Миндаль цветет Уэдсли Оливия

Судя по звукам, там занялись наполнением стаканов.

Рекс встал, собираясь уйти, но в этот миг чей-то молодой, звучный бас произнес:

– У него и в мыслях не было жениться на прекрасной Долорес, только отец ее настоял…

Послышались крики, ругань, восклицания, смех. Рекс, нервы которого были напряжены до последней крайности, в два прыжка очутился на верху лестницы и толкнул дверь.

Саварди боролся с другим молодым человеком. Несколько юнцов окружали их и со смехом и бранью пытались их разнять. В тот момент, когда вошел Рекс, молодой человек высвободился из рук Саварди; на лице его была кровь в том месте, где он получил удар.

Он яростно кричал:

– Это правда! Вся наша семья знает, что это правда. Весь Мадрид знает, что Луис не хотел жениться на оперной певице. Он собирался увезти ее на свою виллу в Кордове; мой отец видел все приготовления, а тут как раз появился этот лорд Рексфорд…

Друзья его удерживали Саварди. Случайно один из них увидел Рекса и шепотом произнес его имя; Саварди быстро обернулся, и взгляды их встретились.

«Теперь я знаю, почему я не доверял ему», – подумал Рекс. Мысль эта как льдина обожгла его воспаленный мозг.

Он направился к Саварди и остановился на расстоянии одного шага; они были одного роста, и каждый в упор смотрел на другого.

Прошло мгновение, ни тот, ни другой не двигался, затем Рекс поднял руку, слегка ударил Саварди по лицу и отступил назад.

Саварди хрипло рассмеялся; его приятель Мигуэль Мартинес выступил вперед, поклонился Рексу, подал ему карточку и начал по-испански целую речь.

Рекс взял карточку, разорвал ее надвое и, продолжая смотреть на побледневшее лицо и горящие глаза Саварди, ударил его вторично, так же легко, как и в первый раз.

Саварди схватился с ним, и Рекс почувствовал великую радость, когда, наконец, враг его очутился в его руках; он ощущал в себе прилив сил и во всем теле необыкновенную легкость. Ни тот, ни другой не проронили ни слова; в комнате водворилась полная тишина. Саварди чуть удалось опрокинуть Рекса, но мгновением позже Рекс сбил его с ног и швырнул об пол.

Лишь только он сделал это, он почувствовал нестерпимую боль в своем больном боку. Туман застлал ему глаза, но сквозь него он все-таки видел, что Саварди все еще лежит на полу.

Рекс усмехнулся и машинально сделал шаг вперед, чтобы помочь испанцу встать.

Но другие уже подбежали; тогда он повернулся, подошел к висевшему на стене пыльному зеркалу в тусклой золотой раме с бумажными букетами по углам, поправил свой воротничок и тщательно перевязал галстук.

Затем, по-прежнему высоко держа голову, он вышел из комнаты и сошел с лестницы.

Дождь прошел, и Рексу приятно было очутиться на свежем воздухе.

Боль в боку была так остра, что в голове его мутилось и он не мог ничего сообразить; он сознавал, что ему нужно попасть в свой отель, но он забыл дорогу.

Послышался звон трамвая, который остановился как раз против него. Рекс направился к вагону и пробормотал название гостиницы. Кондуктор в ответ начал что-то говорить и энергично замахал рукой; наконец, Рекс понял, что находится в двух шагах от своей гостиницы.

Он как-то дошел до своей комнаты; его слуга как раз приготовил ему платье к обеду.

Упавши в изнеможении на постель, Рекс сказал:

– Позовите доктора – поищите какого-нибудь получше, и… и пусть ни одна душа не знает – даже лорд… слышите? Бегите и постарайтесь привести врача как можно скорее.

Через пять минут слуга вернулся с доктором, маленьким гладким человечком, от которого немного пахло чесноком, но который, по словам портье, был «умен, как черт».

Он осмотрел Рекса, после чего его суровое лицо стало еще сумрачнее; в конце концов, он взял шприц и сделал больному впрыскивание.

– Я уезжаю вечером с парижским экспрессом, – заявил Рекс, как только боль его немного успокоилась, – если для вас это возможно, я был бы очень рад, если бы вы проводили меня до Парижа.

Доктор посмотрел на него, и его рот задрожал от негодования.

– Вы не поедете, – безапелляционно сказал он.

Рекс нахмурился.

– Ну, нет! А вы едете или отказываетесь?

– Поймите, что вы будете чувствовать каждый метр дороги. Вам нужен полный покой, вам совершенно нельзя двигаться.

– Я поеду.

– Вы можете считать себя храбрым мужчиной, но я буду еще храбрее, если поеду с вами, – мрачно сказал доктор.

Но он был беден и отлично понимал, что этот англичанин богат; у всех англичан, по его мнению, было четыре свойства: они были богаты, упрямы, надменны и лишены религиозности.

Вдвоем с Мартином он внес Рекса в спальный вагон и сел рядом с ним.

Усталые глаза Рекса были устремлены на небо; морфий не затемнял его рассудка и не усыплял его.

Перед отъездом он известил Дору и Тони, что уезжает с ночным экспрессом, и это было все.

Теперь, лежа в вагоне, он испытывал только боль и некоторую радость при воспоминании о том, что он побил Саварди.

В Париже он простился с испанцем и послал за своим знакомым – молодым французским врачом, который учился с ним в Оксфорде и очень увлекался своей наукой. Тот забинтовал Рекса и перевез его в свой дом, где он развлекал его беседами о своих любовных похождениях, о своей работе и науке.

Рекс вытерпел у него неделю, а потом, забинтованный как мумия, уехал в Лондон, провожаемый самыми отборными французскими ругательствами его друга, возмущенного его легкомыслием.

Рекс любил свой лондонский дом. Ему нравилась прохлада его больших, уставленных темной мебелью комнат. Ему приятно было сознавать, что все здесь дышит строгим покоем страны, и это успокаивало его душевные страдания.

Спальня его выходила на Грин-парк, теперь мирное убежище гуляющих, и он подолгу лежал и смотрел, как падали первые листья по мере того, как солнце сушило их своими поцелуями. Глядя на прохожих, он думал, как это часто бывает с теми, кто чувствует себя несчастным, – кто из этих проходящих людей весел и кто горюет, какая трагедия или, наоборот, какое счастье коснулось их жизни.

В это время он не чувствовал себя одиноким или, вернее, не замечал своего одиночества. Постоянная боль страшно его изнуряла, и настроение его было подавлено серьезными отзывами врачей о его ушибленном боке. Он был слишком измучен и угнетен, чтобы думать о том, кто есть около него и кого нет.

Но когда в один прекрасный день каким-то чудом появилась в его комнате Джи, он сразу почувствовал, что ему все время недоставало ее.

Она была в черном платье, усеянном розами; веселенький зонтик, также черный с розами, заменил палку из черного дерева. К корсажу были приколоты живые розы. От нее пахло ее обычными духами, которые Рекс так любил еще мальчиком.

Она остановилась около его кровати и улыбнулась ему.

– Хорошо, хорошо! – сказала она ему тем ласковым голосом, которым женщины утешают детей, когда они ушибутся.

– Как вы узнали, что я вернулся? – сказал Рекс.

– Я встретила в саду сэра Кэйта, и он рассказал мне все, исключая подробностей, которые ты сам мне расскажешь позднее.

Постаревшая Суит вошла, со своим всегдашним похоронным видом, чтобы привести в порядок вещи своей хозяйки и попутно чтобы получить удовольствие выразить свое соболезнование Рексу.

– Какой у вас плохой вид, сэр, – мрачно сказала она, – прямо тенью стали, если позволите так выразиться. Доктор, верно, сказал, что это у вас надолго?

– На годы, Суит, дорогая, – ответил Рекс, – если вообще мне удастся поправиться.

Суит пробормотала что-то благочестивое, вроде: «Кто дал, тот и взял», а потом распространилась о болезни, которой, подобно Рексу, страдал ее родственник; болезнь эта была такая серьезная, что в ней заключались все известные до этого времени недуги, и тем не менее он дожил до преклонных лет и умер, когда пришел его черед.

– Приятная перспектива, – закончил Рекс, которого очень забавляла Суит.

Он уже чувствовал себя совсем иначе, так обрадовал его приезд Джи.

Одно ее присутствие, духи, которые она употребляла, ее тихий, но выразительный голос, а также умение сообщить комнате свой особый личный отпечаток – способность, данная очень немногим, – все это создавало приятную, радостную атмосферу.

Он забыл про свой бок, про Мадрид, про то, как бесконечно тянутся дни.

Вошел Мартин с улыбкой на лице. Рекс был так удручен, что забыл про цветы, и вдруг они появились, как бы по волшебству; к чаю был подан вкусный кекс.

Джи, которую приводили в отчаяние бледность и очевидная слабость Рекса, решила остаться в городе на неопределенное время; она отправила Суит в Пойнтере с распоряжением вернуться с первым поездом и привезти терьера Ника, а также все необходимые вещи. Она прошла в свою комнату, которую занимала, когда была еще барышней, и прилегла отдохнуть.

Естественно, она сгорала от любопытства узнать причину болезни Рекса и его внезапного отъезда из Мадрида. Годы пощадили ее в том отношении, что старость нисколько не ослабила ее умственных способностей, а только научила ее философии; но философия редко уживается с любовью, а любовь Джи к Рексу была главным двигателем ее жизни. Она проклинала появление Доры в их семье, так как из-за нее страдал Рекс. Ей пришел на память ноябрьский вечер много лет назад, когда она впервые заметила, что Рекс обратил внимание на красоту Доры. Тогда она предугадала, что может от этого произойти, но надеялась, что постоянная совместная жизнь, создающая дружескую близость, предохранит Рекса от увлечения.

Теперь она должна была признаться себе, что не учла того, как часто мужчина начинает любить женщину только после того, как другой мужчина обратит на нее внимание, полюбит ее и силой своей любви как бы привлечет к ней любовь другого. Если бы Пан не полюбил Дору, очень может быть, что Рекс тоже не влюбился бы в нее; она явилась ему тогда в каком-то новом свете, без чего, вероятно, она продолжала бы быть ему самым дорогим другом, и не более.

Но раз это случилось, жалеть теперь уже поздно. Лежа в своей комнате, которая когда-то была свидетельницей вихря, промчавшегося в ее жизни, она незаметно стала думать о собственной молодости.

Говорят, что старики все забывают и потому не способны на сочувствие, а между тем страдания, которые она пережила в те летние месяцы, много лет назад, когда, как и Дора, она полюбила ничего не стоящего человека, вспоминались ей так ярко, точно все это было вчера.

Нет, старость ничего не забывает, а когда она любит – она лишь вновь страдает через страдание того, кого любит.

Память о ее собственной печали научила ее понимать горе Рекса.

Она пообедала с ним в комнате, после чего они остались сидеть в темноте, освещенные только слабым отсветом фонарей из парка.

Деревья тихо шелестели, как бы радуясь, что прошел дневной зной. Внизу раздались шаги, и вбежал Ник, привезенный упрямой, но проворной Суит. Он вскочил на кровать к Рексу и улегся, уткнувшись в его руку.

– Все это было ужасно, – неожиданно сказал Рекс, затягиваясь сигаретой. – Я сделал ужасную ошибку, что поехал.

И он рассказал Джи все подробности, какие только мог вспомнить.

– Саварди – тип циркового борца. Он берет своей силой. Дора не любит его; он вошел в ее жизнь, когда она переживала период сомнений и колебаний. Она испытала так много в такой короткий срок, что будущее не сулило ей ничего яркого. И нельзя сказать, чтобы она вполне подходила для сцены; она была слишком натуральна в роли, которую ей пришлось играть в жизни, чтобы быть самой собой в искусственной роли. Ей все чего-то хочется, и она сама не уверена – чего именно. В общем, вероятно, того, чего желает каждый из нас, – сочувствия. Ей хочется продолжать свою деятельность и вместе с тем иметь более определенное положение в обществе. Она-то сама, по всей вероятности, с этим не согласилась бы. Может быть, она действительно не сознает этого, но что ей нужно, это такой муж, как я, то есть человек, который позволит ей поступать по ее желанию и сохранит в то же время свою независимость, отдаст ей свое сердце и возьмет ее. Это редко осуществляется, и я могу казаться самонадеянным глупцом, но я способен на это. Если посвятить себя всецело одной женщине, можно понять, как нужно обращаться с ней. Я посвятил себя всецело Доре, и ни одна другая женщина никогда не пробудила во мне намека на чувство. Я не истратил себя на других не потому, что считал это добродетелью, а просто потому, что я был всецело захвачен Дорой и все мое существо сосредоточилось на ней. Я мог бы дать ей ту жизнь, которую она хочет. Саварди возьмет ее и через год потеряет; он добивается ее только потому, что она его не хочет. Ему сейчас уже надоели ее требования свободы и ее совершенно непонятный ему взгляд на права и обязанности будущих супругов. Его характерные черты – широкий размах, избалованность, ханжество и эгоизм. Вначале он надеялся сделать Дору своей любовницей; он попросил ее руки только тогда, когда убедился, что случай в лице неожиданно явившегося отца дал ей лучшие карты в руки. Когда я узнал это, я поколотил его почти публично.

– Так вот причина, – сдержанно сказала Джи; ей хотелось взять его голову, прижать ее к своему сердцу и сказать своему любимцу, что она гордится им; но они никогда не любили обнаруживать свои чувства. «А теперь начинать уже поздно – во всех отношениях», – подумала с улыбкой Джи, когда часы пробили двенадцать.

После долгой паузы Рекс сказал:

– Конечно, Дора ничего не знает ни о первоначальных намерениях Саварди, ни о нашей схватке.

– Так, значит, она выйдет за него?

– О да. Вероятно, они уже обвенчались.

Он заерзал на своей подушке, и Ник теснее прижался к нему.

– Джи, как трудно вообразить себе пустую жизнь! Я так жажду Доры, что не могу себе представить жизнь без нее. Казалось бы, что любовь должна идти навстречу такой любви, как моя, чтобы составить целое, но почему-то так не бывает. Замужней женщиной она будет для меня все той же. Некоторые уверяют, что если любимая женщина выйдет замуж, то для них это то же, как если бы она умерла, но я этого не чувствую.

Мертвая. Когда она дышит, и смеется, и движется и вы каждую минуту можете увидеть ее! Если бы она была мертва, тогда наступил бы покой, но какой же может быть покой, когда другой мужчина живет и занимает ваше место. О, как я желал бы, чтобы я убил Саварди и сам заплатил за это!

Голос его умолк, как замирает и обращается в пепел блестящий огненный язык; только что воздух трепетал от его страсти, а теперь осталась полная пустота. Джи поняла, что ей нечего сказать ему. Она не могла себе представить, чтобы он мог так любить. Она предполагала, что он любит тихой, терпеливой любовью, а оказывалось, что под наружным спокойствием, которое достигалось редким самообладанием, пылало, как раскаленный уголь, обожание, соединенное, как это бывает, с первобытными инстинктами.

Почти невозможно было представить себе, что он поборол Саварди, и еще труднее было признать вполне искренним его восклицание: «Я желал бы, чтобы я убил Саварди и сам заплатил за это».

– О дорогой мой! – с глубокой тоской сказала Джи.

Рекс отрывисто рассмеялся, как бы желая рассеять тяжелое впечатление от своих последних слов.

– Ну, ничего, ничего, – быстро сказал он. Они заговорили о другом, но, когда Джи ушла в свою комнату, она тщетно старалась избавиться от нахлынувшего на нее чувства подавленности. Вся жизнь как бы опустела и стала пеплом в тот миг, когда умолк голос Рекса и молчание окутало их пеленой.