Опасные виражи Лившиц Анатолий

9

Над улицей Риальто возвышалась старая каменная башня, украшенная старинными деревянными часами. На этой же улице зеленел липовый сад, предназначенный для отдыха и созерцания красоты. Вечером город утонул в сумраке, и только огоньки фонарей, освещавшие дороги, помогали редким пешеходам не сбиться с пути. Машин почти не было, и лишь изредка доносившееся шуршание шин нарушало воцарившуюся в городе тишину.

Придя к старой башне ровно в семь, Филиус осмотрелся по сторонам и через десять минут увидел Клаудию, направлявшуюся к нему. Её каштановые волосы были распущены, симпатичное, с карими глазами и тонкими губами, лицо выглядело немного озабоченным, красивые ноги шли быстрыми шагом. Её стройная фигура была облачена в тёмное платье, придававшее ей немного старомодный вид.

– Извините за опоздание, – сказала она слегка взволнованно, подойдя к Филиусу. – Надеюсь, вы не сожалеете о тех десяти минутах, которые я заставила вас потерять?

– Я ни о чём не сожалею, – сказал он, подумав о том, что она пришла с целью влюбить его в себя. Он чувствовал, что нравится ей и, хотя она нравилась ему тоже, он решил не влюбляться в неё.

Сравнив себя с рыбой, плавающей свободно, он не хотел попадаться ей на крючок.

– Вам не жаль, что проходит время? – спросила она.

– Вы не думаете, что вы проходите вместе с ним?

– Было время, когда меня не было и будет время, когда меня не будет. Когда меня не было, мне было легче, потому что не быть гораздо легче, чем быть, когда я появился, мне стало нелегко, и я стал называть себя тем, с кем я бы не хотел знакомиться. Когда меня не будет, время останется, но я уйду из мира, и мне снова будет легче, потому что, во-первых, я перестану быть знаком с собой и, во-вторых, вновь окажусь в том времени, когда меня не было.

– Вы говорите путано и туманно, но я, кажется, понимаю, что вы хотите сказать, – медленно сказала Клаудия после небольшой паузы. – На основной вопрос Гамлета «Быть или не быть» вы ответили, что не быть гораздо легче, чем быть. Я правильно поняла вас?

– Правильно, – быстро сказал Филиус. – Только не спрашивайте, что лучше, потому что легче значит не лучше, а удобнее.

– А разве лучше не значит удобнее? – снова спросила она, когда они вошли в сад и медленно пошли по одной из освещенных фонарями пустынных аллей.

– Для кого как, – не сразу ответил Филиус. – Для меня это удобнее, но для большинства лучше означает вкуснее, умнее, сильнее, точнее, пусть труднее, но выше больше и дальше.

– Я всегда думала, что лучше – это спокойнее и проще. Мне кажется, что это сочетается с «удобнее».

– Вам правильно кажется, – Филиус едва заметно улыбнулся. – Днём мне кажется, что я существую, а ночью, когда я сплю, мне так не кажется.

– Интересный у нас с вами разговор, – сказала она, сев на скамейку и предложив ему сделать то же самое. – Мы говорим о том, о чём не говорят другие.

– А разве для вас имеет значение то, о чём говорят другие? – спросил Филиус с пренебрежением. – Для меня имеет значение только то, что говорю я, но я знаю, что то, что говорю я, не имеет никакого значения ни для времени, ни для пространства.

– Вы глубокий пессимист, но мне с вами так интересно, как ни с кем другим, – сказала Клаудия с восхищением. – Я в первый раз вижу субъекта, для которого мнения других ничего не значат.

– Если я сам ничего не значу, что для меня могут значить другие? – презрительно спросил Филиус. – Другие вообще для меня не существуют. Они появляются в моём поле зрения только тогда, когда мои глаза открыты. Когда они закрыты, других нет, и я не хочу открывать глаза, чтобы видеть их.

– А я для вас существую? – нерешительно спросила Клаудия после небольшой паузы. – Я для вас что-то значу? Или я тоже другая?

– Вы? – Филиус взглянул на неё так, что ей показалось, что его взгляд вывернул её наизнанку, – вы для меня значите то же, что и я для вас.

Они немного помолчали, свет фонаря падал на их лица. Их чувства говорили за них и слова были не нужны. Их губы соединились в медленном поцелуе, и всё потонуло в тёплом тумане упоительного забытья.

Несмотря на этот поцелуй и последующее объятье, после чего последовали лёгкий ужин в небольшом кафе и договорённость о новой встрече в том же месте, Филиус не влюбился в Клаудию, однако в его жизни, как в спокойной реке, появился приток, который начал привлекать к себе внимание. Начав встречаться с Клаудией для разнообразия, Филиус вскоре понял, что её желание влюбить его в себя усилилось. Каждая новая встреча затягивалась, поцелуи становились более затяжными, объятия продолжительными, и однажды Клаудия призналась ему в любви. В ответ он сказал, что она ему нравится и что из неё может выйти хорошая жена, но добавил, что жениться не намерен, так как ни в коем случае не желает терять собственной свободы. С некоторым удивлением Клаудия узнала, что семья, с его точки зрения, это обуза и что одиночество гораздо лучше ежедневного мелькания друг перед другом. Тогда она сказала, что готова идти за ним на край света и в ответ услышала, что постель гораздо ближе и что в ней теплей и приятней особенно вдвоём, догадавшись о его желании сделать её своей любовницей, она после очередной встречи, происшедшей через два месяца, не сказала ему «до свидания», а согласилась провести с ним ночь. Эта ночь, прошедшая в его доме, оказалась для неё замечательной, и утром она сказала, что может, если он хочет, остаться у него на правах гражданской жены. Однако он сказал, что нечастые ночные встречи лучше еженочных постельных отношений, поскольку такие отношения быстро приедаются, а ежедневное видение одного и того же лица надоедает. Тогда она сказала, что её родители живут в гражданском браке много лет и, хотя устают от однообразной бытовой рутины и даже иногда скандалят и ссорятся, но в целом остаются довольны друг другом и считают совместное проживание без оформления официальных отношений неплохим делом. Она посоветовала ему последовать их примеру, но, к её удивлению, с его стороны прозвучали слова совсем не на эту тему.

Он спросил о том, как она, будучи внебрачной дочерью, оказалась официально зарегистрированной гражданкой Ватикана? Она так растерялась, что даже не поняла, что он имеет в виду, и он объяснил, что без регистрации брака её родителей ей не могли выдать свидетельства о рождении и прописать в Ватикане. Она огорчённо вздохнула, так как не хотела признаваться в том, что её отец после её рождения дал определённую сумму денег заведующему ЗАГСа, и тот написал ему это свидетельство и прописал её в Ватикане. Однако после того как Филиус повторил свой вопрос, ей пришлось признаться в нехорошем, но вынужденном поступке своего отца. Услышав её ответ, Филиус уверенно заявил, что, если у неё в результате любовной связи с ним родится ребёнок, он никуда не пойдёт и никому никаких денег не даст. Тогда она сказала, что сделает это сама или заплатит деньги врачу за аборт, а до рождения мальчика или девочки будет его любовницей. Он с улыбкой согласился и, сказав, что дети ему не нужны, предложил ей применять противозачаточные таблетки. Немного подумав, она в свою очередь тоже согласилась, так как побоялась, что после появления ребёнка Филиус её бросит. Перспектива стать матерью-одиночкой её никак не устраивала. Но у неё снова вырвался огорчённый вздох, поскольку она хотела стать гражданской или официальной женой Филиуса и желала от него детей.

– Ты напрасно расстраиваешься, – уверено заявил Филиус, словно прочитав её мысли. – Быть бездетной любовницей гораздо лучше, чем быть женой и матерью. У жены и матери есть ответственность и обязанности. У любовницы нет ни того, ни другого. Свободные отношения между мужчиной и женщиной на основе любви или взаимной симпатии – это лучшее из того, что может быть. Любовь в своём проявлении свободна, а институт брака и семейные процедуры, помещая её в определённые рамки, словно в клетку, лишают её основного свойства.

Против этого аргумента Клаудия не могла ничего возразить и, сравнив любовь с творчеством, которое в своём проявлении тоже свободно, подумала о том, что Филиус всегда прав.

IX

– Где ты была? – спросила с волнением Фиорентина, когда Клаудия на следующее утро пришла домой. – Мы с Просперо почти всю ночь не могли заснуть.

– Где бы ты ни была, ты могла позвонить и сообщить, где ты находишься, – строгим тоном произнёс Просперо. – Или наши переживания для тебя не имеют значения?

– Где я была, там меня уже нет, но это не значит, что я там не буду, – загадочно сказала Клаудия, войдя в комнату и сев в кресло. На её губах появилась мечтательная улыбка, так как она вспомнила интимные подробности замечательной ночи, проведённой с Филиусом.

– Ты не ответила на вопрос, – сказала Фиорентина.

– Перестань говорить загадками, – потребовал Просперо.

– Что вы от меня хотите? – Клаудия с отрешённым видом посмотрела сначала на взволнованную мать, потом на строгого отца. – Я устала и хочу спать. Я тоже почти всю ночь не сомкнула глаз, но в отличие от вас я не переживала.

– Не переживала? – переспросила удивлённо Фиорентина.

– А что же ты делала? – спросила возбуждённо Просперо.

– Наслаждалась, – сказала Клаудия и на несколько мгновений закрыла глаза.

– Наслаждалась, – до Фиорентины не дошёл смысл этого слова. – Как наслаждалась?

– У меня есть право на личную жизнь и личные секреты? – недовольно спросила Клаудия. —

Или я должна отчитываться перед вами в том, где я была и что я делала?

– Разумеется, она наслаждала не одна, – сказал Просперо Фиорентине. – С кем ты наслаждалась?

– Какая вам разница с кем? – Клаудия встала с кресла и направилась в свою комнату. – Вы должны быть довольны тем, что я наслаждалась, а не переживала. Мне было так хорошо, что я забыла обо всём, в том числе и о вас. А теперь мои глаза смыкаются и хотят увидеть это наслаждение во сне.

– А я знаю, с кем ты наслаждалась, – догадалась Фиорентина, когда Клаудия открыла дверь своей комнаты. – Ты наслаждалась с Филиусом, не так ли?

– Так, – не сразу ответила Клаудия, отрешённо взглянув на мать. – Он мне доставил такое наслаждение, что я забыла позвонить вам, чтобы сообщить о своём местонахождении.

– Ты стала его любовницей, – сказал Просперо полувопросительно.

– Это вопрос или утверждение? – спросила Клаудия, равнодушно взглянув на отца. – Если это утверждение, то мне нечего к нему добавить, если это вопрос, то моим ответом будет молчание.

– Конечно, стала, – убеждённо сказала Фиорентина. – Я же тоже стала твоей любовницей в своё время, – обратилась она к Просперо. – Замечательное было время. Как жаль, что оно прошло!

– Ты можешь гордиться тем, что твоя дочь пошла по твоим стопам, – сказала Клаудия матери и, войдя в свою комнату, закрыла дверь.

Неисповедимы только пути Господни, пути разных людей, в том числе родителей и детей часто оказываются одинаковыми, несмотря на то, что их профессии оказываются различными. В отличие от Фиорентины, работавшей товароведом в антикварном магазине, Клаудия была директором городского клуба по организации труда и отдыха горожан. Хорошо разбираясь в бытовых и социальных проблемах, она организовала как труд, так и отдых приходящих в её клуб таким образом, что, учитывая интересы каждого, предлагала вид деятельности, соответствующий его способностям. В её клубе собирались филателисты, рыболовы, шахматисты, и она, разделив их на группы, в определённые дни недели узнавала о состоянии дел каждой из них. Она организовала шахматные турниры, устраивала встречи любителей марок для обмена ими, заказывала специальный рейсовый автобус для любителей рыбной ловли, ездивших на Тибр. Составляя таблицы посещаемости клуба, она собирала членские взносы и была довольна своим ненормированным рабочим днём.

Став любовницей Филиуса, Клаудия не изменила своего образа жизни. Круг её увлечений, в который не входили покупка модной одежды и красивых вещей, остался прежним. Она как прежде с удовольствием кормила меченосцев и гупёшек в своём аквариуме, с интересом собирала марки и по вечерам с любовью листала страницы альбома, украшенного маленькими цветными открытками с изображениями цветов, животных и живописных диковинных мест. Её взгляд по-прежнему радовали книги, расположенные по цветам и стоявшие рядами на трёх больших полках. Не прошла и её любовь к путешествиям, во время которых она раз в полгода совершала морской круиз по западным странам или отправлялась в турне на экспрессе по странам восточной Европы. Её высокая зарплата позволяла ей иметь всё, что она хотела. Для полного счастья ей не хватало мужа и детей, но она не очень-то хотела обременять себя скучными и однообразными семейными обязанностями. Поэтому, когда в её жизни появился Филиус, Клаудия, хотя и поставила цель влюбить его в себя, но не спешила стать его женой и обрадовалась, когда он предложил ей сохранять свободные отношения, основанные на чувстве взаимного притяжения друг к другу.

Клаудия с удовольствием проводила время с Филиусом. По вечерам она то приходила к нему домой и оставалась на ночь, предварительно позвонив родителям, чтобы они не переживали из-за её временного отсутствия, то отправлялись с ним на вечернюю прогулку в липовый парк, где медленно прохаживаясь по тёмным пустынным аллеям, освещенным огоньками фонарей, слушала шелест травы и шорох опавших листьев. Слова в это время были не нужны, ей казалось, что в эти мгновения безмолвно пел тихий ветер. Его чудесное пение звучало в ней как музыка, поднимало её над землёй и уносило в неведомые выси. И ей не хотелось спускаться на землю, где рядом с ней шёл Филиус, шелестела трава и шуршали листья. Иногда она отправлялась с ним в небольшое кафе, где с удовольствием, словно девочка, лакомилась мороженым и пила из соломинки коктейль. В это время она ни о чём не думала и только ощущала во рту сладостный вкус. Этот вкус был таким замечательным, что она хотела ощущать его всегда. Когда ей овладевали мысли о Боге, она отправлялась с ним в соборы и церкви, где с восторгом созерцала изображения ангелов и херувимов, освещенных многочисленными огоньками восковых свечей. Во время посещений античных музеев и храмов, являющихся историческими памятниками старины, она словно попадала в другой мир и казалась себе то белым ангелом, то тёмным демоном, летящим со скоростью мысли то по светлому, то по чёрному небу. В храме святой Марии, смотря на чадящую лампаду и висящую над ней знаменитую картину Рафаэля, запечатлевшего Мадонну с младенцем, ей особенно хотелось быть ближе к Богу, но понимая, что это возможно лишь тем, кого избрал сам Бог ещё до сотворения мира, едва заметно огорчённо вздыхала, поскольку не считала себя таковой.

Конечно, Клаудии очень нравился как сам Филиус, так и его речи. Когда он говорил, она слушала его молча. Ей так нравились его метафорические парадоксы, образные сравнения, неожиданные, словно уколы, остроты, что она даже немного жалела, когда он умолкал. За то, что он однажды сравнил толпу митингующих демонстрантов с огромной стаей протестующей саранчи, она назвала его нелюдем, но он не обиделся, сказав, что нелюдь подобен либо кроту в норе, либо медведю в берлоге, и что для него этой норой или берлогой стал собор святого Иоанна, в котором он, в звании священника, спокойно проводит своё рабочее время.

И, кончено, занятия любовью с Филиусом доставляли ей особое удовольствие. Этим занятиям она посвящала ночное время. Когда царившую в его доме тишину нарушало лишь тихое тиканье настенных часов. Долгие поцелуи и нежные объятия, сопровождающиеся то ласковыми прикосновениями, то неожиданными перевертышами, погружали её в тёплый мир упоительной забывчивости. В этой забывчивости она тонула, словно в пелене дурманящего тумана и выходила из себя, как отделившаяся от тела душа. В такой забывчивости она хотела быть вечно и очень жалела, когда это удивительное состояние уступало место здравому рассудку и твёрдой памяти. Когда кончалась ночь, и наступало утро, она с сожалением говорила об этом Филиусу, а он с улыбкой говорил о том, что не стоит жалеть ни о чём и, называя всё происходящее сном, подчёркивал, что однажды придётся проснуться.

– Как протекает твоя личная жизнь? – спросила в воскресенье Фиорентина у своей дочери, сидящей в кресле с закрытыми глазами. Клаудия не ответила. Её глаза продолжали оставаться закрытыми. Фиорентине показалось, что она не хочет разговаривать на эту тему и захотела задать вопрос, связанный с её настроением, но внезапно раздавшийся голос Просперо помешал этому вопросу вырваться с её уст.

– Ты разве не видишь, что у нашей дочери закрыты глаза? – обратился к ней Просперо. – Она занимается медитацией, а ты вторгаешься в это полезное занятие и мешаешь ей.

– Ты удивительно догадлив, папочка, – подала голос Клаудия, открыв глаза. – Твоя проницательность достойна восхищения.

– Почему ты считаешь медитацию полезным занятием? – обратилась Фиорентина к своему до сих пор гражданскому супругу. – По-моему, это бесполезная трата времени.

– Очень даже полезная, мамочка, – симпатичное лицо Клаудии приняло недовольное выражение. – Своим вопросом ты прекратила мой полёт по безоблачному небу. Я была чайкой, летящей над морем, а ты опустила меня на землю.

– Прошу прощения, – театрально произнесла Фиорентина. – Я не знала, что ты можешь быть чайкой.

– Во время медитации возможно всё, – уверено заявил Просперо. – Занимающийся ей погружается в транс и отождествляет себя с тем, с кем хочет себя отождествить. Поэтому это занятие считается полезным.

– Не всё, что принято считать полезным, полезно, – возразила Фиорентина. – Для кого-то это может быть вредно. И с каких же пор ты стала погружаться в транс? – обратилась она к дочери.

– Почему это тебя интересует? – спросила Клаудия. – Ты тоже хочешь заняться незаземлённым делом? Или ты хочешь узнать, кто меня этому научил?

– Это действительно незаземлённое дело, – подтвердил Просперо, увлекавшийся, в свободное от службы в храме время, изучением аномальных явлений. – Например, одетый в бумажные ткани, тибетский отшельник Миларепа, живший в XI веке в горной пещере и питавшийся одним лишь отваром из крапивы, целиком посвятил себя медитации и достиг совершенства, к которому призывал наш Господь и спаситель Иисус Христос.

– Даже? – удивлённо спросила Клаудия, устремив взгляд на отца. – Из какого источника ты об этом узнал?

– В каком бы источнике ни была эта информация, я в неё не верю, – убеждённо произнесла Фиорентина. – Совершенство недостижимо и поэтому Дали, в отличие от Христа, призывал его не бояться.

– Афоризм этого гениального художника ироничен, – сказала Клаудия. – А где ты прочитал об этом отшельнике, папочка?

– В энциклопедии аномальных явлений, доченька, – на губах Просперо появилась ироничная улыбка, потому что ему понравился афоризм Дали.

– И что же там про него написано? – пренебрежительно спросила Фиорентина. – Что он по утрам превращался в петуха и кукарекал, приветствуя зарю?

– Может быть, и превращался, – серьёзно заявил Просперо и улыбка исчезла с его губ. – Там не написано, в какую именно птицу он превращался, но написано, что, кроме птицы, он превращался также в пламя или ручей. Погружая себя в транс, он размышлял о понравившемся предмете так долго, что полностью уподоблялся ему.

– Как интересно! – притворно воскликнула Фиорентина. – Может быть, там ещё написано, что он отделял свою душу от тела и путешествовал по иным мирам?

– Представь себе, написано, – уверенно заявил Просперо. – Там написано, что в годы отшельничества он, перенося суровые зимние холода, выработал внутреннее тепло и научился изменять температуру своего тела. Кроме того, он приобрёл исключительную физическую силу и перемещался в пространстве с невероятной недоступной для человека скоростью. Во время такого перемещения, подобно мячику, отскакивал от земли.

– Написать можно всё, что угодно, – возразила Фиорентина уже без притворства. – Я не верю в это.

– А мне представляется это возможным, – заявила Клаудия. – И это действительно интересно. Что там ещё про него написано?

– Очень мало, с некоторым сожалением сказал Просперо. – Хотелось бы больше.

– И всё ж что? – снова спросила Клаудия, сожалея, что вопрос мамы прервал её полёт над голубым морем. – Что это мало собой представляет?

– Неужели это тебя так интересует? – Обратилась к ней Фиорентина. – Мне, например, совершенно всё равно, что сталось с этим аскетическим святошей. Впрочем, я совершенно уверена в том, что бессмертным он не стал и как все закончил свой жизненный путь в могиле.

– К сожалению, это так, – сообщил Просперо. – Однако прожил он целых 84 года. И в день его кремации, из одного края горизонта в другой, охватывая весь горизонт, пролетали кометы и прямо с неба сыпались цветы. Об этом свидетельствуют очевидцы.

– А больше они ни о чём не свидетельствуют? Если нет, то слава Богу, если да, то я больше не хочу разговаривать об этом, как ты его назвал? – спросила Фиорентина Просперо.

– Миларепа, мамочка, – напомнила Клаудиа.

– Да, Миларепа, – кивнула Фиорентина. – Кто, кстати, тебя научил этому погружению в транс? Уж не Филиус ли?

– Да, мамочка, Филиус. Ты собираешься его за это упрекнуть?

– Ну, знаешь ли! – воскликнула обиженно Фиорентина и не в силах что-либо сказать вышла из комнаты с нахмуренным лицом. Когда дверь другой комнаты за ней закрылась, Просперо с укором посмотрел на Клаудию.

– Нехорошо называть маму мамочкой, а меня папочкой, – назидательно произнёс он. – Это свидетельствует о твоей бестактности и распущенности.

– Неужели я так невежлива и небрежна? – иронично спросила Клаудия. – Я даже и не представляла, что я могу быть такой.

– Такой ты стала, когда у тебя появился Филиус. Это его влияние, не так ли?

– Наверное, так, – в голосе Клаудии прозвучала нота равнодушия. – Но если даже и так, то что это меняет? Я уже не стану такой, какой была. К тому же, мне нравится быть такой, какая я есть.

– Ты стала высокомерной и дерзкой, – сказал Просперо строгим тоном. – Пренебрежительная манера Филиуса передалась тебе или ты переняла её сама?

– Что поделать? – Клаудия вздохнула. – Люди влияют друг на друга, не так ли?

– Влияют, – согласился Просперо. – Но разве ты не заметила, что Филиус влияет на тебя отрицательно?

– Мне нравится всё, что он говорит и делает. Говорит он образно и точно, делает мало, но безупречно, и меня не волнует как – положительно или отрицательно – это называется.

– Филиус – безнравственный тип! – уверенно произнёс Просперо. – Он – холодный философ, с презрением относящийся ко всему миру. Для него не существует авторитетов и других мнений, кроме его собственного. Он словно пуп земли, вокруг него вращается центр мироздания и земная ось.

Несмотря на то, что он мыслит глобально, его пространные рассуждения злы и опасны. Мне кажется, что если бы у него была большая власть, то он бы уничтожил больше половины жителей земного шара. Его надменность переходит всякие границы. Я даже допускаю, что в нём есть что-то дьявольское.

Только дьявол может обладать таким демоническим презрением ко всему, и Филиус обладает именно таким презрением. Он, – Просперо хотел сказать что-то ещё, но заметил, что кресло, в котором сидела Клаудия, опустело, и он остался в комнате один.

10

В один из осенних вечеров, когда Клаудия с Филиусом гуляли по пустынным аллеям липового парка, в памяти молодой девушки завертелись слова её отца о том, что в её неординарном любовнике есть что-то сатанинское. Не веря им, она хотела их забыть, но они продолжали упорно вертеться, и, жужжа, словно жирные назойливые мухи, причиняли большое неудобство. Тогда она решила избавиться от них с помощью разговора, понадеявшись, что Филиус заглушит их словами о своём прошлом.

– Ты ничего не рассказывал мне о своём прошлом, – начала Клаудия издалека. – Или у тебя его не было?

– Что ты имеешь в виду? – спросила равнодушно Филиус. – Если детство, то оно у меня было, но ты никогда не спрашивала о нём.

– Я спрашиваю сейчас, – Клаудия села на скамью и он сел рядом с ней. – В твоём детстве не было ничего необычного?

– Оно прошло в детском доме, где я рос в тихой и спокойной атмосфере. Никаких из ряда вон выходящих случаев в моём детском возрасте не произошло.

– А твои родители, – с любопытством спросила Калу дня. – Кто они? Почему они отдали тебя в детский дом?

– Я их ни разу не видел, и поэтому не знаю, кто они. И я не знаю, почему они отдали меня в детский дом.

– Неужели они к тебе ни разу не приходили? – удивилась Клаудия. – Ни мать, ни отец?

– Ни разу, – равнодушие из голоса Филиуса не исчезло.

– И что ты по этому поводу думаешь?

– Ничего, – он покачал головой. – А что я, по-твоему, должен об этом думать?

– Если бы я была на твоём месте, – представила Клаудия, – то бы я думала, что мои родители отдали меня в детский дом, чтобы избавиться от меня.

– А что бы ты думала по поводу их нежелания приходить ко мне хоть раз в год? – спросил равнодушно Филиус.

– Может быть, с ними что-то случилось? – предположила Клаудия. – Может быть, мать твоя умерла во время родов и не смогла тебя увидеть, а отец, не желая тебя воспитывать один и, пожелав избавиться от тебя как от ноши, отнёс тебя в детский дом.

– Допустить можно всё, что угодно, – глухо сказал Филиус – Что бы ни случилось, если они живы и если жив хотя бы кто-то из них и не желает меня видеть, то я не хочу думать ни об одном из них.

Воцарилась продолжительная пауза. Их лица приятно обвевал ветерок, над ними светлыми горошинами светили звёзды, и недозрелой тыквой желтела луна. Над их головами шептались листья.

Под ними шелестела колыхавшаяся на ветру трава. Казалось, что она что-то говорила ветру и, ветер, подхватывая её лепет, разносил его по всему пространству.

– Ну, хорошо, – сказала, наконец, Клаудия, поняв, что Филиус не желает больше говорить о своих незнакомых ему родителях. – Не хочешь говорить о своих неблагодарных предках, расскажи о своей жизни в детском доме? У тебя там были друзья?

– Почему ты вдруг заинтересовалась моим детством? – спросил с недоумением Филиус. – Зачем вспоминать о том, что никогда не вернётся?

– Многие считают, что, когда они будут умирать, будет, что вспомнить, – сказала Клаудия с нотой недоверия. – По-моему, это далеко не так. На смертном одре или во время болезни будет не до воспоминаний. Поэтому вспоминать надо при жизни в то время, когда болезнь не пристала, как банный лист. И вспоминать надо хорошие моменты, а плохие следует забыть. Твоя жизнь в детском доме протекала хорошо, не так ли?

– Превосходно! – сказала Филиус с досадой, так как не имел желания вспоминать о том, что прошло. – В детском доме было так замечательно, что без тишины и покоя приходилось скучать. Впрочем, и сейчас веселиться не приходится.

– Были ли у тебя там друзья? – с любопытством спросила она. – Может быть, у тебя там была подруга?

– Ни друзей, ни подруги, кроме друга в виде директора дома, который годился мне в отцы, у меня не было.

– Вот как? – удивилась она. – Твой начальник стал твоим другом?

– Он сам меня выбрал в друзья. Выделив меня среди других, он превратил свой кабинет в место для бесед со мной. Раз в неделю он в этом кабинете беседовал со мной на темы нравственности и морали, не оставляя в стороне философию и религию. Однажды он пригласил меня к себе домой, где показал письмо от Джакомо и Джулии.

– Это кто такие?

– Пожилые бездетные супруги, которым директор детского дома посоветовал меня усыновить.

– Таким образом, ты оказался в Ватикане?

– Другого образа не было, – ответил Филиус и его голос прозвучал, словно далёкое эко. – Поняв, что я хочу продолжать оставаться в тишине и покое, я решил, что храм или церковь, где я буду после получения религиозного образования, проводить большую часть дня в сане священника или епископа, надёжно защитит меня от мирского шума и беспокойной суеты.

– Что и говорить, с твоими феноменальными способностями ты можешь далеко пойти, – уверенно произнесла Клаудия, сев на скамью. – Мой папа говорит, что в тебе есть что-то от дьявола, но я не верю в это. В тебе же нет ничего от дьявола, не правда ли?

В течение нескольких минут Филиус встал перед ней словно столб, не двигаясь и смотря ей в глаза. Он молчал и от этого молчания, которое почему-то показалось ей зловещим, ей стало неудобно.

– Почему ты молчишь? – спросила она взволнованно.

Филиус по-прежнему сохранял молчание. Он не знал, стоит ли ей выдавать свою тайну и ждал, когда внутренний голос подскажет ему правильное решение. Однако внутренний голос молчал.

– Почему ты молчишь? – повторила она тревожно.