Как я был в немецком плену Владимиров Юрий

Глава IV

Со второй декады июля мы работали на прессовке сена. Ничего нового в этом не было. Запомнилось только, как по дороге к хранилищу нас встречала пожилая чешка. Она открывала окно и, не опасаясь немцев, приветствовала нас словами: «Привет, товарищи!» и часто протягивала нам бутерброды, извиняясь, что не может дать больше. Мы не всегда брали её угощение, зная, что она отдаёт нам последнее, получаемое по продовольственным карточкам. Мы часто просто говорили ей: «Спасибо, спасибо!» Летом 1944 года мы стали смелее и, шагая по улице города, иногда громко пели советские военные маршевые песни, приводя в изумление местных жителей.

…Однажды в хранилище, где мы работали, молодой украинец привез огромный воз сена от какого-то немецкого крестьянина. Встретив Якоба и Шишкана, он поприветствовал их, вытянув вперед правую руку и произнеся: «Хайль Гитлер!» Но ни сорб, ни немец никак на это приветствие не прореагировали. Но наш молодой товарищ Ваня Трошков быстро подошёл к украинскому парню и с ходу дал ему несколько пощёчин, крича: «Ты, сволочь! Иуда! Предатель Родины! Знаешь ли ты, кому желаешь доброго здоровья? Теперь говори немцам “Да здравствует товарищ Сталин!” Мы едва успокоили Ваню, а его жертва, попросив прощения, обещала больше никогда не произносить такие слова. Он угостил нас табаком, получил от Якоба справку о сдаче сена и быстро уехал.

Из событий того лета мне запомнилось еще одно, довольно забавное. Рядом с нашим базовым помещением росли 12 раскидистых черешен, а на противоположной стороне находилась мастерская с вывеской «Изготовитель надгробных памятников», хозяину которой принадлежали те самые деревья. И вот этот хозяин договорился с нашими мастерами, чтобы пленные собрали всю черешню. Он дал нам несколько лестниц, по которым можно было взбираться на деревья. Хозяин разрешил нам есть черешни сколько угодно. Выполняя эту работу, некоторые буквально объелись черешней, так что одному сборщику ягод стало плохо. Но для меня в этот раз всё обошлось благополучно.

У нас в лагере в числе новых пленных был украинец Петр Шамота, обладавший прекрасным тенором. Оказалось, что на фронте он услышал и запомнил знаменитую песню «Бьется в тесной печурке огонь» (или «Землянка»). Однажды в выходной он так задушевно исполнил эту песню, что у многих из нас появились на глазах слёзы.

В хорошую погоду в выходные дни пленные во главе с Шамотой стали петь во дворе русские и украинские песни – лирические и маршевые. Их приходили слушать местные жители и особенно работавшие в округе советские граждане и поляки, даже часовые выходили из караульного помещения послушать эти песни. Только фельдфебель Хебештрайт не показывался на этих концертах. Ему очень не нравилось, что во время таких «представлений» пленные общались со своими земляками. Больше всего он не любил, когда приходили Тамара, Дуся, Маруся, Таня и другие девушки из Цшорнау и из ближайших населенных пунктов. Фельдфебель видел, что девушки сильно возбуждают молодых пленных, а это мешает им нормально спать и работать на следующий день. В результате он вообще запретил заходить во двор гражданским лицам не немецкой национальности, поручив мне написать следующее объявление: «Внимание! Лагерь русских военнопленных. Всем цивильным русским персонам и полякам вход в этот двор строго воспрещен!» Однако этот текст мне не понравился. В нем, в частности, упоминались «русские военнопленные» и «русские цивильные персоны», а среди нас было также много нерусских, включая меня самого. Поэтому я написал по-русски так: «Внимание! Лагерь советских военнопленных. Всем гражданским лицам Советского Союза и полякам вход в этот двор строго воспрещен!» Потом я попросил поляка Федю Дубровского написать этот же текст по-польски латинскими буквами. В этот же день вернулся, демобилизовавшись из армии домой, к матери хозяйке Марии Шольце её сын Вальтер, потерявший на фронте три пальца на правой руке.

…Наступило 18 июля 1944 года – день моего рождения. Вечером я купил у Доры в буфете бочку безалкогольного пива и с помощью товарищей вкатил её вместе с насосом в казарму, где Лёша Маляр и Андрей Маркин опять добавили в пиво спирт-денатурат. И так я угостил во время ужина около 50 товарищей. Накануне очень боялся, что, как и в прошлые годы, на свой 23-й день рождения я окажусь больным. Но, слава Богу, этого не случилось.

А в следующий день я получил удивительный «сюрприз»: часовой Николай Билк вручил лично мне какую-то газету на четырех полосах, напечатанную еще летом 1943 года латинскими буквами. Но среди этих букв были и такие, над или под которыми находились кавычки, крючки или галочки. Название газеты, к сожалению, я забыл. Но, вероятнее всего, оно было «Tschawasch serschywe». Только с трудом прочитав сначала его, а дальше первые несколько строк текста пониже из-за написания их непривычными латинскими и другими буквами, сообразил, что эта газета опубликована на… родном мне чувашском языке. В переводе на русский язык её название означает «Чувашский край», и оно фактически должно писаться дополненной для чувашей кириллицей «Чаваш сершыве».

Итак, немецкие высшие пропагандисты «додумались» летом 1944 года уже до того, что издали специальную газету даже для такого относительно малочисленного российского народа – чувашей, которую и прислали мне, определив по картотеке военнопленных место моего пребывания. И, наверное, её получили и многие другие мои пленные соплеменники.

Газету специально напечатали не на принятом почти 75 лет назад алфавите И. Я. Яковлева на основе русского – кириллицы. И, оказалось, это сделали по предложению чувашских военнопленных И. Н. Скобелева, А. П. Кадеева, В. С. Изосимова, П. Т. Трофимова и некоторых других. К ним позже присоединился Ф. Д. Паймук (Блинов), который в 1944 году стал выпускать незнакомую общую для чувашей, мордвы, марийцев и удмуртов газету «За национальную свободу». Все перечисленные лица, вероятно, либо были сильно обижены советской властью, либо хотели активным сотрудничеством с немцами спасти или улучшить жизнь в плену. Они же, кроме Паймука, были авторами передовицы и всех антисоветских материалов в упомянутой газеты на чувашском языке.

Очень жалею, что не могу сказать, были ли в конце последней полосы газеты её полагающиеся выходные данные и фамилия редактора. Могло быть так, что я тогда по недомыслию не обратил на них внимания. Запомнил из газеты лишь то, что в ней сразу с первой полосы был напечатан большой отрывок из очень популярной в Чувашии до 1937 года этической и историко-революционной поэмы «Йерген (Фаворит)» одного из классиков чувашской литературы – поэта Шубоссини (Васильева Николая Васильевича), репрессированного и погибшего в 1942 году в заключении и позже реабилитированного.

В передовой статье, а также в других местах газеты, было напечатано, как при советской власти стало очень трудно жить чувашам. Большевистская власть отняла у них землю, попирает их вековые обычаи и культуру, репрессирует интеллигенцию и особенно – учителей и писателей, насаждает везде русский язык в ущерб родному языку и т. д. Поэтому нужно со всем этим покончить, что можно сделать только с помощью немцев. Для этого чувашам-военнопленным, способным носить оружие, следует записываться в легион «Идель-Урал», в рядах которого служат только представители коренных народов, проживающих на территории между Волгой и Уралом, в частности: татары, башкиры, чуваши, мордва, марийцы и удмурты».

И такой легион действительно был создан и в нем, по некоторым сведениям, в первое время, по заданию подпольной группы, находился даже знаменитый татарский поэт Муса Джалиль. Кстати, как я уже упоминал, немцы, сформировали и использовали аналогичные, т. н. восточные воинские формирования также из лиц других народов Советского Союза. Так, были формирования из грузин, армян, кавказских мусульман, туркестанцев, латышей, эстонцев, литовцев и украинцев, особенно западных (в частности, они создали дивизию СС «Галiчина»). Действовали казачьи части. Однако описание всех этих формирований не входит в мою задачу. Отмечу лишь, что в плену мне ни с кем из военнослужащих легиона «Идель-Урал», а тем более с чувашами, встречаться не приходилось.

В это время мой давний знакомый и информатор старший ефрейтор – шлёнзак сообщил мне, что Красная армия освободила от немцев столицу Белоруссии Минск и продолжает успешное наступление.

В июльские дни фельдфебель Хебештрайт потряс нас – не только пленных и солдат охраны лагеря, но и многих взрослых жителей Цшорнау, – тем, что резко изменил свой образ жизни – он завел… любовницу, красивую и пышную 17-летнюю немецкую девушку Эрику. Он поселил её в доме, принадлежащем семье Микклихов, и определил Эрике официальную должность поварихи. Она была обязана готовить еду лично для него и для охраны лагеря, а также заниматься уборкой комнат и караульного помещения.

В результате Сергей Селезнев (Андреас) перестал быть уборщиком и стал ходить со всеми пленными на обычные работы. Одновременно на эти же работы напросился Огиенко, которому давно надоело быть поваром. На кухне остались только два повара: старший – Иван Сорокин (Маленков) и младший – Дмитрий Львов. Но почти каждый день им помогали уборщик казармы старик Симон – Семен Евдошенко и еще кто-либо из товарищей, оставленных в лагере.

По словам часового Николая Билка, Эрика недавно осиротела и ни от кого не имела никакой поддержки. Вот и пришлось ей идти жить с земляком-фельдфебелем. С её появлением в Цшорнау фельдфебель заставил построить во дворе деревянную беседку и часто сидел в ней с Эрикой, попивая кофе или чай и покуривая сигару. У хозяйки двора Марии Шольце он забрал небольшое помещение, в котором организовал крольчатник, куда стал ходить вместе с Эрикой любоваться кроликами и кормить их. А траву для этих животных приносил Семен Евдошенко, который рвал её руками на огороде или на лугу вдоль берега речки. Случалось и мне помогать Евдошенко и подносить с ним траву. И пока фельдфебель совал кроликам пучки травы, Эрика смотрела не на них, а бросала страстные взгляды на меня, не смея, однако, сказать мне ни слова. Фельдфебель это заметил, но брал нарочно меня с собой: ему доставляло удовольствие видеть, как его молодая любовница и я невольно тянулись друг к другу, но ничего не могли сделать с этим.

Однажды вечером, когда я и товарищи уже сдали часовому верхнюю одежду, фельдфебель внезапно вызвал меня в свою комнату. Пришлось явиться к нему только в длинной ночной рубашке, в нескольких местах рваной. А в комнате фельдфебеля на кровати лежала на спине ничем не прикрытая и абсолютно голая Эрика и смотрела на меня с улыбкой. Я, конечно, очень смутился, а фельдфебель с усмешкой дал мне на завтра какое-то мелкое поручение. Стало ясно, что фельдфебель специально устроил мне этот спектакль, чтобы позабавиться моим смущением.

О судьбе Эрики я узнал спустя более 25 лет после войны, когда ее видели в Дрездене растолстевшую, но всё еще красивую, с супругом. Она расспрашивала обо мне и передавала приглашение посетить ее в мой следующий приезд.

…20 июля произошло в Германии событие, потрясшую всю страну, – было организовано общеизвестное покушение на Гитлера, оказавшееся неудачным. Одним из следствий этого события стало то, что абсолютно всех граждан Германии и даже военных, как в головном уборе, так и без него, обязали приветствовать друг друга с известным пожеланием здоровья фюреру – «Хайль Гитлер!». Если раньше даже при этих словах военные могли только прикладывать к головному убору ладонь правой руки, то теперь надо было сопровождать приветствие вытягиванием вперед правой руки. Прежде так обращались друг к другу лишь гражданские лица, служащие органов государственной безопасности и внутренних дел и военные подразделений войск СС, и без головного убора – другие военные.

Конечно, за неудачное покушение на Гитлера поплатились жизнью множество немецких офицеров и генералов, включая даже самых высоких из них по званию, а также гражданских лиц.

В ближайшее после этого происшествия воскресенье неожиданно вечером в Цшорнау из Хонштайна прибыл и ночевал в комнате фельдфебеля инспектор. Это был пожилой и прихрамывающий офицер, присланный для проверки лагеря. Перед отходом пленных ко сну он с фельдфебелем зашёл и в нашу казарму. К счастью для фельдфебеля, в ту ночь никто из нас не занимался приготовлением пищи, что официально было запрещено. В этот вечер фельдфебель пришел к нам еще раз и попросил меня утром в присутствии проверяющего устроить «спектакль», то есть, построив пленных, доложить фельдфебелю по-военному и на немецком языке, как это было один раз в прошлом году.

Сразу после подъема я объявил товарищам о просьбе фельдфебеля. После завтрака в присутствии двух конвоиров все выстроились, как обычно, по 5 человек в шеренге. Как только появились проверяющий лейтенант и фельдфебель, я скомандовал строю по-русски «Смирно!», приложил вытянутую ладонь правой руки к головному убору, строевым шагом подошёл к лейтенанту и по-немецки попросил его разрешить обратиться к фельдфебелю. Тот, пораженный таким обращением, конечно, разрешил. После этого, не опуская руки, я доложил фельдфебелю чётко по-немецки, что советские военнопленные, кроме двух поваров, двух сапожников и одного уборщика, оставленных в лагере, построены и готовы к работе. Больных не имеется. После этого я назвал себя и исполняемую мною функцию. Фельдфебель скомандовал «Вольно!», я опустил руку, и мы обошли строй, после чего я встал впереди строя левофланговым.

Конвоиры хотели было двинуть строй на работу, но лейтенант внезапно подошёл ко мне и спросил, почему я не обратился к нему и фельдфебелю по обязательной теперь форме, то есть с вытягиванием вверх правой руки и со словами «Хайль Гитлер!» Я ответил, что являюсь русским солдатом и поэтому обращаюсь и к немецким военным так, как положено в нашей армии. Лейтенант больше ничего не сказал. Действительно, встречая в военном городке немецкого офицера, я почти всегда приветствовал его именно так, как было принято у нас. Они же с явным удовольствием отвечали мне по-своему. Между прочим, такое приветствие немецкому военнослужащему нередко помогало пленному избежать придирки и даже наказания.

На этот раз проверка лагеря закончилась благополучно. Кстати, проверяющий нашёл, что питание у нас поставлено лучше, чем в других лагерях. Он одобрил и сооружение высокого проволочного ограждения лагеря, но фельдфебель, как всегда, похвастался, что может убрать все ограждения, но пленный не убежит, если его хорошо кормить. Однако в конце августа фельдфебелю пришлось убедиться, что неплохое питание не всегда может удержать пленного от побега.

В последней декаде июля и в первой половине августа на территории военного городка мы снова копали котлован для другого противопожарного бассейна. Этой работой занимались в основном те же пленные, которые накануне закончили строительство дороги от лётного поля аэродрома в лесной массив. Работали мы небольшими группами также и на железнодорожном вокзале, и на некоторых других объектах.

В один из дней августа в военном городке нам пришлось испытать большое потрясение, а я едва не лишился жизни. В этот день у котлована вдруг появился офицер интендантской службы и грозно приказал мастеру Диттриху и нашему часовому немедленно направить часть пленных на другую, очень срочную и важную работу. Пленным предстояло вместе с солдатами из «роты выздоровления» освободить от стрелкового оружия склад и погрузить его на грузовик с прицепом, видимо, для отправки куда-то на фронт.

Когда нас привели на склад и мастер объяснил, какое дело нам поручается, я понял, что мы не должны его выполнять, – ведь это совсем не гражданская работа и она направлена против наших солдат, сражающихся на фронте против фашистов. Почти все товарищи согласились со мной. Мастер передал интенданту, что мы отказываемся от такой работы. Тот сразу пришёл в бешенство и, брызгая слюной, начал кричать на меня и на всех нас. Вдруг он вытащил из кобуры пистолет и приставил его к моей голове. Но в этот момент Сергей Кулешов, Анатолий Гудовичев, Петр Анохин и Рахим Мирзаев бросились на офицера и оттолкнули его в сторону. И тут же все наши начали просто орать на интенданта. На помощь офицеру бросились трое солдат, размахивая штыками. К счастью, в это время недалеко оказался полковник – заместитель командира запасного танкового полка, дислоцированного в военном городке, и одновременно содержатель нашего лагеря. Услышав громкие крики и ругань, полковник и сопровождающие его лица поспешили к складу. Разобравшись в причине конфликта, полковник распорядился немедленно отпустить нас и отправить обратно на котлован.

Естественно, случившееся на складе стало сразу известно нашему фельдфебелю. После ужина он вызвал меня и всех, кто спасал меня от офицера. К удивлению, фельдфебель одобрил наши действия, сказав, что мы проявили себя как настоящие солдаты – патриоты своей Родины. Однако в душе фельдфебеля всё же таились опасения за возможные неприятные последствия этого инцидента, потому что через какое-то время фельдфебель избавился от Сергея, Толи и Рахима, а также от некоторых других.

Через несколько дней Иван Пик, часто шнырявший по территории военного городка с целью что-либо стащить в казармах или в квартирах, проходя мимо бывшего склада оружия, заметил, что солдаты под командованием того же интенданта затаскивают в помещение с грузовиков какие-то ящики и мешки. Иван установил, что в них продукты питания, курево и спиртное, которые немцы, отступая, вывезли из Италии, Франции и других стран.

Иван сообщил об увиденном членам своего «колхоза» Лёше Маляру, Саше Зинченко, Виктору Чайкину, а также членам другого «колхоза» Сергею Кулешову и Толе Гудовичеву. Все решили, что надо понаблюдать за складом и в подходящее время проникнуть туда, вскрыв дверной замок.

Однако «операцию» мы провели совсем по-другому. Иван Харченко обнаружил на складе небольшое чуть-чуть приоткрытое внутрь вентиляционное окно. Когда наш мастер Диттрих и часовой куда-то отлучились, оставив пленных одних под мою ответственность, наша компания отправилась как бы в туалет, по одному, по два человека, и собралась у склада, который никем не охранялся. Однако окно оказалось настолько узким, что проникнуть через него мог только я, да и то без одежды. Откуда-то притащили чурбак, и высокий ростом Лёша Маляр подсадил меня к окошку. Я схватился за край проема руками и с трудом, повернувшись на бок, пропихнулся в помещение, упав на стоявшие у стены ящики. Затем я выбрал несколько ящиков и коробок, которые могли пройти через окно. Затем товарищи бросили мне молоток и клещи, и я открыл ими три больших ящика, достав оттуда несколько банок и бутылок. Конечно, я очень волновался, зная, что если попадусь, то мне грозит расстрел.

Пока я находился внутри склада, товарищи уносили и прятали нашу добычу во временном тайнике. Потом в течение нескольких дней продукты тайком перенесли в Цшорнау. Поскольку никто не видел воров, то кладовщик не стал сообщать начальству о краже, вероятно, испугавшись взыскания за свою непредусмотрительность. Но в тот же день я и Маляр признались фельдфебелю в нашей «организационной», как он выражался, работе, не назвав, однако, других исполнителей. При этом мы преподнесли фельдфебелю бутылочку коньяка и коробку сигар, чем он остался очень доволен. Кроме того, в последующие дни, когда наши пленные возвращались с работы в лагерь, фельдфебель не стал их обыскивать.

Радость от удачного налёта на продовольственный склад на следующий день лично для меня омрачилась тем, что в одном из последних номеров газеты я наткнулся на сообщение, что в результате англо-американской бомбардировки в Бухенвальде погибли лидер Коммунистической партии Германии Тельман и ведущий функционер социал-демократической партии Брайтшайд. Но через десять дней до нас дошла радостная весть: попавшийся нам навстречу французский пленный, подняв для приветствия правую руку с зажатым кулаком, сообщил, что столица Франции Париж освобождена от оккупантов.

После этой радостной вести не прошло и трех дней, как в нашем лагере случился побег. Когда, окончив рабочий день, мы выстроились, чтобы вернуться в Цшорнау, наши конвоиры не досчитались трех человек. Отсутствовавшими оказались бывший старший уборщик в лагере Сергей Селезнев, Николай Николаенко и его близкий друг Николай Давиденков. Стало ясно, что ребята убежали.

Естественно, фельдфебель пришел в бешенство и заявил, что оба конвоира за допущенный побег будут уволены со службы в лагере и отправлены на фронт. Досталось и мне как старшему рабочей команды. Но я высказал предположение, что беглецы, возможно, скоро возвратятся, и это несколько успокоило коменданта. Фельдфебель сказал, что беглецы далеко не уйдут, а когда их поймают, то они будут расстреляны или направлены в один из штрафных лагерей.

…Вероятно, в связи с побегом пленных в лагерь приехал старший инспектор, имевший звание капитана. Вечером перед отходом ко сну они зашли к нам в казарму и сообщили, что беглецы пойманы и направлены в штрафной лагерь. А утром фельдфебель и для этого капитана устроил «спектакль» с моим докладом. Вероятно, это тоже помогло фельдфебелю избежать наказали за допущенный побег. Его оставили на занимаемой должности. Но после посещения лагеря инспекторами обоих часовых куда-то от нас забрали.

Спустя много лет после войны мне довелось узнать о судьбе беглецов. Во время служебной командировки я встретил в г. Калинин Селезнева, и вот что он рассказал. В день побега они спрятались в подвале одной из дальних казарм в военном городке, а ночью вышли из укрытия и двинулись в путь. У них было намерение пробраться в Словакию. Днями отсыпались и отсиживались, а ночами двигались, ориентируясь по Полярной звезде. Ночью добывали себе питание, в основном картофель, во дворах и на полях местных крестьян. Однажды ночью, проникнув через незапертую дверь на кухню в дом какого-то крестьянина, они забрали со стола почти целую буханку хлеба. Утром хозяин поднял тревогу, и несколько местных мальчиков из гитлерюгенда пошли с овчарками по следу беглецов и обнаружили их в лесу за варкой картофеля. Затем из местной жандармерии беглецов отвели в ближайший лагерь военнопленных в Хонштайне, а затем отправили в небольшой штрафной лагерь в Судетской области Чехословакии, где 9 мая 1945 года их освободила Красная армия.

Одним из новых часовых стал житель Каменца, где раньше он работал преподавателем привилегированной местной школы. Это послужило для пленных поводом дать ему прозвище Интеллигент. И действительно, этот часовой был исключительно хорошим человеком – всегда спокойным, вежливым, аккуратным, очень эрудированным и добрым. Даже фельдфебель, со всеми грубый, не повышал на него голос. Таким же, как он сам, была и его супруга, часто навещавшая мужа во время несения им службы. Оказалось, они потеряли на фронте единственного сына.

…Погода в сентябре 1944 года почти не отличалась от летней. В связи с этим фельдфебель дал нам возможность ночевать вне помещения, чтобы в это время уничтожить в казарме клопов, которые не давали никому нормально спать. Против них решили применить боевое отравляющее вещество – газ хлорпикрин. Мы вынесли из казармы все свои личные вещи и сложили их в окопы в огороде. Затем в казарме плотно заклеили полосками бумаги щели в окнах и между полом и дверьми. Часовые Вилли Нииндорф и Николай Билк, надев противогазы, разместили в помещении шашки с хлорпикрином, раскрыли их и быстро выскочили наружу.

Итак, оказавшись вне казармы, мы от нечего делать занялись кто чем может. А Шамота, «братья» Омельченко, Можухин, Саша Зинченко, Русличенко и еще кое-кто, включая и меня, стали петь старинные русские и украинские и современные советские песни. Услышав пение, начали собираться слушатели – жители деревни, русские и украинские девушки, поляки. Иногда они подпевали нам. Фельдфебель с Эрикой и часовые, не находившиеся на дежурстве, присоединились к слушателям.

Обедать, ужинать и ночевать нам пришлось сидя в окопах. Хорошо, что не было дождя. Вечером, на следующий день, когда все вернулись с работы, Нииндорф и Билк, снова надев противогазы, вошли в казарму и проветрили помещение, пленные вымели с нар и с пола кучи погибших клопов. Их набралось чуть ли не целое ведро, которое отдали хозяйке для кур. И так мы наконец освободились от клопов!

…На станции поздним летом и ранней осенью, как и в прошлом году, мы часто «пикировали» на большое картофельное поле и нередко на рабочем месте пекли на костре или варили в ведре картофель. Ни хозяин картофельного поля, ни часовые к нам почти не придирались, а часовые иногда ели картофель вместе с нами.

Однажды на станцию привезли на двух грузовиках под конвоем около 20-ти женщин, одетых в одинаковые тюремные кофты и юбки. Наш часовой разговорился с их конвоиром и узнал, что эти женщины почти все немки, которых посадили в концлагерь за какие-то провинности. Но среди них были также отдельные чешки и венгерки. Оказалось, арестанток прислали для выполнения погрузочных работ.

Мы увидели, что эти женщины очень истощены и голодны. Поэтому мы решили отделить от своей порции по две картофелины и отнести их в ведре этим женщинам. Чтобы охраняющий часовой этому не воспрепятствовал, мы поставили ведро в… нашу выгребную уборную, находившуюся возле железнодорожной колеи. После этого Иван Пик подошёл к женщинам и жестами дал им понять, что им надо забрать там ведро и потом вернуть его пустым на то же место. Женщины его сразу поняли и позже тайком зацеловали Ивана так, что он еще долго ходил гордым и счастливым. В дальнейшем Иван не раз приносил этим женщинам картошку, которую мы «организовывали» непосредственно на картофельном поле. Кое-кто из нас отдавал женщинам и свой суп в котелке.

В какой-то из осенних дней меня с тремя товарищами послали на железнодорожный вокзал, чтобы выгрузить из товарного вагона мешки с пшеницей и доставить их на чердак двухэтажного дома возле Бастионной башни, где раньше мы перелопачивали зерно. Пока мы работали, нас увидели девушки, недавно поселенные на втором этаже. Это были наши соотечественницы. Оказалось, немцы их угнали, отступая из Белоруссии. С разрешения мастеров мы зашли в помещение, заставленное двух– и трехъярусными нарами. Усадив нас на стульях, девушки рассказали о себе. В скором времени их должны были распределить на работу в городе и у крестьян. Пока пищевое довольствие они получали от суконной фабрики, где кое-кто уже начал работать. Никаких часовых, как у военнопленных, у них не было, распоряжалось ими цивильное немецкое начальство. Затем девушки поинтересовались, что нам известно о положении на фронте и скоро ли кончится война. На эту тему я им устроил небольшую лекцию.

В конце сентября нам пришлось выгружать на вокзале 50-килограммовые мешки с горохом, чечевицей, пшеницей и сахарным песком. Вынося мешки из вагона, мы складывали их в кузов грузовика и длинный прицеп, затем, сидя на них, ехали на склад. По дороге нам доставляло большое удовольствие как бы нечаянно сбрасывать на дорогу один-два мешка. Мешок, как правило, лопался, и его содержимое оказывалось на дороге. Увидев это, ребятишки и женщины выскакивали из домов и начинали собирать руками и щетками зерно, горох и даже россыпи сахарного песка. Нам было и забавно и радостно, что своим рискованным поступком мы обеспечивали полуголодных жителей города таким набором продуктов.

Такие мешки мы обычно поднимали на чердаки трех-пятиэтажных казарм вдвоем – один взваливал его на спину, а другой поддерживал сзади. Но когда конвоира не было рядом, кое-кто поднимал мешок и без помощника. Я тоже однажды решил проверить, на что я способен, и пронёс мешок с сахарным песком до пятого этажа.

Обычно мы скрывали от хозяев свои возможности и говорили им, что слабосильны из-за плохого питания. Конечно, мы не упускали случая, чтобы подкормиться. Как-то мы разгружали прибывший из Венгрии вагон с мармеладом, упакованным в ящики. Несколько таких ящиков мы разбили, и каждый доставал оттуда мармелад и ел его горстями. Вместе с нами лакомились часовой и два мастера.

Разумеется, при всех таких выгрузках мы не возвращались в лагерь без продуктов, помещенных в карманы и даже в штанины брюк, но встречавший своих подопечных фельдфебель редко обыскивал нас, хотя знал, что мы возвращаемся далеко не с пустыми руками. Но так бывало лишь тогда, когда никто из пленных не попадался до возвращения в лагерь.

Глава V

В первые дни октября я вычитал в газете, что в связи с тяжелым положением на фронтах и усилением бомбардировки немецких городов авиацией противника в Германии создаются отряды «фольксштурм» – войсковые соединения типа нашего Народного ополчения. В них стали зачислять фактически не пригодных для несения военной службы граждан в возрасте от 16 до 60 лет. Многих из них начали спешно обучать элементарным приёмам ведения боя, вооружая, в частности, только что появившимися противотанковыми фаустпатронами – ручными гранатометами. В лагерях фольксштурмовцы стали заменять относительно молодых и здоровых охранников. Так, к нам вместо Куле и другого конвоира лет 40, прислали двух стариков с фамилиями Hcht (Хёхт) и Rachel (Рахель) – жителей близлежащих деревень.

С октября увеличился поток беженцев из прифронтовых областей, особенно восточных. Это были главным образом старики, женщины и дети. Небольшими группами они проезжали на повозках или проходили через Цшорнау. Как-то в воскресенье я спросил одного из них, откуда они. И он по-немецки, но с неизвестным мне акцентом ответил, что из Трансильвании, куда более месяца назад вступили русские войска, которые дошли до Будапешта.

Множество беженцев появлялось в Каменце и его округе из западной части Германии, а также из крупных городов поблизости, подвергавшихся бомбардировкам англо-американскими самолётами. Но Каменц они ни разу не бомбили. В город эвакуировали с запада также некоторые предприятия[12].

Положение на фронтах беспокоило и нашего фельдфебеля. В один из вечеров он затеял с нами беседу, интересуясь, что мы думаем о сроках окончания войны и о том, кто в ней окажется победителем. Как и год назад, я выразил уверенность, что война скоро завершится и окончится победой Советского Союза и его союзников.

На следующий день вечером фельдфебель вызвал меня в свою комнату и показал, что лежит у него на столе. На нем оказалась советская сторублевая банкнота с портретом В. И. Ленина. «Что ты думаешь по этому поводу?» – спросил он. Я не знал, что ответить. Тогда он сказал: «Дело в том, что с начала 20-х годов и до 1937 года я был членом Коммунистической партии Германии, а потом разочаровался в ней и стал сторонником Национал-социалистической немецкой рабочей партии, но и она не оправдала моих ожиданий». После этих слов фельдфебель помолчал и отпустил меня в казарму. Я тут же рассказал наиболее близким мне товарищам о разговоре с фельдфебелем, чем очень их удивил.

День после праздника Великого Октября омрачился крайне неприятным для нас событием на товарной станции. С утра мы занимались там погрузкой бараков, а после обеда солдаты подвезли на грузовиках с прицепами противотанковые орудия и минометы. Офицер, сопровождавший груз, переговорил с нашим прорабом, а тот с часовым, после чего Штайнорт приказал нам срочно переключиться на погрузку орудий и минометов. Имея уже опыт выхода из такой ситуации, я объяснил Штайнорту, что военнопленные не обязаны выполнять работы, имеющие непосредственное отношение к войне против своих соотечественников.

Естественно, прораб пришёл в ярость и хотел ударить меня кулаком по лицу, но я успел уклониться. Тогда Штайнорт попросил офицера помочь ему заставить пленных повиноваться. Тот позвал своих солдат, и человек семь из них, схватив обломки досок, стали избивать нас ими. Мы стали крыть немцев матом, но старались не применять к ним физическую силу. А Штайнорт тем временем побежал в пакгауз позвонить фельдфебелю. Конечно, шум привлёк внимание прохожих, которые останавливались и наблюдали за происходившим. Тогда солдаты сами начали переносить военный груз.

Примерно через полчаса на велосипеде появился фельдфебель, одетый в шинель и с винтовкой без штыка. Со свирепым видом и грубой руганью он подбежал ко мне, ткнул меня прикладом, потом побежал дальше и всех, кто попался под руку, бил прикладом.

Многие из пленные молча принялись за разгрузку грузовиков и прицепов, выпросив сначала у солдат дать покурить, выполнили крайне нежелательную для себя работу. Сверх положенного времени мы задержались на час и закончили погрузку обоих бараков.

Однако в Цшорнау нас ожидал «сюрприз». Фельдфебель собрал там группу местных жителей и ребятишек, нас не пустил в казарму. Я подошёл к фельдфебелю, чтобы выслушать его указания. Но не тут-то было: он загнал меня обратно в колонну и заявил, что я буду подвергнут вместе со всеми наказанию за допущенную провинность: «Будешь, как и все, бегать по лугу!» Под команды фельдфебеля «Ложись!», «Вставай!» мы промучились около получаса, зато «зрители» убедились, что фельдфебель не прощает пленным провинностей.

Как бы заглаживая свою жестокость, фельдфебель на следующий день отправил работать на «хорошие» места тех ребят, которых он бил прикладом. Через пару дней и я оказался «вознагражденным»: вместе с товарищами фельдфебель отправил меня на работу в старинный квартал Каменца к богатой и бездетной чете, владевшей большим двухэтажным домом с обширным подвалом и с магазином на первом этаже. Командовала работой молодая красивая и стройная супруга хозяина, лет на 25 моложе его. Мы должны были на большой машине шинковать кочаны капусты. Кочаны резались ножами на тонкие полоски, затем нашинкованную массу складывали в большой чан, солили и добавляли еще морковь, нарезанную аналогичным образом.

Хозяйка сначала подробно объяснила, как работать, и ушла торговать в магазин. Потом она периодически появлялась и контролировала нас, давала указания. В обед она неплохо покормила нас супом, гуляшом и компотом, правда, без хлеба. Но когда мы остались одни, то заметили, что в этом подвале на полках хранится горизонтально множество бутылок с разнообразными, преимущественно сухими винами. В последующие дни, улучив подходящий момент, мы заглядывали в эту секцию подвала и распивали вино прямо из горлышка. Но поскольку вина были слабыми, т. е. с низким содержанием алкоголя, то мы не пьянели и не забывали даже прихватывать и для фельдфебеля по бутылке вина, чем он был очень доволен.

В ноябре, когда всем уже стало ясно, что нацисты проиграли войну, в столице оккупированной Чехословакии Праге состоялся учредительный съезд Комитета освобождения народов России (КОНР). Одним из главных организаторов и руководителей этого антисоветского Комитета был генерал-лейтенант Власов. Работу съезда транслировали по радио по всей Германии и даже за её пределами.

В тот пасмурный, но еще не холодный день после завтрака нас вместо того, чтобы направить на работу, привели к дому Микклихов и рассадили всех на траве. Из репродуктора, укрепленного на доме, послышалась русская речь. Все стали внимательно слушать эту трансляцию. Каждый выступивший на съезде призывал россиян «объединиться против сталинской тирании» и активно поддерживать германские вооруженные силы. Ядром объединения должна была стать созданная в 1942 году РОА, которой предстояло стать воюющей силой под командованием генерала Власова. Участники съезда приняли манифест, провозглашавший «освобождение народов России от большевистской системы, прекращение войны, заключение почетного мира с Германией и создание свободной народной государственности без большевиков и эксплуататоров».

Когда фельдфебель привел нас строем обратно в лагерь, он обратился ко всем с вопросом: «Ну, кто из вас хочет добровольно записаться в Русскую освободительную армию»? Последовала короткая пауза. И вдруг, к полной неожиданности фельдфебеля и большинства товарищей, двое тихо вышли из строя – всеми уважаемый Можухин, мастер по изготовлению баянов, и Жигалов, поступивший в лагерь вместе с Можухиным. Обоих добровольцев по распоряжению фельдфебеля сразу увели в караульное помещение, по-видимому, опасаясь, что в казарме товарищи с ними расправятся как с предателями Родины.

На следующий день Можухина и Жигалова отвезли в Гроссрёрсдорф, где с ними пообщались представители РОА. Но в ряды РОА зачислили только Жигалова, а Можухина забраковали по возрасту и здоровью. Так что Можухину пришлось вернуться в лагерь, где с ним почти никто больше не разговаривал и даже часовые сторонились его.

Чувствуя, что во время работы пленные могут что-нибудь сделать с Можухиным, фельдфебель стал оставлять его в лагере, где он помогал поварам, сапожникам и уборщику. Примерно через неделю Можухин подошёл ко мне и стал упрашивать, чтобы я поговорил с фельдфебелем относительно возможности изготовить баян. Можухин хотел поработать несколько дней в мастерской, чтобы изготовить недостающие детали. Мне стало жалко старика, и я выполнил его просьбу, а фельдфебель на этот раз пошел ему навстречу. К февралю 1945 года он всё-таки смастерил баян и стал часто играть на нём различные мелодии. Казалось, Можухин вернул себе уважеие товарищей. Однако при освобождении из плена Можухина кто-то выдал Особому отделу.

В середине ноября фельдфебель снова отправил меня работать к цветоводу Освальду Хёне в Цшорнау. Освальд сразу познакомил меня с молодой работницей Катей, привезенной к нему из Белоруссии. От Кати я узнал, что она недовольна хозяином, так как он, будучи бедным, не мог хорошо кормить и одевать её. Жила Катя не в доме, а в одном из углов теплицы. Кроме того, молодой хозяин приставал к ней, пользуясь тем, что его супруга практически не вставала с постели. Занимались мы с Катей в основном подготовкой теплиц и парников к зимовке, а также выращиванием цветов зимних сортов, их упаковкой для транспортировки и реализации.

…Рассказы беженцев, а также газетные публикации, свидетельствовали, что дела у вермахта очень плохи. Мы чувствовали, что находиться в плену нам осталось совсем немного. Однако, в основном из-за наступающей зимы, никто из нас не помышлял о побеге из плена, чтобы пополнить ряды сражающихся против Германии.

Наступил декабрь, и работы для нашей лагерной команды стало меньше. Да и питание было терпимым, благодаря усилиям фельдфебеля. Он где-то приобрел выбракованных лошадей, которых у нас «превратили в мясо». К тому же фельдфебель продолжал получать от крестьян и других лиц, к которым отправлял нас работать, дополнительные продукты для себя, солдат охраны и пленных. Так что с комендантом лагеря, который хотя и был очень суров, нам все же повезло. Не знаю, остались ли бы мы живыми, если бы попали в другой лагерь.

…К середине декабря, когда немецкому командованию удалось улучшить положение на Западном фронте и закрепиться в Северной Италии, настроение у немцев в тылу поднялось, многие стали заносчивыми, а главный прораб Штайнорт начал обращаться с нами еще более грубо и угрожал расправиться со мной. Не знаю, что бы он сделал, но вдруг под Новый, 1945 год я оказался в госпитале из-за острой боли, связанной с воспалением мочевого канала.

После первичного обследования я отнёс выданное мне направление в госпиталь к фельдфебелю. Он сразу задал мне вопрос: «Какую же девицу ты оседлал тайком от меня, кто же тебя наградил такой заразой?» Я, как и в медсанчасти, попытался объяснить фельдфебелю, что ничего подобного не было, но он мне не поверил. Отправляя меня в госпиталь, фельдфебель сказал, что будет с нетерпением ждать моего возвращения, а назначит переводчиком Сашу Зинченко.

Утром в сопровождении конвоира Рахеля я отправился пешком до Кёнигсварты. Погода была снежной, с небольшим морозом. Мы прошли через две украшенные рождественскими ёлками деревни – Дойчбазелитц и Писковитц. Последняя была не немецкой, а сорбской, с множеством изваяний Христа перед домами. В ней мы зашли к знакомым Рахеля, где хозяйка и её дочь накормили нас неплохим обедом.

К вечеру, когда уже почти совсем стемнело, мы добрались до расположенного перед Кёнигсвартой госпиталя, где Рахель сдал меня администрации и ушёл. Меня устроили в теплой палате, где на одноярусных металлических койках с чистым бельём разместились 10 больных. На следующий день врач сообщил мне, что в этом госпитале нет лаборатории, позволяющей точно определить мою болезнь, в связи с чем меня направляют в госпиталь в Шморкау. В Шморкау палата оказалась холодной. Место мне дали на верхнем ложе двухъярусных деревянных нар. Больных было мало. От соседа я узнал, что в госпитале с лета 1943 года, когда я в нем находился, многое изменилось: гестаповцы арестовали группу врачей во главе с Соколовым. Всех их отправили в концлагерь.

Оказалось, что медики организовали в госпитале подпольный центр, который вел работу с военнопленными в поддержку воюющей Красной армии, осуществлял разведывательную деятельность, а также помогал укрывать убегающих из плена людей.

…По случаю наступления Нового года никто из начальства нас не поздравил. Было холодно, грязно и, главное, хотелось есть. Еще хуже – на нижнем белье появились вши, а сменного белья не имелось. Я промучился всю предновогоднюю ночь. Утром один из больных обратился ко мне со странным предложением: «Слушай, на тебе мундир английского офицера, а на мне его брюки. Давай сделаем обмен: ты отдаешь мне мундир, а я тебе – большой кусок нового французского сукна цвета хаки. “Дома” сошьешь себе мундир советского офицера». Я решил, что Саша Морозов может сшить для меня абсолютно всё, и согласился.

4 января 1945 года меня выписали из госпиталя. Фельдфебель подробно расспросил, что со мной было, и возмутился, не увидев на мне казенного мундира. Пришлось соврать, что он порвался, а я купил кусок хорошего сукна и прошу указания фельдфебеля сшить мне новый. Он согласился. Повара нагрели для меня воду, я помылся и надел свежее бельё. Затем ребята угостили меня ужином, и всё в жизни пошло по-старому.

…Произошло изменение и в доме нашей хозяйки Марии Шольце. Её работница – немка «Дурочка» – вдруг забеременела – и её куда-то отправили. Ребята говорили, что в этом «виноват» наш вездесущий Лёня Маляр. Вместо неё прислали аппетитную хохлушку Галю, с которой раньше «водил любовь» пленный француз из Каменца, в первое время упорно появлявшийся возле нашего двора. Но вскоре Галя стала уделять особое внимание мне: первой здоровалась и пыталась вступить в разговор через проволочную ограду во дворе. А я, смущаясь, отмалчивался.

Между тем Саша Морозов сшил мне новый мундир (китель) со стоячим воротником. Но так как моего материала для этого не совсем хватило, мундир вышел укороченным – в виде ветровки, застегивающейся у пояса. Пуговицы на мундире пришили красноармейские, с пятиконечной звездой, серпом и молотом. Такие же две пуговицы, как бы оставшиеся от погон, Саша пришил на плечах мундира.

Затем у пленного ленинградца Максима Громова я выпросил хранившиеся у него (на всякий случай) изношенные темно-фиолетовые кавалерийские брюки – полугалифе с большими дырками на коленях. Но Саша пришил на них и между брючинами куски брезента, напоминавшие леи кавалериста. Затем он сшил из моих широченных брюк-клёш и кусочка черной ткани артиллерийскую фуражку с черным околышем, а кубанку я отдал Ване Трошкову. Теперь не хватало сапог, но Саша нашёл у своего хозяина портного Вайдлиха пару голенищ черного цвета и принёс их мне. Я надевал эти голенища поверх ботинок, так что со стороны казалось, будто ношу высокие хромовые сапоги. Таким образом, моя одежда стала походить на униформу советского офицера – то ли артиллериста, то ли кавалериста. Однако, чтобы было ясно, что я военнопленный, я аккуратно нарисовал на левой стороне мундира над грудью и сзади красной масляной краской небольшие буквы «SU», означавшие мою принадлежность к Советскому Союзу. Моя новая форма понравилась всем нашим девушкам в деревне и даже фельдфебелю.

…Почти до середины января немецкие газеты и власовская газета «Заря» публиковали хвалебные статьи по поводу успешных действий вермахта на западном фронте. Но вскоре на Восточном фронте Красная армия начала победоносное наступление и перешла границу Германии. Естественно, что в связи с продвижением Красной армии поток беженцев усилился. Немцы стали гнать в глубокий тыл также и военнопленных. Так, в один из первых дней февраля к нам в Цшорнау для ночевки пригнали с востока – со стороны Кёнигсварты колонну советских военнопленных… офицеров, пребывавших раньше в лагере Офлаг в Польше. В этой колонне, сопровождаемой тремя конвоирами, было около 60 человек. Встречать её вышел комендант лагеря фельдфебель Хебештрайт, захвативший меня с собой в качестве переводчика, а затем поручивший мне сопровождать пленных. Со словами «Прошу вперед во двор!», я раскрыл ворота. Когда колонна вошла, я скомандовал: «Стой!» Колонна остановилась. Затем вместе с фельдфебелем и конвоирами я вошел во двор, закрыл ворота и громко произнёс: «Налево!», после чего колонна развернулась ко мне… спиной. Пришлось немедленно исправиться, скомандовал: «Кругом!»

Фельдфебель обратился к прибывшим с речью. Он сказал, что приветствует господ русских офицеров и просит их организованно войти по одному в здание лагеря, где многим из них, к сожалению, из-за отсутствия свободных нар придётся ночевать вдвоём на одном ложе с его хозяином. Фельдфебель пообещал срочно организовал выдачу прибывшим большую порцию супа, который специально для них приготовили наши повара.

Среди прибывших были как пожилые и очень солидные люди, перед которыми хотелось встать навытяжку (наверное, они имели звание не менее майора), так и молодые в звании лейтенанта или младшего лейтенанта. Они поднялись по крутой лестнице в нашу казарму, и некоторых из них, сильно ослабших, пришлось при этом поддерживать.

Наши ребята встретили офицеров очень хорошо: разобрали их по своим нарам, стали расспрашивать и угощать едой и куревом. Повара принесли в баках густой суп, а мы варили на печке в больших тазах кашу из размолотой пшеницы. Все офицеры оказались страшно голодными, так как жили в Офлаге на мизерном пайке и не имели возможности «организовать» себе дополнительную еду. Кое-кто из них сожалел, что во время регистрации не сообразил записаться рядовым, но многие принципиально не отказались от своего звания.

Утром повара снова накормили офицеров супом, и они, выстроившись во дворе, отправились под конвоем в сторону Каменца. Я долго смотрел вслед удалявшейся колонне, вытянувшись по стойке «смирно» и отдавая офицерам честь. В этот день на работу мы направились значительно позже, чем в обычные дни, так как поварам пришлось потратить много времени для приготовления супа «гостям».

В начале января печать и радио Германии с восторгом известили, что «специальное подразделение начало наносить по Англии, особенно по Лондону, удары возмездия ракетами Фау-2, заменившими беспилотные самолеты Фау-1». Эти ракеты должны были обеспечить верную победу над врагом. Но в ответ английские и американские самолёты стали осуществлять главным образом «ковровые» бомбардировки немецких городов, вместо точечных. Центр Берлина был практически разрушен.

Но нам, военнопленным, находившимся в Цшорнау и Каменце, расположенных в 30–35 км северо-восточнее Дрездена, одного из самых красивых городов Германии, пришлось быть свидетелем, как этот город ночью 13 и днем 14 февраля авиация союзников фактически стерла с лица земли. Англичане бомбили город ночью дважды, оба раза по часу, а днем – 10 минут – американцы.

В ночь на 13 февраля мы были разбужены воем пролетавших над Цшорнау самолетов и ревом сигнала воздушной тревоги. Часовые выгнали нас в окопы, где мы просидели до рассвета. 15 февраля фельдфебель Хебештрайт попросил, чтобы я выбрал из пленных 20 человек наиболее крепких товарищей, согласных поехать с ним и конвоиром в Дрезден для выполнения там очень тяжелых работ. Желающих поехать набралось даже в избытке.

В кузове мы разместились на скамейках, под ними имелись ломы, топоры, кувалды, кирки, лопаты и другой инструмент, а также рабочие рукавицы. Через час все грузовики прибыли на место, где еще позавчера был центр прекрасного города. Мы увидели одни руины, из-под которых еще шел дым и поднимался запах гари и крови. В завалах копошились спасатели, извлекавшие трупы женщин, детей, стариков и даже военных. Наши машины, с трудом переехавшие один из уцелевших, но сильно поврежденных бомбами мостов через Эльбу, направили к Главному железнодорожному вокзалу. От него тоже остались лишь огромные кучи кирпича, бетона, битого стекла, куски листового железа, развороченные фермы и балки, железнодорожные рельсы, фрагменты вагонов и другие обломки. Что-то еще продолжало гореть, и пожарные пытались тушить огонь. Было много копоти и очень пыльно. Царило зловоние.

Главная работа спасателей заключалась в извлечении из руин и завалов уже мертвых или чудом уцелевших людей. Мертвых клали на землю рядами, извлекали из карманов документы, деньги, драгоценности. Специальная команда увозила трупы за город, где их хоронили в братских могилах или укладывали друг на друга штабелями вперемежку со слоями дров и сжигали.

Получилось так, что накануне бомбёжки на вокзалах Дрездена, и особенно на Главном, собралось огромное количество беженцев из восточных районов Германии. Они ожидали дальнейшей эвакуации в глубь страны или в Чехию. Именно они стали наиболее многочисленными жертвами бомбардировки. Мы трудились вместе со спасателями. Конечно, работа была ужасной, от всего увиденного меня едва не вырвало.

Во время работы мы часто находили мешки и с продуктами и иногда прятали съедобное по своим карманам. Особенно строго немцы следили за тем, чтобы мы не украли драгоценности, деньги и документы.

После обеда нам удалось откопать двух живых, но сильно израненных старика и мальчика, которых медицинские работники, сделав им какой-то укол, быстро увезли на автомашине скорой помощи.

На такой работе мы пробыли три дня. Рядом с вокзалом какие-то другие пленные разбирали завалы большого дома и один молодой пленный обнаружил еще живого немецкого майора, однако он не стал его спасать, а добил, ударив ломом по голове. Но никто из нас не упрекнул убийцу за жестокость – согласно нашему воинскому уставу, не полагалось иметь жалость по отношению к врагам. О подобных случаях при спасательных работах я слышал не раз, хотя в такой ситуации жестокость все же была неуместной.

В феврале к нам опять пригнали военнопленных из других лагерей, расположенных значительно восточнее нашего. Естественно, в казарме не хватило нар для вновь прибывших, поэтому им пришлось несколько ночей спать на полу в разных помещениях и по два человека на одном ложе. Но такое положение оставалось недолго: фельдфебелю поступало множество «заявок» от местных крестьян, желавших получить в качестве работников к весеннему севу «хороших» пленных. В последние дни февраля фельдфебель отослал из Цшорнау к крестьянам группу из 15 товарищей, которые стали жить и работать у хозяев совершенно свободно – только под их контролем и ответственностью. В результате в казарме опять стало достаточно места, но я лишился лучших друзей: одного из основных «добытчиков» дополнительного питания – Лёши Маляра, Виктора Чайкина и Андрея Дмитриевича Шныкина.

В деревню Дойчбазелитц попал молодой украинец Николай Скотний, судьба которого оказалась очень трагичной. Дело в том, что когда в конце апреля эту деревню заняли наши войска и несколько красноармейцев, заметив у хозяина Скотнего дочь лет 18, собрались её изнасиловать. Но Николай попытался защитить девушку. За это насильники расстреляли его. Хозяин похоронил Колю во дворе, а потом перезахоронил на местном кладбище.

Аналогичная судьба оказалась и у Станислава (Стано), польского работника нашей хозяйки Марии Шольце. В те же дни апреля, когда нас там уже не было, вступили в деревню красноармейцы. Они решили забрать у хозяйки обеих лошадей, и Стано оказал этому сопротивление, за что был немедленно расстрелян.

…В последние февральские дни из членов моего «колхоза» основными «организаторами» дополнительных продуктов питания остались лишь Андрей Маркин и Василий Серегин, работавшие с мастером Фридрихом на городской канализационной станции. На её территории, которую из немецкого начальства редко кто посещал, они летом устроили маленький огород и даже соорудили парники для выращивания табака, лука и овощей. Кроме того, со своим мастером они занимались реализацией удобрений из фекалий за спирт и продукты питания. Значительную часть этих продуктов и овощей они приносили в лагерь для своего «колхоза». В первые дни марта Андрей с Василием завершили сооружение на станции небольшого бункера, в котором рассчитывали отсидеться, убежав из лагеря, и дождаться прихода наших войск.

В первое воскресенье марта Иван Соколов, служивший в Цшорнау у местного крестьянина, и Николай Харитонов, работавший там подручным у кузнеца, задумали сделать для меня нечто приятное. Они упросили Николая Билка отпустить меня пообедать вместе с ними у их хозяев. Сначала у хозяина Ивана мы хорошо пообедали с принятием самогона, а затем вместо того, чтобы посетить кузнеца, Иван повёл меня в дом Лоренца, где жила Тамара Фомичёва, а к ней пришла сильно влюбленная в меня Дуся. С нами сели за стол и две дочери хозяев обоих дворов, и хозяйка Тамары. Опять пошло гулянье, но на этот раз с неплохими винами и закуской. Я окончательно запьянел, целовал в щеки то Тамару, то Дусю.

Иван с большим запозданием привёл меня обратно в лагерь, где нас давно ждал встревоженный Билк. Я прилёг было на нарах, однако заснуть не мог и вышел во двор. Ярко светило солнце, было тепло. В это время из дома хозяйки вышла Галя, которая поманила меня рукой. И тут чёрт меня, хмельного, дёрнул – я взобрался по столбу двухметровой высоты на ограду из колючей проволоки и спрыгнул во двор к Гале. Непонятно, как я при этом не порвал одежду колючей проволокой! Галя немедля потянула меня в сарай и повалила там на солому. Однако в сарай внезапно вошла хозяйка Мария Шольце и позвала Галю, а мне пришлось возвратиться в лагерь.

К вечеру того же дня о моём поступке с преодолением высокой ограды и посещением сарая стало известно не только моим товарищам по лагерю, но и, наверное, всем жителям деревни. Естественно, сразу узнал об этом и фельдфебель. Утром он вывел из строя в качестве переводчика не меня, а Сашу Зинченко, и громко объявил, что я вчера совершил попытку побега из лагеря через ограду и напал на женщину, за что буду сурово наказан, то есть лишен привилегированного обмундирования, переодет в обычную одежду военнопленного и, главное, немедленно отправлен в штрафной лагерь.

Товарищи ушли на работу, а фельдфебель завёл меня в караульное помещение, в котором в это время находились охранники и Эрика. Он приказал мне снять обмундирование, и я молча стал раздеваться. Но вдруг Эрика закричала на фельдфебеля: «Зачем ты, Пауль, заставляешь это делать? Не может же Юрий уйти из лагеря без одежды! Ведь другой одежды всё равно нет!» И хитрый фельдфебель тут же сказал, что отменяет своё решение, уступая даме. Собрав свои вещи, я сказал фельдфебелю «Всего хорошего!» и отправился в неведомый путь. И почему-то никакого сожаления об оставленном лагере у меня не возникло. «Будь что будет! – подумал я. – Такова, наверное, моя судьба!»

Глава VI

Я надел за спину мешок с личными вещами, взял на руки шинель. Вилли, почему-то настроенный очень весело, повёл меня не в город по шоссе, как я ожидал, а к лесу. Я спросил: «Куда мы идём?» И он ответил: «Во всяком случае, не… в штрафной лагерь». Оказалось, меня отправили в Дёбру, к богатому местному крестьянину, чтобы я отработал у него за то, что фельдфебель, вероятно, с него что-то получил. Вилли продолжал объяснять мне, что о высылке в штрафной лагерь фельдфебель сказал для того, чтобы попугать пленных и сделать их более послушными. «Тебе не будет плохо в Дёбре», – сказал Вилли. Мой конвоир явно не торопился, шёл медленно и часто останавливался, чтобы посидеть и отдохнуть. Его, казалось, совсем не беспокоило то, что в это время Красная армия воюет уже на территории Германии и что советские войска находятся не более чем в 200 километрах от данного места. На одной из остановок он вытащил пистолет и начал стрелять по птицам, как в прошлом году. Предложил пострелять и мне, но я отказался. При этом подумал: «Ведь я же могу застрелить его и убежать с оружием к своим». Но я знал, что перед линией фронта имеются сплошные заминированные участки и находятся приготовившиеся к жестоким боям многочисленные цепи немецких войск. И это удержало меня от реализации моего замысла.

Наконец мы оказались в сравнительно большой деревне и остановились у дома, на воротах которого висела начертанная на белом полотне большими черными буквами надпись: «Gott, segne die Verlobten (Бог, благослови обручённых!)» В доме за столом, заставленным разными яствами, с бутылкой вина сидели невеста в обычном платье и жених – офицер войск СС. Напротив них расположились очень пожилой хозяин, как оказалось, дедушка, и мать невесты, и о чём-то беседовали. Всех удивило, что я – русский пленный, одетый почти полностью в советскую военную форму, хорошо говорю по-немецки и поздравил молодых. Офицер сразу встал, налил в маленькую рюмку вина и предложил мне выпить за невесту и за него. Я не отказался. Дальше то же самое он проделал с Вилли.

После того как я положил шинель и мешок с вещами на указанное место, хозяин спросил: «Сможешь зарезать и разделать на мясо козу?» Я ответил утвердительно, так как в детстве с отцом и дедушкой Матвеем занимался таким делом, но не с козами, а с овцами.

Хозяина поразил мой подробный рассказ о том, как я буду этим заниматься. Но он всё же вызвал к себе одного старого деревенского жителя – специалиста по забивке свиней, а мне отвёл роль его помощника. С этим специалистом мы и «превратили в мясо» тощую козу, одиноко торчавшую в хлеву.

Неожиданно во дворе появился еще один работник – мой знакомый по лагерю Ваня Назаров. Мы обрадовались неожиданной встрече. Затем он распряг лошадь и загнал её в конюшню. Скоро нас обоих и старика, зарезавшего вместе со мной козу, позвали обедать. Нас посадили за стол на кухне и покормили хорошим мясным супом, картофелем в мундире и стаканом киселя.

После обеда меня и Ваню заставили подкатить повозку к выгребной уборной и закачать в бочку фекальную жижу с добавленной водой. Пока мы трудились, хозяин привез еще одну бочку. На обеих лошадях мы отправились на знакомое для Вани поле хозяина, где разъехались в противоположные стороны и начали вносить удобрение. Для этого надо было открыть сзади бочки кран, из которого жижа попадала в прикрепленный к нему колпачок со множеством отверстий, Когда лошадь гнали по полю, она веером выливалась на землю, распространяя вокруг ужасную вонь.

Вечером после ужина у хозяина он привёл меня и Ваню в местный лагерь военнопленных. В караульном помещении он представил меня коменданту лагеря и сказал, что я у него хорошо поработал, и попросил утром опять направить меня с Ваней к нему.

В казарме мои новые знакомые отдали мне положенную на завтрак пайку хлеба с маргарином. Я рассказал им о лагере в Цшорнау и узнал, что здешние товарищи в основном работали в государственном и помещичьих хозяйствах.

На второй день хозяин позволил нам уйти с работы пораньше, и вечером Иван, лагерный переводчик, пригласил меня и Ваню Назарова в соседнее помещичье имение, где работали и проживали в общежитии русские и украинские девушки. Оба товарища раньше у них уже бывали. Я рассказал девушкам о себе, мы обсудили самую актуальную тогда тему – о близком окончании войны, «потрепались» о разных мелочах и к отбою вернулись в лагерь.

Наступил третий день моего пребывания в Дёбре, когда вдруг во дворе появился на велосипеде… Вилли Нииндорф, вооруженный винтовкой. Он сухо поздоровался с хозяином и заявил ему, что из лагеря военнопленных IV A в Хонштайне к фельдфебелю Хебештрайту поступил приказ срочно отправить меня в этот лагерь переводчиком.

Хозяин стал ругаться, но это было бесполезно. Я наспех попрощался с ним, а потом с Иваном, который тут же снял добротный красноармейский ремень и отдал мне его на добрую память. К сожалению, я не взял тогда у Ивана его домашний адрес и не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба.

По дороге Вилли сообщил мне, что причина моего отзыва – «липа», то есть повод, придуманный фельдфебелем. Я по-прежнему остаюсь в Цшорнау с функциями главного переводчика и старшего в рабочей команде. Оказывается, в моё отсутствие пленные неоднократно просили фельдфебеля вернуть меня обратно, да и сам он нуждался во мне для ведения сложных переговоров.

Фельдфебель, явно в хорошем настроении, потирая руки от удовольствия, спросил меня: «Ну как, вдоволь надышался в штрафном лагере человеческого говна? Теперь будешь знать, как себя вести без часового!» Я ответил «Хорошо, я всё понял. Большое спасибо. Готов продолжать выполнять свои функции».

С охранником Билком мы отправились в деревенскую пекарню за хлебом, привезли его и сложили в кладовке. Затем в местном продовольственном магазине приобрели по карточкам маргарин, консервы, мясо и другие продукты.

После обеда постовой по кличке Интеллигент принес мне комплект чистого нижнего белья, сказав, что специально для меня повара с уборщиком разогрели воду в баке. Я помылся с большим удовольствием.

Вечером следующего дня я увиделся с Галей во дворе перед кухней, но мы только поздоровались и в дальнейшем вообще больше не разговаривали.

Между тем, вероятно, в связи с тем, что Красная армия уже приблизилась к Каменцу, основная масса пленных работала только на территории военного городка, перекапывая и обрабатывая землю под посев и посадку овощей. Кроме того, здесь же мы занимались рытьем укрытий для людей на случай налёта авиации или артиллерийского обстрела. Десятка два пленных вместе с итальянцами отправили на стекольный завод делать укрытия.

В первые дни марта на очень неприятную для него работу попал молодой и экспрессивный Ваня Трошков. Фельдфебель определил его на три дня в усадьбу старшего ячейки местных членов нацистской партии и одновременно бургомистра Цшорнау, о котором я уже писал. Ване пришлось пахать там на лошадях землю вместе с другим работником, поляком. При этом поляк получал в доме питание три раза в день, и два раза – на месте работы. А Ваню он отводил обедать в лагерь и после обеда приходил за ним. Второго завтрака и второго обеда он ему не давал. И завтракал, и ужинал Ваня тоже только в лагере. Во время работы хозяин постоянно подгонял Ивана и запрещал ему курить. Жадного и нудного бургомистра не любили жители деревни, а Ваня после освобождения из плена специально забежал в Цшорнау и хорошенько его поколотил.

Как-то в марте, возвратившись с работы, мы застали в казарме двух новых пленных, которых, по словам товарищей, привёл какой-то «очень солидный и с высоким военным званием» немецкий офицер. Оба пленных были очень заносчивы. Они немного говорили по-немецки и обходились почти без переводчика. Один из них был вроде москвичом, а другой точно – из Украины. Уже на следующий день после прибытия фельдфебель лично отвёл их в военный городок и устроил там портными в швейной мастерской. В ней они и проработали до конца нашего пребывания в лагере.

В апрельские дни, когда поток беженцев увеличился, одна молодая немка устроилась работать в ту же швейную мастерскую. Рассказывали, будто бы она попала в руки красноармейцев и была ими изнасилована, после чего ей удалось бежать в Каменц. Так вот, она говорила двум новым пленным: «Если бы все русские были такими же порядочными людьми, как вы, как было бы хорошо! Но ведь они же варвары!» С её мнением оба согласились. Больше об этих пленных – то ли товарищах, то ли врагах, – никто ничего не узнал. Добавлю к сказанному, что когда в связи с приближением частей Красной армии к Цшорнау и Каменцу нашу лагерную колонну погнали в тыл, оба этих относительно молодых и здоровых пленных остались в колонне до конца, пока её не освободили красноармейцы, в то время как примерно четверть пленных, а включая меня, разбежались раньше, с большим риском для жизни, под пулями конвоиров, чтобы самостоятельно выйти к своим.

…В последней декаде марта, когда мы занимались в военном городке огородными делами, старший мастер Юрий первый приставил к нам в качестве надсмотрщицы и агронома одну красивую молодую женщину. По-немецки она говорила с ошибками и совсем не так, как местные немцы. По её словам, летом 1942 года она – вдова с сынишкой – вышла замуж за офицера из Германии, который привёз их к своим к родителям в Силезию и оставил там. В 20-х числах января местность, где она жила со свекром и свекровью, заняла Красная армия, а накануне они бежали в глубь страны и остановились в Каменце.

Эта женщина поработала с нами более двух недель. Очень раскаивалась, что связалась с тем немцем, а еще хуже – с его престарелыми и беспомощными родителями. Дошло до того, что однажды, встретив Андрея Маркина, она неожиданно расплакалась и бросилась к нему на шею, прося взять её с собой на Родину, когда кончится война. Что потом с ней стало, неизвестно…

…В дни католической Пасхи я с четырьмя физически сильными товарищами попал на одну очень опасную работу в Каменце у мясника и колбасника. Этот пожилой человек проживал с семьей в старинном большом доме в центре города и имел на окраине предприятие с двумя производственными цехами, где находились свинарник, овчарня, конюшни и хранилища кормов. Предприятие выпускало продукцию в основном из конины, часть которой хозяин продавал по карточкам в своём большом магазине.

Лошадей для забивки доставляли в основном из оккупированных стран. Но последняя партия из восьми лошадей оказалась полностью пораженной сибирской язвой и погибла в конюшнях хозяина. Теперь у него возникла проблема – где-то надежно захоронить мертвых лошадей. Для могильника выбрали место на высоком и сухом участке земли на окраине города, а в качестве могильщиков хозяин решил привлечь военнопленных. Вот нам и пришлось хоронить лошадиные трупы, к счастью, еще не начинавшие сильно разлагаться. Хозяин нас хорошо кормил, а вечером давал с собой колбасу и пузырёк спирта, а для фельдфебеля – бутылочку коньяка, сигары, специальные колбасы, ветчину и еще какие-то деликатесы.

Работа длилась 4 дня. Три дня мы рыли лопатами яму, а на четвертый день раза три привозили к ней трупы. Погрузка каждого трупа на грузовик была очень сложной работой, но двух умирающих лошадей доставили на могильник своим ходом и там умертвили выстрелом в голову. Яму забросали хлористой извёстью и завалили землей.

В последний день работы по моей просьбе хозяин привёл нас вечером в старинный городской храм Святой Марии Магдалены. Ни я, ни мои товарищи еще ни разу в жизни не были в церквях, где молятся католики. Особенно интересно нам было увидеть и впервые услышать орган. Большое удивление вызвало то, что прихожане не стояли, как в православной церкви, а сидели на скамейках со столиками и молились по книжечке вслух вслед за пастором, а также пели в сопровождении органа.

В течение тех дней, когда мы работали у мясника, на территории аэродрома немцы установили несколько зенитных батарей. Оказалось, что среди зенитчиков есть добровольцы из Советского Союза. Некоторые из них начали появляться в Цшорнау, заметив там Тамару, Дусю и других девушек и желая с ними познакомиться. Мы же были решительно против этих визитов и стали ругаться с пришельцами, называя их предателями Родины. Так поступали и девушки, а меня, одетого в подобие советской военной формы, зенитчики посчитали главным препятствием на пути к девушкам.

Однажды в начале апреля меня вызвал в караульное помещение фельдфебель. Перед ним по стойке «смирно» стоял какой-то солдат в немецкой форме. На левом рукаве его шинели находилась небольшая, но хорошо заметная издалека эмблема «РОА». Оказалось, что этого солдата привели из пивной, где он нагло отказался расплатиться за выпитую кружку пива, громко заявляя: «Их – герой, Дойч нихт ферштеэн», т. е. «Я – герой, по-немецки не понимаю».

Фельдфебель с моей помощью начал допрос власовца, который сказал, что относится к воинскому подразделению, только что прибывшему в деревню Шидэль, рядом с Цшорнау, для отдыха и ночевки. Недавно это подразделение «мужественно сражалось» под городом Бреслау, защищая его от наступающей Красной армии, и теперь должно присоединиться к основным силам РОА. Я не выдержал и задал ему вопрос: «Неужели ты мог убивать своих?» Но он лишь ухмыльнулся. Я перевёл фельдфебелю слова власовца, и фельдфебель заорал на него: «Ты, сволочь! Ты присягал своей Родине, и разве ты не знаешь, что после этого не имеешь права изменять ей? Какой же ты солдат?» С этими словами фельдфебель схватил со стены висевшую резиновую дубинку и трижды огрел ею власовца по голове. После этого власовца обыскали и забрали у него деньги, которые он был должен за пиво. Фельдфебель вместе с Нииндорфом загнали власовца в свинарник, переоборудованный в карцер.

Возвратившись в казарму, я рассказал товарищам о том, чему был свидетелем. Почти все возмущались власовцем. Но скоро снизу раздался его еле слышный крик: «Ребята, пожалейте, замерзаю! Спустите щепотку табака и бумажку, чтобы покурить, и что-либо пошамать!» Среди нас нашлись сердобольные, выполнившие просьбу заключенного: ему спустили курево в спичечной коробке, привязав её к концу длинной нитки. При этом наши товарищи обозвали власовца сволочью, добавив, что еды ему не дадут, так как сами голодают. Рано утром фельдфебель выпустил арестанта.

В воскресенье 8 апреля произошло другое интересное событие. Когда мы грелись на солнышке, а Можухин играл на баяне, появились двое власовцев в немецкой униформе, но без шинелей. Они сопровождали пленного – знакомого нам Тиму Добринского, высланного в прошлом году фельдфебелем, догадываясь, что Тима еврей. Вслед за пришедшими явился постовой Билк, который впустил их в лагерь и дальше – в казарму. Начались дружеские объятия и рукопожатия, а затем ужин с чаепитием и принятием спиртного. Тима объяснил, что сопровождающие везут его в какой-то южный город, и по пути он решил завернуть в свою бывшую обитель, чтобы повидаться с друзьями.

Кто-то спросил Тиму, неужели он записался в РОА? Сопровождавший его власовец сказав, что форма еще не означает, будто человек действительно служит в армии. Её можно надеть и для маскировки своих истинных намерений и успешного выполнения долга. В общем, мы поняли так, что оба охранника Тимы являются нашими разведчиками, внедренными в РОА, и они идут с Тимой на какое-то важное дело.

Наступил обед, которым повара накормили и гостей, после чего они попрощались, порекомендовав не задерживаться в плену, а постараться влиться в ряды приближающейся Красной армии.

Через несколько дней, когда мы собрались пообедать, к нам в базовое помещение неожиданно прибыли в сопровождении фельдфебеля два гестаповца в гражданской одежде. Фельдфебель подозвал меня и приказал объявить, чтобы все подготовились к обыску. Гестаповцы начали обыск с меня. Вытащили из карманов русско-немецкий словарь, итальянский молитвенник и документы. Словарь потрясли, частично просмотрели и вернули. Но отобрали мой студенческий билет Московского института стали имени И. В. Сталина, заявив, что вернут этот документ «после окончания войны». Затем хотели изъять зачетную книжку, но я уговорил оставить ее мне, так как там на нескольких последних страницах имелись записи с адресами товарищей. В зачетной книжке осталась и моя метрика, выданная в родном селе Батырево в 1932 году.

В последующие дни мы стали постоянно слышать с северо-востока гул артиллерийской канонады, который не прекращался и ночами. Это означало, что Красная армия находится от нас километрах в пятидесяти, видимо, в районе реки Шпрее. А нас по-прежнему направляли на привычные работы.

Но в это же время на дорогах, проходивших через лесные массивы, немцы, в основном гражданские лица, начали строить противотанковые заграждения. Они ставили по всей ширине бревна высотой не менее двух метров и скрепляли их стальными скобами, а также устраивали и обычные завалы деревьев. Началось и минирование некоторых дорог и важных объектов. Над аэродромом часто пролетали самолёты-штурмовики. Так, 13 апреля сразу после того, как нам привезли обед, молодой мастер Фриц закричал: «Советские штурмовики! Я знаю их, проклятых, очень-очень хорошо! Спасайтесь, спасайтесь!» Мы бросили обедать, высыпали из помещения и с восторгом наблюдали, как штурмовики бомбят аэродром. Вечером возвращаясь с работы в Цшорнау, мы заметили, что на аэродроме почти все деревянные бараки целы, уцелело и здание душевой. Зато частично были разрушены ангары и на лётном поле горели несколько самолетов, не успевших ни взлететь, ни укрыться в лесу.

15 апреля, в воскресенье, мы помылись в душе на аэродроме и сменили нижнее бельё, у себя в лагере грелись под солнышком и слушали, как всё ближе к Цшорнау раздается громкая и долгая канонада. Вечером к нам приходили Тамара, Дуся и другие девушки. Советовались, что им дальше делать. Но мы сказали им: «Ждите наших и будьте спокойны!»

В середине апреля, утром, отправляясь на свои рабочие места, мы впервые встретили в военном городке военнослужащих РОА. Как я уже отмечал, некоторые из пленных, включая меня, приветствовали встречавшихся немецких офицеров по-военному, как это принято в Красной армии. Но в этот раз навстречу нам шли явно не немецкие офицеры, хотя в основном в немецкой униформе. Первым был высокий ростом и очень надменный лейтенант с монгольскими чертами лица, которого я не стал приветствовать. А он за это сделал замечание на русском языке. Я же ответил, нагло соврав, что являюсь старшим по званию – старшим лейтенантом, и он должен приветствовать меня первым. Поневоле завязался разговор. Выяснилось, что этот лейтенант имеет старое русское военное звание – подпоручик и что он по-национальности калмык, уже более двух лет служит в РОА генерала Власова, чтобы «отомстить большевикам за притеснение своего народа».

Власовцы стали нам предлагать, пока еще не поздно, присоединиться к ним и поехать в Чехословакию, оттуда – в Южную Германию, где РОА сдастся американским войскам. Власовцы считали, что американцы и англичане скоро заключат с Германией мир и начнут совместно воевать с большевиками, а РОА в этой войне «сыграет решающую роль и обретет у народов России вечную славу». Мы же задали власовцам вопрос: «А если США и Англия не сделают того, о чем мечтают ваши командиры?» Они ответили, что этого не произойдет. На этом наша встреча закончилась. К сказанному еще добавлю, что данное соединение РОА было очень хорошо вооружено – имело много танков и орудий, включая трофейные. Я заметил две зенитные пушки, на которых раньше работал вторым наводчиком.

На другой день меня и моего соплеменника Уткина, а также Мингалиева, фельдфебель послал в город – в богатый дом на одной из центральных улиц, где проживал старик с красивой дочерью.

Нам предстояло вынести из комнат богатую коллекцию фарфоровой посуды и, очень аккуратно завернув в бумагу и мягкую солому, погрузить её на стоявшую во дворе грузовую автомашину. Старик хотел отвезти коллекцию куда-то к родным, проживающим на западе Германии, и спасти ее от разграбления русскими.

Наш охранник «Интеллигент» любезно побеседовал со стариком, оказавшимся его хорошим знакомым, и представил ему меня как старшего из пленных и «очень порядочного русского, с которым можно подробно поговорить о том, что ожидает немцев, когда город займет русская армия». Охранник попросил угостить нас парой бутербродов с кофе и дать покурить. После этого охранник ушел к себе домой, а дочь старика исполнила его пожелание. Потом она показала нам фотографию своего жениха – молодого унтер-офицера, спросив, «не отнимут ли русские солдаты это фото». Я посоветовал девушке… на всякий случай отрезать от фото ту часть, где у унтера на мундире виднеется орел. Девушка была прелестна и так наивна! А Уткин сказал мне по-чувашски: «Хорошо, если наши бойцы, поймав её, не изнасилуют».

Пока мы работали, я обсудил с ребятами, что нам делать в создавшейся обстановке. Оставаться дальше в лагере – это, по существу, преступление перед Родиной. Вполне возможно, что немцы погонят пленных в тыл, и это время надо использовать для побега. Можно, спрятавшись в районе лагеря, дождаться прихода наших войск. Мы договорились бежать вместе, но подготовившись к этому. 18 и особенно 19 апреля прошли и для нас, и для наших постовых, да и для всех жителей Цшорнау, Каменца и его округа в тревожном ожидании. Большинство пленных работали на огородных участках, скорее делая вид, что трудятся. По-прежнему повара привозили нам обед. Военнослужащих немцев на территории городка мы видели редко – многих из них отправили на минирование различных объектов в городе и ведущих к нему дорог. Несколько наших штурмовиков опять пролетели над аэродромом и на этот раз уничтожили почти все самолеты, главным образом истребители.

В эти последние дни Андрей Маркин и Василий Серёгин обсуждали со мной варианты побега. Решили, что убежим 20 апреля и сделаем это следующим образом. Рано утром каждый из нас, уходя на работу, захватит с собой самые необходимые вещи и документы. А после обеда незаметно от товарищей и постового мы скроемся в хранилище сена и отсидимся там до наступления темноты, пока нас не перестанут искать. Ночью по заранее подготовленной лестнице преодолеем ограду и доберемся до канализационной станции, где спрячемся в бункере и дождемся там наших войсковых частей.

В бункере у нас был создан почти на 10 суток минимальный запас продуктов – сухари, сало, несколько банок консервов, сахарин, картофель, крупа из пшеницы, имелась питьевая вода, махорка. Мы рассчитывали на то, что на станции никого не бывает, а охранник не скажет о бункере.

Чувствовалось, что не только мы, но и другие товарищи готовятся к побегу и группируются для этой цели. Конечно, большинство пленных – пожилые, раненные, слабые физически и духовно – о побеге и не помышляли, рассчитывая лишь на волю случая.

Часть вторая. Конец немецкого плена