Ганнибал. Бог войны Кейн Бен

Заслонившись рукой от лучей восходящего солнца, римский легионер вглядывался вдаль.

Высокий черноволосый Квинт Фабриций стоял на открытом участке на середине склона небольшого заросшего лесом холма. Ниже его позиции дорога уходила на юг, к Леонтинам, и дальше, к Сиракузам. Пустая. Так было с тех пор, как он и его товарищ Урций сменили предыдущих часовых в предрассветном холоде несколько часов назад. Удовлетворенный, Квинт осмотрелся вокруг. Не было большой нужды беспокоиться о нападении откуда-либо, кроме как с юга, но бдительность не помешает. У него за спиной, примерно на расстоянии мили, маячила громада горы Этны. Ее нижние склоны усеивали крестьянские хозяйства и виноградники. На север дорога уходила к Мессине – удерживаемой римлянами безопасной территории. На востоке манило голубизной глубокое море. Материк находился всего в миле или около того за проливом, и горы, тянувшиеся к самому мыску «сапога», были ясно видны. На море не виднелось ни одного паруса – еще слишком рано. Зевнув, Квинт прислонил свой пилум и щит к камню, служившему ему сиденьем, и сделал несколько шагов вниз, потягиваясь, чтобы разогнать кровь.

– Холодно? – спросил Урций.

Приземистый, мужественный, забавный, за свои оттопыренные, как ручки кувшина, уши он получил кличку Урций, что означало «кувшин». Никто, даже Квинт, не знал его настоящего имени, хотя в манипуле частенько им интересовались. Коракс, их центурион, принимал присягу Урция, когда тот поступал в войско, поэтому мог знать его имя, но не выдавал.

– Две туники и толстый плащ, а я все равно промерз до костей, – проворчал Квинт.

– А не надо так долго сидеть на заднице.

– Отвали! – огрызнулся юноша, его серые глаза бегали.

– Был бы хотя бы кустарник, чтобы остерегаться, – сказал Урций. – По крайней мере, в настоящий момент.

– Да, здесь спокойно, – согласился Квинт. – Сразу вспоминается дом.

Мысли мужчины вернулись к семье, и его охватила грусть. В Риме солнце вставало для его матери Атии, любимой сестры Аврелии и маленького сынишки Публия. Да хранят их боги, молился он. Когда-нибудь я увижу вас снова. Луций, муж Аврелии, может быть, сейчас с ними, но, если верить последнему письму, он, скорее всего, уехал в Регий по делам.

Квинт отсалютовал в сторону порта, через который снабжались римские войска на острове. Однажды он виделся с Луцием, сразу после Канн. Тот показался достойным человеком, да и Аврелия тоже не жаловалась.

Урций бросил на него недоуменный взгляд:

– Кому это?

– Моему зятю. Я тебе говорил о нем, у него дела в Регии.

– Близкие… Трудно не думать о них, когда оказался здесь, а?

– Да. – Накатила знакомая горечь, и Квинт сплюнул. – При Каннах мы сражались, пока могли. Отступили, когда битва была проиграна, мечтая взять реванш в следующий раз. И какова награда?

– Отправка в Сицилию – на вечное поселение, – прорычал Урций. – Долбаный Сенат и все, кто там заседает…

Раньше Квинта смутило бы такое настроение, но теперь он согласно кивнул.

– Да улыбнется Фортуна моим братьям, – пробормотал Урций. – Они увидят сражений больше, чем мы.

Два его брата поступили в войско после Канн, и их зачислили в другой легион. Римские солдаты в Италии чаще видели боевые действия, а войска многих областей перешли на сторону Ганнибала.

– Всё никаких вестей? – спросил Квинт.

Он знал ответ, но вопросом проявлял солидарность.

– Конечно, нет. Платить писцу, чтобы написал письмо братьям, – пустая трата денег! И они так думают, и я. Мы можем лишь молить богов и надеяться, что помним друг о друге. – Он бросил на Квинта сочувственный взгляд. – Да и даже если уметь писать – смысла в эпистолах мало, верно? От Сицилии до материка – как до луны, будь она проклята.

Квинт согласно кивнул. Не в первый раз он вспоминал послания, которые посылал Гаю, своему самому старому другу из Капуи. Никакого ответа. Погиб ли Гай или вместе со своим отцом Марциалом перешел на сторону Ганнибала? Последнее было не так уж невероятно, неохотно признал Квинт. Гай и его отец имели римское гражданство, но были родовитыми осками до мозга костей. Их народ был покорен римлянами всего два поколения назад. Когда Капуя после Канн перешла на сторону Ганнибала, порвав связи с Римом, большинство оскских вождей и правящего класса сделали то же. Квинт не видел причины, почему бы Гаю не поступить так же. Сам он не имел злобы на друга, даже если тот и примкнул к победителям. Они знали друг друга с младенчества, дружили с детства до того возраста, когда надели тогу. Где бы ты ни был, Гай, порой думал он, я надеюсь, с тобой все хорошо. Если ты сражаешься за Ганнибала, молю богов, чтобы мы никогда не встретились.

– За моих братьев. За старых друзей-товарищей! – сказал Урций.

Прежде чем сделать большой глоток, он пролил немножко вина из меха на землю в качестве возлияния[2], а выпив, протянул бурдюк Квинту, который повторил то же и громко добавил:

– За Калатина, – и сделал глоток.

Вино прокисло, но Квинт ощутил, как от горла по телу распространилось тепло. Он медленно отпил еще.

– Он был твоим товарищем в коннице после битвы при Требии?

– Хорошая память, – сказал Квинт. – Я почти не видел его с тех пор, как перешел в пехоту.

Пока не появился Урций, по Калатину он тосковал больше всех из своих товарищей. К счастью, они случайно встретились перед сражением при Каннах и потом встречались тоже. Сам факт, что оба пережили наиболее кровавое поражение в истории Республики, был достаточным поводом, чтобы выпить. Тогда они виделись последний раз. Квинт не имел представления, где на материковой части Италии служил теперь Калатин, и потому отсалютовал куда-то от северо-востока до юго-востока, охватив весь полуостров.

– Пусть Марс заслонит тебя своим щитом, мой друг. Пусть мы встретимся снова в более счастливые времена.

Урций наблюдал.

– Ты сам знаешь, почему вы не встречаетесь. Всадники не якшаются с рядовыми пехотинцами, Креспо.

Квинт улыбнулся. Креспо было имя, какое он принял, когда поступил в пехоту. Прошло немало времени, прежде чем юноша открыл Урцию свое истинное имя и происхождение – из всадников. Правда, он проговорился однажды ночью, когда они напились. К счастью, его друг не придал такой откровенности большого значения, но даже теперь, более чем через год, Квинт старался много не рассказывать о своей жизни до поступления в пехоту.

– Уйти из конницы – сумасшествие, – уже не в первый раз высказал свое мнение Урций. – Если бы ты остался, тебя бы не заслали сюда, в долбаную Сицилию.

Квинт думал об этом бессчетное число раз и все равно не жалел о том, что сделал. Пусть они не лихие наездники, но Урций и его товарищи ему дороги – более, чем кто-либо, не считая семьи.

– Если бы меня здесь не было, некому было бы проследить, чтобы ты не попал в беду, – ответил он.

Собеседник улыбнулся.

– Надо же такое сказать! Все как раз наоборот, и ты сам знаешь! Если б не я, тебя бы уже убили дюжину раз.

Правда заключалась в том, что оба уже не раз спасали друг другу жизнь, но поддразнивание вошло у них в привычку.

– Поступить в велиты было для меня единственным выходом, чтобы продолжать сражаться с Ганнибалом. Мой отец, да упокоят боги его душу, так рассердился на меня, что велел вернуться в Капую.

– Я помню. Но почему в самые низы пехоты? – Урций постучал пальцем по голове. – Выбрать это, когда мог греться на солнышке в семейном поместье?

– Ты не хуже меня знаешь, что я не собирался сидеть дома, ведь по стране рыскал Ганнибал. Стать велитом было для меня лучшим выбором.

– Полный болван, – снисходительно усмехнулся товарищ.

– Кроме того, я с тех пор сделал карьеру.

– Ты, может быть, и прекрасный гастат, но, бьюсь об заклад, твоя мать до сих пор этого не одобряет.

– Теперь ей придется смириться, – сказал Квинт.

Только оправившись от потрясения и облегчения, когда увидела его живым после Канн, Атия тут же выразила неудовольствие, что он перешел в пехоту. Прежде Квинт всегда слушался матери. Но не в тот день. Выслушав ее гневную отповедь, он сказал, что не собирается переходить обратно. К его удивлению, матушка отступилась.

– Только оставайся живым, – прошептала она. – Матери принимают любой выбор сыновей, каким бы он ни был. Так повелось издавна. По крайней мере, моя мать так говорила.

Урций стукнул по стволу дерева.

– Мне нужно помочиться.

Квинт хмыкнул. Ему подумалось о своем прежнем друге Ганноне. Жив ли он? Прошло четыре с половиной года с их последней встречи. С тех пор произошли десятки сражений между легионами и войском Ганнибала. Приятеля вполне могли убить. Если он выжил, то, наверное, сейчас на материке, так как войска Ганнибала еще не высаживались в Сицилии. Это успокаивало солдата. Ганнон был теперь одним из врагов, и будет лучше, если они больше никогда не встретятся. Он не мог удержаться от предательской мысли, что хотел бы, чтобы Ганнон был жив. Хотя много хороших людей, включая отца, погибло при Каннах.

– Вот и всё, – сказал Урций, возвращаясь. – Моего мочевого пузыря хватило бы, чтобы залить горящий дом.

– Ты слишком много выпил за ночь. Если Коракс застанет тебя пьяным на часах, то запросто убьет.

– Мы – двое из его лучших солдат, так что он нас не тронет, – ухмыльнулся Урций. – А кроме того, я не пьян. Просто немножко счастлив.

Юноша фыркнул, но его собеседник был, скорее всего, прав. Он переносил вино, как бочонок опилок впитывает воду. Квинт не мог столько пить, что в равной мере уязвляло его и радовало. Он мог бы обойтись без шуточек со стороны друзей насчет своего воздержания, но все же хорошо чувствовать себя после попойки в норме, когда остальные с серыми лицами потеют и блюют.

Он снова обвел глазами ландшафт, и его внимание привлекла вспышка света на дороге далеко на юге. Так труп привлекает стервятника.

– Смотри!

Урций моментально перестал подтрунивать над товарищем и подскочил к нему.

– Что?

Квинт указал вдаль.

– Я видел сверкнувший на солнце металл. Вот опять… И опять… Это не просто пара путников.

– И не торговый караван. Они теперь бывают редко.

– Значит, сиракузский дозор.

Они смотрели на приближающийся отряд. Коракс потребует подробности, а неизвестные были достаточно далеко, можно успеть подпустить их ближе и рассмотреть, кто они. Оба легионера неосознанно потянулись к мечам. Наконец друзья смогли различить, что отряд состоит из всадников и пеших солдат.

– Интересно, сколько всего воинов? – спросил Урций. – Я бы сказал, до пятидесяти всадников и в четыре-пять раз больше пехоты. А по-твоему?

– Около того. Ради Гадеса, что они собираются делать?

– Может быть, провести рекогносцировку вокруг Леонтин? Верно, не понравилось, что мы взяли их городишко обратно.

– Пожалуй, ты прав. Может быть, Гиппократ и Эпикид хотят показать характер. Этот отряд может быть разведывательным. А затем более крупные силы нападут на Леонтины.

Приятель подтолкнул его.

– В любом случае, нужно доложить Кораксу. Ты присматривай за ними, а я пойду.

– Хорошо.

Квинт уже приготовился сражаться. С тех пор как Гиппократ и Эпикид взяли город под свой контроль, все сиракузцы стали врагами. Коракс не позволит пропустить чужой отряд. Его обязанностью было защищать ведущую на север дорогу. И не важно, что сиракузцы числом превосходили его солдат. По меньшей мере, он попытается их остановить.

Жаль, что приближающиеся войска были не карфагенскими. Карфагеняне начали проклятую войну и убили его отца… Впрочем, сиракузцы нарушили освященный временем договор с Римом. Здесь они были врагами. Если мы убьем достаточно этих шлюхиных сынов, решил Квинт, если убьем их столько, что сможем построить мост на материк из черепов, Сенат, может быть, восстановит нас в правах. Хотя в глубине души он понимал, что особой надежды нет, так как даже если они проявят такую крайнюю свирепость, не было никакой уверенности, что это убедит Сенат в их преданности. Скорее всего, он, Квинт, так и закончит свои дни в Сицилии. И никогда больше не увидит мать и Аврелию…

– На что нам надеяться? – Знакомый голос вернул Квинта обратно к реальности.

Он резко повернулся и отсалютовал.

– Сильный вражеский отряд, центурион.

Коракс, человек средних лет с узким лицом и глубоко посаженными глазами, небрежно отсалютовал в ответ. Его глаза осмотрели дорогу на юге.

– Я вижу презренных псов, движущихся весьма нагло. Как будто это их земля, будь я проклят…

– Наверное, думают, что у нас нет здесь войск, – сказал Квинт.

– И в этом болваны ошиблись, – ответил Коракс с отвратительной ухмылкой. – Мы укажем им на ошибку, да?

Квинт и Урций переглянулись. Коракс всегда был суровым начальником, но с тех пор, как он спас им жизнь при Каннах, бойцы его почти обожествляли. Несмотря на нервозность, какая всегда бывает в предчувствии боевого столкновения, оба изобразили улыбку и в унисон ответили:

– Так точно. Лучше выдвинуться. Займем позицию задолго до того, как они приблизятся к нам.

Коракс выбрал участок для своего лагеря рядом с большим старым каменным дубом, который вырвало зимней бурей несколько месяцев назад, и его падение перегородило дорогу. В мирное время местные землевладельцы убрали бы это препятствие, но в нынешние дни путники только обрубили ветви, чтобы можно было пройти гуськом по одной обочине.

– Марцелл захочет, чтобы ствол убрали, когда поведет легионы на Сиракузы, – заявил Коракс, когда они только прибыли, – но до тех пор мы его оставим, как есть.

– Хорошая мысль – не убирать дерево, а? – прошептал теперь Квинт. – Прекрасное место для засады.

– Верно, будь я проклят, – ответил напарник, усмехнувшись.

Юноша ничего не сказал о своей тревоге, которая сжимала кишки. А что, если сиракузцы заметили их? Коракс, шагавший туда-сюда у них за спиной, вытянул Урция по икрам своей виноградной розгой, и гастаты замолкли. Два товарища и остальные восемьдесят солдат из центурии Коракса укрылись в густом низкорослом кустарнике у «прохода» сквозь ветви упавшего дерева. Чтобы укрыться, пришлось вырубить можжевельник с нескольких участков и сложить в высокие кучи. Примерно через каждые пятнадцать шагов в грубо построенном «валу», накрытом пучками ветвей, были «ворота». К каждым «воротам» был прикреплен гастат, его задачей было по команде Коракса убрать ветви. Половина гастатов расположилась позади укрытия, а половина перед ним. Квинт и Урций вместе с Кораксом были в последней группе, а Аммиан, заместитель центуриона, возглавлял первую. Витрувий, младший центурион манипулы, залег на другой стороне дороги с восьмьюдесятью солдатами, его силы были разделены схожим образом. Их укрытие могло не привлечь внимания праздного взгляда, но тактика Коракса была рискованной. Если сиракузцы сохраняют бдительность, римляне будут обнаружены, прежде чем ловушка сработает. Центурион сказал, что в таком случае следует отступить к лагерю. По крайней мере, конница противника не сможет преследовать их дотуда. Но Квинту не очень нравилась и мысль о том, что их будут преследовать превосходящие силы пехоты. «Они нас не заметят, – повторял он себе. – Марс прикрыл нас своим щитом».

Через аккуратно прорубленные щели в кустах бойцы посматривали на дорогу с расстояния примерно в двести шагов. По-прежнему не было никаких признаков войск противника. Последний взгляд на них с дозорной позиции подтвердил, что враги идут и потому должны вот-вот появиться. У Квинта пересохло во рту. Он вытер вспотевшие ладони о тунику, не заботясь, что кто-то заметит это. В ощущении страха не было позора. Любой, если он не дурак, боится, однажды сказал отец, – и был прав. Истинное мужество в том, чтобы устоять и сражаться, невзирая на страх. «Великий Марс, – молился Квинт, – направь мой меч во вражескую плоть и укрепи мой щит. Пронеси меня через это. Помоги моим товарищам таким же образом, и после я воздам тебе почести, как делаю всегда».

Тычок локтем в ребра – и его внимание снова переключилось на действительность.

– Вот они, – прошипел Урций, который укрылся рядом.

Квинт снова взглянул на дорогу. Показалась колонна всадников, возможно, по пять в ряд. На бронзовых панцирях и беотийских шлемах сверкало солнце. Кони имели сбрую в старомодном греческом стиле, с нагрудниками и намордниками – так что это были определенно сиракузцы. Они казались беззаботными, что внушало надежду. Один насвистывал, двое других о чем-то добродушно спорили, подталкивая друг друга и забыв об окружающем. Не волнуйся, думал Квинт. Если все пойдет по плану, нам не придется столкнуться с конницей. Ею займется Аммиан со своим отрядом.

– Видите их, ребята? – прошептал Коракс, нагнувшись над друзьями. – Помните: ни звука. Атакуем по моему сигналу – когда всадники проедут. Сначала дротики, потом рукопашная. Убивайте как можно больше, но не всех. Мне нужны пленники. Марцеллу необходимо знать, что делается в Сиракузах.

– Есть, центурион, – прошептали они, но тот уже ушел, повторяя те же слова остальным гастатам.

Сиракузцы приближались. Напряжение среди римлян стало почти осязаемым. Они переминались с ноги на ногу, сжимая древки дротиков, так что побелели костяшки рук. Губы произносили беззвучные молитвы, глаза обратились к небу. Солдат рядом с Квинтом зажал рукой нос, чтобы не чихнуть. Это не помогло, и он спрятал лицо в сгиб локтя, чтобы приглушить звук. У Коракса на шее вздулись жилы, но он ничего не мог поделать, чтобы остановить его. Вблизи чихание показалось невероятно громким, и Квинт приготовился броситься вперед. Засада будет сорвана, но они все равно дадут сиракузцам запомнить эту стычку.

Когда те продолжили движение, его дух воспрянул. Шум пятидесяти коней и всадников заглушил звук чихания.

Теперь врагов отделяло от поваленного дуба не больше ста шагов.

Препятствие полностью показалось в виду, и раздался хор негодующих голосов. Отряд остановился. Там и сям послышались крики – ситуацию докладывали командиру. Затем двое всадников направили коней прямо к поваленному дереву. Люди всегда чувствуют, когда за ними наблюдают. Квинт уставился в землю, сердце колотилось в груди. Но он не мог заставить себя не слышать. Греческий. Конечно, они говорят по-гречески, подумал он. Сиракузы были основаны греками. Как и всякий всадник, Квинт в детстве изучал этот язык. И впервые с детства был рад этому.

– Когда мы проезжали здесь прошлый раз, проклятого дерева не было, – проговорил низкий голос. – Это, наверное, ловушка.

Послышался саркастический смех.

– Ловушка? Кто будет срубать дерево такой толщины, Эвмен? Только сам Геракл может сдвинуть такую громадину. Посмотри на корни – взметнулись к небу. Его повалила буря – наверное, та же, что снесла всю черепицу с городских крыш два месяца назад.

– Может быть, его и повалило, но это прекрасное место для засады, – проворчал Эвмен. – С обеих сторон густой кустарник. Почти вся дорога перегорожена. Нам придется проводить лошадей в поводу и нарушить строй пехоты.

– С тех пор как выехали из Сиракуз, о римских дозорах не было ни слуху ни духу. Они севернее, говорю тебе. Вот, возьми мои поводья. Я загляну за дерево.

Квинт взглянул на Урция и, увидев напряжение у него на лице, понял, что тот не имеет представления, о чем говорили греки.

– Всё в порядке, – беззвучно произнес он и рискнул потихоньку, осторожно посмотреть на дорогу.

Его сердце замерло. Эвмен, огромный бородач, смотрел как будто прямо на него с расстояния двадцати шагов. Сразу за ним виднелись два коня. «Вот дерьмо!» – подумал Квинт, опуская глаза.

Несколько долгих мгновений мужчина оставался неподвижным, тревожно слушая учащенное дыхание товарищей и хруст коленей, вынужденных слишком долго оставаться в согнутом положении. К его огромному облегчению, с дороги не донеслось сигнала тревоги.

– Хо, Эвмен! Хватит чесать свои яйца.

– Отвали, Мероп… Ну, заметил что-нибудь?

– Никаких следов римских сандалий. Я прошел за поворот и посмотрел по сторонам. Горизонт чист.

– Уверен?

– Готов поставить свою жизнь.

«Именно это ты только что и сделал, дурень», – подумал Квинт, обретая надежду, что план Коракса сработает.

– Пошли! Начальник захочет узнать, что тут случилось.

Дальше звук, как всадники садятся на коней, и удаляющийся стук копыт.

К римскому солдату вернулось дыхание.

– Что за тарабарщину они несли? – Губы Урция были у самого его уха.

Квинт объяснил. Увидев страх на лице гастата справа от Урция, он прошептал:

– Скажи своему соседу. А я скажу своему со своей стороны.

Коракс, очевидно, тоже знал по-гречески, потому что прошел вдоль линии, успокаивая бойцов и говоря, что противник не догадывается об их присутствии. Ободренные гастаты продолжили ждать. Аммиану послали известие о происходящем.

Вскоре сиракузские всадники спешились. Квинт слышал, как они ворчат, идя вереницей к поваленному дереву. У кого-то хромала лошадь. У другого болела задница. Третий жаловался, что голоден, а никому до этого нет дела. Несколько других говорили, что командир – как заноза в одном месте, или спрашивали, сколько еще сегодня придется пройти. Квинт сжал губы. Солдаты везде одинаковы, кому бы ни служили. Как бы то ни было, но они враги, напомнил он себе. И ничем не отличаются от карфагенян, которые убили отца. Их надо убить, взять в плен или прогнать.

Украдкой он поглядывал, сколько всадников уже прошли мимо. Они двигались медленно, и напряжение было невыносимым, но сиракузцы по-прежнему обсуждали поваленный дуб. Пять всадников провели своих коней, потом десять, потом двадцать. Мало кто даже поглядывал в сторону кустов у дороги. «Вот и хорошо», – нервно подумал Квинт, больше чем когда-либо сосредоточившись на сложенных ветвях, служивших укрытием ему и его товарищам.

Около тридцати всадников перешли на другую сторону, когда ранее чихнувший гастат снова судорожно зажал нос. Коракс мгновенно вскочил, бросился к нему и прижал подол своей туники к его лицу.

Квинт невольно улыбнулся. Улыбку он заметил и на лице Урция. Мысль о соплях на одежде Коракса бросала вызов воображению. Квинт не сомневался, что несчастный солдат дорого заплатит за свою ошибку. Если останется в живых. Божьей милостью, останемся оба.

Чхи! Попытка Коракса заглушить звук чихания не увенчалась успехом. Гастат в ужасе посмотрел на центуриона, но тот, сжав челюсти, глядел на дорогу. Сердце Квинта снова заколотилось в бешеном ритме. Как и у всех прочих.

Следующим мимо дерева должен был пройти приземистый всадник с красивым чалым конем. Однако вместо того, чтобы двинуться вперед, он посмотрел в их направлении. «Ужас! – подумал Квинт. – Он услышал…» Его взгляд переместился на центуриона, который замер в неподвижности, как статуя. Всадник посмотрел снова и, нахмурившись, сказал по-гречески человеку позади себя:

– Посмотри налево. Кусты примерно в двадцати шагах не кажутся тебе сложенными?

Проклятье! Он открыл рот, чтобы предупредить Коракса…

– Дротики! Целься выше! БРОСИЛИ! – заревел центурион.

Квинт встал, размахнулся и резким движением метнул свой пилум. Он не пытался поразить какую-то определенную цель. Когда вражеские солдаты заполняли дорогу, в этом не было нужды. Вместе с его дротиком в воздух взлетели сорок других – прекрасное и смертельное зрелище. Раздались команды с другой стороны поваленного дерева и из кустов над дорогой, и еще один град пилумов обрушился на сиракузцев через два удара сердца после первого. Донеслись крики и конское ржанье, тогда Коракс приказал сделать второй залп. Квинт запустил дротик в небо, молясь, что он тоже найдет свою цель. Следующее движение было машинальным: бормоча очередную молитву, достать меч, поднять щит. Все сделали то же самое.

– Открыть щели! – взревел Коракс. – Те, кто слева, двигаться первыми, за ними те, кто справа. Рассыпаться. Бей ублюдков! ВПЕРЕД!

Квинт и Урций оказались среди гастатов, нападавших первыми. Им пришлось двигаться вереницей к «воротам», и движение ощущалось медленным, слишком медленным. Однако через мгновение они уже были снаружи и построились в неровную линию. Все вприпрыжку бросились вперед. Ветки хлестали по лицу, а неровная местность замедляла бег, но легионеров было не остановить. Их захватили возбуждение и ужас боя.

– Рим! – закричал Квинт, и Урций подхватил его крик.

– РИМ! РИМ! РИМ! – завопили в ответ гастаты с другой стороны.

Они быстро преодолели двадцать шагов. Когда Квинт увидел открывшуюся перед ним картину, его охватило воодушевление. На дороге царил хаос. Залпы дротиков произвели наибольший эффект на лошадей. Кони без всадников неуклюже топали, некоторые раненые, другие нет, но почти все вышли из-под контроля. Несколько лошадей упали, ржа от боли и колотя копытами. Многие всадники были все еще верхом, но у них не осталось пространства для маневра. Перед ними маячил огромный дуб, а сзади напирала масса пехоты.

Конница больше не представляла военной силы. Нужно вызвать панику среди остальных сиракузцев, подумал Квинт. Если они поймут, что превосходят напавших числом, дело плохо.

– Туда! – он указал на вражескую пехоту и бросился вперед.

Урций с полудюжиной товарищей последовали за ним.

Путь им преградили два всадника, потрясая мечами-кописами. Лишь у одного был щит. Подняв свой скутум, Квинт обрушил его на незащищенную грудь сиракузца. Он не рассчитывал, что изогнутый клинок вражеского кописа пройдет над окованным верхним краем его щита. Юноша поднял левую руку вверх, частично приняв удар краем своего скутума, но острие кописа все же поразило его в верхушку шлема. Сила удара заставила воина упасть на колени. Через секунду возникла боль, мощная волна ее прокатилась по одной стороне черепа, наполнив мозг колючими иглами. Рефлекс, тренировка и горькое понимание того, что если не двигаться, то умрешь, удержали Квинта от падения.

Выпрямив ноги, он рванулся вперед в надежде, что всадник не успеет среагировать. С металлическим звоном его скутум ударил в панцирь противника, подтверждая, что тот не успел. Вес кописа пропал с его щита, и он уже смотрел вниз на всадника, упавшего навзничь. Неприкрытый страх наполнял глаза грека. «Тут ты или я», – жестоко подумал Квинт, вонзая меч в раскрытый рот врага. Внутрь. И повернул. Ощущение рассеченной плоти, разрывающихся мышц, хруст костей. Вынул. За вынутым клинком хлынули струи крови. Квинт почувствовал, как красный поток обдал его лодыжки и ступни. Он посмотрел по сторонам. Второй конник лежал на земле, страшные раны у него на шее и руках свидетельствовали о сноровке Урция. Конь с дротиком в ноге попятился к ним, фыркая от страха, но один из других гастатов ударил его плашмя мечом, и тот снова скакнул вперед.

Вскоре кровавые безумства на время утихли.

Квинт пощупал свой шлем, где его поразил копис, и ощутил большую зазубрину, но не дыру.

– Тебе здорово повезло, – сказал Урций. – Голова болит?

– Хуже, чем после ночной попойки, – уныло ответил товарищ.

– Можешь сражаться?

Ярость сменила в Квинте растерянность. Нужно исправить такой грубый промах, даже если не совсем готов. Нужно держаться вместе с товарищами.

– Да.

Урций слишком хорошо знал его, чтобы спорить, и кивнул в сторону сиракузской пехоты.

– Они испугались, видишь? До сих пор не сомкнули строй. Никто из наших еще не ударил на них с фронта. Давай покажем им. Колонной по четыре, в две шеренги. Вперед!

Его товарищи согласно заревели. Они построились, и Квинт был рад, что командование принял Урций. Они с приятелем стояли бок о бок, прикрывая друг друга. Оставшиеся четверо пристроились за ними, чтобы обеспечить инерцию наступления и быть готовыми, если понадобится, встать в первый ряд.

– Пошли! – скомандовал Урций. – Попарно!

Задев тела конников и мертвой лошади, они двинулись на сиракузцев. «Неужели все вражеские командиры убиты или ранены? – подумал Квинт. – Или у них просто плохая дисциплина?» Никто из пехоты не выстроился им навстречу. Вместо этого враги откатились, чтобы встретить атаку с обеих сторон дороги. Видя, что предоставляется возможность, Квинт издал торжествующий рев. Если все получится, то можно опрокинуть их одним наскоком.

Все складывалось слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Какая-то фигура в величественном аттическом шлеме обернулась и увидела их. Человек выплюнул грязное ругательство и проревел команду. Солдаты начали исполнять, чтобы встретить Квинта с другими гастатами. Через несколько биений сердца выстроилась стена щитов. Всего десять или около того, но это были массивные греческие щиты, прикрывавшие воинов от глаз до ступней и смыкавшиеся с соседними с обеих сторон.

– Ничего. Придется сражаться, – сказал Урций, оскалив зубы. – Если мы немедленно не разгромим этих грязных скотоложцев, то и никогда не сможем.

У Квинта страшно болела голова, и в горле чувствовался вкус желчи, но пути назад не было. Он не мог покинуть товарищей, не мог сбежать. Не мог предать своего отца, который отдал жизнь за Рим.

– Пошли.

– С нами, ребята? – крикнул Урций.

– Да! – последовал ответ.

Несмотря на весь свой страх, Квинт любил дух товарищества в такие моменты. Любил, когда товарищи стоят плечом к плечу рядом с ним и за спиной. Они будут стоять за него горой, потому что он ответит им тем же. И если ему суждено погибнуть, то здесь – лучшее из мест для этого.

От сиракузцев их отделяло пятнадцать шагов. С такого расстояния можно было разглядеть щиты, смертоносные наконечники копий. Когда восемь гастатов налетели на них, вражеский строй поколебался, но не сломался. Командир позади продолжал выкрикивать команды. Квинт ненавидел его. Это по его вине им пришлось иметь дело со стоящими, а не бегущими солдатами. Но он был вне их досягаемости. В бою же их ждет верная смерть. Греческие копья гораздо длиннее, чем римские гладиусы.

Тринадцать шагов. Десять.

С изумлением Квинт увидел, как, будто из ниоткуда, прилетел дротик и попал сиракузскому командиру в лицо. Грек поднял руки, чтобы схватить древко, но силы его ушли. Он еще стоял, но был уже мертв. Со страшным задыхающимся звуком мужчина упал и исчез из виду. Вой ужаса поднялся среди окружавших его солдат. Головы стоявших в переднем ряду повернулись назад посмотреть, что случилось. Они непроизвольно сделали шаг назад.

– Бей их, СКОРЕЕ! – прозвучал голос центуриона.

В мгновение ока баланс сил изменился. Уверенность отхлынула от сиракузцев и нахлынула на гастатов. Коракс метнул дротик, каким-то образом догадался Квинт. Сиракузцы не выдержат, когда римляне ударят по их строю, также догадался он.

Как и требовалось, гастаты замедлили шаг перед столкновением с сиракузцами – ведь если налететь на противника слишком быстро, теряешь опору. И все же, когда они столкнулись, послышался оглушительный треск. На мгновение Квинт вспомнил другую битву, когда такой же звук прозвучал, как удар грома, от которого затряслась земля. Это было на кровавом поле у Канн. Сегодня будет не так, подумал он в ярости. Сломать стену щитов – и они побегут. Перед ним сверкнуло копье, но он пригнулся за щит, и наконечник прошел над головой. Квинт повторил движение, какое применил против конника, используя силу бедер, чтобы навалиться на сиракузца. Противник пошатнулся, но щиты с обеих сторон удержали его щит в линии. Однако сиракузец не был готов к тому, что Квинт воспользуется мечом. Вместо того чтобы оттянуть правую руку назад, юноша снова выбросил ее вперед, в то же время толкая сиракузский щит своим щитом, и поразил противника в шею. Когда враг умер, он уже не мог помешать Квинту убрать его щит из выстроенной стены.

Забыв о головной боли, боец издал воинственный крик и ринулся в образовавшуюся брешь. Это было невероятно опасно – он не раз видел, как люди погибали, бросаясь подобным образом на врага, – но не стоило упускать такую возможность. К своему облегчению, юноша больше не увидел перед собой сиракузцев, а лишь тыльную сторону двух стен из щитов, выстроенных, чтобы сдержать нападение римлян с обеих сторон дороги. Между ними стоял командир, выкрикивая команды одной и другой группе. Он не видел, что проделал Квинт.

Тот повернулся и ударил вражеского солдата в спину, пробив клинком его холщовый панцирь и таким образом удвоив ширину бреши во вражеском строю. Туда устремился Урций, а Квинт повернулся в другую сторону и зарубил сиракузца, стоявшего с другой стороны от первого убитого. Теперь он мог немного осмотреться.

– Они удерживают остальных наших парней, но еле-еле.

– Любой удар с тыла сломит их, – тяжело дыша, откликнулся Урций.

– Потом вторая группа тоже рассыплется.

– Да.

Через мгновение подоспели еще пять или шесть их товарищей, убив или обратив в бегство оставшихся сиракузцев. У двоих кровоточили легкие раны, но лица мрачно скалились.

Квинт рассмеялся. Забавно: спасение от объятий смерти творит с людьми странные вещи.

– Готовы? Еще усилие, и мы прибьем к стене шкуры этих ублюдков.

Гастаты откликнулись кровожадным воплем. Они быстро построились снова – четверо в первом ряду и оставшиеся трое во втором.

– РИМ! – взревел Квинт, и они двинулись вперед.

Даже в пылу боя юноша расслышал свист Коракса и плюнул вслед бегущим сиракузцам, которых преследовал, – толпу человек из тридцати. Они со всех ног бежали на юг. Бросив щиты и оружие, а многие – даже шлемы, вражеские солдаты бежали без оглядки, забыв раненых товарищей. Ими руководило только одно – желание спастись.

Боевая выучка взяла свое, и Квинт постепенно остановился. Рассудительность возвращалась к нему с каждым тяжелым вдохом. Вскоре он уже был рад, что его отозвали назад. Рубить сиракузцев легко, когда они сломлены и на первых сотнях шагов их безудержного бегства. Но на определенном этапе всегда случалось, что преследование противников, больше не обремененных оружием и доспехами, становилось настоящим испытанием на выносливость. Квинт был рад дополнительной защите от своей кольчуги, но она весила в десять раз больше, чем бронзовый нагрудник и спинные пластины, которые он носил как недавно произведенный в гастаты.

Воин окликнул своих товарищей, не все из которых слышали свист Коракса. Урций последовал его примеру. Звать пришлось лишь горстку солдат. Все уже достаточно повоевали, чтобы понимать, когда дело завершено. Они знавали бойцов, преследовавших противника с таким пылом, что отрывались от остальных и сами становились добычей. И это, вдалбливал Коракс, еще один способ глупо погибнуть.

Они пошли по дороге обратно, двадцать с лишним гастатов, забирая у убитых мехи с водой и по пути добивая тяжелораненых сиракузцев. Трудно сказать, сколько вражеских пехотинцев валялось вокруг, но точно не меньше сотни. Конница понесла еще большие потери. Квинт видел двух-трех всадников, галопом спасавшихся от побоища, но и только. Несмотря на чихавшего гастата, засада удалась на славу. Тех из врагов, кто мог ходить, погнали толпой к месту засады.

Коракс допрашивал пленного и прервался при их появлении. Уголок его рта чуть приподнялся – это был намек на улыбку.

– Услышали мой свист?

– Так точно, – ответил Квинт.

– Какой-нибудь болван еще преследует сиракузцев?

– Никак нет.

– Хорошо. Среди захваченных есть командиры?

– Ни одного, центурион.

– Тогда убейте всех. Мы пленили заместителя их главного. Так или иначе, он у меня запоет, как канарейка.

– Есть.

Квинт не был удивлен. Коракс нуждался в сведениях, и если пленные не могли ничего сообщить, то какая от них польза? Запас провизии при них был малый, а у римлян не хватало ни пищи, ни солдат, чтобы кормить и охранять даже несколько пленников. Хладнокровное убийство людей не доставляло Квинту удовольствия, но приказ есть приказ. Он посмотрел на товарищей, приготовивших мечи.

– Вы слышали центуриона, братцы.

– А ты останься, Креспо.

Квинт удивленно уставился на Коракса.

– Центурион?

– Немного говоришь по-гречески?

Сам факт, что командир спросил об этом, свидетельствовал о многом. Юноша давно гадал, не подозревает ли Коракс, что его происхождение совсем не таково, как он говорил при зачислении в войско. Квинт сам не знал, почему ему так казалось, – просто иногда центурион смотрел на него как-то странно. Чуть поколебавшись, но понимая, что чем дольше медлит с ответом, тем скорее тот покажется ложью, Квинт ответил:

– Чуть-чуть, командир, – и, чувствуя неловкость, начал сочинять: – Я научился греческому, когда…

– Не нужно ничего объяснять. Я его совсем забыл. Иди сюда и переводи.