ведь ты еще девочка и у тебя, наверное, даже нет волос между ног!» Но девочка вовсе не смутилась, она неожиданно встала, подняла подол платьица, быстро спустила трусики и скомандовала: «Посмотри!» Нижняя часть её тела действительно была, как у молодой женщины. На миг я остолбенел, но затем крикнул Марии: «Постыдись! Не будь сумасшедшей! Я не хочу, чтобы меня из-за тебя повесили!» Наконец, девочка успокоилась и дальше всё время мы разговаривали с ней только по делу….

В начале июня у члена моего «колхоза» Васи Серегина был день рождения. Он предложил его отметить и уговорил меня помочь ему купить у Доры бочку безалкогольного пива. В эту бочку влили бутылку спирта-денатурата. Затем насосом стали разливать ставшее теперь хмельным пиво по отдельным кружкам. Пива хватило почти всем, включая и меня. Васю поздравили и пожелали ему встретить очередной день рождения дома после войны.

Вечером Нииндорф позвал меня к себе и поделился новостью о том, что немцам приходится теперь воевать и на территории Франции. Я сделал вид, что пока об этом не знаю. В подтверждение своих слов Вилли вручил мне два последних номера центральной газеты «Фёлкишер беобахтер». В ней сообщалось, что «англоамериканские самолеты усилили варварские бомбёжки Берлина и других германских городов, в результате чего погибли и получили увечья тысячи мирных жителей – в основном детей, женщин и стариков. Разрушено множество жилых домов, соборов, включая также знаменитый Кёльнский, церквей и иных объектов истории и культуры».

Среди этих сообщений была статья о том, что на Атлантическом валу на стороне немцев сражаются русские батальоны. В ней говорилось, что «эти воины – бывшие военнопленные, которые не желают, чтобы в случае победы в войне союзников Сталин и жиды-большевики расстреливали их или ссылали на каторгу в Сибирь за то, что они оказались в плену у немцев». Сообщалось, что эти русские не сдаются в плен англичанам и американцам, поскольку им хорошо известно, что те сразу же передадут их в Советский Союз согласно принятым в Тегеране договоренностям.

Вскоре всей Германии стало известно, что немецкие вооруженные силы обрушили на Лондон огонь возмездия с использованием Фау-1. В этот же день фельдфебель послал меня в Цшорнау на четыре дня на новую работу. На этот раз её объектом стало… цветочное хозяйство с двухэтажным летним домом, располагавшееся за шоссе против двора Люции Рехорк. Хозяйство вёл муж сестры Люции – Освальд Хёне с детьми Йоханнесом, Герхардтом и Андреасом, которым соответственно было 10, 8 и 6 лет. Жена хозяина тяжело болела и практически не вставала с постели.

Сзади их дома находился обычный огород, а спереди несколько застекленных парников – больших теплиц, где выращивались различные цветы. Хозяин продавал их преимущественно оптом в Каменце и в других населенных пунктах, включая даже Дрезден. Для транспортировки цветов у хозяина имелся маленький трехколесный грузовик, с одним колесом спереди и двумя – сзади. Ни участка пахотной земли, ни скота и птицы у них не имелось, и семья жила бедно.

Работа заключалась в том, что мы с Освальдом, Йоханнесом и Герхардтом мыли загрязнившиеся стекла на парниках и в теплицах, заменяли разбившиеся стекла, закрепляли новые гвоздиками, промазывали рамы замазкой. Работа шла весело, так как и хозяин, и его дети были очень общительны и жизнерадостны. К сожалению, меня кормили только в обед жидким супом. В дальнейшем до конца июня мне пришлось работать в основном вместе со всеми товарищами. В один из жарких дней нашу команду пригнали на стекольный завод, где мы вместе с итальянскими пленными убирали накопившийся в большом количестве стеклянный бой и прочий мусор. Охрана там была местной и чрезвычайно суровой: нас подгоняли и даже избивали прикладами винтовок, не давали возможности общаться с итальянцами.

В конце июня команду послали на новую работу. Поскольку участились налёты англо-американской авиации на военные и промышленные объекты Германии, возникла опасность, что может пострадать местный учебный аэродром. В связи с этим решили сделать так, чтобы при воздушной тревоге самолеты смогли своим ходом быстро укрыться в ближайшем лесу. Для этого требовалось построить от лётного поля аэродрома через поле бетонированную дорогу к лесу и в нём – несколько ответвлений дороги. Более половины состава нашей команды было занято этой работой почти до конца июля. В первые дни фельдфебель обязательно посылал туда и меня, чтобы точнее доводить до работающих указания прорабов и военнослужащих с аэродрома. Пленные трудились в основном лопатами. Бетонные и другие ответственные работы выполняли только немцы, в основном молодые солдаты-курсанты с аэродрома.

В первой декаде июля фельдфебель снова отправил меня работать в хозяйстве Люции Рехорк. В течение нескольких дней один или вместе со стариком Вайдлихом и иногда еще с хозяйкой я косил сено, а также озимые – пшеницу и рожь. Коса была снабжена приспособлением для ровной укладки срезанных стеблей. Мне при этом очень помог опыт, приобретенный в прошлом году на аналогичной работе во время пребывания в госпитале в Шморкау.

Скошенные стебли ржи и пшеницы связывали в снопы хозяйка, Ядвига и Мария. Однажды я приехал за снопами без сопровождения Марии и увидел на соседнем поле одноглазую Татьяну. Мы оба уселись на куче связанных снопов и разговорились. Однако разговор продлился недолго: вдруг в меня «вселился бес», потянувший меня сблизиться с женщиной. Но в этом я не имел еще никакого опыта, и Таня с громким смехом столкнула меня сильными руками, обозвав дурачком.

В последовавшие дни Таня перешла работать на другое поле, непосредственно примыкавшее как раз к строящейся дороге. И здесь наш красавец – Толя Шишов, давно «положивший глаз» на Таню, уговорил ее углубиться с ним в глубь леса, и в отличие от меня она его не прогнала.