Миндаль цветет Уэдсли Оливия

Она нервно сжала руки. Опять она думает о прошлом, а этот путь ведет к отчаянию.

Пан бывал у них редко; во-первых, он вскоре ожидал очередных денег от брата, впрочем, эта причина едва ли сильно влияла на него; во-вторых же, он спешил закончить одно дело, сулившее ему большие неприятности.

Но помимо всего этого он избегал Доры, так как сам не знал, как ему с ней держаться.

Он совершенно не знал, что сказал ей Рексфорд, и не имел возможности узнать это. Он ждал и полагался на время, которое обнаруживает многое, в особенности если ему помогает такой ловкий человек, как Пан.

Избегая встреч с Дорой, Пан был очень доволен собой". Он уверял себя, что этим он бежит от искушения, заботится о благе Доры и держит данное Рексфорду слово. Поэтому он настойчиво отклонял все приглашения Ион.

Тем не менее он все-таки случайно встретился с Дорой на обеде, устроенном в модном ресторане Шропшайром, который был так неосторожен, что посадил Пана рядом с девушкой, сам сев по другую сторону от нее. Он ничего не знал о романе между ними и был уверен, что Пан в качестве родственника будет для нее самым подходящим соседом. На обеде в числе приглашенных присутствовала великая Рекамес, которая была «велика» во всех отношениях, по поводу чего один из ее поклонников заметил, что, так как мы никогда не можем достаточно насмотреться на красоту, то, следовательно, ее не может быть слишком много. Рекамес милостиво согласилась спеть, и Шропшайр распорядился, чтобы оркестр ей аккомпанировал.

Дирижер, итальянец, выступил вперед и, заявив, что он, конечно, знает репертуар дивы, выразил желание один ей аккомпанировать, на что получил разрешение и был вознагражден улыбкой прекрасных губ.

– Я спою вам английскую песню, – заявила Рекамес, – я не помню ее названия. Назовем ее «Любовь», это слово так понятно всем.

Итальянец заиграл, а она запела, замечательно отчетливо произнося каждое слово:

Дора сначала сидела неподвижно и внимательно слушала, но постепенно на нее вновь нахлынули воспоминания, и вдруг она почувствовала, что рука Пана касается ее руки. Она вздрогнула и на мгновение совершенно онемела, а затем с отчаянием предоставила ему свою руку, которую он сжал своими жадными пальцами. Ей показалось, что одновременно с этим он сжал и ее сердце и влечет ее к себе. Она не могла поднять на него глаз. Она слышала, как Рекамес снова запела и умолкла. Вокруг нее говорили, и она сама разговаривала с Давидом, но в то же время в ее сознание проникало только одно: это рукопожатие, от которого трепетало все ее существо и которое касалось ее души и всех ее чувств, как смычок музыканта нежно касается струн любимого инструмента.

«О, снова испытать эти поцелуи, снова лежать в его объятиях, снова внимать этим нежным словам любви, в которых сердце слышит столько еще недосказанного! Снова жить, проснуться, трепетать, мечтать и любить, пока день не склонится к закату». Случайно в ее памяти промелькнули стихи, выражающие мольбу любящей женщины:

Это было не совсем верно – она забыла эти стихи, но они как раз выражали ту невыразимую тоску и томление, которыми было полно ее сердце.

Все встали. Пан накинул ей на плечи манто с мягким меховым воротником и сказал своим обычным спокойным голосом:

– Не хотите ли пройти в сад, там у пруда с лилиями очень красиво!

Они вышли вдвоем; Доре казалось, что только они двое существуют на свете.

Пан взял ее под руку своей холодной рукой и повел мимо розовых кустов, казавшихся бледными при лунном свете, в густую чащу деревьев.

Они когда-то целовались под деревьями и теперь искали такого же убежища.

– Дора! – прошептал Пан. – Это безумие… Страстные, несвязные слова слетали с его губ и падали, как дождь из золотых листьев. Она подняла голову покорно, с видом жертвы, и он поцеловал ее.

– Ах, вы любите меня… вы любите меня… Скажите это, – шептала она, прильнув к нему губами.

В этой мольбе вылились все ее страдания, весь страх, все годы ожидания.

– Скажите это… Скажите…

Он стал целовать ее, ловя своими губами ее слова, мешая своими поцелуями произносить их.

И вдруг с коротким, страстным смехом, в котором звучала уверенность победителя, он сказал:

– Я люблю вас, я обожаю вас…

Дора схватила его запрокинутую черную голову обеими руками и притянула его к себе так, что могла смотреть в упор в его блестящие глаза.

– Смотрите на меня, – прошептала она. – Смотрите мне в глаза. Вы должны, вы обязаны сказать мне всю правду. Почему вы покинули меня? Как вы могли? Почему вы мне ни разу не писали? О Пан, я ждала, ждала, я… Вы не знаете, что это значило для меня быть без вас… Каждый день я думала: может быть, придет письмо, может быть… Я караулила каждую почту. А вы знали, знали, что вся жизнь моя в ваших руках, и… все-таки уехали, оставили меня.

В эту минуту Пан солгал бы, даже если бы это стоило ему жизни. Он ни за что не согласился бы вновь лишиться ее, так как она подарила ему уверенность, столь ценную для человека в его годы, что он вновь способен любить. В Доре он нашел ярко выраженную личность, красоту и еще одно достоинство, которое играет большую роль в глазах некоторых мужчин, а именно то, что она уже имела определенное место в глазах света, этого законодателя, которому дано право принимать и отвергать. Имя Рексфорда, ее романтическое усыновление, ее голос доставили ей положение в обществе; но еще большую роль сыграла в этом отношении ее неотразимая свежесть и молодость. Многие проживают свои лучшие годы бледно и незаметно, не будучи в состоянии дать миру что-нибудь новое, заявить о своей личности.

Дора дарила всех вокруг себя своей лучезарной веселостью, своей блистающей красотой. Она возбуждала, как кубок искристого нектара; она жила каждым мгновением, каждой мыслью, всем своим существом – от кончиков своих роскошных волос до пят своих маленьких ножек, на которых она с такой легкостью порхала.

Понятно, что Пану нравилось любить ту, кого все любили, и вместе с тем знать, что любим он один.

Он был тщеславен, эгоистичен и слабохарактерен, и любовь к Доре поглотила его всего. Мысли его всегда были только с нею; он был счастлив только в ее присутствии. Он редко задумывался о том, в какое положение он попал; его нелепый брак не стеснял его до сих пор, почему бы он стал вредить ему в будущем?

Иногда в минуты утомления он давал себе слово не видеть больше Дору, но это не мешало ему в обычный час опять звонить к ней по телефону и уславливаться о встрече.

Он никогда не заглядывал в будущее и не загадывал, чем все это кончится. Ведь это было только еще начало или продолжение, а кто же из влюбленных когда-нибудь предвидит конец.

Сорок пять – двадцать два; он старался не останавливаться на этих цифрах, говоря себе с легкой гримасой, что он никогда не интересовался математикой.

Да, наконец, что такое сорок пять лет для мужчины? Он благодарил судьбу за то, что не располнел, и за то, что его волосы остались густыми.

«Это уже половина победы, – говорил он себе. – Мелкие морщинки только придают интерес, но не дай Бог хотя бы только намек на лысину: тогда прощай любовь».

Как это ни странно, он не был влюблен в свою наружность; он был тщеславен, так как знал свою привлекательность для женщин, но черты и цвет лица его не интересовали.

Для Доры он был раем, солнцем и всеми звездами.

Годы безнадежного ожидания дали ей душевную зрелость и научили ее приспособляться к обстоятельствам. Пан нашел в ней замечательную чуткость. Она сразу догадалась, что ему никогда не нужно противоречить, а потому она всегда с ним соглашалась или уклончиво молчала.

Дора искусно изучила Пана, и хотя этот урок дался ей нелегко, он послужил ей на пользу.

За это время она сделала два открытия, а именно – что человек может разговаривать один, или, вернее, что ему удобнее разговаривать одному, а потому она часто хранила молчание, а затем – что мелкое самолюбие не является выгодным качеством для женщины.

Но главным двигателем всех ее поступков по отношению к Пану было ее обожание, которое всему придавало ту окраску, которая была для него желательна.

Его дурное настроение она замечала лишь настолько, чтобы постараться его рассеять. Ей пришлось познакомиться и с его ревностью, но и к ней она относилась лишь как к доказательству любви. Ревность Пана объяснялась его возрастом, так как он достиг той грани, когда вид юности побуждает тайное неудовольствие, когда собственное тщеславие старается не признавать ее цены, но вместе с тем она остается неоспоримым фактом.

В душе он возненавидел юность, и хотя продолжал говорить о ней с восторгом, но в голосе его не слышалось удовольствия.

Он восхищался молодостью Доры, но старался отдалить ее от молодых людей и барышень, искусно подсмеиваясь над ними, называя молодежь «пылкой», «шумной» и «банальной».

И Дора под его влиянием стала избегать шумных проявлений жизни, а если и допускала их, то только в отсутствии Пана.

Тем не менее она чувствовала себя вполне удовлетворенной и считала не потерянными только те дни, когда она видела или ждала Пана.

Однажды им удалось провести несколько часов вместе; поздно летом Пан предложил ей отвезти ее в автомобиле в Гарстпойнт.

Дора была в восторге, Ион тоже заинтересовалась этим путешествием.

– Только на одну ночь, – сказал Пан. – Вам не нужно брать с собой много багажа.

День с самой зари был душный и жаркий, но на дороге дул прохладный ветерок.

Они закусили в отеле, где завтрак, по мнению Пана, был именно таким, каким не должен быть завтрак. Но облако это скоро рассеялось; когда они пересекли поросший вереском луг, сделали остановку и уселись на красном растительном ковре, жизнь опять показалась им прекрасной. Сняв фуражку, Пан разлегся на спине, заложив руки под голову, и улыбнулся своей спутнице.

– Ну, что вы скажете? – поощрительно улыбнулся он.

Они оба рассмеялись; Дора наклонилась и поцеловала его.

– Еще и еще, – лениво говорил он, смотря на нее своими блестящими золотыми глазами; он обвил рукой ее шею и глубоко запустил пальцы в ее мягкие волосы. – О, какое вы восхитительное создание, Дора!

– О небо, как вы очаровательны, Пан! – весело передразнила его Дора.

Она выпрямилась, упираясь одной рукой в землю, а другой лаская его плечо. Он наклонился и поцеловал ее руку, и внезапно эта склоненная черная голова пробудила в ней нежность. Она положила его голову к себе на грудь и стала целовать его волосы.

Около них рос боярышник, бросая тень как раз на то место, где они сидели; густая синева неба сквозила сквозь ветви, где-то пела птичка, пчела летела со своей ношей и своим жужжанием придавала деревенскую прелесть и покой солнечному полудню.

Дора лениво смотрела на вереск, местами уже выжженный солнцем. В стороне стояли деревья, резко выделяясь на фоне неба. Издали донесся свист паровоза, и этот долетевший к ним одинокий звук еще больше подчеркнул их обособленность от всего мира, еще больше скрепил их близость. Невдалеке в тени стоял автомобиль, являвшийся тоже эмблемой их близости. В нем они уехали из ресторана в ту памятную ночь, когда им казалось, что звезды светят прямо в их души.

Доре этот момент показался самым подходящим, чтобы поговорить о будущем.

Она тихо и вполне естественно спросила:

– Пан, дорогой мой, где мы будем жить? Здесь или где-нибудь за границей?

Он ничем не выразил своего неудовольствия, хотя в душе был раздражен этим вопросом, в котором слышалось ему как бы насилие с ее стороны над его волей.

Он немного отодвинулся под предлогом достать из кармана портсигар.

– А где бы вы хотели жить? – беззаботно спросил он.

– Возле вас везде будет рай, – шутливо сказала она; но в его движении и в тоне голоса ей почудилось что-то такое, отчего как бы тень опустилась на ее сердце. Она почувствовала, что Пан «ушел» от нее, хотя она еще не могла понять, отчего это случилось.

Немного стыдливо она сказала:

– Я… я предполагаю, что в конце концов нам придется где-нибудь основаться.

Пан рассмеялся:

– Я должен сказать, что вы оптимистка, моя дорогая.

Глаза его сузились, как всегда в минуты раздражения. Ему показалось, что папироса его потухла, он бросил ее, и от нее загорелся вереск; он вспыхнул маленьким язычком аметистового пламени и тотчас погас.

– Вы сами не очень ободряете меня, – сказала Дора; в ее голосе слышалась нервность.

Вместо ответа он притянул ее к себе и прижался щекой к ее щеке.

– Нет, вы правы. Я говорю иногда гадкие вещи. Я это знаю. Я заслуживаю того, чтобы вы меня ненавидели, но я люблю, люблю, люблю вас! Слышите?

Как могла она не слышать и не быть порабощенной этими словами, которые она любила слушать больше всего на свете?

Пан заставил ее опять лечь в вереск, а сам повернулся к ней боком и стал смотреть на нее.

Она улыбалась ему из-под опущенных ресниц, бросавших тень на ее глаза, которые казались зелеными с голубым отливом.

– Откройте их широко, – скомандовал Пан. – Еще шире.

Дора стыдливо повиновалась; она раскрыла глаза, и они загорелись чисто-зеленым блеском; Пан уверял, что они зеленеют, когда она его больше любит.

– Ну, теперь хорошо? – весело спросила она. Он посмотрел на нее с беспокойством: она была еще так молода, а между тем она так манила его своими наивно-страстными глазами…

Он наклонился, обнял ее и стал целовать так неистово, что сделал ей почти больно.

Она забыла про свой вопрос, который она только что задала; мир показался ей местом, где пурпурный вереск сходится с пурпурным небом, где веет теплый летний ветерок с моря и где любовь – такая жгучая радость, что она граничит с страданием.

Они долго лежали так, обнявшись. Пан достал папиросу, и они стали курить ее вместе, болтая, как только умеют болтать влюбленные, смеясь над пустяками, бесконечно, беспредельно счастливые.

Вдали по дороге проезжали велосипедисты, автомобили.

– Кому до них дело? – заметил Пан с пренебрежением.

– Наверно, время пить чай, – сказала Дора, – дорогой мой нам надо спешить, иначе мы никак не поспеем домой к обеду.

– Кого это может беспокоить? – отозвался Пан, устремив на Дору свой жгучий взгляд. – Вас?

– О нет, нисколько, – ответила она. – Пока мы вместе, меня ничто не беспокоит, хотя бы мы никогда никуда не доехали.

Глаза Пана заблестели.

– Мне хотелось бы знать, серьезно ли думают женщины то, что говорят, – медленно сказал он.

Дора, которая в это время раскладывала корзинку с провизией, засмеялась.

– Эта женщина думает то, что говорит, – сказала она, – вы да я, вы да я, Пан…

Она подошла к нему и стала около него на колени.

– Мне кажется иногда, точно между нами и прочим миром упал занавес и мы стоим по одну сторону от него в полном, восхитительном одиночестве.

– Вы думаете, что влюбленные имеют на это право? – Он немного побледнел под загаром и остановился в нерешительности. – Считаете ли вы, что они имеют право устанавливать для самих себя законы, что они, как вы говорите, могут отгородиться от прочего мира, имеют право жить только для себя?

– Да, мне кажется, я имела в виду именно это.

Она посмотрела на него не без смущения. Ее удивляло, что Пан придает такое значение ее словам, которые были не чем иным, как обычной любовной болтовней.

Она приготовила чай, и они весело закусили.

– Пора ехать, – сказала она. – Пан, дорогой, право, нам нужно ехать!

– Почему? – спросил он.

– Как же, ангел мой, уже семь часов, а до Гарстпойнта еще далеко. И если мы едем, чтобы повидать наших, то невежливо приехать, когда все уже будут в постели.

– А что, если мы совсем не поедем? – лениво сказал он, не глядя на нее.

– Вы хотите ехать обратно? – с сомнением в голосе спросила Дора.

– Нет, поедем дальше – куда-нибудь… Проведем вместе вечер – вы да я – чудный вечер, о котором мы всегда будем помнить, когда жизнь разлучит нас. Мы могли бы сказать… – он стал искать спички и делал вид, что не может их найти. – Ах, вот они… Мы могли бы сказать Ион, что у нас случилась поломка… Конечно, если вы не хотите, то другое дело, – закончил он совершенно бесстрастным голосом.

– Я… я… это было бы чудесно, – сказала Дора, идя навстречу его желанию. – Дорогой мой, я бы очень хотела, но… но… не будет ли это иметь вид… не покажется ли это…

– Да, возможно, что и так. Это была дикая мысль. Мне казалось…

Он встал и выпрямился.

– Давайте собираться. Я возьму корзину.

Вся радость, вся «близость» пропала. Дора чувствовала себя виноватой, наказанной. Ей было стыдно.

Она подошла к нему и положила руки ему на плечи.

– О дорогой, если вам хочется… если в самом деле это ничего и вы думаете, что Ион не рассердится…

– Ей незачем знать, Прекрасная, – сказал Пан, повеселев, с блестящими глазами. – Дора, вы здесь сами говорили… Слушайте, радость моя: мы заедем по дороге в гостиницу, пообедаем, затем я уйду, переночую где-нибудь в другом месте и вернусь завтра утром к завтраку. Если Ион спросит, мы расскажем ей, а если нет – и есть тысяча шансов против одного, что она не спросит и даже не поинтересуется, – мы молча солжем ей, не скажем ничего. И мы проведем дивный вечер вдвоем. Красота моя, вы так щедры, вы самая щедрая женщина в мире.

Но, когда они опять очутились в автомобиле, спеша найти «чудное местечко», о котором слыхал Пан, она смутно почувствовала, что этот проект не совсем нравится ей.

– Вы в самом деле думаете, что это ничего, что Ион не поймет этого дурно? – отважилась она спросить, боясь опять увидеть на лице Пана недовольное выражение.

Но он весело посмотрел на нее и нежно сказал:

– Напуганное дитя. Ну хорошо, моя дорогая, мы поедем, а потом дадим Ион самый правильный отчет о нашей безгрешной поездке. Согласны?

– О дорогой, – сказала Дора, целуя его рукав.

– В таком случае, смейтесь своими жасминовыми глазами. Мне кажется, вы меня боитесь.

– Нисколько! – воскликнула Дора. – О Пан, взгляните на закат.

Пан замедлил ход машины, и они стали любоваться небом, которое казалось лугом, усеянным цветами: сиренью, мимозами и алыми пионами; высоко над ними, как маленький цветочек, заблестела звезда.

– Нам надо спешить, – сказал Пан, – уже без четверти восемь. Вот как раз гостиница. Я зайду попросить воды, а то радиатор стал как будто нагреваться.

Он вошел в гостиницу, и несколько минут спустя старик вынес оттуда кружку воды, полил из нее никелевую часть и принял с благодарностью шиллинг.

– Ну, теперь полным ходом, – сказал Пан; в его голосе слышалось волнение.

Он одной рукой прижал к себе Дору и со смехом заглянул ей в глаза:

– Все зори и солнечные закаты не могут быть прекраснее вас, – сказал он.

Автомобиль бодро взлетел на холм, но затем зашипел, минуту поколебался и стал.

– Ах, черт! – воскликнул Пан, поднимая крышку. – Не осталось почти ни капли бензина; нам надо вернуться в гостиницу. Туда он доедет.

Обратно вниз они доехали беспрепятственно. Опять появился тот же старик.

– Я знал, что вы вернетесь, – сказал он, – потому что очень пахло бензином, а потом на дороге осталась лужа; и как это она уже высохла? Чудеса!

Он не знал, что бензин улетучивается. Конечно, в гостинице бензина не оказалось; ближайшая деревня была за несколько миль, да и там, по всей вероятности, его тоже не было.

Глаза Пана улыбнулись; он сказал Доре:

– Судьба решила, дорогая.

Теперь бесполезно было спорить, жаловаться или выражать беспокойство.

– Судьба решила… – как эхо повторила Дора.

– Добрая судьба! – улыбнулся Пан.

Он вышел повидать хозяина, заказать комнаты и обед и все устроить.

Дора села на скамью под изгородью из высоких мальв и задумалась.

Условности и строгие правила приличий никогда не интересовали ее по той простой причине, что она не обращала внимания на раз установившиеся подробности и мелочи жизни; условности не стесняли ее потому, что она, сама этого не замечая, всегда их соблюдала.

Конечно, любовь ее к Пану была чем-то отличным от того, как было принято любить в ее кругу; и, конечно, всякий другой – она вполне честно это допускала – мог видеть в их любви тоже нечто особенное.

Вместе с тем всякий, кто стал бы судить ее отношение к Пану, должен был принять во внимание, что Пан был членом их семьи…

А в общем, что за преступление остановиться в гостинице, если случилась поломка… Просто это было неприятно.

Ее мысли были прерваны появлением Пана. Он подошел, сел на скамью рядом с ней и сказал тем голосом, которым он так умел затрагивать ее сердце:

– Пусть это будет единственным вечером нашей жизни. Дора, дорогая, будьте счастливы.

Он крепко обнял ее, как бы приковывая ее своей рукой к нагретой солнцем скамье.

– Дора, посмотрите на меня.

И в этом взгляде Дора забыла все условности, все неприятности, которые ее волновали. Пыльное шоссе было пусто; ни вблизи, ни вдалеке на нем никого не было видно. Пан поцеловал ее прямо в губы, а затем, немного отодвинувшись от нее, лукаво улыбнулся.

– Ваша комната, дитя мое, заплесневевшая и ужасная, – весело сказал он, – тексты из Писания по обе стороны от кровати, а на туалетном столе канифасовая оборка.

– А вы куда пойдете? – спросила Дора.

– Одному небу известно, – засмеялся он.

Маленькая черноволосая женщина проводила Дору наверх в ее комнату, которую Пан так живо описал. Он не ошибся: комната обладала всеми перечисленными им достоинствами. В то время как они обедали в саду, мимо проехал автомобиль. Дора услыхала его.

– Мы можем занять у них бензина, – сказала она.

– Займем у следующего, – обещал Пан.

Но следующий проехал прежде, чем они успели встать из-за стола.

Пробило десять часов. Они заказали кофе, но он оказался так плох, что его нельзя было пить.

Пан вошел в гостиницу еще раз распорядиться относительно бензина, который должен был доставить работник.

– Это малый с фермы, – пояснил хозяин. – Он живет около Фрэшема. Он будет здесь к пяти часам утра и привезет столько, что хватит на двоих.

Пан поблагодарил.

– Не запирайте двери, мы скоро придем, – сказал он. – На воздухе так прохладно.

Они прошли маленький садик, окруженный живой изгородью из шиповника и табачных цветов; дальше находился фруктовый сад.

– Едем! – весело смеясь, сказал Пан. Автомобиль стоял под открытым навесом, отделявшим цветник от фруктового сада.

– Подождите, – сказал Пан.

Он достал из автомобиля ковер, и они прошли в фруктовый сад. Воздух был пропитан острым запахом плодов, лунный свет сквозь листву усыпал высокую траву тысячами бледных жемчужин.

Пан разостлал ковер и, склонившись к лицу Доры, почти касаясь ее губ, спросил:

– Ну, скажите, не довольны вы, что нам пришлось остаться?

Она вся затрепетала от его близости.

– О да, о да, – сказала она. Они легли на ковер, и Дора положила голову на протянутую руку Пана так, что лица их почти касались.

– Вот это жизнь, вот это любовь, – прошептала она.

– Это безумие, – засмеялся Пан, целуя ее глаза, волосы, шею. – Ах, Дора, Дора!

В его голове мелькали мысли, одна безумнее другой. Так вот она, эта минута, о которой он и мечтать не смел. Неужели он ею не воспользуется? И к тому же ведь Дора его любит; не он один пылает страстью. Разве нельзя уехать за границу? Ведь это его последняя любовь, страсть всей его жизни. А живешь только раз, и жизнь проходит, проходит…

– О Пан, Пан! Ведь это рай лежать здесь с вами и чувствовать вас около себя, целовать и не бояться, что кто-нибудь придет, помешает. О да, я рада, что мы приехали сюда; я никогда вас не любила так, как люблю в эту ночь.

– Так это правда? – спросил он, отодвинув назад свою голову и смотря ей в глаза.

– Зачем спрашивать, разве вы не чувствуете?

– Дайте мне это почувствовать, – сказал Пан, кладя руку ей на сердце, и ей показалось, точно этой рукой он отнял у нее сердце и взял его себе.

Он вытащил шпильки из ее волос, они упали и окутали их лица теплым, пахучим покрывалом.

– Ты моя, мы принадлежим друг другу, – тихо сказал он.

– О Пан, никогда не покидайте, не отталкивайте меня!

– Я буду ничто, если потеряю вас, – мрачно сказал он, – но вы…

– О, как вы можете так говорить? – воскликнула Дора с дрожью оскорбления в голосе. – Как можете вы сомневаться во мне? Вся жизнь моя в ваших руках, делайте с ней, что хотите. Я никогда не полюблю больше так, как люблю вас. Я никогда не могла бы полюбить другого. Все, что я перечувствовала и выстрадала, было через вас; каждый час, каждую минуту были только вы, вы один; как же вы можете сомневаться во мне?

– Это потому, что я так боюсь, – сказал он хриплым голосом и склонил голову так, что она коснулась ее колен.

Она нежно посмотрела на него, и в этом взгляде была и страсть, и жалость к нему. Она подняла его голову, и губы их коснулись. Ее любовь, ее полная покорность зажгли в нем такой порыв страсти, что он схватил ее лицо и прижал свои губы к ее губам в таком неистовом, в таком безумном поцелуе, что она даже вскрикнула. Но он заглушил этот крик новым поцелуем, прильнул к ее губам и долго не отрывался от них, как будто хотел выпить из нее ее кровь, биение ее сердца, все ее существо.

– Да, это любовь, – сказала наконец Дора. – Дотроньтесь до моего сердца.

Пан провел дрожащей рукой по своим глазам. Ему казалось, что голос ее долетел откуда-то издалека. Он положил руку ей на сердце: оно билось, как мятежное пламя.

– Дора, – прошептал он.

– Мне кажется, я рождена, чтобы любить вас, только для этого. О, если бы я могла умереть сейчас, такой безгранично счастливой. Пан, помните ли вы стихотворение «В фруктовом саду», которое мы с вами читали в библиотеке в Гарстпойнте? Вот бы теперь его прочесть! Тогда я ничего не знала. Теперь я понимаю, что это значит: «Жизнь через край бурлит, грозя умчаться». Желать того, кого мы любим; любить, даже если страдаешь. О Пан, неужели наступит день и мы проснемся и увидим, что этот час прошел? Неужели он никогда не вернется, и мы никогда не переживем его вновь? Один только час, он миновал – и жизнь, поглотив его, потекла дальше…

Пан обнял ее, и они сели, опершись о дерево, щека к щеке.

– Да, я помню, – нежно сказал он. – Я, как сейчас, вижу библиотеку, огонь в камине, вас, белую и золотую, ваши блестящие глаза, как жасминовые листья, и отблески в них от огня, словно маленькие звездочки. Нам и тогда казалось, что мы любили, но теперь…

Она обвила руками его шею, взъерошила его густые короткие волосы.

– Кто помнит? – сказал он.

– Мы в фруктовом саду, – почти прошептала Дора.

Она вздрогнула от красоты произносимых слов, прижалась к Пану и продолжала:

– Теперь рано светает, – сказал Пан. – Месяц побледнел…

– Я не хочу, чтобы эта ночь умерла; я хочу, чтобы ты любил меня еще.

Она, полушутя, нервно смеясь, набросила на них обоих завесу своих волос.

– Люби меня, целуй меня, клянись, что вечно…

– Вечно. Слушай, Дора! Эта ночь наша, отдай ее мне вполне, сделай ее незабвенной для нас обоих. Дай мне целовать тебя до зари. Клянусь тебе всем, что есть святого на свете, ты никогда об этом не пожалеешь. Клянусь, я буду добр к тебе, Дора!

Она немного отстранилась от него; стыдливый страх боролся в ней с обожанием; она на минуту почувствовала себя смущенной.

Где-то вспорхнула птичка. Пан беспокойно задвигался; при лунном свете его лицо казалось бледным, глаза блестели.

Она прошептала его имя, и он прижал ее к себе.

– Дора… наша ночь… скоро заря…

Они пошли, обнявшись, по мягкой, сочной траве. Впереди них выросла и скрылась тень. Дора слегка вскрикнула и услыхала успокаивающие слова Пана:

– Ничего, дорогая!