Непримиримые Сухов Евгений

X

– «На границе тучи ходят хмуро», – мурлычет песню Иванченко, прощаясь с десантниками. – Где же тут проходит эта самая граница?

Капитан-крепыш с голубым шевроном на рукаве жмет ему руку:

– Где стоишь, там и граница. На дудаевцев внимания не обращайте. Они обычно подъезжают на «уазиках», поматюгаются в наш адрес и уезжают… В общем, держись, пехота!..

Десантники оставляют роте Иванченко перегороженное железобетонными блоками шоссе, окопы для солдат и для техники и глубокие влажные ямы под палатки. Целый день солдаты и офицеры обустраиваются: застилают деревянными лагами глинистую жижу в ямах, устанавливают в палатках печки-буржуйки, режут в земле ступеньки, стелят матрасы на ящики из-под снарядов.

– Поскольку из-за передислокации помыться рота не смогла, завтра сделаем так, – говорит Иванченко своим офицерам. – Будем ездить повзводно. Вы поочередно со своими людьми, я – с третьим взводом. Я с Чахкиевым и командиром договорился. Сделают нам баньку. А то уже сами себе воняем…

Днем, пока работали, холода не чувствовали, но ночью ветер достает всех. Часовые стучат зубами и прыгают для согрева в окопах, чавкая мокрой глиной. В палатках – не намного лучше.

Ночь высасывает тепло от буржуек и треплет выцветший брезент крыши.

– Водки бы сейчас! – мечтательно говорит Иванченко и выходит в темень проверять посты.

– Дня за три мы тут околеем окончательно, – шепчет застывшими губами Невестин и укрывается с головой грязно-синим одеялом.

Чихория лежит в темноте и вспоминает картину, где Святой Георгий летит на белом коне в серебряном кафтане, не ведая холода.

Захотелось домой – к жене и дочке.

– Серега! – зовет он Невестина. – Ты почему не женишься?

– Я берегу свою будущую жену от тягот замужества за ванькой-взводным, – ворчит из-под одеяла Невестин. – Уволюсь из армии – тогда и женюсь. Не хочу, чтоб моя семья всю жизнь на чемоданах жила.

– Может, ты и прав. Просто мне батя помог и с местом службы, и с квартирой. А так таскал бы Майю с дочкой из конца в конец страны, по сопкам и тундрам. Жалко их.

– Взводным и даже ротным командирам нужно специальным верховным приказом запретить жениться. Как когда-то при царе было. Семья и наша служба – две вещи несовместные, как селедка и шампанское, – говорит Сергей из-под одеяла.

– А я привык женатым, – вздыхает Георгий. – Щас скучаю.

– Поэтому и нельзя военному жениться, что скука наваливается и на офицера, и на семью, – подытоживает Невестин и ворочается от холода. – Скука – помеха службе.

Георгий не спорит, молчит и скучает в одиночку…

Наутро, после приготовленного на кострах завтрака, первым в баню едет взвод Чихории, затем в лагерь полка отправляется команда Невестина. Глядя на вернувшихся розовощеких, посвежевших солдат, Иванченко выстреливает тут же сочиненную частушку:

– Но не было воды нигде.

Мы не могли помыть муде.

Зато теперь помыли.

– И ожили!

– Спасибо Чахкиеву! – говорит Чихория. – Даже белье поменял.

– Да… – задумчиво говорит Иванченко. – Толковый он мужик. Но теперь, после этой осетино-ингушской разборки, его карьере крышка. Пусть радуется, что хоть до подполковника дотянул. Ингушам теперь ходу в армии не будет.

– Как говорил мой отец, – вспоминает вдруг Георгий, – «Радуйся, сынок, что с Грузией не воюем».

Иванченко долго смотрит на Чихорию и все-таки решает высказаться:

– Такая жизнь пошла, Жора, что ничего исключить нельзя. Может, и правильно, что ты рапорт написал на увольнение. Хотя… есть время передумать и изменить решение.

Ответа ротный не ждет, а сразу переходит к распоряжениям перед отъездом в лагерь полка:

– Остаешься за меня. Не расслабляйтесь тут! Я постараюсь пузырь водки привезти. Как говорил Суворов: «После бани – займи, но выпей!» Тем более колотун такой, что коньки откинем ночью. Боюсь, как бы после бани люди не попростужались… Распорядись, чтобы из лесополосы дров натаскали. Пусть костры жгут и греются. – И ротный залезает в кабину урчащего «Урала»…

Три «уазика» подкатывают к позициям роты почти сразу после отъезда Иванченко. Будто следили. Машины, на высокой скорости вылетев из-за лесополосы, тормозят на пашне, скользя остановившимися колесами по влажной глине. Распахиваются двери и бородачи в камуфляже и черных беретах с автоматами рассыпаются вокруг машин.

– Стоять, старлей! – кричит Чихории рослый боевик в темных очках. – Кто дернется – продырявим на месте!.. Оружие сложить в кучу!

Распаренные, расслабившиеся солдаты, открыв рты, смотрят на бородачей и в черные зрачки автоматных стволов.

– Кто не понял? – нервно кричит боевик. Чихория смотрит на среднюю машину. Рядом с водителем он видит хищный профиль Джохара Дудаева и его горящий глаз. Георгий не отрывает взгляда от бывшего генерала. А тот поворачивает к нему лицо и кривит в улыбке тонкие усы. Пока Чихория замагничен, к нему приближается командир боевиков.

– Я сказал: оружие в кучу! – цедит он сквозь зубы. Георгий, наконец, отрывает взгляд от Дудаева и переводит на темные очки, не в силах соображать.

– Руки вверх! – звучит вдруг тонкий голос Невестина, втихаря выбравшегося из палатки с автоматом в руках. В Невестина стреляют от бедра, вгоняя пулю в живот. Чихория вздрагивает от выстрела и тут же получает прикладом в лицо…

– Передай своему начальству, – доносится до его замутившегося сознания, – что чеченцы не потерпят здесь свинячьей русской армии! Пусть отводят войска! Иначе мы вас, засранных вояк, опозорим на весь мир. Понял?!

Георгий лежит на сырой земле, видя над собой сквозь туман темные очки… Когда он поднимается, три «уазика» вместе с боевиками и оружием роты уже уходят вдаль. Невестин стонет и корчится от боли у палатки. Растерянные солдаты, не зная, что делать, топчутся возле него, как стреноженные кони…

Через полчаса ошалевший Иванченко, перетаскивая в машину Невестина, бормочет:

– Позор! Ешь-твою-вошь! На час отлучился!

– Радуйся, что отлучился. Теперь все шишки полетят на меня, – равнодушно говорит Георгий, загружая в кузов стонущего Сергея.

– Какой радуйся?! Какие шишки?! Позор на весь свет! – Глаза Иванченко лезут из орбит. – Отмудохали, как сопливых пацанов, да еще оружие забрали!.. Жора, сука, как ты мог клювом прощелкать три машины?!

– Они не по шоссе шли, а по пашне. Из-за лесополосы подкрались, – мямлит Чихория, размазывая ладонью кровь под носом. – Дудаев в машине сидел, я и растерялся.

– Растерялся! Дудаев! – хлопает себя ладонями по коленкам Сашка. – Ну и хули?! Надо было вмазать из всех стволов, чтоб вдребезги полетели!.. Манда ты, Жора!

– Инструкция не позволяла. А вдруг – провокация? – сердито бурчит Георгий. – Угрозы для жизни людей не было.

– А это что?! – тычет пальцем в кузов на Невестина Иванченко. – Не угроза?!

– Саня, хватит орать, ну тебя в задницу! – машет рукой Чихория. – Езжай быстрее в полк и докладывай. И Серегу спасешь, и с нами быстрее все определится…

– Чего тут определяться?! Трибунал нам с тобой однозначный! И позор по гроб жизни!

Георгий садится на землю и опускает голову. Иванченко, задыхаясь от злости, садится в кабину и с силой лязгает дверцей.

Пока водитель запускает двигатель, Сашка выскакивает из кабины и подходит к Чихории:

– Жора, поклянись, что не застрелишься!

Георгий обхватывает голову руками, медленно раскачивается всем телом и молчит.

– Поклянись дочкой, что не застрелишься! – повторяет на крике Иванченко.

– Клянусь, – наконец выдавливает из себя Чихория и добавляет уже равнодушно: – Да и стреляться не из чего. Они все автоматы забрали.

– А пистолет? – вспоминает Сашка. – Дай сюда пистолет!

Георгий не двигается.

– Дай сюда пистолет, я сказал!

Иванченко наклоняется и сам достает «макарова» из кобуры своего взводного.

– Вот так будет спокойнее, – и снова лезет в машину. Чихория продолжает сидеть на сырой земле, и Сашка, оглядываясь назад из кабины, долго видит его сгорбленную спину…

XI

Роту убирают с позиций в этот же день. Возвращают десантников. В Москву летят доклады об успешном налете Джохара Дудаева и его «гвардейцев» на подразделение федеральных войск.

Досада и ругань царят в генеральских и правительственных кабинетах. В плевках и матюгах уезжает рота Иванченко во Владикавказ. В ожидании разбирательства ее прячут подальше от людских глаз – на полигон, для охраны беженцев-ингушей, до сих поp не эвакуированных…

Чихория вспоминает генерала Соколова и его судьбу, сравнивает со своей и долго не оставляет мысль о самоубийстве.

Но за ним зорко следит Иванченко, а дома Майя не дает ему даже в ванной остаться одному, чтоб вены не порезал.

– Гарик, что ты переживаешь? – журчит ее голос. – Ну, уволят тебя из армии. Ну и что? Жизнь спокойней будет. Может, это и к лучшему… Нет худа без добра. Вон даже нос тебе прикладом выправили. Операция теперь не нужна, – улыбается жена. – Тут, в городке, никто тебя не осуждает. Ведь все простые офицеры и их жены понимают, в каких условиях вы оказались. Каждый мог, да и может еще попасть в подобную ситуацию. Плюнь и разотри!

Георгий равнодушно слушает Майю, смотрит на играющую в кубики двухлетнюю Тамару и вспоминает свою клятву дочкой, данную Иванченко на границе с Чечней. Душа его ноет, и сердце тонет в крови. Святой Георгий в серебряном кафтане на белом коне летит над ним, презренным, и Чихория теперь стыдится своего имени…

У въезда на полигон митингует сотня осетин, у которых родные – в заложниках у ингушей. Железные прутья и палки в руках.

– Вы укрываете не беженцев, а бандитов! Они убивали наших женщин, стариков и детей! – кричат ожесточенные люди. – Они всех осетин, которые жили в Чечне, обратили в рабов! Они забавляются и торгуют нашими сестрами, как тварями!

Перед закрытыми воротами стоят солдаты. Но на них напирают, оттесняя к железным створкам. На шум прибегает Чихория и кричит:

– Люди, опомнитесь! Тут точно такие же несчастные женщины, старики и дети, как и ваши соплеменники на «той стороне»!..

Юркий парень в дутой болоньевой куртке с наркотическим блеском в глазах подскакивает к Георгию и тычет в него потной рукой.

– Посмотрите! Он же не русский, он – грузин! Эти подлые грузины убивали наших собратьев в Южной Осетии и тут нам житья не дают! Бейте его, люди! – кричит с пафосом.

Толпа закипает и наваливается на Чихорию. Юркий парень достает из дутой куртки приготовленную для ингушей заостренную спицу и сует ее под ребра офицеру, нанизывая на свой кавказский шампур измученное сердце Георгия. Чихория оседает на землю, цепляясь слабеющими руками за одежды бурлящих вокруг людей.

– Убили! – кричит женщина, следя за потухающими глазами офицера, и народ расступается…

Через две минуты старший лейтенант Чихория умирает.

Через два часа его больной отец, полковник Чихория, вскакивает на ноги и тут же падает от инсульта.

Через два дня в шестнадцатилетнем сердце сестры Георгия – Светланы Чихория – умирает любовь к однокласснику-осетину.

Через две недели с холодных вершин Кавказа в долины сползает зима.

Через два месяца Иванченко и поправившийся Невестин увольняются из армии.

Привет от Эдипа

I

Ночью мне приснился ангел. Странный ангел с неясными чертами бледного лица. Он был одет в белый хитон. Но вместо крыльев за спиной – генеральские огромные погоны. Это могло бы вызвать улыбку, если бы не жуткое остервенение, с которым ангел вламывался в мое окно. Оцепенев, мы с отцом сидели во мраке комнаты, а посланник небес раз за разом чуть удалялся для разгона и вновь стремительно бился в стекло, пытаясь ворваться в квартиру. От досады бледное лицо его перекосилось…

Я проснулся от грохота своего сердца. Короткая июньская ночь уже вылиняла в ожидании рассвета. К полудню я забыл о страшном сне. А вспомнил только через три месяца – в конце сентября.

Недели за две до этого наш шеф собрал редколлегию.

– Вы знаете, что в одном из субъектов Российской Федерации здесь, на Северном Кавказе, грядут выборы президента республики. Одним из основных претендентов является генерал армии Тугаев, бывший заместитель министра обороны, недавно снятый со своего поста за темные дела. Мы – газета военного округа и по закону не должны вмешиваться в политику. Но, думаю, и в стороне от этого события оставаться нельзя, – и редактор посмотрел в мою сторону, поскольку я – начальник отдела общественных проблем.

Между бровей у шефа нарисовалась вертикальная морщина. Значит, дело серьезное.

– Тугаева мы все прекрасно знаем. Сволочь высокой пробы, – начинаю я, поглядывая на притихших коллег. – Он в Чечне боевикам и вертолеты продавал, и «Грады»… Да и сейчас в предвыборной борьбе на бандитов опирается. Чеченские полевые командиры и местные ваххабиты ездят по русскоязычным районам и запугивают людей, чтоб голосовали за Тугаева. За ним стоят мусульманские экстремистские организации. Это новый Джохар Дудаев. Он начнет гражданскую войну. Будет вторая Чечня.

– Откуда вы знаете? – вставляет вечно сомневающийся замредактора.

– Собкоры из центральных газет рассказывали, – пытаюсь рассеять его сомнения, хотя информацию мне подкинули знакомые ребята из спецслужб. – Тугаев на встречах с избирателями говорит, что Россия – банкрот, фактически ее больше не существует, ориентироваться нужно на Турцию, Международный исламский банк и так далее. В общем, позиция ясная как божий день. Считаю, по Тугаеву нужно нанести точечный удар.

– Вот ты и наноси, – вставляет редактор. – Ты у нас рулишь общественными проблемами, околополитические дела – твоя сфера. Пиши!

– У Тугаева связи в Минобороны и Генштабе. К тому же он до сих пор в кадрах: то ли советник, то ли инспектор, – осторожно говорит замредактора, глядя в стол и теребя авторучку. – Нас раздавят за антитугаевскую публикацию.

– Ну, раздавят не нас, а лично меня, – вздыхает редактор и трет наморщенный лоб.

Повисает тишина. Редколлегия скрипит стульями и прокашливается.

– Цену Тугаеву знает весь округ. Тут все офицеры Чечню прошли. Подавляющее большинство этого иуду терпеть не может, – говорит шеф, посматривая на свои телефоны. – То же самое и в Москве… Нельзя нам молчать.

– Да, да, – закивало несколько человек.

– Не бойтесь. Все фитили я отгребу. Пиши, Андрей, – взгляд в мою сторону. – Вопросов нет?.. Свободны! – И закурил…

За три дня я перелопатил центральные газеты и Интернет с компроматом на Тугаева, перечитал все публикации про незаконные дома и дачи, про торговлю оружием, про коммерческую деятельность самого генерала и его семьи и выдал на стол шефу убойную статью «Иуда в лампасах».

Редактор выкурил три сигареты, пока читал, и поднял на меня глаза, полные тревоги.

– Это ужас, – сказал он тихо. – Волосы дыбом встают… Может, поставишь псевдоним?

– Да мой псевдоним знают не меньше чем фамилию. Да и стиль знают. Специалисты в предвыборном штабе вычислят это запросто. Ты о себе лучше подумай…

– Ну, не знаю, – вздыхает шеф и делает морщину меж бровей. – Если нас не убьют, все остальное – ерунда.

– Да ладно, – машу рукой. – Мы с тобой и так в числе злейших врагов чеченского народа. Не убили же, как видишь… Вот снять тебя могут.

– Своих я не боюсь. Отбрешусь как-нибудь. Статью надо давать. Но для начала ты свяжись с конкурентами Тугаева по предвыборной борьбе, пусть закупят дополнительный тираж для республики.

– С кем конкретно связаться? – спрашиваю. – Там пять человек в «забеге» участвуют.

– С кем хочешь. Главное, чтобы побольше народа узнало, кто есть ху…

Через несколько дней в кипящую выборами республику ушло 100 тысяч экземпляров нашей газеты со статьей «Иуда в лампасах», и телефоны у шефа раскалились. Он сидел в кресле, как на пороховой бочке. А еще через пять дней после выхода номера позвонил Казарин. Это было в конце сентября. Но впервые Казарин возник из небытия три месяца до того – еще в июне…

II

Пять лет назад в автокатастрофе погибла моя жена, и теперь меня считают опытным в похоронных делах. Это заблуждение. Пять лет назад я был в полуобморочном состоянии и почти ничего не помню. Тем не менее редактор вызвал меня, исходя из этих заблуждений. К нему приехал однокашник из Москвы и попросил помочь поставить памятник на могиле бабушки. Бабушка давно лежит на нашем городском кладбище под сгнившим крестом и терзает душу однокашника моего шефа.

Я вошел в кабинет главного, еще не зная причины вызова, и вытаращил глаза от удивления.

– Узнаешь? – улыбнулся мне шеф.

– Саня! Казарин! – Мы сцепились в объятиях.

Я помнил его по училищу. Наш факультет военной журналистики был небольшой – всего человек двести курсантов. Даже спустя многие годы мы узнаем друг друга и кидаемся в объятия, как родные.

– Понимаешь, Андрей, я тут подгадал к вам командировочку, – упал в кресло Казарин, и усы его обвисли.

Он рассказывал про заросшую сорняком бабушку и одинокую тетку, доживающую век в развалившемся доме в Нахаловке – трущобном районе Ростова-на-Дону. А я слушал и вспоминал, как он совершал вечерний туалет в нашей училищной казарме.

Мы жили на одном этаже – наш первый курс и его третий. Я стоял дневальным у тумбочки, а Саша Казарин – абсолютно голый, если не считать резиновых тапочек-вьетнамок, медленно шел с полотенцем в руке в умывальник, шокируя бледной задницей одуревших от военной дисциплины тонкошеих первокурсников.

Он мылся долго и тщательно, окатывая себя холодной водой. После отбоя я со шваброй гонял по умывальнику мыльные волны в водосток, а Сашка, не прикрывая гениталий, курил у окна и глядел на меня, суетящегося с тряпкой, мудрыми серыми глазами.

– Понимаешь, Андрюша, – дым сочился сквозь его искупанные золотистые усы, – я старый геморройщик и должен следить за своим телом, а то девушки любить не будут.

Я стыдился поднять голову от швабры, видя только его длинные сильные ноги. Казарин был старше меня. В училище он поступил уже после солдатской службы и двух курсов какого-то института. Он прожил на свете лет двадцать пять и по-мужски был красив. Высокое тело без капли лишнего жира, с узкими бедрами и широкой грудью венчала русая голова с гусарскими усами. Нос у него был изумительный – длинный и тонкий, с чуткими ноздрями. Усы скрадывали его чрезмерность.

Казарин лукавил по поводу девушек. Он знал, что нравится женщинам. А мы знали, что они любили его до самозабвения. Даже училищные почтенные дамы с кафедр русской литературы и иностранных языков млели и задыхались под сенью его носа и усов. Казаринский мягкий голос обволакивал их теплой прозрачной паутиной, и неудивительно, что по литературам и языкам Сашка был отличником.

Теперь он сидел напротив меня полковником, пресс-секретарем одного из замов министра обороны России, почти таким же красивым, как в курсантскую пору, и развивал кладбищенскую тему. Он говорил о любимой бабушке, нищей тетке, грозном Боге и безбожных ценах на надгробные памятники…

Несмотря на то что оба полковника – Казарин и мой главный редактор – были однокурсниками и вроде бы друзьями, мой шеф взвалил Сашку с его могильными проблемами целиком на меня. Я его понимал. Зачем ему возиться с Казариным, если у меня связи на кладбище и трехкомнатная квартира, в которой я живу только с отцом. Имею возможность принять коллегу по полной программе войскового товарищества.

Я поволок Сашку домой. Мы накупили вкусной еды и питья, угостили моего батю и тут же отправили старика спать, чтоб не мешал. Я порылся в старом блокноте, нашел телефон Володи, который делал памятник моей жене, объяснил финансовую ситуацию и договорился о встрече наутро. Пока Сашка вымывал в ванной свое любимое нестареющее тело, я вызвонил Татьяну и Ольгу – родных сестер, абсолютно непохожих внешне. Работали они только со знакомыми, проверенными клиентами и примчались ко мне через сорок минут. Мы оккупировали кухню.

– Какой полковник! – подняла тонкие брови Татьяна и, тряхнув крашеными медными волосами, села Сашке на колени.

– На Леонида Якубовича похож, который колесо крутит по телику, – улыбнулась блондинка Ольга. – Только покрасивше будешь.

– Мне уже говорили. – Из Сашкиных глаз потекло масло низменных желаний, и он обнял длинными руками угнездившиеся на его коленях женские бедра.

– Ребята, новый еврейский анекдот! – вскинула разрумянившееся лицо Татьяна, не выпуская из тонких пальцев казаринский ус. – Прилетает Бог к фараону и спрашивает: «Заповедь хочешь?» – «Какую?» – спрашивает фараон. «Ну, например, не убий!..» – «О чем ты говоришь?! – махнул рукой фараон. – Я войну веду. А ты – не убий!..» Полетел Бог к царю Соломону: «Заповедь хочешь?» – «Какую?» – «Ну, например, не прелюбодействуй!..» – «У меня только официальных жен в гареме – 300 голов! – отвечает Соломон. – А ты говоришь – не прелюбодействуй…» Полетел Бог к Моисею: «Заповедь хочешь?» – «Почем?» – спрашивает Моисей. «Даром», – удивился Бог. «Ну, тогда давай десяток».

Я хихикнул, а Казарин печально улыбнулся:

– Это богохульный анекдот. Не рассказывай его больше, Танечка.

– Какой же он богохульный, – округлила карие глаза Татьяна, – если смеяться надо не над Богом, а над Моисеем?!

– Все равно, – скис Сашка, – дело не столько в Моисее, сколько в Святом Писании. Заповеди – это ведь очень серьезно все… И вообще…

Казарин оглядел всех потускневшими серыми глазами и признался:

– Я ведь увольняюсь из армии, ребята. И ухожу в православную газету.

– Да ты что! – отяжелела моя нижняя челюсть.

– И в рясе будешь ходить? – радостно передернула покатыми плечами Ольга, и золотой крестик на ее груди зашевелился.

– Без рясы. Может быть, даже в форме полковника. Дело ведь не в этом, а в Боге, в богодержавии…

– Саня, я тебя прошу: хватит на сегодня и про Бога, и про душу, а тем более про… державие всякое!..

– Да, господин полковник, – оживилась Танька и чмокнула сочными губами казаринскую щеку. – В Святом Писании сказано, что уныние есть грех. Давайте я лучше про мужа в командировке расскажу.

– Давай! – Сашка расцвел от поцелуя и поднял на девушку замаслившиеся глаза. – А может быть, сначала выпьем чего-нибудь?

– Мы не курим и не пьем и здоровыми помрем, – выстрелила автоматной очередью Танька.

– Но это не значит, что у нас нет пороков! – Голубые глаза Ольги вспыхнули бесовским огнем.

– Какой ужас! – забормотал Казарин, скользя ладонью по Танькиной коленке и облизывая губы, как кот. – Чувствую, что вы и меня вовлечете в грех.

– Скорей бы, – вздохнул я и пошел к плите делать кофе. Мне надоели эти блядские игры, я переживал за отца, который в своей угловой комнате наверняка ворочался на матрасе, боясь сходить в туалет, чтоб не засветиться в черных семейных трусах перед дамами. А ведь еще предстоит стон дивана, бабьи визги и водные процедуры в ванной. Отцовская территория граничит и с моей спальней, и с ванной.

– Вы на сколько, девочки? – спросил, не поворачиваясь от плиты. – Уже пол-одиннадцатого.

– Как скажете, – Танька заелозила кормой на Сашкиных коленях.

– То есть вы можете искушать нас хоть всю ночь? – радостно стал шевелить усами Казарин.

– Хоть неделю, – грациозно двинула плечами Ольга, и голубые глаза ее расширились.

– За неделю у меня денег не хватит, – среагировал я почти раздраженно.

– Вы дадите анекдот рассказать или нет?! – закапризничала медноволосая Танька.

– Дадим! – Я поставил на стол дымящиеся чашки.

Анекдот вызвал всеобщий смех, и Сашка, прослезившись от веселья и счастья, вздохнул:

– Господи, девочки, как с вами хорошо!

– Будет еще лучше, – с томной игривостью сказала Ольга и стиснула ухоженными руками свои груди, прикрытые белой блузкой.

– Вы обе прекрасны! – Казарин обнял Танькины бедра, глядя при этом на Ольгин бюст.

– Так ты хочешь сразу с двумя? – сообразила своим развращенным умом Татьяна.

– А можно? – радостно засуетился под ней Сашка.

– Почему бы и нет? – Ольга подняла руки и погрузила их в тяжелую волну своих натуральных светлых волос.

– Папа спит? – повернулась ко мне Татьяна.

– Надеюсь, – ответил я уже на пути в комнату за халатами для девочек. В моем доме четыре халата, накопленных за безобразную вдовью жизнь специально для таких гостей.

Сашка уводит сестер в спальню, держа их за талии, а я остаюсь курить на кухне.

– Свет не включайте! – крикнул им вдогон. – У меня штор нет. Не делайте из спальни телевизор для соседей!

Вскоре Ольга вернулась в распахнутом халате, покачивая молодой грудью. Приблизив к моему лицу свои расширенные зрачки, она аккуратно вынула из моего рта сигарету и мягко поместила на ее место свой пухлый пальчик с бледно-розовым ногтем.

– Я там оказалась лишней. – Ольга коротко лизнула кончик моего славянского круглого носа.

Из комнаты послышались Танькины вздохи.

Я капитулировал под напором инстинктов. Мы пошли с Ольгой в зал, спотыкаясь и цепляясь руками за изгибы наших тел.

Через полчаса мы встретились с Сашкой на кухне и закурили. Из ванной доносился визг довольных сестер и шум воды.

– Они правда родные сестры? – спросил разомлевший Казарин.

Я кивнул в ответ, думая про отца, который наверняка скрипит зубами в своей комнате от шумного купания разыгравшихся кобылиц.

– Есть еще и третья сестра. Она работает учительницей и замужем. Но тоже иногда участвует в «движении».

– В каком движении? – не соображает Казарин.

– В сексуально-революционном.

Сашка изумленно покачал головой и раздавил окурок.

III

Утром сестры исчезают, разгрузив мой бумажник. Я сижу на кухне с сигаретой перед чашкой кофе и жду своей очереди в ванную. Казарин долго моет любимое тело. Наконец он вырастает передо мной, благоухающий одеколоном.

– Старичок, все было прекрасно. Я никогда не чувствовал себя так хорошо. Кстати, Ольга оказалась лучше Тани…

В этот момент с бидоном молока входит отец.

– Ты бы совесть поимел! – говорит он зло, и холодный взгляд его стальных глаз замораживает меня. – Перед соседями стыдно. Всю ночь то диваном об стену грохали, то в ванной визжали. Ты что, не знаешь, какая тут звукоизоляция?! Я очей не сомкнул. Если ты не прекратишь эти разгулы, я уеду от тебя! Или купи мне квартиру!

Сашка выскальзывает из кухни. Меня из холода бросает в жар. Я не могу двинуться с места и выслушиваю отцовские гневные тирады по поводу своего образа жизни, про бесконечную смену баб, с которыми он уже устал раскланиваться по утрам на кухне, про водку и сигареты, на которые уходит куча денег, про консьержек в подъезде и соседку, перед которыми ему стыдно…

– Тебя полгорода знает, в газетах и телевизоре мелькаешь. И все в курсе, что ты на потаскух состояние угрохал. Ты год назад машину «девятку» продал. Где деньги? Я уже давно был бы с квартирой и не мучился тут… У тебя кроме двух диванов и моей старой кровати ничего нет. Даже окна голые – ни одной занавески. Я раздеться боюсь, чтоб соседей из дома напротив не испугать стриптизом… И запомни: лучше иметь одну бабу, чем сотню – дешевле обходится! – гудит отец и пронзает меня шпагой взгляда. – Ублажаешь тут этого хлыща московского… Думаешь, он тебя в полковники выведет? Фигу! Я его вижу насквозь!..

Разгромленный и поверженный, я ретируюсь в ванную и бреюсь до крови.

По дороге в редакцию Сашка молчит, видя мои остекленевшие глаза и парализованные челюсти.

– Извини, старик, – говорю Казарину, – но я не могу сейчас с тобой по делам ездить. Володя в курсе твоих проблем. Я там действительно не нужен. Он спец по могилам и все сделает, как надо.

Сдав его редактору, принимаюсь задымлять свой кабинет сигаретами и ходить из угла в угол. Казарин с шефом, загрузив в «уазик» ящик тушенки для нищей тети из Нахаловки, поехали сначала на кладбище к могильщику Володе ставить дешевый памятник на одичавший бабушкин погост…

Работать я не могу. Грудь давит стыд перед Казариным за выпад отца, стыд перед отцом за собственную развращенность, и одновременно в душе вскипает, как волна, «ярость благородная». До обеда я намотал по кабинету километров десять. Я думал об отце. Я вспоминал его стальной замораживающий взгляд. Точно такой же, как в пору его развода с матерью.

Я учился тогда в седьмом классе. Сестра еще и в школу не ходила. Отец выносил из хаты ковры. Он перебирался к библиотекарше из нашего поселкового техникума не сам по себе, а с домашним скарбом. Мать пыталась протестовать, но улетела в угол после удара кулаком. Отец хотел добавить, но я преградил дорогу. Он остолбенел от неожиданности. Ударить меня не посмел. Только смотрел в глаза таким же вот стальным взглядом, как сегодня утром, от которого каменеют, словно от взора Горгоны медузы.

После черной ругани и развода отец с матерью все же слепились вновь. Батя был заместителем директора птицефабрики и испугался нагоняя по партийной линии и увольнения. С его возвращением в дом вернулся и достаток. Но не мир. В состоянии «холодной войны» родители прожили еще пятнадцать лет. Только когда их дети выучились, обзавелись своими семьями и нарожали внуков, внутреннее их противостояние дошло до крайности. Батя втихаря выписался из хаты и уехал в родные края, на Восточную Украину.

Он был уже пенсионером, за шестьдесят лет. Мы с сестрой ошалели от этой новости, которую, захлебываясь от слез, сообщила мать, когда мы съехались в отпуск. Она ненавидела отца и жалела его. Я не жалел. Единственная тема, которая нас с отцом объединяла все эти годы, – футбол. Больше мы не говорили ни о чем. Я даже женился, не сказав ему об этом ни слова. Мать потом сообщила, что отец плакал три дня. Запирался в кладовке и выл. Было слышно. Я страшно удивился его слезам.

После отъезда батя скитался по каким-то одиноким старухам, пять лет не отвечал на мои письма, иногда звонил сестре и жаловался, что никто из родственников и сожительниц не прописывает его, и пару раз грозился подать на меня (сына) в суд, чтобы я платил ему алименты.

Мы встретились два года назад у сестры. Он весь вечер и полночи говорил о нищенской жизни бездомного пенсионера, и я забрал его к себе. По утрам отец ходил за молоком, днем читал коммунистические газеты и общался с соседскими стариками, ругая нынешнюю продажную и воровскую власть, а вечером сообщал мне итоги футбольных матчей.

Мы жили с ним в разных комнатах, смотрели свои телевизоры, читали непохожие книги и лишь изредка встречались на кухне. Мои временные подруги мешали ему беспрепятственно передвигаться по квартире в трусах и раздражали самим фактом своего существования. Потому что привести к себе старушку он не смел. Хотя хотелось. Ему регулярно звонила какая-то. Если я был рядом, они беседовали о лечебных травах…

Я боялся отца. Я носил в себе ужас его звериного взгляда в пору моего отрочества. Он не ударил меня тогда. И теперь мое сыновнее чувство держалось на его тогдашнем недоумении от наглости сына-сопляка да на боязни божьей кары за непочтение к родителю. Я носил в себе страх перед отцом и ненависть к нему за бесконечные измены матери и нам, детям, за волчьи повадки, за отсутствие чувства юмора, за то, что он чужак в нашем общем доме, и за многое другое.