Что Кейти делала Кулидж Сьюзан

— Да, я слышала о ее замужестве. Не ахти какая партия для дочери миссис Реддинг, правда? Я никак не предполагала, что она может удовлетвориться меньшим, чем член конгресса или секретарь какого-нибудь посольства.

— Думаю, что Роза не особенно честолюбива, и, как кажется, она совершенно счастлива, — ответила Кейти, вспыхнув.

— Ах, ни к чему бросаться защищать ее! Я знаю, вы с Кловер всегда обожали Розу Ред, но я никогда не могла понять, какое уж такое в ней очарование. В ней никогда не было ни капли изящества, и она всегда была до невозможности груба со мной.

— Вы не были близкими подругами в школе, но я уверена, что Роза никогда не была груба, — с достоинством возразила Кейти.

— Ну уж теперь-то мы не станем ссориться из-за нее. Расскажи мне лучше, где ты побывала, куда еще поедешь и как долго будешь оставаться в Европе.

Кейти, радуясь возможности перевести разговор на другую тему, исполнила эту просьбу, и они занялись сопоставлением своих планов и впечатлений. Лили была в Европе почти год и видела, как она выразилась, «почти все». Прошлую зиму они с матерью провели в Италии, ненадолго съездили в Россию, как следует ознакомились с достопримечательностями Швейцарии, и Тироля, и Франции, и Германии и вскоре собирались в Испанию, а оттуда в Париж за покупками перед запланированным на весну возвращением домой.

— Нам, конечно же, понадобится масса вещей, — сказала она. — Никто и не поверит, что мы были за границей, если мы не привезем домой кучу нарядов. Lingerienote 144 и все такое уже заказано, но платья должны быть сшиты в последний момент, по последней моде, и я думаю, нам придется пережить ужасное время. Вортnote 145 обещал сшить мне два уличных костюма и два бальных платья, но на его слово нельзя положиться. А ты много успела, Кейти, пока была в Париже?

— Мы три раза ходили в Лувр и побывали в Версале и Сен-Клуnote 146, — сказала Кейти, нарочно делая вид, будто не поняла Лили.

— Ах, я не об этих глупостях! Я имела в виду туалеты. Что ты купила?

— Сшила на заказ один темно-синий костюм.

— Подумать только! Какая умеренность!

Посещение магазинов играло большую роль в воспоминаниях Лили. Она вспоминала те или иные места не из-за их местоположения, красоты или связанных с ними исторических событий или произведений искусства, которые там хранились, но лишь как места, где она купила то или это.

— Ах, эта прелестная Пьяцца ди Спанья!note 147 — говорила она. — Там я нашла мое ожерелье в стиле рококо; ничего прелестней ты наверняка никогда не видела. — Или: — Прага — о да! Мама купила там чудеснейшую старинную цепочку из серебра, чтобы носить на поясе, а к ней подвешены всякие вещицы — игольницы, и часы, и флакончики для духов, все из чистого серебра и с такой красивой гравировкой! — Или: — Берлин нам показался отвратительным, но янтарь там лучше и дешевле, чем в любом другом месте, — длинные бусы, с самыми крупными бусинами и такого красивого бледно-желтого цвета, всего за сто франков. Ты должна купить себе, Кейти.

Бедная Лили! Европа для нее состояла из одних «вещей». Она насобирала целые сундуки разных предметов, чтобы увезти их домой; что же до тех коллекций, которые не складывают в сундуки, то их у нее почти не было. Ум ее остался пустым, сердце незатронутым; красота, величие и пафос искусства, истории и Природы напрасно являлись перед ее закрытыми, равнодушными глазами.

Жизнь в Швейцарском пансионе скоро вошла в тихую колею, которая одновременно и успокаивала, и побуждала к деятельности. Первое, что делала Кейти утром, едва открывала глаза, — это спешила к окну в надежде хоть мельком увидеть Корсику. Она сделала открытие, что этот ускользающий остров почти всегда можно видеть из Ниццы на рассвете, но, как только солнце поднималось повыше, он исчезал, чтобы больше не появляться на протяжении всего дня. Было что-то захватывающее воображение в этих очертаниях гор, парящих между морем и небом. Она чувствовала себя так, словно у нее была назначена встреча с островом, и редко пропускала час свидания. Затем, когда Корсика опускала на свое лицо яркую вуаль и исчезала из виду, Кейти спешила одеться и принималась за дело, чтобы гостиная выглядела веселой и приятной к тому времени, когда принесут кофе и булочки — чуть позже восьми часов.

И когда миссис Эш появлялась из своей комнаты, она всегда находила зажженный камин с накрытым рядом столиком, Кейти приветствовала ее со спокойным и веселым лицом, и оживленная атмосфера этой утренней трапезы была хорошим началом дня.

За этим следовали прогулка, урок французского и отдых на берегу, когда Кейти писала письма домой, а Эми бегала и играла на солнышке. Ближе к полудню обычно появлялся лейтенант Нед и приводился в действие какой-нибудь план развлечений. Миссис Эш игнорировала очевидный penchantnote 148 брата к Лили Пейдж и претендовала на его время и внимание как на принадлежащие ей по праву. Молодой Уэрдингтон был в немалой степени увлечен хорошенькой Лили, но в силу давней преданности сестре и привычки исполнять все ее желания безропотно подчинялся ее повелениям. Он становился четвертым в экипаже, когда они ездили за чудесные горы, окружающие Ниццу на севере, к Чимьере и в долину Сен-Андрэ или вдоль берега к Вентимилье.

Он ездил с ними в Монте-Карло и Ментону и вновь и вновь сопровождал их на большие военные корабли, стоявшие на якоре в широком заливе, полупрозрачная голубизна которого делала его похожим на огромный сапфир.

Миссис Пейдж и ее дочь не раз получали приглашение и принимали участие в этих поездках, но в том, как невозмутимо завладевала миссис Эш своим братом, было что-то бесконечно раздражающее для Лили, которая до ее приезда смотрела на лейтенанта Уэрдингтона как на свою исключительную собственность.

— Лучше бы эта миссис Эш сидела в своем городишке, — говорила Лили матери. — Она все портит. Мистер Уэрдингтон теперь далеко не так мил, как до ее приезда. Я уверена, что она рассчитывает влюбить его в Кейти, но тут у нее ничего не выходит — Кейти, кажется, совсем ему не нравится.

— Кейти — довольно милая девушка, — объявила миссис Пейдж, — но она не того рода, чтобы привлечь веселого молодого человека, как я полагаю. Я уверена, что сама она ни о чем таком не думает. Тебе, Лили, нет нужды бояться.

— Я и не боюсь. — Лили надула губы. — Только это так раздражает!

Миссис Пейдж была совершенно права. Кейти ни о чем таком не думала. Ей нравился Нед Уэрдингтон, его открытая манера держаться; она признавала вполне чистосердечно, что считает его красивым, и особенно восхищалась его почтительной привязанностью к миссис Эш и его умением обращаться с Эми. Что же до нее самой, она сознавала, что он едва ли обращает на нее больше внимания, чем требует вежливость по отношению к подруге сестры; но понимание этого ничуть не беспокоило ее. Голова ее была полна интересных впечатлений, мыслей, планов. Она не привыкла быть предметом восхищения и не испытывала ничего, похожего на досаду оставшейся вдруг кем-то не замеченной светской красавицы. Если лейтенанту Уэрдингтону случалось заговорить с ней, она отвечала свободно и откровенно; если нет, она занималась чем-нибудь другим — и в любом случае она и чувствовала, и вела себя совершенно непринужденно, не испытывая неловкости, какую порождают уязвленное тщеславие и обманутые ожидания, и не имея необходимости ее скрывать.

В конце декабря офицеры флагманского корабля давали бал, ставший крупным событием сезона в светских кругах Ниццы. Естественно, что американская публика играла наиболее заметную роль на американском фрегате, а из всех присутствовавших американских девушек Лили Пейдж была бесспорно самой хорошенькой. В изящном платье, с белыми кружевами и украшениями из бирюзы на шее, руках и в волосах, она привлекала больше кавалеров, чем могла придумать, что с ними делать, получала больше букетов, чем было удобно носить, и больше комплиментов, чем нужно, чтобы вскружить голову любой девушке.

Триумф заставил ее отбросить всякую осмотрительность, и она уступила мстительному чувству, которое в последнее время росло в ее душе по причине того, что она предпочитала рассматривать как определенное нарушение долга со стороны лейтенанта Уэрдингтона, и постаралась дать ему почувствовать, каково это, когда тобой пренебрегают. Она оказалась трижды приглашенной, когда он предложил ей потанцевать, она сделала вид, что не слышит, когда он пригласил ее пройтись, она холодно отнеслась к его попытке завести с ней разговор и, казалось, была всецело поглощена другими кавалерами, военными и штатскими, толпившимися вокруг нее.

Уязвленный и удивленный, Нед Уэрдингтон направился к Кейти. Она отказалась пойти потанцевать, сказав откровенно, что не умеет и что слишком высокая. Одета она была довольно просто — в жемчужно-серое шелковое платье, которое было ее лучшим платьем в прошлую зиму в Бернете, с букетиком красных розочек, приколотым к белой кружевной шемизетке, и другим таким же (оба — подарки Эми) в руке; но казалась она приветливой и спокойной, и было в ней что-то, что успокоило и его смятенный ум, когда он предложил ей руку, чтобы прогуляться по палубе.

Сначала они почти не говорили, но Кейти была вполне довольна, когда, прохаживаясь туда и сюда в молчании, любовалась действительно красивым зрелищем — лунный свет на поверхности залива, колышущиеся отражения темных корпусов кораблей и стройных мачт, сказочное впечатление от разноцветных ламп и фонарей и яркий движущийся лабиринт танцующих.

— Вам нравятся такие вещи? — вдруг спросил он.

— Какие вещи вы имеете в виду?

— Да все это дерганье, и вальсы, и увеселения!

— Не знаю, что такое «дерганье», но на все это очень приятно смотреть, — весело ответила она. — В жизни не видела ничего столь очаровательного.

Ее радостный тон и безмятежное лицо, которое он увидел, когда она обернулась к нему, смягчили его раздражение.

— Я верю, что вы говорите то, что думаете, — сказал он, — и все же не сочтите меня невежливым, но большинство девушек нашли бы этот бал довольно скучным, если б получали от него то, что вы, — то есть, я хочу сказать, если бы они не танцевали и никто особенно не пытался их развлечь.

— Но все делается для того, чтобы развлечь меня! — воскликнула Кейти. — Не понимаю, что заставляет вас думать, будто бал может показаться скучным. Я участвую во всем, разве вы не понимаете… на мою долю тоже приходится веселье… Ах, я так глупа, я не могу вам этого объяснить!

— Нет, вы объяснили. Я думаю, что вполне вас понимаю; только это — точка зрения, очень отличающаяся от той, которой, как правило, придерживаются девушки. (Под «девушками» он подразумевал Лили!) Пожалуйста, не сочтите, что я груб.

— Вы совсем не грубы, но не будем больше говорить обо мне. Взгляните на эти огоньки между отражениями мачт на воде. Как они дрожат! Кажется, я ничего красивее не видела! А как тепло! Даже не верится, что стоит декабрь и что это почти канун Рождества.

— А как Полли собирается праздновать Рождество? Вы уже решили?

— У Эми будет рождественская елочка для ее кукол, и еще две куклы со своими маленькими хозяйками, которые тоже живут в пансионе, придут в гости. Сегодня мы ходили покупать украшения для елки — крошечные игрушечки и свечечки, как для лилипутов! Кстати, как вы думаете, можно здесь достать зеленых веток, таких, как ветки ели и остролиста у нас дома на Рождество?

— Почему же нет? Здесь полно зелени.

— Вот именно; вся зелень здесь выглядит по-летнему и от этого кажется совсем не рождественской. Но я хотела бы немного зеленых веток, чтобы украсить гостиную, — если, конечно, их можно найти.

— Я посмотрю, что можно сделать, и постараюсь прислать вам побольше.

Не знаю, почему эта самая обыкновенная беседа произвела впечатление на лейтенанта Уэрдингтона, но он не забыл ее.

«Не будем больше говорить обо мне, — сказал он себе в тот вечер, возвратившись в свою каюту. — Интересно, сколько времени прошло бы, прежде чем та, другая, захотела бы поговорить о чем-нибудь, кроме себя самой. Немало, я думаю». И он улыбнулся довольно мрачно, расстегивая портупею. Плохое предзнаменование для девушки, если она наводит на такие размышления. Попытка Лили досадить своему обожателю потерпела неудачу.

На следующий день, после обеда, Кейти сидела на своем любимом месте на побережье и трудилась над очередным из длинных писем, которые никогда не забывала еженедельно отправлять в Бернет. На коленях у нее лежал бювар, а перо быстро скользило по бумаге, почти так же быстро, как срывались бы с ее языка слова, окажись те, кому она писала, рядом с ней.

Ницца, 22 декабря

Дорогой папа и все остальные!

Мы с Эми сидим на моем старом лиловом плаще, расстеленном на песке в том же самом месте, где он был расстелен в прошлый раз, когда я писала вам. Мы играем в новую игру: я фея, а она маленькая девочка. Другая фея — которая сейчас не сидит на плаще — заколдовала эту девочку, а я указываю ей разные способы, которыми она может добиться освобождения из-под власти чар. В данный момент ее задача — найти двадцать четыре матовых красных камешка среди гальки на берегу, а если она не сумеет это сделать, то превратится в сову. Когда мы начали играть, я была злой феей, но Эми воспротивилась этому, потому что я «такая хорошая», так что я сменила роль. Жаль, что вы не видите, какой веселый блеск вызывает в ее красивых серых глазах эта детская игра, которой она предалась с таким увлечением, что почти поверила в чары. «Но ведь на самом деле я не превращусь в сову?» — говорит она с заметной тревогой в голосе.

Подумать только, что вы сейчас поеживаетесь от первых снегопадов или отправляете детей на улицу кататься на санках! Как бы я хотела, чтобы вместо этого вы были здесь со мной и Эми и могли просидеть весь этот теплый, благоуханный вечер близ линии прибоя, который окаймляет бахромой белой пены это самое голубое из всех голубых морей! Здесь хватит места для вас всех. Не много людей приходит на этот дальний участок взморья, и если бы вы были очень хорошими, мы бы взяли вас играть с нами.

Наша жизнь здесь течет замечательно. В Ницце очень много людей, и, кажется, среди них есть очень приятные. Здесь, в Швейцарском пансионе, мы видим не очень много американцев. Наши соседи по пансиону главным образом немцы и австрийцы, да иногда попадаются французы. (Эми собрала двадцать четыре красных камешка и теперь помилована и не станет совой. Сейчас она занята тем, что бросает их один за другим в море. Каждый должен долететь до воды, иначе ей грозит превращение в мускусную утку. Она не знает точно, что такое мускусная утка, и это заставляет ее еще более внимательно делать броски.) Но, как я говорила, наш маленький номер из трех комнат в круглой башне так вынесен в сторону от остальной части пансиона, что ничуть не хуже, чем собственный отдельный домик. Гостиная очень веселая и солнечная. У нас два дивана, квадратный стол, круглый столик, что-то вроде этажерки для безделушек, два мягких кресла и два не мягких, и лампа, и часы. Есть также и подушки на полу. Все, что хотите! Мы развесили на стенах все наши фотографии, включая портреты папы и Кловер, и ту плохую, гдеФил и Джонни строят друг другу рожи, и, как яркое пятно, три прелестных красно-желтых японских картинки на муслине, которые Роза Ред сунула в мой чемодан в последнюю минуту. Есть и ветки с осенними листьями, и всегда — цветы, а по утрам и вечерам зажигаем камин.

Эми сейчас ищет пятьдесят снежно-белых камешков, которым, когда она их соберет, предстоит быть погребенными в общей могиле среди валунов. Если она не сумеет сделать это, то ей придется превратиться в электрического угря. Главная трудность в том, что в некоторые камешки она просто влюбляется. Я слышу, как она говорит одному из них: «Я не смогу тебя похоронить».

Но, возвращаясь к тому, о чем я говорила, — по утрам мы очень весело завтракаем втроем в нашей гостиной. Завтрак состоит из кофе и булочек, и его подает нам смешной, ворчливыйgarconnote 149,маленького роста и беззубый; когда он быстро лопочет на своем итало-французском наречии, его очень трудно понимать. На днях он сказал мне, что он уже сорок шесть летgarcon —слишком уж, пожалуй, долгое отрочество!

Общество, которое мы встречаем позднее в столовой, довольно занимательное. Кузина Оливия и Лили ведут себя образцово по отношению ко мне, так как я путешествую с миссис Эш, а миссис Эш — сестра лейтенанта Уэрдингтона, а лейтенант Уэрдингтон — обожатель Лили, и им он очень нравится. Лили, между прочим, сообщила мне по секрету, что они почти помолвлены; но я в этом не уверена, или, может быть, она не это имела в виду. Боюсь, если это окажется правдой, дорогой Полли такая новость совсем не понравится. Она совершенно не сдерживает себя и постоянно, хотя и в вежливой форме, выказывает Лили свое пренебрежение, так что я тревожусь, как бы Лили не обиделась, но она, похоже, ничего не замечает. Кузина Оливия очень красива и великолепно одета. Она полностью затмила маленькую русскую графиню, которая сидит за столом рядом с ней и которая такая немодная и кроткая, словно приехала из Акрона, или Бингемтонаnote 150, или еще какого-нибудь места, где графинь и не видывали. Есть здесь еще два очаровательных, очень тактичных австрийца. Один, который сидит ближе всех ко мне, «соискатель» степени доктора юридических наук и бегло говорит на восьми языках. Он учит английский всего шесть недель, но добился удивительных успехов. Я хотела бы, чтобы мой французский был хотя бы вполовину так хорош, как его английский уже сейчас.

Есть здесь любящая посплетничать молодая женщина, которая живет этажом ниже прямо под нами и которую я иногда встречаю в саду. От нее я слышу самые разные романтические истории об обитателях пансиона. Одна молодая француженка умирает от чахотки и разбитого сердца, так как поссорилась со своим возлюбленным, агентом, обслуживающим путешественников.A padronanote 151,молодая и красивая, ставшая женой пожилого хозяина нашего пансиона всего несколько месяцев назад, тоже имела любовную историю. Я забыла подробности, но там был суровый родитель, и пылкий обожатель, и чаша со слабым ядом, и теперь она говорит, что уж лучше бы ей сейчас умирать от чахотки, как умирает бедняжка Альфонсина.

Но, несмотря на все это, она толстенькая и румяная, и я часто вижу, как она располагается на пороге в своем лучшем платье и большом римском шарфе и украшениях с инкрустациями, чтобы «сделать пансион привлекательным для проходящих». Так что у нее есть чувство долга, хоть она и несчастна.

Эми погребла все свои камешки и говорит, что устала играть в фею. Теперь она сидит, прислонясь головой к моему плечу, и якобы учит заданный ей на завтра французский глагол, но на самом деле, как с сожалением вынуждена сообщить, беседует со мной об отсечении головы — тема, которая со времени посещения Тауэра волнует и зачаровывает ее. «Люди умирают сразу? — спрашивает она. — Или они чувствуют один миг, и это ужасное чувство?» Она полагает, что крови при этом бывает очень много, так как на картинке, изображавшей казнь леди Джейн Грейnote 152, было так много соломы вокруг плахи, — эта картинка украшала стены нашей комнаты в Париже. Пожалуй, я рада, что маленькая, толстенькая беленькая собачка приковыляла к нам по песку и отвлекла внимание Эми.

Заговорила о Париже и словно вновь ощутила туман, который окружал, нас там. Ах, как чарует сияние солнца после нескольких унылых, пасмурных недель! Я никогда не забуду, как выглядело Средиземное море, когда мы впервые увидели его, — все голубое, и такого прелестного оттенка! Мы были примерно там, где, если верить атласу Морзеnote 153, должна бы быть большая красная буква Т на воде, но я никакой буквы не видела. Возможно, они наносят ее так далеко от берега, что замечают ее только те, кто плывет на корабле.

Вот уже сгущаются сумерки и начинает чувствоваться странная прохлада, которая словно таится под этими теплыми вечерами. Эми получила послание, написанное на таинственном белом камешке о том, что…

Тут Кейти остановилась, услышав за спиной хруст шагов

— Добрый вечер! — произнес мужской голос. — Полли послала меня забрать вас и Эми в дом. Она говорит, что становится холодно.

— Мы как раз собирались вернуться, — сказала Кейти, начиная складывать свои бумаги.

Нед Уэрдингтон сел на плащ рядом с ней. Морская даль была теперь стального серого цвета, чуть ближе виднелась фиолетовая полоска, а затем шла широкая полоса переливчатого голубого цвета, какой можно видеть на шее павлина, и эта полоса плавно переходила в длинную линию мерцающих белых бурунов.

— Посмотрите на ту чайку, — сказал он, — как она падает вертикально в море, словно решила пробить земной шар и попасть в Китай!

— Миссис Хоторнnote 154 называет жаворонков «маленькими восторгами», — заметила Кейти, — а чайки кажутся мне «взрослыми восторгами».

— Вы уходите? — сказал лейтенант Уэрдингтон удивленно, когда она встала.

— Разве вы не сказали, что Полли хочет, чтобы мы вернулись в дом?

— Да, конечно; но здесь слишком хорошо, чтобы уходить, не правда ли? Ах да, мисс Карр, я встретил сегодня здешнего садовника и заказал зеленых веток для вас! Их привезут в канун Рождества. Это вас устроит?

— Вполне устроит, и мы очень вам благодарны. — Она обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на море, и незаметно для Неда Уэрдингтона шепнула одними губами: «Доброй ночи!» Кейти очень подружилась со Средиземным морем.

Обещанная «зелень» появилась во второй половине дня накануне Рождества в виде огромной вязанки веток лавра, вечнозеленой калины, остролиста, самшита, больших ветвей апельсинных и лимонных деревьев с висящими на них зрелыми плодами, толстых побегов плюща в несколько ярдов длиной, земляничного дерева, перечного дерева и огромных веток акации, усыпанных желтыми цветами. Посыльный извинился, что принес так мало. Он сказал, что джентльмен заказал веток на два франка, но это все, что он, посыльный, смог донести; он принесет еще, если молодая леди пожелает. Но Кейти, в восторге от этого богатства, не желала ничего больше. Посыльный ушел, и три подруги взялись за то, чтобы превратить маленькую гостиную в сказочный цветник. Каждая фотография и картинка на стене была заключена в рамку из плюща, длинные гирлянды свисали с обеих сторон каждого окна, а каминная полка и дверные рамы совершенно скрылись под листвой и цветами. Вместе с ветками принесли и огромную коробку цветов, и теперь повсюду были расставлены вазы со свежими розами, гвоздиками и гелиотропом; фиалки и примрозы, бурые, с золотыми серединками примулы и острые пики вероники — все географические пояса и все времена года сошлись, чтобы сделать святки яркими и душистыми и зиму не похожей на зиму в этой маленькой гостиной.

Мейбл и Мария-Матильда вместе с двумя куклами-гостьями чинно сидели вокруг стола на коленях у своих маленьких хозяек, а Кейти, надевшая передник и изготовленный на скорую руку чепец и говорившая очень быстро с ирландским акцентом, изображала служанку и подавала им угощение, состоявшее из булочек, какао, малинового варенья и восхитительных маленьких миндальных пирожных. Веселье становилось безудержным, и лейтенант Уэрдингтон появился в дверях с полными руками свертков как раз вовремя, чтобы услышать, как Кейти тараторит с сильным акцентом:

— Та што это в шамом теле, мисс Эми! Не получите вы польше пирошных от меня сёдня! Уже четыре шьели! Не доведется вашей бедной мамаше пошпать, как будете вы ворочаться та метаться ночь напролет иж-жа твоего штрашного аппетита.

— Ах, мисс Кейти, поговорите еще по-ирландски! — кричали дети в восторге.

— Как так поговорите по-ирландски? Та это ш мой ратной изык и другого никакого я и снать не снаю! — заявила Кейти. Тут она заметила вошедшего гостя и внезапно замолчала, покраснев и засмеявшись. — Заходите, мистер Уэрдингтон. Мы, как видите, ужинаем, а я изображаю служанку.

— Пожалуйста, дядя Нед, уйдите, — попросила Эми, — а то Кейти будет вежливая и не станет больше говорить по-ирландски.

— Уш вам ли, мисс, толковать про вешливошть, когда вы этак-то вот гоните жентельмена ш комнаты! — сказала служанка, а затем сняла чепец и развязала тесемки передника. — А теперь — к елочке! — воскликнула она.

Это было очень маленькое деревце, но плоды на нем произросли необыкновенные — к «крошечным игрушечкам и свечечкам, как для лилипутов» добавились в последний момент свертки с подарками. «Начиточес» недавно возвратился из Левантаnote 155, и поэтому под елочкой появились разнообразные предметы восточных нарядов для Эми и миссис Эш, и расшитые золотом турецкие туфли, и полотенца с нашитыми на концах золотыми блестками — все те красивые ненужности, которые в изобилии предлагает Восток, чтобы вытянуть золото из карманов приезжих с Запада. На долю Кейти из того, что лейтенант Уэрдингтон называл своей «добычей», пришелся прелестный маленький кинжал с отделкой из агата и серебра, а еще он получила прекраснейший образчик тех инкрустированных изделий, которыми славится Ницца, — зеркало на подставке с закрывающимися дверками — подарок миссис Эш. Этот вечер был совсем не похож на сочельник дома, в Бернете, но в целом оставил очень приятные впечатления, и, когда на следующее утро Кейти, вернувшись с рождественской службы в английской церкви, села на берегу, чтобы закончить письмо домой, и почувствовала, как греет щеку солнце и как пролетает мимо напоенный ароматами лета ветерок, нежный, словно в июне, ей пришлось напомнить себе, что Рождество совсем не обязательно синоним зимы и снега, но означает великий свет и тепло, приход Того, кто принес свет всей земле.

Несколько дней спустя после этого веселого Рождества они покинули Ниццу. Всем им не хотелось уезжать, а Эми вслух сокрушалась по поводу необходимости переезда в другое место.

— Если бы я могла остаться здесь до того времени, когда будет пора возвращаться в Бернет, я совсем не скучала бы по дому, — заявила она.

— Но какая бы это была жалость, если бы мы не увидели Италию! — возразила ей мать. — Подумай о Неаполе, Риме, Венеции!

— Не хочу я о них думать. У меня такое чувство, будто. я учу предлинный урок географии, и это так утомительно — учить его!

— Эми, дорогая, ты нездорова.

— Здорова, совсем здорова; я только не хочу уезжать из Ниццы.

— Тебе ведь придется учить этот урок географии маленькими частями, а это гораздо более приятный способ, чем учиться по книжке, — подала утешительную мысль Кейти. Но хотя ее слова звучали весело, в глубине души она разделяла нежелание Эми уезжать.

«Все это леность, — сказала она себе. — Ницца была так хороша, что совсем испортила меня».

Утешало и делало отъезд не столь тяжелым то, что им предстояло ехать в экипаже по знаменитой дороге Корниш через Сан-Ремо, вместо того чтобы добираться до Генуи по железной дороге, как это делает в наши дни большинство путешественников. Из Швейцарского пансиона они выехали чудесным утром — было ясно и тепло, но в воздухе ощущался бодрящий намек на прохладу, придававший еще большее очарование. Средиземное море поражало своим глубочайшим фиолетово-голубым цветом; казалось, что на нем лежит слой краски. Небо походило на бирюзовый свод; каждый мыс сверкал, как драгоценность, в золотом свете солнца. Экипаж, следовавший за каждым изгибом и поворотом дороги, выбитой в виде уступа на прибрежных утесах, казалось, висел в воздухе между небом и землей — внизу море, наверху горы, а между ними сказочный мир зелени. Поездка была точно сон, полный чудес и быстро сменяющих друг друга сюрпризов, и когда она завершилась на непривычном и странном постоялом дворе в Сан-Ремо, откуда были видны мыс Бордигера в пышном оперении пальм и Корсика, на этот раз днем, четко и ясно на фоне западного неба, Кейти пришлось признаться себе самой, что Ницца, как сильно ни любила она этот городок, была не единственным и даже не самым красивым местом в Европе. Кейти уже чувствовала, как раздвигаются ее горизонты, меняются взгляды, — и кто мог сказать, что лежит еще дальше, за этими горизонтами?

На следующий день они прибыли в Геную, в отель — некогда внушительный дворец архиепископа, — где поселились втроем в огромной комнате, такой высокой, широкой и длинной, что три их кровати с пологами, за резной деревянной ширмой, были совсем незаметны в этом пространстве. Там также было целых четыре дивана и в два раза больше кресел, не считая пары монументальных платяных шкафов, но, как заметила Кейти, вполне можно было вдвинуть еще несколько роялей и никому не показалось бы, что стало теснее. С одной стороны от отеля располагался генуэзский порт, где было полно судов, прибывших со всего света, и развевались флаги десятка стран; с другой — был виден величественный старый город с поднимающимися, ярус над ярусом, церквами, дворцами, садами, а ближе всего были узкие улочки, блестевшие золотой филигранью вывесок над магазинами ювелиров. А в то время как они ходили, и смотрели, и удивлялись, Лили Пейдж в Швейцарском пансионе говорила:

— Я так рада, что Кейти и эта миссис Эш уехали! Ничего более приятного не случалось с самого их приезда. Лейтенант Уэрдингтон ужасно чопорный и глупый, и совсем не такой, как раньше. Но теперь, когда мы избавились от них, все снова будет хорошо.

— Я, право же, не думаю, что есть в чем винить Кейти, — сказала миссис Пейдж. — Я никогда не замечала, чтобы она хоть как-то пыталась привлечь его внимание.

— О, Кейти хитрая! — с мстительным чувством отозвалась Лили. — Всегда кажется, что она ничего не делает, но ей всегда как-то удается добиться своего. Она, наверное, думает, что я не видела, как она на днях задержала его на берегу, когда он пришел навестить нас, но я видела. И сделала она это просто назло — хотела досадить мне, я знаю.

— Что ж, дорогая, теперь она уехала и досаждать тебе больше не будет, — успокаивающе сказала мать. — Не дуйся так. Лили, и не делай морщинки на лбу. Это тебе не к лицу.

— Да, она уехала, — отрывисто и раздраженно добавила Лили, — и так как она едет на восток, а мы на запад, то, скорее всего, больше с ней не встретимся, чему я искренне рада!

Глава 8
Путем Одиссеяnote 156

— А ведь мы собираемся следовать тем же путем, каким следовал Одиссей, — сказала Кейти, пристально разглядывая маленькую дорожную карту в своем путеводителе. — Вы это осознаете, Полли, дорогая? Он и его спутники проплыли до нас по тем же морям, и мы увидим то, что видели они — мыс Цирцеи, остров Сирен и, быть может, — кто знает? — и самого Полифемаnote 157.

Пароход «Марко Поло» только что поднял якоря и медленно уходил из заполненного судами генуэзского порта в самое сердце все еще розового заката. Вода была совершенно спокойной, не чувствовалось никакого движения, кроме вибрации парового двигателя. В дрожащей пене длинной кильватерной струи то тут, то там появлялись фосфоресцирующие точки, а низко на восточном небе горела, как сигнальный фонарь, большая серебристая планета.

— Полифем был отвратительный великан. Я про него читала и не хочу его видеть, — заметила Эми со своего безопасного местечка на коленях у матери.

— Может быть, теперь он не такой плохой, каким был в те далекие времена. Какие-нибудь миссионеры, возможно, случайно встретили его и обратили на путь истинный. Если бы он был хорошим, ты бы ничего не имела против того, что он большой, ведь правда? — предположила Кейти.

— Н-нет, — неуверенно ответила Эми, — не имела бы. Но я думаю, очень много миссионеров понадобилось бы, чтобы сделать его хорошим. Один-единственный миссионер побоялся бы разговаривать с ним… Ведь на самом деле мы его не увидим, нет?

— Думаю, что нет. А если мы заткнем уши ватой и будем смотреть в другую сторону, то не услышим и пения сирен, — сказала Кейти. Она была в приподнятом настроении. — Ах, Полли, дорогая, есть еще кое-что, очень приятное, о чем я забыла вам сказать! Капитан говорит, что он остановится завтра на весь день в Ливорно, чтобы принять на борт груз, и у нас будет достаточно времени, чтобы съездить в Пизу и осмотреть собор, падающую башнюnote 158 и все остальное. Вот, а Одиссей этого не видел! Я так рада, что не умерла в детстве от кори, как говаривала Роза Ред! — И с этими словами она подкинула в воздух и снова поймала свою книгу, почти так, как могла бы сделать это Кейти Карр, какой она была двенадцать лет назад.

— Какой вы еще ребенок! — с одобрением в голосе сказала миссис Эш. — Вы, кажется, никогда не бываете не в духе и не устаете от впечатлений.

— Не в духе! Разумеется, ничего подобного! Да и скажите на милость, Полли, дорогая, с какой стати я сделалась бы не в духе?

Кейти в последнее время с удовольствием называла свою подругу «Полли, дорогая» — привычка, которую она неосознанно переняла у лейтенанта Уэрдингтона. Миссис Эш это нравилось; она говорила, что это по-сестрински и по-дружески и вызывает у нее ощущение, будто она почти такая же юная, как Кейти.

— А эта башня в самом деле наклонная? — спросила Эми. — То есть я хочу сказать, она сильно наклонена? Мы это заметим?

— Узнаем завтра, — ответила Кейти. — Если это не так, я утрачу всякое доверие к человеческой природе,

Доверию Кейти к человеческой природе не было суждено ослабнуть. Когда на следующее утро они добрались до площади дель Дуомо в Пизе, знаменитая башня была на своем месте и стояла совершенно наклонно, так, как ее изображают на картинках и в алебастровых макетах, и казалось, в следующую минуту упадет от собственной тяжести прямо на их головы. Миссис Эш объявила, что это настолько неестественно, что приводит ее в содрогание, а когда ее уговорили подняться на вершину башни по винтовой лестнице, у нее так закружилась голова, что они были безмерно рады, когда благополучно возвратили ее вниз, на ровную землю. А когда они направились через поросший травой участок к величественному старинному собору, она отвернулась от башни, сказав, что если будет продолжать думать о ней, то перестанет верить в земное притяжение, в которое, как ей всегда говорили, должны верить все добропорядочные люди.

Гид показал им лампу, покачивающуюся на длинной цепи, — говорят, что перед ней сидел и размышлял Галилео Галилейnote 159, когда разрабатывал свою теорию маятника. Лампа казалась близкой родственницей самого земного притяжения, и они взглянули на нее с почтением. Затем они направились в баптистерий, чтобы увидеть великолепную мраморную кафедру работы Никколо Пизаноnote 160 — множество выразительных скульптур на постаменте, водруженном на спины мраморных львов, — и столь же великолепную купель, а также отдать дань восхищения необычному, таинственному эхо, с которым их гид был, казалось, в самых близких отношениях: он заставлял эхо «говорить» то, что ему, гиду, хотелось услышать, и эхо чуть ли не «отвечало» на вопросы!

Именно тогда, когда они выходили из баптистерия, с ними произошло необычное и пугающее приключение, которое Эми так никогда и не смогла совсем забыть. Пиза — город нищенствующих монахов, и ее улицы кишат шайками религиозных попрошаек, называющих себя братьями ордена милосердия. Они носят широкие черные сутаны, сандалии на тесемках на босу ногу и маски из черного батиста с прорезями, в которых свирепо сверкают их черные глаза. В руках у них, как правило, жестяные кружки для сбора пожертвований, и эти кружки они суют под нос всем приезжим, на которых смотрят как на свою законную добычу.

Когда наши путешественницы вышли из баптистерия, двое из этих братьев заметили их и, потрясая кружками для милостыни, на которых было написано «Pour les Pauvres»note 161, и издавая звуки, похожие на звук трещотки сторожа, понеслись к ним, словно огромные летучие мыши, — черные одеяния развевались на ветру, глаза дико вращались в прорезях масок; было что-то ужасное в их внешности и стремительности движений. Эми взвизгнула и спряталась за спину матери; миссис Эш явно съежилась от испуга. Кейти не отпрянула, но на память ей пришли демоны с крыльями как у летучих мышей, изображенные на иллюстрациях Доре к поэмам Дантеnote 162, и пальцы ее немного дрожали, когда она опускала несколько монет в кружки монахов.

Однако даже нищенствующие монахи — человеческие существа, и испуг Кейти прошел, когда она заметила, что уходя, один из них вернулся на несколько шагов назад чтобы подольше посмотреть на миссис Эш, щеки которой пылали ярким румянцем волнения и которая казалась в эти минуты особенно красивой. Кейти рассмеялась, и миссис Эш вместе с ней, но Эми не могла избавиться от впечатления, что это было нападение демонов, и впоследствии часто с содроганием вспоминала о том, как эти ужасные черные существа налетели на нее и как она спряталась за маму. Мрачные картины, изображающие Торжество Смерти, которые были вскоре представлены их вниманию на стенах Кампо-Сантоnote 163, не способствовали тому, чтобы успокоить ее, и к гостинице, где предстояло пообедать, она шла с бледным, испуганным лицом, крепко держась за руку Кейти.

Путь к гостинице лежал через одну из узких улиц, населенных бедняками, — пыльную улочку с высокими ветхими домами по обеим сторонам. В широкие дверные проемы можно было мельком увидеть внутренние дворики, где лежали пустые, большие и маленькие, бочки и ржавые котлы и на огромных деревянных подносах были выставлены сушиться на солнце макароны. На одних подносах макароны были серые, на других белые, на третьих желтые, но ни одни не казались аппетитными, когда лежали так — открытые, в пыли, под развевающимся и хлопающим наверху, на протянутых от дома к дому длинных веревках, застиранным бельем. Как это всегда бывает на бедных улочках, здесь были стайки ребятишек, и появление маленькой Эми с рассыпанными по плечам светлыми волосами, сжимающей в объятиях Мейбл, произвело сенсацию. Дети, стоявшие на мостовой, что-то кричали, другие дети слышали их восклицания и тоже выскакивали из домов на улицу, а матери и старшие сестры выглядывали в двери. Казалось, будто сам воздух полон взволнованных смуглых лиц, темных кудрявых маленьких голов, то выныривающих, то исчезающих друг за другом, и любопытных черных глаз, устремленных на большую красивую куклу, которая, с ее пышной копной льняных волос, в голубом бархатном платье и жакете, шляпке, украшенной перьями, и с муфтой, казалась им каким-то чудом из другого мира. Они не могли решить, живой ли это ребенок или игрушечный, но не осмеливались подойти поближе, чтобы выяснить, и лишь толпились на расстоянии, указывая на куклу пальцами, смеясь и перешептываясь, в то время как Эми, очень довольная восхищением, какое вызывала ее любимица, подняла Мейбл повыше для всеобщего обозрения.

Наконец одна смешная девчушка в белом чепчике на круглой кудрявой голове, как кажется, окончательно уверилась, что в руках у Эми кукла, и, метнувшись во дворик, тут же возвратилась со своей куклой — жалкой маленькой деревянной фигуркой, все одеяние которой состояло из грубой красной хлопчатой рубашки. Эту куклу она показала Эми. И Эми в первый раз после своей встречи с похожими на летучих мышей монахами улыбнулась, а Кейти, взяв у нее из рук Мейбл, изобразила жестами, что куклы хотят поцеловать друг друга. Но хотя маленькая итальянка взвизгнула от смеха при мысли о bacionote 164 между куклами, она никоим образом не могла на это согласиться и, спрятав свое сокровище за спину, краснея и смеясь, быстро заговорила что-то непонятное, делая забавные жесты двумя пальцами.

— По всей вероятности, она боится, что Мейбл сглазит ее куклу, — сказала Кейти, вдруг догадавшись о значении этих жестов.

— Дурочка! — воскликнула возмущенная Эми. — Да как тебе пришло в голову, будто мой ребенок может испортить твою грязную старую куклу? Ты должна бы радоваться, что кто-то чистый вообще обратил на нее внимание.

Звук иностранной речи окончательно привел маленькую итальянку в замешательство. С визгом она бросилась прочь, и все остальные дети за ней. В отдалении они приостановились, чтобы оглянуться на непонятных и пугающих существ, не говорящих на привычном языке. Кейти, желая оставить приятное впечатление, изобразила, что Мейбл посылает им воздушный поцелуй. Это снова вызвало смех и болтовню в толпе детей, и некоторое время они следовали за нашими друзьями, продолжившими путь к гостинице.

Всю следующую ночь по гладкому, как стекло, морю «Марко Поло» скользил вдоль берегов, мимо которых проходили парусные суда Одиссея в те давние, полумифические дни, что видятся нам теперь в таком чарующем свете. Кейти проснулась в часа утра и, выглянув в окно каюты, мельком увидела остров, который, как свидетельствовала ее карта, был Эльбойnote 165 — тем местом, где Наполеон, этот беркут войны, был на время прикован к скале. Затем она снова заснула, а когда поднялась при ясном свете дня, пароход уже миновал побережье Остии и приближался к устью Тибра. За далекой Кампаньей поднимались подернутые дымкой горные вершины, а на берегу каждый мыс и каждая бухта носили имена, приводившие на память что-нибудь интересное.

Около одиннадцати на горизонте показался маленький, неясно очерченный пузырек, который, как заверил пассажиров капитан, был куполом собора св. Петра, от которого их отделяло расстояние почти в тридцать миль. Это была одна из тех «волнующих минут», о которых так любила размышлять Кловер, и Кейти, сравнивая действительность с тем, что представлялось воображению, не могла удержаться от улыбки. Ни она, ни Кловер и не предполагали, что огромный купол окажется столь невпечатляющим, когда впервые предстанет перед взором путешественницы.

Пароход продолжал продвигаться вперед, пока висевший в воздухе пузырек, привлекавший внимание пассажиров, неисчез. Эми, уставшая от вида берега, который не вызывал у нее никаких ассоциаций, и от восторгов, которые выражали взрослые и которые были ей непонятны, втиснулась на деревянный диванчик рядом с Кейти и принялась просить ее продолжить историю Виолетты и Эммы.

— Всего одну малюсенькую главочку, мисс Кейти, про то, что они делали в Новый год, или еще что-нибудь. Так скучно, когда плывешь и плывешь весь день и совсем нечем заняться! И вы уже так давно ничего мне о них не рассказывали, очень-очень давно!

Виолетта и Эмма, по правде говоря, стали уже отравлять Кейти существование. Она стремилась внести какое-нибудь разнообразие в их не богатую событиями жизнь и каждый раз ломала голову над изобретением все новых и новых подробностей, так что в конце концов ее воображение стало похоже на сухую губку, из которой выжали всю влагу до последней капли. Эми была ненасытна. Ее интерес к истории двух девочек не ослабевал, и когда ее изнеможенная подруга объясняла, что не в силах придумать абсолютно ничего на заданную тему, Эми предлагала поменяться ролями: "Тогда, мисс Кейти, можно мне рассказать вам новую главу?" За этим следовало что-либо в таком роде:

— Это было накануне Рождества… Нет, это будет у нас не накануне Рождества… Это будет за три дня до Дня Благодарения. Виолетта и Эмма встали утром и… Ну, в общем, ничего особенного они в тот день не делали. Они только позавтракали, пообедали, поиграли и немножко поучились и рано легли спать, а на следующее утро… Ну, в тот день тоже почти ничего не произошло: они только позавтракали, пообедали и поиграли.

Слушать истории Эми было еще тяжелее, чем рассказывать ей свои, так что Кейти пришлось в порядке самозащиты возобновить повествование, но возненавидела она Виолетту и Эмму смертельной ненавистью. Поэтому, когда Эми обратилась со своей просьбой на палубе парохода, Кейти вдруг почувствовала, что полна решимости покончить с этими кошмарными детьми раз и навсегда.

— Хорошо, Эми, — сказала она, — я расскажу тебе еще одну историю о Виолетте и Эмме, но она безусловно будет последняя.

И Эми, прижавшись к своей подруге, увлеченно слушала рассказ Кейти о том, как в один из предновогодних дней Виолетта и Эмма отправились вдвоем в санях, запряженных белым пони, к бедной женщине, жившей в уединенном домике, который стоял высоко на склоне горы. Они везли ей корзинку, в которой лежали индейка, пучок сельдерея, формочка с клюквенным желе и сладкий пирог.

— Они были очень довольны, что могут отвезти все эти вкусности бедной вдове Симпсон, и думали только о том, как она будет рада видеть гостей, — продолжала коварная Кейти. — Поэтому они не заметили, как почернело небо и как зловеще завывает ветер в голых сучьях деревьев. Ехали они медленно, так как дорога все время шла в гору и бедному пони приходилось нелегко. Но он был бравый малый и тянул изо всех сил вверх по скользкой крутой дороге, а Виолетта и Эмма весело болтали и смеялись, и им ни на миг не приходила в голову мысль об опасности. А на горе, как раз на полпути, был каменный уступ, нависавший над дорогой, и на этом уступе росло огромное дерево. На сучьях дерева толстым слоем лежал снег, и от этого они были гораздо тяжелее, чем обычно. В тот момент, когда сани медленно проезжали под уступом, неистовый порыв ветра налетел из ущелья и вырвал дерево, росшее на уступе, — вырвал с корнями. Оно упало прямо на сани, и Виолетту, Эмму, пони, корзинку с индейкой и всем остальным, что было в ней, расплющило в лепешку!

— И что же? — воскликнула Эми, когда Кейти замолчала. — Продолжайте! Что было дальше?

— Дальше ничего не было, — ответила Кейти ужасающе торжественным тоном, — и не могло быть! Виолетта и Эмма были мертвы, пони был мертв, вся еда в корзинке переломана. Начался сильный снегопад, снег покрыл сани и девочек, и никто не знал, ни где они, ни что с ними стало, до самой весны, пока не растаял снег.

С отчаянным визгом Эми вскочила со скамьи.

— Нет! Нет! Нет! — закричала она. — Они не умерли! Я не хочу, чтобы они умирали!

Тут она разразилась слезами, умчалась вниз по лесенке и закрылась на замок в каюте матери, откуда не появлялась в течение нескольких часов.

Сначала Кейти от души посмеялась над этим взрывом чувств, но вскоре начала раскаиваться и подумала, что поступила жестоко со своей любимицей. Она спустилась вниз и постучала в дверь каюты, но Эми не отвечала. Кейти ласково окликала ее через замочную скважину, и уговаривала, и просила, но все напрасно. Эми не было видно до вечера, а когда она наконец, еле передвигая ноги, снова поднялась на палубу, глаза у нее были красными от слез, а личико бледным и страдальческим, словно она вернулась с похорон своих лучших подруг.

Кейти почувствовала угрызения совести.

— Иди сюда, дорогая, — сказала она, протянув руку, — иди и сядь ко мне на колени — и прости меня. Виолетта и Эмма не погибнут. Они будут жить, раз уж ты их так любишь, и я буду рассказывать о них до конца моих дней.

— Нет, — возразила Эми, скорбно качая головой, — это невозможно. Они умерли и никогда не воскреснут. Все кончено, и мне так гру-устно!

Все извинения Кейти и все попытки возобновить повествование оказались бесполезны. В воображении Эми Виолетта и Эмма были мертвы, и она не могла заставить себя снова поверить в то, что они живы.

Она была слишком удручена горем, чтобы заинтересоваться легендой о Цирцее и превращении людей в свиней — легендой, которую рассказала ей Кейти, когда пароход огибал величественный мыс Цирцеи, — и острова, где прежде пели сладкоголосые сирены, тоже напрасно звали ее к себе. Солнце закатилось, на небе появились звезды, и под лучами этих бесчисленных маленьких светильников приветствуемый манящими кивками изящного молодого месяца «Марко Поло» вошел в Неаполитанский залив, миновал Везувий с его темным завитком клубящегося дыма, отчетливо виднеющимся на фоне светящегося неба, и доставил своих пассажиров к месту высадки.

На следующее утро они проснулись и очутились в атмосфере середины лета, с заливающим все вокруг ярким желтым солнцем и настоящим июльским теплом. Продавцы цветов стояли на каждом углу и настойчиво предлагали свой душистый товар каждому приезжему. Кейти не уставала поражаться дешевизне цветов, которые всовывали в окна их экипажа, медленно проезжавшего по улицам. Цветы были собраны в плоские букеты: в центре располагалась белая камелия, которую окружали уложенные концентрическими кольцами пунцовые чайные розочки, так что все вместе оказывалось размером с молочное ведерко, — и все это за сумму, соответствующую десяти центам! Но, купив два-три таких огромных букета и обнаружив, что ни одна розочка не может похвалиться длиной черенка, большей одного дюймаnote 166, и что все цветы скреплены вместе длинными тонкими проволочками, проходящими прямо через их серединки, она потеряла к ним всякий интерес.

— По мне, уж лучше одна из наших обычных роз с длинным стеблем и множеством листьев, чем десяток этих… прямо не букетов, а деревянных тарелок! — говорила она миссис Эш.

Но когда они выехали из города и возница остановился возле высоких каменных стен, увитых такими же цветами, и Кейти обнаружила, что может, встав на сиденье экипажа, собрать столько розочек, сколько душе угодно, и нарвать желтофиоли, растущей в трещинах между камнями, она почувствовала, что совершенно удовлетворена.

— Это Италия моей мечты, — сказал она.

Несмотря на всю красоту Неаполя, какое-то неясное ощущение опасности мешало путешественницам приятно проводить время в этом городе. Нездоровые запахи проникали в окна носились по улицам; казалось, в воздухе было что-то смертоносное. До миссис Эш и Кейти доходили передаваемые шепотом слухи о случаях лихорадки — слухи, которые владельцы гостиниц изо всех сил старались подавить. Говорили, что в одном отеле лежит в тяжелом состоянии какой-то американец, в другом неделю назад умерла одна дама. Миссис Эш встревожилась.

— Пожалуй, мы лишь бросим беглый взгляд на несколько главных достопримечательностей, — сказала она Кейти, — а затем уедем как можно скорее. Я так боюсь за Эми, что не нахожу себе места. Я все время щупаю ее пульс, все время мне кажется, что она как-то не так выглядит, и, хотя я знаю, что все это лишь мои фантазии, мне не терпится уехать отсюда. Вы ведь не возражаете, правда, Кейти?

После этого разговора все, что делалось, делалось в спешке. Кейти чувствовала себя так, словно ее мчит какой-то вихрь, когда они носились по городу от одной достопримечательности к другой, заполняя все промежутки между поездками посещением магазинов, которые были неотразимы — все такое красивое и удивительно дешевое. Она купила черепаховый веер с цепочкой для Розы Ред и распорядилась, чтобы на нем вырезали монограмму с инициалами Розы. Для Элси она купила коралловый медальон, для Дорри запонки, а для папы красивую небольшую бронзовую вазу, копию античной, найденной в Помпеях.

«Как это чудесно, когда есть деньги и можно потратить их в таком месте, как Неаполь! — сказала она себе со вздохом удовлетворения, разглядывая свои прелестные покупки. — Я лишь хотела бы иметь возможность купить в десять раз больше вещей и отвезти их в подарок в десять раз большему числу людей. Папа так хорошо это понимал! Удивительно, как это так получается, что он всегда знает заранее, какие будут чувства и желания у других людей!»

Миссис Эш также накупила множество вещей для себя и Эми и для того, чтобы отвезти в подарок родным и друзьям, и все было очень приятно и весело, если не считать этого едва уловимого ощущения опасности, от которого они не могли избавиться и которое не вызывало желания задержаться в городе. «Увидеть Неаполь и умереть», — гласит старинное изречение, и оно оказалось печальной истиной не для одного путешественника-американца.

Помимо разговоров о лихорадке ходило, как это всегда бывает в Неаполе и его окрестностях, немало слухов и о разбойниках. Поговаривали, что с какими-то путешественниками что-то случилось на одном из холмов близ Сорренто, и хотя никто точно не знал, в чем заключалось это «что-то», и не был готов поручиться, что сообщение соответствует истине, миссис Эш и Кейти испытывали немалое беспокойство, садясь в экипаж, которому предстояло провезти их неподалеку от того места, где произошло таинственное «что-то».

В действительности дорога из Кастелламаре в Сорренто не более опасна, чем дорога из Бостона в Бруклин, но нашим путешественницам было не легче, так как узнали они об этом лишь впоследствии. Это также и одна из самых красивых дорог в мире. Повторяя причудливые изгибы берега, она плавно вьется по широким уступам, ровно выбитым в крутых склонах скал, где наверху протянулись апельсиновые, лимонные и оливковые рощи, а внизу раскинулся, похожий на твердую полосу лазурита, Неаполитанский залив, усыпанный изумрудами островов самых живописных очертаний.

Жаль, что вся эта красота была потеряна для миссис Эш и Кейти, но они были слишком напуганы, чтобы хоть отчасти насладиться ею. Возницей их экипажа был косматый молодой дикарь, столь свирепого вида, что вполне мог и сам быть разбойником. Он громко щелкал кнутом, а время от времени еще и издавал протяжный пронзительный свист. Миссис Эш была в полной уверенности, что это сигналы, которые он подает членам своей шайки, притаившимся где-то на склонах, в тени олив. Раз или два ей показалось, что он обменялся знаками с некими подозрительного вида личностями, мимо которых они проезжали; мерещилось ей также, что люди, встречавшиеся им на дороге, смотрели на них с состраданием, как на жертв, которых везут на казнь. Ее страхи передались Кейти, так что, хотя они болтали, смеялись и шутили, чтобы развлечь Эми — которая ни в коем случае не должна была испугаться или заподозрить, что что-то не так, — и со стороны казались очень веселой компанией, на самом деле обе всю дорогу тряслись от страха и имели возможность вполне прочувствовать свои абсолютно ненужные страдания. В конце концов они совершенно благополучно добрались до Сорренто, а такой страшный на вид возница оказался весьма порядочным молодым человеком, имеющим на своем иждивении жену и детей и считающим верхом наслаждения съесть тарелку макарон и выпить стаканчик кислого красного вина; он был очень благодарен за чаевые — что-то около тридцати центов, — которые должны были позволить ему купить эти деликатесы. На следующий день миссис Эш расплачивалась за свои страхи ужасной головной болью, и они с Кейти сошлись во мнении, что вели себя глупо, и решили впредь не обращать внимания на непроверенные и неподтвержденные слухи — весьма разумное решение.

Гостиница, в которой они поселились, стояла у края отвесной скалы прямо над морем. С балкона своей гостиной они смотрели вниз, в воду, с высоты шестидесяти футов; окна их спален выходили в розовый сад, за которым тянулись апельсиновые рощи. Гостиница располагалась неподалеку от глубокого ущелья, которое делит маленький городок Сорренто почти пополам и один конец которого, обращенный к морю, образует естественную гавань. Кейти с неизменным интересом вглядывалась вниз, в эту необычную и красивую расщелину около двухсот футовnote 167 глубиной, стены которой увиты диким виноградом и другими стелющимися растениями и которая, кажется, вся трепещет, когда колышутся на ветру тонкие изящные листья папоротников, торчащих из каждой щели и трещины в скалах. Кейти и Эми часто бродили по берегу в сторону Массы и обратно, чтобы посмотреть на прелестные очертания островов, лежащих в заливе, и полюбоваться зарослями кактусов и юкки, раскинувшимися вдоль дороги. Они всегда возвращались с цветущими апельсиновыми ветками, которые можно было рвать так же свободно, как цветущие яблоневые ветки весной в садах Новой Англии. Сами апельсины в то время года были еще очень кислыми, но оправдывали романтическое «возвратиться из апельсиновой рощи» точно так же, как если бы слаще их не было на свете.

Дважды они ездили в Помпеиnote 168, куда очень легко добраться из Сорренто. Верхом на осликах они взбирались на холмы, откуда можно было бросить взгляд на далекий берег Калабрии, на естественные арки и храмы Пестумаnote 169, сверкающие на солнце за много миль от Сорренто. В день рождения Кейти, в конце января, миссис Эш предложила ей самой выбрать себе в качестве подарка очередную экскурсию, и Кейти выбрала поездку на остров Капри, где они еще не бывали. День выдался великолепный: ветер был самый подходящий для прогулки по морю и даже позволил им посетить знаменитый Голубой Грот, в который можно войти только при определенном уровне воды и высоте волн. Они взобрались на огромную скалу, где находятся развалины виллы, построенной жестоким императором Тибериемnote 170, и тот ужасный, нависающий над морем утес, с которого он, как говорят, заставлял бросаться вниз свои несчастные жертвы, пообедали в гостинице, носящей имя того же Тиберия, а на закате снова сели в лодку, чтобы вернуться в Сорренто по волшебному предночному морю. Эта поездка обратно была едва ли не самым большим удовольствием всего дня. Море лежало неподвижное; светила полная луна — она была больше и ярче, чем в Америке, и казалось, что есть в ней настоящее тепло и живые краски. Гребцы ударяли веслами по воде в такт неаполитанским баркаролам и народным песням, мерный ритм которых был, казалось, взят у пульсирующих волн моря. И когда наконец нос лодки со скрипом коснулся песков возле пристани Сорренто, Кейти, глубоко и с сожалением вздохнув, объявила, что это был лучший из подарков, которые она получила, — лучше, чем цветы Эми и чем красивый черепаховый медальон, подарок миссис Эш, лучше даже, чем письмо из дома, прибывшее по счастливому стечению обстоятельств с утренней почтой именно в этот день.

Но все приятное в жизни должно когда-то кончаться.

— Кейти, — сказала миссис Эш в один из дней в начале февраля. — Я только что слышала, как дамы в общей гостиной говорили, что гостиницы Рима быстро заполняются сейчас приезжими. До карнавала остается меньше двух недель, и все хотят оказаться там, так что если мы не поторопимся, то не найдем свободных комнат.

— Ах, как это досадно, что нельзя быть одновременно в двух местах! — сказала Кейти. — Я очень хочу увидеть Рим, но мне тяжело покинуть Сорренто. Мы были так счастливы здесь, правда?

И они снова взялись за дорожные посохи и отправились в Рим, как апостолы, «не ведая, что выпадет там на их долю».

Глава 9
Римский праздник

— О Боже! — сказала миссис Эш, свернув и отложив в сторону письмо. — Как я хотела бы, чтобы эти Пейджи уехали из Ниццы или чтобы оттуда ушла наша эскадра.

— Да почему? — воскликнула Кейти, поднимая глаза от многостраничного послания Кловер, которое сосредоточенно изучала. — Что такое?

— Ничего такого, если не считать того, что эти надоедные люди еще не уехали в Испанию, как хотели, и Нед, похоже, продолжает с ними встречаться, — раздраженно отвечала миссис Эш.

— Но, дорогая Полли, какое это имеет значение? И ведь они не обещали вам уехать в какой-то определенный срок, не правда ли?

— Н-нет, не обещали, но все равно — хорошо бы, чтобы они уехали. Хотя, конечно, Нед не такой глупец, чтобы всерьез заинтересоваться этой вздорной Лили! — Тут она засмеялась над собственной непоследовательностью и добавила: — Мне не следует плохо отзываться о ней, ведь она ваша кузина.

— Ничего, пожалуйста, — ответила Кейти весело. — Но, Полли, дорогая, я, право, не вижу причины, почему бедняжка Лили должна внушать вам такое беспокойство.

Комната, в которой происходил этот разговор, располагалась на самом верхнем этаже римского отеля «Дель Мондо». Она была очень большой, со множеством окон, и хотя в одном углу стояли, наполовину скрытые за ширмой, кровать, комод, умывальник и массивная стоячая вешалка, на которой висели платья и жакеты Кейти, остававшееся пространство с диваном и креслами, расставленными вокруг камина, с круглым столом, на котором лежали книги и стояла лампа, было вполне достаточным, чтобы использовать его в качестве гостиной. Получить отдельную гостиную миссис Эш не удалось по причине приближения карнавала и вызванного этим наплыва приезжих. По правде говоря, миссис Эш уверили, что ей, учитывая обстоятельства, и так невероятно повезло — она нашла неплохие комнаты; и те же уверения помогли ей примириться с довольно скверной едой и обслуживанием в отеле и четырьмя длинными лестничными пролетами, которые приходилось преодолевать всякий раз, когда требовалось добраться до столовой или до выхода на улицу.

Они пробыли в Риме лишь четыре дня, но уже успели увидеть много интересного. Они постояли в необычном месте, где осевшие мраморные полы и разбитые колонны представляли собой все, что осталось от величественного римского форума. Они посетили Колизейnote 171, тогда все еще увитый плющом, — не такой чистый и голый, как ныне, когда с него в большой мере «смыли» его живописность. Они видели бани Каракаллыnote 172 и мраморные скульптуры и дворцы Ватиканаnote 173, ездили в Кампанью и на виллу Памфили-Дориаnote 174, где собирали фиолетовые и красные анемоны, и на английское кладбище — взглянуть на могилу Китсаnote 175. Они заглянули также и в несколько магазинов и побывали на приеме в американском посольстве — короче, как большинство не получивших никаких предупреждений путешественников, они увидели в два раза больше, чем позволили бы им осмотрительность и опыт, обратись они к этим именитым особам за советом.

Все, что было романтического в натуре Кейти, откликалось на красоту и очарование древнего города — столицы мира, как его с полным правом можно назвать. Любая, самая непродолжительная, прогулка или поездка — и перед ними представали бесчисленные и неожиданные чудеса. То это был великолепный фонтан, изображающий мчащихся лошадей, впряженных в колесницу; на колеснице стояли огромные нимфы и тритоныnote 176 и держали чаши и рога, из которых высоко в воздух взлетали пенящиеся струи и падали затем проливным дождем в громадный мраморный бассейн. То это была каменная арка, украшенная ажурной резьбой, тонкой и изящной, как кружева, — единственный сохранившийся фрагмент языческого храма, словно выброшенный волнами времени из великолепного моря прошлого на жалкий берег настоящего. То это была часовенка в том месте, где сходятся три улицы, с горящей под изображением Мадонны тусклой лампадой и свежей розой, стоящей рядом в вазе, а перед часовенкой стояла на коленях какая-нибудь крестьянка в красном корсаже, голубой юбке и с обшитой кружевом накидкой на голове. То это была залитая солнцем и запруженная экипажами, полными красиво одетых людей, широкая терраса высоко на склоне горы, а внизу раскинулся как панорама весь Рим, огромный, величественный, с неясными очертаниями зданий, в границах, очерченных голубой волнистой линией Кампаньи и Альбанских гор. Или это могла быть широкая лестница с массивной балюстрадой и каменными вазами на колоннах, на ступенях которой сидели люди в странных костюмах и позах, точно сошедшие с каких-то картин, — на самом деле это были натурщики, ожидавшие, когда придут художники и наймут их. Неважно, что именно это было — участок каменной стены необычного оттенка со свисающим с нее пучком коричневой и оранжевой желтофиоли или лоток с овощами, на котором цикорий, эндивий и салат-латук были уложены в виде венков, украшенных крошечными оранжевыми тыковками и алыми перчиками, — все это был Рим. И уже само это слово «Рим» делало город непохожим на другие города, более интересным и наводящим на размышления, в десятки раз более таинственным, чем любое другое место на земле, — так думала Кейти.

Это обстоятельство позволяло ей примириться со всем — с блохами, с грязью, с подозрительной едой, которую приходилось есть, и с еще более подозрительными запахами, которые приходилось вдыхать! Несущественным казалось все, кроме глубокой радости и нового мира мыслей и чувств, которые вдруг появились у нее. Чувствовать себя счастливой Кейти мешало лишь то, что Эми в последнее время выглядела то ли не совсем здоровой, то ли просто непохожей на себя. Во время путешествия из Неаполя она простудилась, и, хотя болезнь не была сколько-нибудь серьезной, по этой или по какой-то иной причине девочка казалась бледной и осунувшейся. Миссис Эш говорила, что Эми, вероятно, очень быстро растет, но таким предположением трудно было объяснить печальное выражение в глазах девочки и усталость, на которую та постоянно жаловалась. Мать со смутным беспокойством начала поговаривать о том, чтобы сократить их пребывание в Риме и перевезти Эми во Флоренцию, на более здоровый воздух. Между тем близился карнавал, пропустить который они никак не могли, и отъезд решили отложить, но ощущение того, что времени остается мало, заставляло миссис Эш и Кейти стараться успеть увидеть как можно больше. Они посвящали все дни экскурсиям, ненадолго возвращаясь в гостиницу и снова покидая ее. Иногда они брали с собой Эми, но чаще оставляли ее в гостинице под присмотром доброй горничной-немки, которая довольно хорошо говорила по-английски и которую Эми очень полюбила.

— В мраморных дворцах так холодно, а эти древние статуи с отбитыми частями наводят на меня тоску, — объясняла девочка. — И нищих я терпеть не могу: они такие грязные. А от лестниц у меня болит спина. И я гораздо охотнее осталась бы с Марией и пошла на крышу, чем ехать с вами, — если ты, мама, не против.

Большая, широкая крыша гостиницы, которую Эми избрала местом для игр, представляла собой подобие висячего сада — хозяева посыпали ее гравием и расставили решетки, увитые плющом, кадки с олеандрами и апельсиновыми деревцами, а вдоль балюстрад — ящики с яркой геранью и левкоями. Там же на привязи держали ручного олененка. Эми взяла его в товарищи своих игр и в его компании, среди цветов, неплохо проводила время, когда мать и Кейти покидали ее.

Кейти всегда первым делом направлялась на крышу, как только они с миссис Эш возвращались в гостиницу после очередной продолжительной утренней или дневной экскурсии. И долгие годы потом вспоминала она с раскаянием, как трогательно рада была Эми видеть ее. Девочка клала головку на грудь Кейти и надолго крепко прижимала ее к себе, не говоря ни слова, а потом говорила только о гостинице и саде. Она никогда не спрашивала, где Кейти была и что делала; казалось, что для нее утомительны даже мысли об этом.

— Я иногда чувствовала бы себя одинокой, если бы не мой милый олененок, — сказала она как-то раз Кейти. — Он такой прелестный, что я не очень скучаю по вам и маме, так как могу играть с ним, когда вас нет. Я зову его Флорио — красивое имя, правда? Мне гораздо приятнее оставаться с ним, чем ездить с вами по всем этим отвратительно пахнущим старым церквам, где везде скачут блохи!

В результате миссис Эш и Кейти окончательно оставили Эми в покое с ее олененком, а сами спешили увидеть все, что только можно, прежде чем придет время уезжать во Флоренцию.

Миссис Эш вместе с несколькими другими путешественниками, с которыми она познакомилась в гостинице, сняла большой балкон в одном из домов на Корсоnote 177, и Кейти прочувствовала одну из тех волнующих минут, за которыми она ехала в Европу, тогда, когда, впервые выйдя на этот балкон, стояла и смотрела вниз на приливы и отливы только что начавшегося карнавала. На узкой улице стоял гул голосов множества людей всякого рода и звания. Одни были в масках, другие без масок. В толпе были дамы и господа в модных костюмах, крестьяне в ярких пестрых нарядах, удивленные путешественники в цилиндрах и полотняных пыльниках, арлекины, клоуны, черти, монахини, мужчины и женщины в домино всех цветов — красных, белых, синих, черных, а над толпой нависали балконы, цветущие, как розовые сады, только не розами, а прелестными лицами в обрамлении кружев или полуприкрытыми полями нарядных шляп. Цветы были везде — в виде венков на фасадах домов, в букетиках на ушах лошадей, в руках женщин, в бутоньерках мужчин, а торговцы бродили туда и сюда по улице с огромными корзинами фиалок, гвоздик и камелий, предлагая новые букеты покупателям. Воздух гудел от возгласов, смеха, пронзительных криков продавцов, расхваливавших свой товар — сласти, фрукты, птиц, фонарики и confetti; последнее представляло собой комочки извести, большие и маленькие, с вложенными внутрь, чтобы сделать их тяжелее, горошинами. Коробки, полные этих неаппетитных конфет, были подвешены на передней балюстраде каждого балкона, и в каждой лежал жестяной совок, чтобы, зачерпнув, разбрасывать их в разные стороны. Почти все имели на лице или несли в руках проволочные маски, чтобы защитить себя от непрерывного белого ливня, а воздух был полон тонкой пыли, висевшей над Корсо словно дымка и забивавшей глаза, носы и складки одежды всех присутствующих неприятными, раздражающими частицами.

В тот момент, когда Кейти и миссис Эш вышли на балкон, внизу проезжала колесница Пасквиноnote 178 — великолепная повозка, задрапированная шелком и везущая символ карнавала — огромное яйцо, из которого ему предстояло вылупиться. За колесницей следовала огромная телега с большим картонным домом на ней, обитателем которого был какой-то господин с пятью слугами. Слуги непрерывно снабжали его confetti, которое он щедрой рукой сыпал на головы толпящимся на улице людям.

Следом ехала повозка, изображавшая корабль с дымовой трубой и парусами; над повозкой реял британский флаг, ехала в ней шумная компания в костюмах английских матросов. Следующую повозку занимала группа веселых людей в масках с разноцветными бычьими пузырями, которыми они размахивали и хлопали. Потом появилась цирковая труппа: буланые лошади в алых попонах и гнедые в голубых, на которых ехали дамы в бархатных платьях — бледно-зеленых с серебристыми кружевами и голубых с золотистыми. Очередная повозка везла птичью клетку, представлявшую собой точную копию собора св. Петра, и в ней на жердочке сидел одинокий старый попугай. В этой композиции явно заключался политический намек, так как на пути ее встречали кто свистом, а кто аплодисментами. Все это зрелище напоминало яркие, быстро сменяющие друг друга картины чудесного сна, и Кейти, стоявшая неподвижно, с приоткрытым ртом и широко раскрытыми от изумления и удовольствия глазами, забыла, бодрствует она или спит, — забыла обо всем, кроме того, что мелькало перед ее взором.

Очнуться ее заставила обжигающая туча известковой пыли. Англичанин, стоявший на соседнем балконе, воспользовавшись тем, что она была так поглощена происходящим на улице, швырнул целый совок confetti в ее не защищенное маской лицо! Как правило, такие выходки позволяют себе во время карнавала англосаксы из наименее культурных, будь то англичане или американцы. Дает себя знать национальная любовь к грубой шутке, чему способствует атмосфера раскованности, и все изящество и очарование праздника исчезают. Кейти засмеялась, стряхнула как могла пыль и укрылась за своей маской, в то время как поменявшийся с ней местами проворный американский юноша сделал атаковавшего ее англичанина своей мишенью, орудуя совком с такой быстротой и ловкостью, что заставил противника проклинать ту минуту, когда он сам спровоцировал это американское возмездие. Вид его густо напудренной известкой головы и довольно неуклюжие попытки нанесения ответных ударов вызывали взрывы смеха на соседних балконах. Молодой американец, приехавший в Европу прямо из колледжа — с теннисных кортов и атлетических состязаний, — метал и уворачивался с ловкостью, недостижимой для его грузного врага; и каждый его меткий залп и удачное уклонение от вражеских снарядов вызывали одобрительные возгласы и аплодисменты всех наблюдавших за сражением.

Прямо напротив них, на балконе, задрапированном белым шелком, сидела дама — вероятно, очень знатная, так как иногда слуги вводили к ней то какого-нибудь офицера в сверкающем мундире, то сановника в орденах и звездах и тот кланялся ей с чрезвычайным почтением, а после непродолжительного разговора удалялся, поцеловав перед тем ее затянутую в перчатку руку. Дама была настоящая красавица — с блестящими черными глазами и темными волосами, к которым бриллиантовыми звездочками была прикреплена кружевная накидка. Она была одета в бледно-голубое платье с приколотыми к нему белыми цветами и, как Кейти потом написала Кловер, напомнила ей ту самую принцессу, в которую они играли в детстве и из-за которой ссорились, так как каждая хотела быть этой прекрасной принцессой и никем иным.

— Интересно, кто она такая, — вполголоса сказала миссис Эш. — Если судить по ее виду, она может быть одной из самых значительных особ. Она все время посматривает на нас, Кейти. И знаете, мне кажется, вы ей очень понравились.

Так, вероятно, и было, поскольку почти сразу же дама повернула голову и что-то сказала своему лакею, который без промедления вложил ей в руку какой-то предмет. Это была маленькая блестящая бонбоньерка, и дама, поднявшись, бросила ее прямо в Кейти. Увы! Бонбоньерка ударилась о перила балкона и упала вниз на мостовую, где оборванная маленькая крестьянская девочка в красной блузе подняла ее и возвела полные изумления глаза к небесам, словно уверенная, что подарок свалился прямо оттуда. Кейти наклонилась вперед, чтобы узнать судьбу бонбоньерки, и жестами изобразила перед дамой сожаление и отчаяние, но та лишь засмеялась и, взяв у слуги другую бонбоньерку, бросила ее с большей меткостью, так что она упала прямо к ногам Кейти. Это была позолоченная коробочка в форме мандолины, хитрым способом заполненная круглыми леденцами. Кейти послала обеими руками воздушные поцелуи даме в знак признательности за полученную прелестную игрушку и, отколов от своего платья букетик розочек, бросила его в виде ответного подарка. После этого главным развлечением для прекрасной незнакомки, как кажется, стало кидать Кейти конфеты. Одни подарки долетали, другие нет, но еще до конца дня на коленях у Кейти оказалось множество бонбоньерок и безделушек: розочки, засахаренный миндаль, обитая атласом шкатулочка, посеребренная коробочка в форме подковы, крошечная клеточка с апельсиновым цветочком на жердочке вместо птички, маленькая гондола с глазированным орехом в качестве пассажира и — самая прелестная игрушка из всех — миниатюрная арфа из слоновой кости с гирляндами малюсеньких эмалевых фиалок вместо струн. За все эти подарки она могла предложить взамен лишь несколько конфет с длинными бумажными хвостиками и вымпелами из ярких ленточек. Их дама ловила очень ловко, редко терпя неудачу, и посылала всякий раз воздушные поцелуи в знак признательности.

— Она совершенство, правда? — воскликнула Кейти, глаза ее сияли от возбуждения. — Вы видели кого-нибудь столь же прелестного, Полли, дорогая? Я — никогда. Вот, смотрите! Она покупает тех птичек… чтобы выпустить их, я уверена.

Это действительно было так. Продавец птиц с помощью длинного шеста поднял на балкон клетку с несчастными маленькими пленниками, и «подруга Кейти», как окрестила ее миссис Эш, заплатила за всю клетку. С балкона, где сидели Кейти и миссис Эш, было видно, как дама открыла дверцу клетки и с ласковым выражением лица пытается заставить птичек улететь. Но бедные маленькие создания съежились и сидели в нерешительности, не зная, что делать с предлагаемой свободой, пока наконец одна, храбрейшая из всей компании, не подпрыгнула к дверце, чтобы с ликующим щебетом взмыть прямо вверх. Затем и другие, ободренные ее примером, последовали за ней и в мгновение ока исчезли из виду.

— Ах, вы ангел! — крикнула Кейти, перегнувшись через перила балкона и в порыве восторга посылая даме воздушные поцелуи обеими руками. — В жизни не видела никого милее вас! Полли, дорогая, я думаю, что карнавалы — настоящее волшебство. Как я рада, что этот продлится целую неделю и что мы сможем приходить сюда каждый день! А как Эми обрадуется всем этим конфетам! Надеюсь, моя дама будет здесь и завтра.

Ей и в голову не приходило, что она никогда больше не выйдет на этот балкон! Любой из нас почти никогда и не подозревает, какое будущее ожидает его, пока оно не приблизится настолько, что его невозможно не видеть, и нельзя ни закрыть глаза, ни отвернуться, чтобы не смотреть.

На следующее утро, едва забрезжил рассвет, миссис Эш постучала в дверь Кейти. Она была в пеньюаре, а глаза у нее были большие и испуганные.

— Эми заболела! — воскликнула она. — Всю ночь у нее был жар, и она жалуется на страшную головную боль. Что мне делать, Кейти? Нам надо срочно пригласить доктора, а я не знаю имени ни одного здешнего доктора.

Кейти села в постели и с минуту ошеломленно молчала. В голове у нее был вихрь мыслей, но вскоре все прояснилось, и она поняла, что нужно делать.

— Я напишу записку миссис Сэндс, — сказала она. Миссис Сэндс была женой американского посланника и одной из тех немногих соотечественниц, с которыми они познакомились по приезде в Рим. — Вы помните, как она была любезна и как понравилась нам. И она живет здесь так давно, что наверняка знает все насчет здешних докторов. Вам не кажется, что разумнее всего поступить именно так?

— Да, это самое разумное, — согласилась миссис Эш с облегчением. — Удивляюсь, как мне самой это не пришло в голову, но я в таком замешательстве, что не в состоянии ни о чем подумать. Пожалуйста, Кейти, напишите прямо сейчас эту записку. Я позвоню, чтобы вам принесли все необходимое, а потом я должна как можно скорее вернуться к Эми.

Кейти без промедления отправила записку. Ответ был получен уже через полчаса, а к десяти в гостинице появился порекомендованный миссис Сэндс врач. Внешне доктор Хилари был типичным смуглым и щуплым итальянцем, но его мать была шотландкой, и он очень хорошо говорил по-английски, что оказалось большим утешением для бедной миссис Эш, которая не знала ни слова по-итальянски и не очень хорошо говорила по-французски. Он долго щупал пульс Эми и измерял температуру, но не высказал окончательного мнения относительно диагноза, лишь оставил рецепты и рекомендации и сказал, что зайдет позднее в течение дня и тогда сможет судить с большей определенностью, чем скорее всего обернется этот приступ.

Его сдержанность заставила Кейти опасаться наихудшего. О том, чтобы пойти в этот день на карнавал, не было и речи; ни у кого не было желания веселиться. Вместо этого Кейти провела время в попытках припомнить все, что когда-либо слышала об уходе за больными — что надо делать сначала, а что потом, — и в поисках перовой подушки в ближайших магазинах — предмета роскоши, которого настоятельно требовала Эми. В римских отелях подушки, как правило, набиты шерстью и очень жесткие.

— Я не хочу больше лежать на этой отвратительной подушке! — кричала бедная Эми. — В ней кирпичи! У меня от нее болит шея. Забери ее, мама, и дай мне хорошую мягкую американскую подушку. Я не хочу больше ни минуты лежать на этой. Ты слышишь, мама? Забери ее!

Так что, пока миссис Эш как могла успокаивала Эми, Кейти поспешила на поиски желанной подушки, которая оказалась почти недостижимой роскошью в вечном городе. Но в конце концов, после долгих поисков, она раздобыла надувную подушку, маленькую пуховую подушечку и старую перовую, которая поступила в магазин с какой-то распродажи и, вероятно, несколько лет пролежала в углу на полке. Когда на эту перовую подушку надели чистую фланелевую наволочку, она оказалась вполне подходящей, и ропот Эми несколько утих, но ночью ей с каждым часом становилось все хуже, и когда доктор Хилари появился на следующий день, ему все же пришлось ясно произнести наводящие страх слова «римская лихорадка». У Эми был приступ этой болезни — легкий, как надеялся доктор, — но все же им лучше было знать правду и быть готовыми ко всему.

Миссис Эш была совершенно подавлена этим заключением и в первые минуты, в полной растерянности, не знала, что делать. Кейти, к счастью, не потеряла головы. У нее было то преимущество, что она уже успела подумать и заранее решить, какие действия необходимо будет предпринять «в крайнем случае». О это зловещее «в крайнем случае»! Посовещавшись с доктором, она отыскала хозяйку гостиницы и, даже не намекая на то, чем именно больна Эми, сняла только что освободившиеся комнаты в конце коридора, несколько удаленные от помещений, занятых другими постояльцами. Новых комнат было три: большая, угловая с окнами на две стороны, маленькая, дверь в которую открывалась из большой, и примыкающая к ним еще меньшая, которая могла служить кладовой или подойти для сиделки.

Без особых консультаций с миссис Эш — которая казалась совершенно ошеломленной и сидела неподвижно, устремив глаза на Эми и отвечая лишь: «Конечно, дорогая, как хотите», когда к ней обращались, — Кейти постаралась устроить все в этих комнатах в соответствии с собственными представлениями об удобстве и требованиях гигиены, почерпнутыми из замечательной брошюры мисс Найтингейлnote 179 об уходе за больными. По ее распоряжению из большой комнаты убрали ковер, шторы и почти всю мебель, пол вымыли горячей водой с мылом, а кровать отодвинули от стены, чтобы обеспечить свободную циркуляцию воздуха вокруг больной. Меньшую комнату она постаралась сделать как можно комфортабельнее для миссис Эш, выбрав для этого самый мягкий диван и самый удобный матрас из всех, какие имелись в наличии, поскольку понимала, что ее подруге предстоит огромное напряжение всех физических и духовных сил, в случае если болезнь Эми окажется серьезной. Когда все было готово, Эми, заботливо укутанную в одеяла, перенесли по коридору в новую комнату и уложили в свежезастланную кровать с мягкими подушками, и Кейти, проходя туда и обратно по коридору, пока переносила одежду и книги и заполняла комод в комнате, предназначенной для миссис Эш, чувствовала, что они подготовились к долгому, тяжелому испытанию своей веры и мужества.

На следующий день стало очевидно, что требуется сиделка, и после обеда Кейти в небольшом наемном экипаже отправилась на поиски. У нее был список адресов, и первым делом она обратилась к английским сиделкам, но, обнаружив, что все они уже наняты, велела вознице отвезти ее в один из женских католических монастырей, где, как она надеялась, можно будет нанять монахиню, умеющую ухаживать за больными.

На пути в монастырь требовалось пересечь Корсо. Она настолько забыла о карнавале со всем его веселым безумием, что на мгновение растерялась, неожиданно оказавшись в шумной пестрой толпе, настолько плотной, что вознице пришлось натянуть вожжи и на некоторое время совсем остановить лошадей.

Здесь были те же самые маски и домино, те же живописные костюмы крестьян, которые лишь три дня назад показались ей такими веселыми и красивыми. Вокруг звучали те же шутки и радостный смех, но теперь все казалось неуместным. Ледяной страх и ощущение одиночества, овладевшие ею, убили всякую способность веселиться, тягостные предчувствия и тревога наполняли ее сердце, и от этого легкомысленная болтовня и визг толпы казались неприятными и бездушными. Яркие краски оскорбляли ее печальный взор; она не хотела их видеть. Кейти откинулась на подушки экипажа, чтобы терпеливо перенести вынужденную задержку, и полузакрыла глаза.

Туча известковой пыли заставила ее очнуться. Confetti бросала в нее компания нескольких дородных мужчин в масках и белых домино, чьей повозке также пришлось остановиться в толпе. Кейти показала жестами, что у нее нет ни confetti, ни защитной маски, что она, по сути дела, «не играет», но эта просьба оставить ее в покое не возымела никакого действия. Маски продолжали осыпать известкой ее волосы, одежду, весь экипаж, и это занятие так и не наскучило им, пока перерыв в процессии, двигавшейся вдоль Корсо, не позволил их повозке проехать вперед.

Кейти как могла стряхивала с платья и с зонтика их щедрые дары, когда над самым ее ухом раздалась странная быстрая и невнятная речь, и смех толпы привлек ее внимание к заднему сиденью ее экипажа. Оказалось, что участник маскарада, наряженный красным чертом, влез под складной верх экипажа и примостился прямо у нее за спиной. Она взглянула на него и отрицательно покачала головой, но он лишь точно так же покачал головой в ответ и, продолжая быстро говорить и гримасничать, склонился вперед так, что его страшная маска почти задевала ее плечо. Как она быстро поняла, не было иного спасения, кроме как проявить благожелательность, и, вспомнив, что в сумочке у нее еще остались одна или две карнавальные конфеты, она достала их и предложила красному черту в надежде умилостивить его. Демон попробовал одну из них, чтобы убедиться, что это сахар, а не известка, в то время как толпа хохотала еще громче, чем прежде; затем, как кажется, вполне удовлетворенный, он произнес обращенную к Кейти небольшую речь на быстром итальянском — речь, из которой она не поняла ни слова, — поцеловал ей ручку, выпрыгнул из экипажа и, к ее великому облегчению, исчез в толпе.

Вскоре возница заметил возможность проехать и успешно ею воспользовался. Теперь они были по другую сторону Корсо, шум и суета карнавала постепенно замирали в отдалении, и Кейти, кончив стирать пыль со своего платья, стерла и несколько слезинок со щек.

«Как это все было отвратительно!» — сказала она себе. Затем ей пришла на память вычитанная где-то фраза: «Как тяжело вращаются колеса чужой радости, когда твое сердце полно печали!», и она почувствовала, что это правда.

В монастыре ее встретили благожелательно и обещали прислать одну из монахинь на следующее утро, с условием, что через день она будет возвращаться в монастырь, чтобы выспаться и отдохнуть. Кейти была слишком благодарна за любую помощь, чтобы выдвигать какие-то возражения, и отправилась домой. Перед глазами ее проносились в видениях праведные монахини со строгими, бледными лицами, выражающими покой и смирение.

Сестра Амброджиа, появившаяся на следующий день в гостинице, не вполне соответствовала этим представлениям Кейти. Это была толстенькая маленькая особа с румяными щеками, серьезными черными глазами, упрямо сжатым ртом и решительно выдвинутым подбородком. Вскоре выяснилось, что природные склонности в сочетании с правилами, установленными в монастыре, весьма ограничивают круг тех обязанностей, которые, по ее представлению, имеет сиделка. Если миссис Эш просила ее спуститься в контору гостиницы с каким-либо поручением, она отвечала: «Мы, сестры, ухаживаем за больными; нам не разрешается разговаривать с гостиничным персоналом». Если Кейти предлагала ей на пути в монастырь заехать в аптеку и оставить там рецепт на лекарство для Эми, ответом было: «Мы, сестры, лишь сиделки, мы не ходим по магазинам». А когда ее спросили, может ли она приготовить бульон, она ответила спокойно, но твердо: «Мы, сестры, не кухарки».

Страницы:

Читать бесплатно другие книги:

Английский словарь газетный для ускоренного изучения английского языка. Часть 1 (2500 слов)

Шевчук Денис

Англо-русский словарь предназначен для ускоренного изучения английского языка, а также облегчит пере...

Меж мирами скользящий

Сухов Александр

Ивэн Вериск – опытный маг-мошенник, способный перемещаться между реальностями. Россия XXI века для н...

Война демонов

Грановский Антон

Бесчисленная рать нечисти и лесных жителей двинулась на столицу княжества русичей Хлынь-град, чтобы ...

Сломанное время

Денисов Вячеслав

Сколько дней прошло с тех пор, как пассажиры морского лайнера «Кассандра» оказались на острове близ ...

Забытые заживо

Денисов Вячеслав

Роскошный трансатлантический лайнер «Кассандра», зафрахтованный малоизвестной туристической компание...

Кристмас

Варго Александр

Не лучшее место для встречи Нового года выбрали сотрудники небольшой коммерческой компании. Поселок,...

Что Кейти делала Кулидж Сьюзан

Глава 8Путем Одиссеяnote 156

Глава 9Римский праздник

Читать бесплатно другие книги:

Глава 8
Путем Одиссеяnote 156

Глава 9
Римский праздник