Среда обитания Абдуллаев Чингиз

Глава 20

Крит

Остановимся на других угрозах, перечисленных во Втором Пункте Первой Доктрины.

Неизбежность глобального экологического кризиса непосредственно вытекает из существующих масштабов технологической деятельности и связанного с нею потребления энергоносителей и сырья. Отметим следующие негативные явления: расширение озоновых дыр над полюсами; изменение климата (так называемый «парниковый эффект», ведущий к разрушительным наводнениям и ураганам, расширению пустынных зон и т. д.); техногенное засорение почвы, воды, воздуха и околоземного космического пространства; катастрофа биосферы – гибель лесов и водорослей, производящих кислород.

«Меморандум» Поля Брессона,Доктрина Восьмая, Пункт Первый

Даже с высоты двенадцати километров эти развалины казались неправдоподобно огромными – холмы и горы мусора, стекла, железа и искусственного камня, который Дакар называл то кирпичом, то бетоном, то асфальтом. Они бесконечно громоздились вдоль улиц, заросших зеленью, которая отступала лишь там, где древнее непрочное покрытие сменял несокрушимый тетрашлак. Деревья тоже были гигантскими, гораздо больше, чем в латифундиях Фруктовых, и самого разнообразного вида, с белыми, коричневыми, золотистыми и темными стволами, с узкими и широкими листьями или с пучками шипов в человеческий рост. Ничего полезного на них, похоже, не росло, зато гнездились крылатые твари, птицы, как сказал Дакар, и все они, те, что поменьше, и те, что побольше, выглядели устрашающе. Когтистые лапы, острые длинные клювы, глаза величиной с тарелку или блюдо… Самые крупные почти не уступали скафу размерами, а в вышине, у самых облаков, кружились голубовато-белые чудища еще крупнее, вопившие тоскливо и пронзительно. Чайки – так их назвал Дакар.

Нет, Поверхность была не для нормальных людей! Впрочем, что и кого считать нормальными? Может быть, инвертор прав, и нормальные – те шестеро ублюдков в шкурах, что тащили убитую Хинганом женщину. В конце концов, он доказал, что не обманывает нас, что все его рассказы – истина, как справедливо заметил Мадейра, что города, дороги, транспортные магистрали, построенные под открытым небом до Эпохи Взлета, в самом деле существуют. К тому же местность была ему явно знакома, хотя он пару раз признался, что город вырос и какие-то районы он не узнает, а от многих зданий, памятных ему, не осталось даже развалин. Все это было в порядке вещей, если вспомнить об истекшем времени, и лично я уже не сомневался в правдивости Дакара. Он допустил ошибку лишь в одном – в размерах тварей, обитавших в этом древнем городе, на небесах и на земле.

Учитывая все это, вполне вероятно, что он поведал истину о нас самих, и в этом мире мы – козявки, а настоящие люди – гиганты-дикари, произошедшие Пак знает от кого. Возможно, от племен еще более диких, от тех, кого не пожелали отловить и запихнуть под купола… Если и это было правдой, пришлось бы согласиться, что предки выкинули с нами нехороший фокус.

Но зачем? С какими целями? Я старался об этом не думать – тем более что у меня хватало поводов для размышлений. Еще как хватало, гниль подлесная! Взять хотя бы свидание Йорка с Дакаром при содействии Мадейры… Что это значило, крысиный помет? Ежели кормчий имел информацию о заводах и древних трейн-тоннелях, соединявших их с Хранилищем, то поиски фирмы «икс», а заодно и ходов на Поверхность, были так же бессмысленны, как выдохшаяся оттопыровка. Нюхай не нюхай, толку – ноль… Откуда поступает неучтенное сырье, куда его везут и как выбраться наверх – все это кормчему было известно. Так отчего не дать нам нужные инструкции, чтоб мы не тратили зря время за Ледяными Ключами? Что за игра, в которой Йорк одной рукой подпихивает нас, другой придерживает за штаны? Или эти руки принадлежали разным людям, Йорку и тем, кто мог «позаботиться» о Дакаре, пришельце из прошлого?

Борьба внутри Общественных Биоресурсов? Какие-то разборки между обрами и втэками? В жизни о таком не слышал! У каждой из этих контор свои задачи, свои интересы, но мудрые предки устроили так, чтобы они не конкурировали и не пересекались. И, уж во всяком случае, не приплетали к своим делам блюбразеров или же нас, Охотников.

Но кроме подобных вопросов были и другие, ввергавшие меня в недоумение. Ну, например – подыгрывал ли Конго Йорку или, как все мы, ничего не знал о старых заводах и шахтах, ведущих на Поверхность? Кто и зачем спровоцировал схватку стекольщиков и Оружейного Союза? Кто трижды покушался на меня? Какая связь между блюбразерами и кормчим Йорком, первым в ОБР лицом? С чего бы Йорку объявлять себя их покровителем?

Я решил, что при первом же удобном случае прижму Мадейру и добьюсь ответов на свои вопросы. Лучше это сделать здесь, пока мы на Поверхности, где Мадейре от меня не отвертеться. Места тут жутковатые, и, если не будет внятных ответов, можно и вовсе пропасть… Такой вариант не исключался – в том случае, коли Мадейра примется упорствовать. Конечно, он мне приятель, но собственная шкура стоит подороже.

Я размышлял над этим, пока машина выписывала в воздухе круги, преследуя шестерку дикарей. Двигались они медленно, и Хинган, сбросив скорость, то обгонял их, то возвращался назад и зависал над их головами. Они шагали по тропе, проложенной среди развалин, и Дакар заметил, что эта дорога ведет на восток. Восток – то направление, где поднимается солнце, а место, где оно садится, будет западом. Древние, уже забытые слова… Даже Мадейра их не помнил.

– Заметная тропинка, – произнес Дакар, всматриваясь вниз. – Часто ходят. А давно ли?

– Не менее трех лет, – ответил я, припомнив, что рассказывал мне Кассель.

– Откуда ты знаешь?

– По данным ОБР, сырье в заводские шахты стало поступать три года назад. У нас, в Мобурге, а еще в Киве, Сабире и Дайле.

Дакар задумчиво покивал головой.

– Выходит, они совсем недавно рискнули приблизиться к городу… Нет, пожалуй, не так! Думаю, что кратковременные экспедиции за металлом были всегда, а теперь они поселились где-то поблизости, здесь и около других городов. Вылазки стали чаще, и наконец они обнаружили защитные экраны над шахтами. Сначала, видимо, перепугались, увидев, как гибнут насекомые и птицы, затем подумали, что боги нуждаются в приношениях. С этого времени в шахты стали бросать металл и стекло, и в результате включилась автоматика заводов.

– И это обеспокоило ОБР, – продолжил я. – Хранилища пополняются, а почему – непонятно!

– Если так, – заметил Дакар, морща лоб и поглядывая на Мадейру, – то Йорк задумал странную комбинацию, слишком многоступенчатую и сложную. Отчего не сделать проще – нанять Охотников и, предоставив им все сведения, отправить на Поверхность? Зачем гонять их по Штрекам и Отвалам в поисках ходов и фирмы «икс», которой, может быть, не существует вовсе?

Мадейра промолчал, а я подумал, что мы с Дакаром хорошо сработались, составив вместе полноценную и здравомыслящую единицу. В чем, в чем, а в здравом смысле ему не откажешь! Умеет задавать вопросы! А правильный вопрос уже половина ответа.

Фирма «икс», которой, может быть, не существует… Наверняка не существует, как и мошенников из ОБР, снабжавших сырьем компании Оружейного Союза! Снабжали, только не мошенники, а смотрители Хранилищ, и делали это по приказу Йорка и кормчих других куполов. Разумеется, тайно, а цель – спровоцировать кризис… Опять-таки – зачем?

Поразмыслив над этим, я сказал:

– Видишь ли, Дакар, чтобы отправить на Поверхность экспедицию, требуются веские причины. А кроме причин, надежные люди и, разумеется, инициатор дела. ОБР и ВТЭК не очень подходят на роль инициаторов, поскольку они…

– …гаранты стабильности среды, – перебил он меня. – Так?

– Примерно. Чтобы лицо из ОБР с высоким статусом рискнуло на какие-то телодвижения, резкие и необычные, многое должно случиться, причем тоже необычное, иначе лицо потеряет свой статус. Все его действия и принимаемые меры должны отвечать ситуации и нарастающим проблемам: расследование, поиски виновных и, если ничего не найдено, снова поиски, но уже в местах, куда обычно обры не суются.

Дакар ухмыльнулся.

– На этом фоне полезны пара-тройка покушений, война или небольшой мятеж… Знакомые игры! А кто-то убеждал меня, что в вашем мире нет политиков, интриг, борьбы за власть и даже самого понятия власти…

– Может быть, все это у нас есть, лишь называется по-другому. Не подскажешь как? – Я повернулся к Мадейре.

– Баланс между сохранением среды и борьбой корпоративных интересов, – буркнул он. Потом добавил, явно желая переменить тему: – Дорога, по которой идут дикари, видна вполне отчетливо. Не обогнать ли их?

Хинган не возражал, и мы устремились вперед, распугивая огромных черных птиц. Их стаи кружились над деревьями, оглашая воздух резким кашлем: «к-хар!.. к-хар!..» – похожим на звуки, которые производил Дамаск, пытаясь говорить. Вспомнив о его нелепой гибели, я помрачнел и уставился на петлявшую внизу дорогу.

Она бежала среди развалин, потом руины кончились, и нам открылась дикая местность с холмами, огромными деревьями и водоемами самых причудливых очертаний, гораздо большими, чем тот поток, которым я любовался в Киве. «Павловский парк, – пробормотал Дакар. – Дьявол! Ну и джунгли!» Тропа исчезла под кронами деревьев, зато появился более ясный знак – дымы, поднимавшиеся к небу за самым крупным водоемом. Возможно, он являлся тем, что называется рекой: вода в нем двигалась, несла сухие листья и бурлила в тех местах, где были навалены каменные глыбы. Дорога выходила прямо к ним, а на другой стороне, на берегу потока, высились конические холмы, накрытые шкурами, и дальше, у деревьев, – другие, более широкие и плоские. Над каждым из этих возвышений торчала труба, и две, особенно массивные, сейчас дымили, а рядом с ними толкалось по десятку дикарей. Остальные, оравы три или четыре, бродили около конических холмов или сидели у костра – кажется, готовясь к трапезе.

Скаф промелькнул над потоком, сделал круг и стал снижаться с солнечной стороны. Вскоре Хинган подвесил машину в ветвях раскидистого дерева – здесь мы находились в километре от земли и видели весь берег. Ветвь, торчавшая под нами, казалась толще четырех вагонов трейна, а на любом из листьев мы, все пятеро, могли бы улечься спать.

– У них шерсть на лице, как у манки, – с отвращением проронила Эри после недолгих наблюдений. – Не у всех, но у многих. Те, что явились к АПЗу, тоже были в шерсти.

– Это усы и бороды, милая, они растут у взрослых мужчин, – пояснил Дакар. – Те, что без шерсти, женщины и дети. Ты заметила, что у мертвой девушки не было волос на лице?

– Нет. Мне было страшно на нее глядеть. Такая огромная… и так близко…

Дакар кивнул с печальным видом и сообщил:

– У меня тоже росли волосы. Здесь и здесь. И кое-где в других местах.

– Неужели? – Эри коснулась его подбородка и щек. – Такие же, как у них?

– Точно такие же, и каждое утро приходилось их соскребать. А я ведь не был манки.

– Они тоже не манки, – поддержал инвертора Мадейра. – Примитивные люди, знакомые с одеждой, металлом и с огнем. И эти конусы из шкур… Это наверняка жилища.

– Вы правы, друг мой. Конусы – летние шалаши, а те, что в виде холмов – дома из бревен, засыпанные землей. Туда переселяются в холодное время и жгут огонь, чтоб обогреть жилище. И трубы… Раз есть трубы, значит, печи тоже имеются… Не такие уж они примитивные, эти ребята!

– Две трубы сейчас дымятся, Дакар.

– Кузница и мастерская горшечника. У одной землянки свалено железо, около другой – кучи желтой глины. А по краям костра развешаны горшки на железных треногах… Видите, такие круглые, закопченные?

Мы полюбовались на горшки, потом Хинган сказал:

– Пасть крысиная! В таком горшке можно сварить всех Охотников Мобурга!

– Запросто, – согласился я, и мы, дождавшись, когда Мадейра закончит съемку, снялись с ветки.

– На этот холм за речкой, – велел Дакар, показывая направление. – Местность вроде бы знакомая… по крайней мере, рельеф… Если я не ошибаюсь, там должны быть развалины дворца. Царский загородный дворец, в мои времена – музей… У вас есть музеи, Мадейра?

– Разумеется. В каждом куполе по одному.

– И что в них экспонируется?

– Везде одно и то же: чучело манки, чучело крысы, древняя книга из Отвалов, таракан и пара замороженных блох. Еще голограммы Пака и центральных районов других куполов с оригинальной архитектурой. Еще имитация тоннелей под городом – тех, что называют Старыми Штреками. Можно в них погулять и посмотреть видеозапись: манки едят Чогори, гранда Первой Алюминиевой… Запись, конечно, поддельная – один инвертор вашей Лиги постарался.

– И это все? Не густо! – разочарованно молвил Дакар и принялся расписывать, какие статуи, картины, чучела и книги хранились в их музеях.

Машина поднялась на холм, к развалинам. Здесь тоже было не густо: огромная площадка, засыпанная красновато-бурой пылью, из которой тут и там торчали зеленые стебли стометровой высоты, каменные глыбы и темные растрескавшиеся конструкции из чугуна – как оказалось, прутья дворцовой решетки. На одном из них устроилось двуглавое чудовище, тоже чугунное, в трещинах и величиной с наш скаф – такая же тварь, какую нам продемонстрировал Мадейра в тупике блюбразеров.

Дакар, видимо, вспомнил о том же и тоскливо вздохнул.

– Рельеф с двухголовым орлом, который вы нашли в метро… Знаете, Мадейра, что это было? Монета! Судя по размерам, российский рубль из моих времен.

О чем он толковал, никто из нас не понял. Монета есть монета – вещь абстрактная и существующая в виде цифр в пьютере и личном обруче. С нее голограмму не снимешь, руками не пощупаешь и ничего на ней не нарисуешь – ни двухголового чудища, ни задницы крысиной. Я сообщил об этом Дакару и в ответ услышал о металлических кружках и разноцветных бумажках с картинками. Нашу монету он назвал электронными деньгами – в его эпоху они тоже были.

Мы направились к центру города. Летели быстро, распугивая стаи черных птиц, круживших над руинами в таком количестве, что оставалось лишь удивляться, чем они кормятся в этой заваленной камнем пустыне. Цвет ее постепенно менялся: окраины были серыми и черными, затем появились бурые и темно-оранжевые пятна, которых становилось все больше и больше. Дакар объяснил, что на периферии стояли бетонные здания, обычно служившие жильем, а ближе к центру – более древние постройки из кирпича, который кое-где рассыпался мелкой оранжевой пылью. Глядя на эти свидетельства разрухи, он тоскливо вздыхал, мрачнел и оживился лишь тогда, когда мы добрались до реки.

Она была огромна, как и все водоемы в этом мире, – километров семьдесят в ширину, и по обоим берегам завалена камнями. Гранит из набережных, заметил Дакар, затем попросил Хингана направиться вниз по течению. В пяти или шести местах камней было особенно много; они торчали из воды, изъеденные временем, покрытые зеленью, укоренившейся в трещинах, и это было все, что осталось от некогда великолепных мостов. Здания по берегам реки выглядели лучше: их кровли рухнули, но чудовищно толстые стены еще поднимались где на один, а где на пару ярусов. Дакар называл их, Мадейра, снимавший местность своей голокамерой, записывал, мы с Эри и Хинганом глядели, потрясенные картинами разрухи и запустения. Этот древний город был таким большим! Все купола, сколько их есть на планете, могли поместиться на его территории – и, как утверждал Дакар, еще осталось бы место.

Слушая его отрывистые комментарии, я снова принялся искать причину свершившихся в прошлом перемен. Может быть, для наших предков, для людей-гигантов, планета была слишком мала? Мала для их городов и дорог, машин и жилищ, скудна ресурсами, которые поддерживают жизнь и цивилизацию? Может, они ощущали во всем недостаток – в энергии и плодородной земле, в воде и чистом воздухе, в необходимых металлах и местах для поселений? И вот, не в силах расширить жизненное пространство, они изменились сами и ушли с Поверхности… Почему бы и нет? Жизнь под землей гораздо спокойнее и сытнее, и всем хватает места, даже крысам.

Мы отклонились от реки в сторону захода солнца и пролетели над широкой магистралью, Невским проспектом, как пояснил Дакар. Дворцы, когда-то окружавшие проспект, лежали в руинах, но тетрашлаковое покрытие и огромные колонны, встречавшиеся каждые четыре километра, уцелели. Колонны даже не покосились, и на их вершинах, торчавших над зданиями, можно было разглядеть остатки металлических конструкций. Очевидно, всю эту улицу накрыли в прошлом куполом из стекла, валявшегося теперь внизу – огромные осколки кое-где сверкали в солнечных лучах, подобно вымощенным серебром дорогам. Они попадались в изобилии, в таких количествах, что Фирмы Армстекла не переработали бы их за целое столетие.

– Богатство! – пробурчал Хинган. – Какое богатство, потроха крысиные! И ведь с собой не заберешь!

Дакар удивился:

– Битое стекло? Какой в нем толк? Я представляю ценность металлов и сплавов, поделочных камней или, предположим, нефти… Но стекло! Зачем вам старое стекло?

– Оно является незаменимым сырьем для производства тетрашлака, триплекса, кристаллита и терилакса, – пояснил Мадейра. – Это различные виды армстекла, а из него изготовлено гораздо больше предметов, чем из металла, – покрытие улиц и тоннелей, жилые стволы, вагоны трейна, мебель, не говоря уж о куполе… Вспомните, этот скаф тоже из армстекла, из триплекса.

Магистраль снова вывела нас к реке и остаткам моста. За ним лежал низкий, поросший кустарником берег, подмытый и затопленный речными водами, с торчавшими тут и там стенами зданий. Над водой с пронзительными воплями носились беловато-голубые птицы – крылья величиной со скаф, загнутые крючком клювы, яростные глаза… Слева от нас высилось массивное строение, неплохо сохранившееся, справа простиралась гигантская площадь в кольце наполовину развалившихся стен. Кажется, эти древние дворцы успешней боролись с разрушительным временем, чем дома на городской периферии. Осмотрев их, Дакар произнес:

– Что останется от Ленинграда, случись в нем землетрясение? Санкт-Петербург… – И, увидев наши недоуменные лица, пояснил: – Шутка! Давайте спустимся у тех развалин. Это Зимний дворец и Эрмитаж. То есть бывший дворец и бывший Эрмитаж…

Хинган приземлил машину у стены, которая выглядела целее и прочнее других – во всяком случае, низ ее стоял, но все, что было выше, обрушилось во внутренние помещения. Та же картина была повсюду: завалы из кирпича и камней, груды земли, поросшие дикой растительностью, в которой Дакар опознал траву, холмы из серой и красноватой пыли, что замела бесформенные обломки мрамора, скопления стекла и древней битой керамической плитки. Может быть, под этим плотным, слежавшимся веками мусором и сохранились какие-то полости, комнаты, камеры или подвалы, но сверху мы их не заметили.

Наш проводник и эксперт хотел проникнуть внутрь. Он толковал о бесценных сокровищах, хранившихся некогда в этом музее, о потрясающих произведениях искусства и исторических реликвиях таких народов и времен, которые уже в его эпоху считались невероятной древностью. Кое-что мне удалось запомнить – римские и греческие статуи, саркофаги и плиты с надписями из Египта, картины сотен или даже тысяч диззи (он называл их художниками), предметы древних культов, вазы, книги, оружие, украшения… Все это, как считал Дакар, нужно извлечь из руин и передать потомкам – или хотя бы выяснить, что сохранилось под завалами.

Потомки меня не очень волнуют – тем более что я не знаю, как переправить в купол статуи двухсотметровой высоты или гигантские картины. Видимо, Дакар воображал себя таким же великаном, как населяющие Поверхность дикари, либо, что вероятней, соотносил размеры статуй и картин с прежним своим ростом. Реальность, однако, была другой. В реальности наш скаф лежал на древнем кирпиче длиною метров двадцать, и места ему вполне хватало.

Впрочем, мне тоже хотелось забраться внутрь строения. В каком-то смысле кормчий Йорк был прав с этой своей идеей о пришельцах – они тут имелись, не дикари, конечно, а наши предки, люди времени Дакара, столь же непохожие на нас, как птицы на копошащихся в земле червей. Не отдавая в том себе отчета, я стремился понять их побуждения, выяснить мотивы их поступков, сделавших нас пигмеями, – в общем, выведать то, о чем Дакар не мог мне рассказать. Я не питал надежды, что сумею с этим разобраться, но, быть может, такая задача по плечу Дакару? Быть может, какой-то знак времен, что наступили за его эпохой, явится ключом к загадке? И если этот знак существовал, то отчего бы не поискать его здесь, в таинственных руинах, в хранилище богатств, которые предки не смогли – или, возможно, не пожелали – взять с собой?

В стене зияли трещины, достаточно большие, чтобы пройти в них в полный рост. Я велел Дакару и Мадейре оставаться около машины под охраной Эри, а сам отправился с Хинганом в пешую экскурсию. В первых четырех щелях воздух был неподвижный, застойный – верный признак, что это тупики; мы выбрали щель, откуда чуть тянуло ветром, надвинули бинокуляры и углубились в ход под грудой мусора. Было заметно, что он лежит у самой Поверхности – ни светящихся мхов, ни червей в бесплодных кирпичных обломках, ни другой знакомой живности и, разумеется, ни капли влаги.

Мы продвинулись на сотню метров, затем еще на столько же, и миновали полость под гладкой каменной плитой. Керуленова Яма в миниатюре – пришлось спускаться и подниматься по колено в пыли, нащупывая дорогу между провалов и темных дыр, казавшихся бездонными. Когда поднялись наверх, Хинган вдруг замер на половине шага, уставившись в темноту. Втянув носом воздух, я повернулся, проверил, что под ногами надежная опора и что реактант огнемета включен.

– Чтоб мне всю жизнь компост жрать! И здесь эти твари! Пахнет! – проворчал Хинган и хищно оскалился.

– Пахнет, но не так, – возразил я. – Кислого духа нет, а в остальном похоже.

– Не дух меня интересует, а клыки. – Хинган предостерегающе поднял палец. – Идет… уже близко, тварь… Спорим, что пришибу первым?

– Когда пришибем, тогда посмотрим, – ответил я.

Тень, казавшаяся в бинокулярах алой, мелькнула в проходе, и наши огнеметы выбросили по струе пламени. Раздался пронзительный визг, тут же, однако, замолкший; Хинган пальнул для верности еще раз, и мы отправились поглядеть на добычу.

Осталось от нее немногое, хвост да обугленные кости, но и по ним было видно, что тварь не очень впечатляющей величины. Совсем крохотная, честно говоря: хвост – двухметровый, зубы – в четверть пальца, когтей и вовсе не заметишь. Хинган, великий охотник на крыс, пренебрежительно пнул ее ногой.

– Детеныш, что ли? И возиться не буду, клыки вышибать…

Мы двинулись дальше. Ход, созданный игрою случая, беспорядочно вилял, раздваивался и растраивался, но выбор направления был нетруден – мы шли за воздушным потоком. Слабый, но все же ощутимый, он вел нас вглубь, под каменные завалы, пока мы не очутились в огромной темноватой полости. Вероятно, это было то, что Дакар называл подвалом; стены тут хорошо сохранились, мощный полукруглый свод выдерживал давление земли и только в трех или четырех местах дал трещины. Снаружи в них просачивался блеклый свет, но мы, чтобы лучше осмотреться, зажгли десяток световых шаров.

Подвал загромождали изваяния из мрамора, базальта и гранита и проржавевшие металлические ящики. То и другое было огромным, в сотню и больше метров высотой, так что лиц и верхней части статуй мы не видели. В основном перед нами торчали цоколи и постаменты, чудовищные пальцы ног и столь же гигантские пятки – все в компании каменных исполинов были босыми или в какой-то нелепой обуви, крепившейся к подошвам ремешками. Что до ящиков, то в них, как мне показалось, упаковали картины, каждую в отдельном контейнере из триплекса. Значит, пряталось это добро в Эпоху Взлета – ведь раньше, как утверждал Дакар, ни триплекс, ни тетрашлак, ни прочие виды армстекла не были известны.

Мы бродили по этой камере, такой же просторной, как любая из мобургских площадей, часа два, перебираясь через трещины в полу, касаясь ступней великанов и задирая головы в тщетных попытках разглядеть их лица. Падавший сверху свет был слишком скуден, и даже со своим протезом я не сумел бы забросить шар на столь огромную высоту, так что нам приходилось любоваться исключительно нижними конечностями. Однако я разглядел, что торсы некоторых изваяний не уступают в ширину жилым колоннам.

Наконец мы добрались до ящика более скромных размеров. Одна из его стенок рассыпалась в ржавую труху, и через прозрачный триплекс можно было разглядеть фрагмент картины, совсем небольшой, примерно двадцать на двадцать метров. Паком клянусь, тут было на что посмотреть! Подвесив три световых шара, мы отступили назад и замерли в благоговейном молчании.

Женское лицо, молодое и светлое, озаренное чарующей улыбкой… Кажется, она склонялась над младенцем, приникшим к ее груди, и взор ее синих огромных глаз был наполнен такой любовью и такой нежностью, какие мне не приходилось видеть у живых людей. В наш век мы скуповаты на эмоции; к тому же неписаный обычай рекомендует прятать их под маской и закрываться от чужих. Но это лицо было открытым – лицо человеческого существа, прекрасной юной женщины, столь поглощенной своими чувствами, что посторонние взгляды ее не страшили и не волновали. Она как будто бы была в непроницаемой броне, хранившей ее от всех невзгод и горестей, но в то же время этот панцирь был раскрыт, распахнут, и ее улыбка говорила: придите ко мне, станьте под мою защиту, и я вас утешу и спасу. Всех, мужчин и женщин, взрослых и детей, гигантов и пигмеев…

Хинган протяжно вздохнул за моей спиной, пробормотал:

– Слишком хороша для настоящей бабы… Одалиска, что ли?..

– Какая одалиска? – возразил я. – Видишь, у нее ребенок!

– А зачем? Почему он не в инкубаторе?

– Не знаю. Наверное, в ту эпоху не было инкубаторов.

Я вспомнил рассказы Дакара о том, как рожали и растили детей в его времена, и не почувствовал прежнего отвращения. Должно быть, в этом был какой-то смысл – вероятно, больший, чем я способен представить и понять. Она так глядела на своего младенца…

Мы вернулись на закате, поели и провели ночь около машины. Я не мог уснуть, и Эри дала мне гипномаску с сон-музыкой.

В последующие дни мы осмотрели весь город, передвигаясь чаще в воздухе, но иногда совершая пешие походы. Обычно Дакар выбирал какое-то здание, хранилище книг, музей, информационный или административный центр, и мы пытались проникнуть внутрь – на скафе, если это удавалось, либо лезли в щели и трещины под развалинами. Должен заметить, что без скафа мы достигли бы немногого и, вероятно, разделили бы судьбу Дамаска; скаф являлся для нас не столько транспортным средством, сколько крепостью, где можно отсидеться, умчаться от опасности или встретить ее сокрушительным контрударом. Опасностей же в этом мире хватало, а величина населявших его существ делала наши огнеметы, пули и гранаты почти бесполезными. Птицы были только одной из проблем, не самой серьезной; в воздухе они шарахались от скафа или не могли за ним угнаться, а на земле мы ползали в щелях и недоступных им полостях под грудами мусора. От насекомых, таких, как пауки, жуки, стрекозы и мухи, мы вполне могли отбиться, а остальные не доставляли нам хлопот – во всяком случае, ни муравьи, ни пчелы с осами и шмелями нами не интересовались.

Был, однако, зверь пострашнее птиц, жуков и пауков. Дакар называл этих тварей кошками и скармливал нам истории о том, как приятно держать подобное чудище на коленях, чесать ему брюхо или за ухом и слушать его утробный рык. Не исключаю, что это правда, если ты ростом в четверть жилого ствола! Но для нас эти мохнатые гиганты с полуметровыми клыками были пострашнее крыс. Они обладали способностью подкрадываться незаметно, отлично видели в темноте, с легкостью лазали по деревьям, шатались среди руин, подстерегая птиц, и одним прыжком покрывали чуть ли не сотню метров. Нас – то есть Хингана, Эри и меня – спасало обоняние, Дакар же и Мадейра, не владевшие охотничьим искусством, были беззащитны. К счастью, кошки боялись огня – я убедился в этом, встретив рыжее смрадное чудовище величиной с наш скаф. Мне повезло – баллон огнемета был полон…

Дакар говорил о других животных, гораздо крупнее кошек, о лисах, собаках и волках, но, очевидно, в город они не заходили. Среди этих развалин могли пропитаться только птицы, кошки, ящерицы, ловившие мух, и мыши – еще один зверь, меньший, чем крыса, и не такой опасный. Мышью являлось существо, убитое мной и Хинганом во время экспедиции в подвал, и с этим серым племенем мы сталкивались часто – они прорывали ходы, вполне подходящие для человека. Иногда мы пользовались ими, чтобы пробраться внутрь зданий.

Растительность тоже могла быть смертоносной. Я говорю не о случайном падении с ветви и не о той угрозе, которую несли сухие и острые сосновые иглы или смолистые выделения стволов, – деревья во всех отношениях казались, пожалуй, гораздо приятней и дружелюбнее травы. Дакар не очень разбирался в ее видах и, думаю, не представлял, какими она угрожает опасностями. Край некоторых травинок был острым, как лезвие ножа, другие одуряюще пахли, забивая все остальные ароматы, над третьими с воинственным гулом кружились пчелы, четвертые переплетались так, что приходилось пробивать дорогу разрядниками и огнеметами.

На двенадцатый день, когда мы исследовали книгохранилище рядом с главной городской магистралью, Мадейра влез в какие-то жуткие заросли, поднявшиеся среди бесплодных обломков кирпичей. Эти на редкость живучие растения достигали стометровой высоты; из стволов, прочных, но довольно тонких, тянулись ядовито-зеленые листья, остроконечные и иззубренные, а наверху раскачивались под ветром белесые цветы. Поверхность стволов и листьев была усеяна ядовитыми шипами – они, конечно, не могли проткнуть броню, но жалили Мадейру в лоб и щеки. Он с воплем выбрался оттуда; лицо и шея стремительно распухали, и нам пришлось вкатить ему успокоительного и обезболивающего. Крапива, сказал Дакар, лучше к ней не приближаться. Потом добавил, что из молодой крапивы варят щи.

Если не считать эпизода с крапивой, нескольких схваток с мышами и кошками и поединка с черной птицей, пытавшейся склюнуть Эри, мы пребывали в спокойствии и добром здравии. Все, за исключением Мадейры – опухоль спадала медленно, и он едва мог видеть сквозь заплывшие щелочки глаз. Хинган взирал на мир Поверхности с мрачным любопытством, Эри – с опаской, а я, соединив интерес с осторожностью, по временам продолжал размышлять о тайных целях кормчего Йорка. Дакар был печален, но это не сказалось на его энтузиазме и энергии; к тому же наша первая находка, ящики и статуи в подвале, наполнила его воодушевлением. Он спустился туда со мной и долго бродил в полумраке, среди гигантских изваяний, бормоча под нос: «Афина… Афродита… Аполлон… три грации… Психея и Амур…» Перед картиной, изображавшей женщину с младенцем, он простоял минут пятнадцать – с таким лицом, будто на него свалился купол. Потом шепнул: «Мадонна Леонардо… Дьявол, сохранилась все-таки!» – и вытер глаза.

Поиски наши продолжались – час за часом, день за днем. Собственно, искал Дакар, мечтая обнаружить какие-то записи, книги или документы, прояснявшие смысл Метаморфозы – термин, придуманный им, чтоб обозначить изменения, произошедшие с людьми. Они, вероятно, его ужасали и уж наверняка не радовали; случалось, он мрачнел, садился в стороне от нас и погружался в горькие раздумья. В такие моменты даже Эри старалась не подходить к нему – он вроде бы не возражал против ее общества, но смотрел пустым взглядом, словно человек, нюхнувший «шамановки».

Что грезилось ему в эти минуты? Восставший город над огромной рекой, что превратился сейчас в руины? Дворцы и мосты, сияние огней, толпы людей-гигантов на улицах, падавшая с небес вода, замерзшая или жидкая, которую он называл снегом и дождем? Может быть, он видел дом, свое утраченное навсегда жилище, развалины которого так и не сумел найти? Или вспоминал о близких, о сыне и женщине, с которой прожил много лет?.. Я не спрашивал. Эри вздыхала, отворачивалась, прятала новое свое лицо и тоже молчала.

Поиски были тщетными – проведя среди руин более трех пятидневок, мы не раскрыли тайну Метаморфозы. Дакар полагал, что она свершилась в столетие за его уходом, но затруднялся назвать причины. Возможно, они скрывались в этих развалинах или в остатках других городов, но обнаружить их можно было лишь по счастливой случайности. Мы – такие крошечные, такие слабые, а древние камни так тяжелы! У нас не найдется механизмов, не хватит энергии, чтобы разобрать их, исследовать тысячи городов и, быть может, через тысячи лет разгадать загадку. Да и кому она была нужна? Не королям и грандам, не миллиардам подданных и, разумеется, не капсулям. Возможно, блюбразерам и кормчему Йорку, но с этим еще предстояло разобраться.

Мы вернулись к радужному пузырю АПЗ под холмом, проведав на обратной дороге дикарей. В их поселении ничего не изменилось – все так же кипели котлы, вздымался над трубами дым, сновали среди покрытых шкурами конусов гиганты с заросшими шерстью или безволосыми лицами. Их жизнь, в сущности, была такой же, как наша под куполами: работа, еда, развлечения, сон. Мы развлекались с клипами и одалисками, они – со своими женщинами, а еще бросали мусор в силовой экран, чтобы полюбоваться на яркие фонтаны. Невелика разница, гниль подлесная!

Дакару хотелось осмотреть остатки строений на холме – то, что он называл обсерваторией. Решив, что случай подходящий, я сослался на усталость от многодневного напряжения и сказал, чтоб обошлись без меня, а также без опухшего и ни к чему не пригодного Мадейры. Скаф улетел, а мы с ним остались на тетрашлаковой стене у пузыря – конечно, не одни, а с моим огнеметом. Хотя в принципе место было безопасней некуда.

Мадейра был уже похож на человека – шея и щеки почти нормальные, зуд прекратился, и только надбровья еще нависали над глазами, как пара мясных червяков. Но говорить это ему не мешало. Мы поболтали о чудесах Поверхности, о синих небесах и зеленых равнинах, о реках, звездах и древних городах, о дикарях-гигантах – и так, слово за слово, добрались до кормчего Йорка.

Мой приятель-блюбразер обычно разговорчив; на всякий предмет у него десяток мнений и гипотез, которыми он делится с такой охотой, что собеседнику рта не раскрыть. Но только я упомянул о Йорке, как он насупился и стиснул губы. Даже глаза прикрыл, то ли от усталости, то ли демонстрируя мне, что тема совсем неинтересна.

Я повернулся к экрану, переливавшемуся над нами огромной полусферой.

– Помнишь, что случилось с тварью, прилетевшей к нам в первую ночь? С мотыльком, как обозвал ее Дакар? Мы его убили, но голова попала в силовой экран и испарилась. Понимаешь, что отсюда следует?

Глаза его тут же раскрылись, насколько позволяла опухоль. Об этом он был готов поговорить.

– Конечно, понимаю! Экран не пропускает ничего живого и вообще никакой органики. Мы были в скафе и потому прошли через преграду – корпус из триплекса нас защитил. Не беспокойся, Крит! Как прошли, так и обратно вернемся.

– Возможно, вернемся не все, – сказал я.

– Почему – возможно? Дамаска уже нет… его не вернешь…

– Могут быть и другие потери. Один неуклюжий блюбразер, например, оступится и рухнет прямо в шахту. Красивый фонтан, немного пепла и броня, которая расплавится в приемном бункере… Печальная история, но Эри, Дакар и Хинган поймут. Всякий может оступиться.

Шрам на щеке Мадейры дернулся. Он с укоризной посмотрел на меня.

– А, теперь мне ясно! Вот почему ты остался, а их отослал!

– Вообще-то не за тем, чтобы сбросить тебя в шахту. Но если ты не желаешь отвечать на мои вопросы…

С минуту мы глядели друг на друга, как пара пачкунов перед дележкой ценной находки. Потом он отодвинулся. Я придвинулся к нему и щелкнул пальцами протеза – не хуже, чем кормчий Йорк. Пожалуй, даже лучше – все-таки есть у протеза преимущества перед обычной рукой.

– Ты этого не сделаешь, Крит! – завопил Мадейра. – Мы же друзья! К тому же партнеры!

– Вот и отвечай мне, как другу и партнеру.

– Это не мои секреты!

– От них, Мадейра, зависит моя жизнь.

– Это еще почему?

– Ты не понимаешь? В самом деле не понимаешь, крысиные мозги? Ну, тогда объясню. Стоит нам появиться в Мобурге, как кормчий будет об этом знать. – Я продемонстрировал Мадейре свой браслет. – И, возможно, решит, что я ему больше не нужен – ни я, ни трое остальных. Мы свою задачу выполнили – поднялись, осмотрелись и вернулись обратно, вместе с доверенным лицом и кучей важной информации. Лицо – вот оно, – я ткнул в Мадейру протезом, – а лишних для соблюдения тайны можно на компост пустить. На меня ведь уже три раза покушались, а кто и зачем – Пак ведает!

– Это не досточтимый Йорк! Он благороден, умен и…

– …и хитер, гораздо хитрее вас, мечтателей да собирателей, – закончил я. – А что до благородства, то и мне оно не чуждо. Расскажешь, будешь жив. Это во-первых, а во-вторых, останемся друзьями. Согласен?

С партнером-Охотником я бы так не разговаривал. С другой стороны, партнер-Охотник не стал бы ничего скрывать.

Не знаю, усовестился мой приятель или напугался, а может быть, принял во внимание мои резоны, только лицо его стало задумчивым. Он посмотрел на небо, облака и солнце, глубоко вздохнул и произнес:

– Ладно, Крит, согласен! Спрашивай! Что ты хочешь знать?

– Ну, например, давно ли кормчий Йорк ходит у вас в благодетелях?

– Недавно. Года три, – ответил он.

Любопытное совпадение! Эксперт Кассель из Кива называл такой же срок!

Повинуясь внезапно пришедшей догадке, я поинтересовался:

– Может, вам благоволит не один Йорк? И не в одном Мобурге? Как там насчет других куполов?

Помедлив секунду, Мадейра кивнул:

– Есть влиятельные люди, которых привлекают старина и, возможно, тайны Поверхности. Их немного, но тем не менее… – Он сделал паузу и признался: – Тем не менее их щедрость позволила нам привлечь к работам Черных Диггеров, приобрести ряд раритетов и оборудовать исследовательские центры – такие, как в тупике, где ты бывал. Кроме того, эти люди делятся с нами информацией – скажем, об этой шахте и заводе. – Мадейра покосился на купол, переливавшийся цветными пятнами. – Бесценная информация, из закрытых файлов ОБР и ВТЭК, но они имеют к ней доступ. И досточтимый Йорк, и почтенный Евфрат, и остальные.

Евфрат? Я вспомнил, что Йорк называл это имя. Сказал вполне определенно: мы действуем в контакте с ВТЭК и ОБР других куполов, и все, что нужно от меня и Евфрата… Закончил, правда, многоточием, и что за Евфрат, не признался.

– Кто он такой, этот Евфрат?

– Кормчий мобургского филиала ВТЭК, – пояснил Мадейра. – Я не встречался с ним лично, но, по словам Йорка, он человек весьма достойный и крупный коллекционер. Собирает изображения животных Поверхности, оставшиеся от Эпохи Взлета.

– Коллекционер, значит… – протянул я, подумав, что афера с неучтенным сырьем никак не могла состояться без важных втэков. Сырье ведь нужно вывезти и заказчикам доставить, а этого не сделаешь, минуя трейн-тоннели. Получалось, что ОБР и ВТЭК – союзники, и хоть их целей я не понимал, но уже догадался, зачем они связались с блюбразерами.

– Ты сказал, что, кроме Йорка и Евфрата, есть еще и другие любители древностей. Случайно не из Кива? А может, из Дайла и Сабира?

Мадейра кивнул и добавил:

– В Шанхе и Хане нам тоже очень сочувствуют.

– Очень – это как? На сколько монет потянет?

Смущаясь, покашливая и заикаясь, он назвал цифры, а потом признался, что благодетели командуют всеми счетами блюбразеров, в пьютерах всех куполов. Мудрый выбор! Где еще аккумулировать средства от незаконных поставок сырья? Блюбразеры – не фирма, не компания, товар не производят, налогов не платят, и счет их никому не интересен. Собственно, и не добраться до него, если не знаешь пьютерного кода.

О цифрах я переспросил еще раз, думал, что ослышался, – монеты было столько, что на нее удалось бы скупить всех Продуктовых Королей и Оружейный Союз в придачу. Или армию нанять, миллионов шестьдесят Свободных… Мадейра подтвердил, добавив, что не имеет полной информации – возможно, были еще благодетели, в других куполах. На что конкретно тратились эти гигантские средства и тратились ли вообще, он не знал и полагал, что благодетелям виднее.

Я собирался обсудить с ним разные гипотезы на этот счет, но в небе возникла темная точка, ринулась к нам, стремительно увеличиваясь в размерах, и спустя минуту рядом приземлился скаф. Мадейра облегченно вздохнул, глядя, как распахивается люк, выпуская наружу Дакара, и как Дакар бежит ко мне, подпрыгивая и почему-то размахивая излучателем. Волосы его растрепались, броня была расстегнута, нож съехал на живот, а притороченная к поясу сумка хлопала сзади по ягодицам. В общем, тот еще вид… Ну, что с него взять? Все же инвертор, не Охотник…

Он что-то вопил, но так неразборчиво, что до меня дошло лишь с третьего или четвертого раза:

– Я вспомнил! Я вспомнил, Крит! Клянусь мясными червяками и лягушачьей печенкой! Я вспомнил!

Глава 21

Дакар

Демографический взрыв в странах третьего мира приведет к диспропорции в расовом составе планетарного населения. Последствием этого явится ожесточенная борьба за сырье и ресурсы, которая будет маскироваться под национальные и религиозные противоречия и территориальные претензии, абсолютно неразрешимые мирным путем. Терроризм превратится в государственную политику ряда стран, в том числе таких, которые располагают ядерным оружием и другими средствами массового уничтожения.

«Меморандум» Поля Брессона,Доктрина Восьмая, Пункт Второй

Он вспомнил.

Скаф парил над холмом, заросшим огромными дубами, кленами, соснами и елями, над древним одичавшим парком, где, вероятно, сменилось не одно поколение деревьев. Сверху можно было разглядеть тетрашлаковое шоссе, серой лентой взбегавшее на возвышенность, остатки ворот и ограды обсерватории и полуразрушенную башню главного телескопа; все остальное тонуло в буйной зелени, в покрове из трав, ветвей и листьев, милосердно скрывавшем руины. Из этих джунглей, разросшихся за тысячелетие, доносились стрекот и писк, шуршание и шелест, птичьи вскрики и щебетание. Надо думать, никто не нарушал покоя этого царства насекомых и пернатых – по крайней мере, за последний век.

Машина описывала круги в километре от древесных крон, и, подумав об этом, он тут же сделал поправку: не километр, всего лишь десять метров. Для успешных поисков – хотя он еще в точности не знал, что ищет, – приходилось мыслить в прежнем масштабе, соотносить дистанцию не с нынешними его размерами, а с шагом и ростом нормальных людей. Он смутно припоминал, что от обсерваторной башни вроде бы надо двигаться наискосок, в дальний угол парка, к одноэтажному бетонному строению, похожему на дот времен Великой Отечественной, только раз в пять побольше. Шел он, кажется, минуты три-четыре, что составляло четверть километра в прежних мерах, и по дороге встретил дуб у теннисного корта, гигантское дерево в пару обхватов, с черной морщинистой корой. Ну, это не ориентир, мелькнула мысль, теперь от дуба даже трухи не осталось.

Указав Хингану направление, он уставился на землю, неспешно проплывающую под ними в разрывах древесных крон. Конечно, ни дорожек, ни скамеек, ни теннисных кортов не сохранилось, да и сами развалины были неузнаваемы: вместо кирпичных зданий – бурые холмы и заросли крапивы, вместо бетонных – хаос разбитых плит и перекрытий да ржавые прутья арматуры. Но дот был прочный и должен был успешнее сопротивляться времени.

Дот, дот… Что-то еще было связано с этим словом, кроме воспоминаний о низком приземистом строении. Строение само собой, но был еще и человек, старый приятель, которого тоже звали Дотом… Почему? Имя вроде бы не русское… Не имя, прозвище! – внезапно понял он и тут же увидел суховатое костистое лицо, зеленые глаза, впалые щеки и рыжую, тронутую проседью шевелюру.

Дот!.. Дмитрий Олегович Терлецкий! Однокашник по физическому факультету! Учился в теоргруппе вместе с ним, еще на матмех ходил, слушать лекции по астрофизике… Димка Терлецкий! Димыч! А Дот – потому, что так подписывался: три заглавные буквы имени, отчества и фамилии…

Он застыл, потрясенный своим открытием, и в этот момент Эри коснулась его плеча.

– Искусственный камень, Дакар, огромные глыбы, а между ними – колодец или шахта… Не это ли ты ищешь?

Треснувший бетон, рухнувшая кровля, сосна, вцепившаяся корнями в одну из трещин, темный прямоугольный провал с остатками лестницы, казавшийся бездонным, обломки перекрытий невероятной толщины…

Он посмотрел вниз, вздрогнул и вспомнил все.

Не все сохранили верность науке в тяжелые перестроечные времена. Сам он стал писателем, но многие из его сокурсников, людей немолодых, на шестом десятке, трудились бухгалтерами или программистами, перебивались частным репетиторством или извозом на «Жигулях»-«копейке», а кое-кто не брезговал и телевизоры чинить или отделывать квартиры под евростандарт. Те, кто еще занимался физикой, перебивались с хлеба на воду: полсотни долларов в месяц – профессорский оклад, а у доцентов с кандидатами еще меньше. Жаловались, страдали и, чувствуя безмерное свое унижение, говорили: не за себя обидно, за российскую науку…

Димыч-Дот не жаловался и не страдал. Причин к тому имелось три, одна основная и две дополнительные. К последним относились полная свобода (Дот был холост и бездетен) и скудные, но регулярные гранты, перепадавшие его лаборатории; забот о семье Димыч не знал, а личные его потребности были примерно такими, как у древних пустынников с Синая. Что же касается главной причины, то состояла она в том интересе к науке, который не требует ни признания, ни степеней и наград, ни материальных благ; чистое святое любопытство – источник жизненных сил и нерушимый фундамент самоуважения.

Дот позвонил ему в начале мая, сказал, таинственно понизив голос: на чудо хочешь поглядеть?.. Ну, приезжай, писатель-фантаст! Он поехал. Сгинуть от почечной недостаточности, не увидев чуда, – это было бы слишком! К тому же с Димычем стоило потолковать о бренности земного и быстротечности времени, к которому Дот имел прямое отношение: его лаборатория занималась изучением темпоральных процессов в объектах Галактики, замкнутых в сферу Шварцшильда. Разумеется, теоретически и с помощью опытов, какие можно провести в земных условиях; сквозь эту сферу не просачивалось ничего, ни кванта света, ни даже нейтрино.

Доту передали бункер, построенный в шестидесятых годах для прецизионных экспериментов: сверху – бетонный колпак метровой толщины, а под ним – два подземных этажа и еще третий, самый глубокий, где находилось помещение, которое сотрудники Дота именовали нуль-камерой. Этажи соединяла лестница, достаточно широкая, чтобы протащить по ней шкаф или компьютер; на каждой лестничной площадке была дверь – овальный люк из стали, куда приходилось входить согнувшись. На минус первом этаже – небольшой коридор, пять кабинетов и туалет, на минус втором – зал с таинственными установками; ну, а на минус третьем – предбанник и нуль-камера. В общем, место экзотическое, достойное, чтобы его описали в романе.

Об этом он и думал, когда Никита, юный гений и помощник Димыча, спускался с ним по лестнице в предбанник. Там находились два стола – обычных, не письменных, полка с посудой, табуреты и холодильник. Вкусно пахло кофе, и кружка для гостя – большая, граммов на четыреста, – была уже полна. Дот сидел на табуретке с такой же кружкой в руках: рыжий вихор свисает на лоб, зеленоватые глаза смеются, ноздри костистого длинного носа подрагивают.

Обнялись. Он достал из сумки бутылку вина и две свои последние книги. Димыч поглядел на обложки, где мускулистые бойцы рубились с инопланетными чудищами, и уважительно пробормотал:

– Ну, Пашка, ты даешь! С благодарностью принимаю. Цена на книжки нынче кусается…

Выпили втроем вино, выпили кофе, поговорили о здоровье и друзьях-однокашниках, кто где служит и чем жив; потом Дот посмотрел на часы и кивнул Никите:

– Свободен, господин поручик. Танечке скажи, чтоб не беспокоили. Если позвонят из дирекции, у меня эксперимент. Важный и неотложный! Моделирование ядра квазара с целью проверки его гравитационной устойчивости к мировым константам.

– Такому они не поверят, Дмитрий Олегович, – усмехнулся Никита.

– Сам тогда придумай. В первый раз, что ли?

Помощник исчез, а Дот с усилием повернул рычаг на бронированной дверце за холодильником.

– Старость не радость… когда-то пальцем открывал… Ну, Пашенька, заходи!

Он протиснулся в люк следом за Димычем. Камера была пуста – ни приборов, ни компьютеров, ни столов, ни другого оборудования. Голые серые бетонные стены, голые пол и потолок, если не считать четырех рефлекторных светильников по углам. На полу, в самом центре, нарисован белой краской круг – небольшой, можно перешагнуть.

– С полгода как вынесли оборудование, – произнес Дот, прищурившись и посматривая на круг. – Изучали, снимали спектры во всех диапазонах, а толку – ноль. Убрали весь хлам, чтоб не чинить помехи Феномену.

– Феномену? – Он тоже уставился на круг.

– Да, Паша, Феномену, причем с заглавной буквы. Вот здесь он и возникает, в самой середине, примерно в четырнадцать часов и с постоянным сдвигом. Через несколько лет мы будем наблюдать его в три пополудни, затем в четыре и так далее… Частота фиксированная, сутки с хвостиком.

– А смысл в чем? – спросил он, соображая, не разыгрывает ли его приятель.

– Смысл… если бы я знал смысл… – протянул Димыч, поглядывая на часы. – Ну, время у нас еще есть, целых двадцать семь минут, так что, Паша, расскажу во всех подробностях и ничего не утаю. Может, посоветуешь что-нибудь умное, а может, на что другое пригодится… роман там сотворишь или рассказ… – Он помолчал, потом вытянул руку к белому пятну: – Вот здесь, раз в сутки, в определенный момент появляется свечение. Такая, знаешь ли, призрачная колонна, вспышка или выплеск с заметной вихревой структурой и спектральными характеристиками… Ладно, бог с ними, суть все равно в другом. Появляется ненадолго, мелькнет и исчезнет, так что ты этот миг не пропусти. Стоит, Пашка, поглядеть!

– Это и есть Феномен?

– Да. Та его часть, которую можно обозревать и регистрировать, снимать на пленку и тыкать в нее разными предметами. Чем мы и занимались четыре месяца. Теперь прекратили. Думаем, что бы еще сотворить, но мысли пока – одна тривиальщина.

У него вдруг кольнуло в почках. Сморщившись, он потер спину, вспомнил, что завтра ехать на диализ, нашарил в сумке тюбик с лекарством и проглотил таблетку. Потом спросил:

– Этот выплеск похож на электрический разряд? Что-то вроде шаровой молнии?

– И близко нет, Паша! Во-первых, никаких звуковых эффектов, ни треска, ни шипения, а во-вторых… Во-вторых, просто не похоже. Током не бьет, на мышах проверяли. Никита даже кота притащил…

– Природное явление, Димыч?