Непримиримые Сухов Евгений

Месть индейца Джо

Прапорщик Витька Титенко служил в госпитале. Представлялся он начальству всегда скороговоркой: «Прапорщик Титэнко – пишется через «енко»!» Но за глаза его называли иначе. И не Титенко, и не Витька, а вывели среднее арифметическое – «Титька».

Витька был злой на весь свет. Во-первых, жена ему дико изменяла, и об этом говорилось уже в третьем письме, которое он получил от матери. Во-вторых, Наташка, посудомойщица из столовки отказалась крутить с ним любовь даже после его обещания жениться на ней. В-третьих, вчера у него сломался кондиционер, и теперь что «за бортом», что в комнате было плюс 45 по Цельсию. И наконец, прапорщики из соседней комнаты упорно не приглашали его на преферанс.

Из-за стены доносились голоса, звон посуды, слышалась «торговля» за прикуп.

Часа два назад Витька ходил к Федоровне в реанимацию. Федоровне было всего 34 года, но она была вся такая, что ее называли не Света, и даже не Светлана, а Федоровна. Витька сказал ей, что «все бабы – сволочи», что у него полоса невезения, как в песне Высоцкого, только чиря «в неудобном месте» не хватает. Признался, что написал рапорт с просьбой о переводе в пехотный полк, потому что здесь (в госпитале) житья ему нет. А в полку его ждет капитан Егоров. В его роте старшина заболел жутким тифом.

– Помнишь, Федоровна, мы его к самолету везли? Худой, как мумия. Видно, не жилец… Короче, у Егорова вакансия…

Федоровна выслушала молча и открыла шкафчик, чтоб достать ему заначку – пятьдесят граммов спирта.

– Здесь че? Тоска, – продолжал Витька. – А в полку романтика, боевые рейды…

– Разбавлять будешь? – прервала Федоровна.

Витька кивнул.

– Здесь только с тобой, Федоровна, и можно поговорить. Все какие-то слишком умные… Люди в белых халатах… А ты, мол, Титэнко, – хозвзвод: «подай-принеси», – вздохнул прапорщик и выпил.

Скривился, вытер слезы и продолжил:

– «Мы все в белом, а ты, Титэнко, – черная кость»… Слышь, Федоровна?.. Наташка из столовки и та за человека не считает… Ты в курсе?

Витьке после спирта на душе легче не стало, а даже наоборот.

Он вернулся в барак и постучал к соседям-преферансистам. Голоса затихли. Дверь открыл Марат с перепуганным лицом. Увидев Витьку, он скорчил недовольную мину и процедил:

– Ну чево?..

– Ничево… Что смотришь? Я не милицинер… – Слово «милиционер» у Витьки не совсем получилось. «О» куда-то затерялось, и получился «милицинер».

Витька протиснулся в комнату мимо нарочно не двигавшегося с места Марата («Ну, чтоб, значит, дорогу не дать», – понял Витька) и сел на кровать. Марат выдержал в дверях паузу, дожидаясь реакции партнеров по игре. Те молчали. Слышно было, как тасуют карты. Марат сел с глубочайшим вздохом. Витька напрягся, скрипнув матрацем кровати.

Стали сдавать, бросая карты на перевернутую вверх дном зеленую миску. Витька знал, что под миской закусь. В комнате было полутемно. Узкое окошко (на треть занятое кондиционером) прикрыто было фольгой, в которую положено заворачивать трупы, чтобы они быстро не разлагались на солнце.

Миска стояла на табуретке. «А бутылка, наверное, за шкафом», – высчитывал Витька.

В комнате было прохладно. Шелестел кондиционер.

– А у меня кондицинер (опять «О» куда-то вылетело) вчера сдох, – пожаловался Витька на свою судьбу. Однако все молчали, подчеркнуто внимательно изучая свои карты.

– Мизер, – сказал Марат и потянулся к столу за сигаретой.

– Жара щас в комнате… одуренная, – тянул Витька.

Марат поднял прикуп и бросил свои карты на миску.

– Не записывается: чистый. – Он звонко хлопнул в ладоши, потом скользнул взглядом по Витьке и вздохнул. Можно было выпить за мизер, но при Витьке не выпьешь – делиться не хотелось.

– Какой козел такие «кондеры» выпускает?.. Еще знак качества стоит… – бухтел Витька.

Марат не выдержал:

– Слушай, ты, козел, чеши отсюда. Титька-жених!..

У Витьки было такое чувство, будто его двинули по морде здоровенной боксерской перчаткой. Вся голова воспламенилась. Он взлетел с кровати и растерянно посмотрел на молчаливых преферансистов.

– Давай, давай, «многоженец»!.. – Черные глаза Марата лезвиями полосовали налившееся краской Витькино лицо. Витька хлопнул дверью и, задыхаясь, вбежал в свою раскаленную, как домна, комнату. Стена завибрировала от хохота.

«Ах ты гад! – понял Витька. – Вот с кем Наташка по ночам романы крутит! Сам, гад, женат… От гад».

Витька вытащил из-под кровати чемодан. «Я, между прочим, развожусь. И в боевом полку служить буду», – бубнил он себе под нос, зажимая в одной руке ребристый «лимон» оборонительной гранаты Ф-1. Разворошив китайские авторучки, он нашел запал и вставил его в гнездо корпуса.

Дверь преферансистов Витька рванул с силой. Те удивленно на него посмотрели. Витькины глаза горели прожекторами. Одну руку он держал за спиной.

– Смертельный номер! – торжественно-злорадно крикнул Витька. – Сальто мортале! Месть индейца Джо! – Тут он вытянул вперед руку с гранатой, быстро выдернул предохранительную чеку, пантерой подскочил к табуретке, поднял зеленую миску и положил гранату прямо в банку с консервированным плавленым сыром. Миска со звоном накрыла этот натюрморт. Никто даже не дернулся. Витька выскочил в коридор и захлопнул за собой дверь, прижавшись к ней всем телом.

В дверь не ломились. Ровно за две секунды все трое преферансистов одновременно вынесли окно вместе с рамой, кондиционером и фольгой.

Витька открыл дверь в пустую комнату, достал из-под миски гранату и выглянул в образовавшийся на месте окна пролом. Преферансисты лежали на земле лицом вниз, прикрыв головы порезанными стеклом руками. В руках веером торчали карты.

– Ребята! – крикнул Витька. – Не надо писять кругами. Гранатка учебная! – И он, высунув в окно руку, стал подбрасывать на ладони тяжелый корпус «эфки»…

Били его в этой же комнате. Втроем. Марат старался. Витька уползал под кровать, но его вытягивали и били снова. Пока соседи сбежались разнимать драку, Витька даже успел на пару секунд потерять сознание. Федоровна тоже прибежала. Она отвела Витьку в его жаркую комнату и уложила на кровать.

– Дура я, что спирт тебе дала.

Витька уткнулся лицом ей в руку и плакал взахлеб. Со слюной и соплями.

В кино

Каппелевцы перестали идти красиво и рассыпались в цепь. Анка застрочила из пулемета (в роли Анки – актриса Вера Мясникова). Пулемет грохотал, каппелевцы залегли.

Сидор Артемьевич Ковпак со своими партизанами (в роли Ковпака – актер Константин Степанков) смотрел фильм про то, как каппелевцы перестали идти красиво и рассыпались в цепь, а Анка застрочила из пулемета, и каппелевцы залегли. По окраинам партизанского леса грохотали пулеметы, немцы не могли прорваться к штабу и залегли.

В клубе, заполненном солдатами и офицерами (в роли клуба – кирпичный афганский склад для шерсти), я смотрел фильм про то, как Сидор Артемьевич Ковпак со своими партизанами смотрел фильм про то, как каппелевцы перестали идти красиво и рассыпались в цепь, а Анка застрочила из пулемета, и каппелевцы залегли, и как по окраинам партизанского леса грохотали пулеметы, а немцы не могли прорваться к штабу и залегли.

В открытые настежь от духоты ворота клуба было видно, как танкист из боевого охранения методично отрезает трассерами от черного неба один и тот же тонкий кусок с чахлой звездой.

Грохотали пулеметы. По шиферной крыше клуба хлопали одинокие, заблудившиеся душманские пули…

И было совсем непонятно, от грохота каких пулеметов каппелевцы перестали идти красиво и залегли.

«Ехали цыгане…»

С тонкой талией и пышной грудью противотанковая граната прошелестела по горячему воздуху стабилизаторами, как юбкой…

– Е-е-хали-и-и цыга-а-ане!.. – пел дурным голосом Колька Константинов. Он раскачивался на жестком пластиковом сиденье пулеметчика и старался перекричать шум двигателя бтра, широко раскрывая рот, полный гниловатых зубов. – …С яры-мар-ы-ки до-мо-о-ой!..

…Прошелестела по горячему воздуху стабилизаторами, как юбкой, прошила борт шедшего в авангарде колонны бтра, упала на ящики с патронами и так не разродилась кумулятивной струей.

БТР вздрогнул. Колька Константинов молча смотрел на дырку в борту бронетранспортера и тихо мочился в штаны. Водителю посекло осколками стриженый затылок, и черная кровь с трудом ползла по волосам за пыльный воротник. Лицо водителя посерело, как заношенный халат медсестры. Командир бтра сержант Юрка Макаров схватился левой рукой за руль, чтоб машина не улетела с дороги, и, обернувшись к Константинову, закричал:

– Стреляй – гад-сука – убью!

Константинов прилип мокрыми штанами к сиденью и не видел, как наперерез бронетранспортеру к дороге сквозь жидкую рощу бегут три пацана-афганца с поленьями в руках. Колонна входила в «зеленую зону», и серые тополя выстроились вдоль шоссе.

– Паша, тормози! – надрывался Макаров и тряс потерявшего сознание водителя за плечо.

Пацанята бежали быстро, поднимая пыль босыми ногами.

Макаров обернулся к Кольке Константинову. Тот смотрел на него безумными глазами, открыв рот. Руки у Константинова подпрыгивали на коленях. Макаров достал набитый до отказа магазин и со всей силы швырнул его в одуревшего Константинова.

– Стреляй, гад!

Константинов дернулся от удара и стал тыкаться лицом в прицел.

Первый пацаненок был в голубых штанишках. Макаров шептал: «Паша, тормози!» – и лез правой рукой под руль к тормозной педали.

К груди афганчонок бережно прижимал серое круглое полено.

Константинов вжался бровью в прицел. Макаров протиснулся под руль.

Пацанята рассыпались веером. Меж раздолбанных пулеметными очередями пыльных стволов придорожных деревьев мелькали их худосочные фигуры.

Константинов нажал на спуск. Макаров копошился в ногах водителя.

Поверх полена торчала смуглая, «цыганская» голова мальчишки с горящими глазенками. Поверх головы пацаненка летели пули калибра 14,5 миллиметра.

БТР начал тормозить.

Запыхавшийся мальчишка шустренько, без помощи рук, взобрался по откосу на дорогу.

Грязный палец Константинова приклеился к кнопке электроспуска.

Скорость у БТРа была еще приличная.

Афганчонок бережно положил полено на бетонку. БТР ехал. Афганчонок грязненькой ножкой очень аккуратно толкнул полено, и оно покатилось под колеса.

Макаров правой рукой давил на педаль тормоза, а левой намертво держал руль, чтобы машина шла по прямой. Машина шла по прямой. Бревно катилось под колеса.

Афганчонок мелькал пыльными пятками, унося подальше от дороги свои голубые штанишки.

Серое круглое бревно, начиненное взрывчаткой, как вафельная трубочка кремом, закатилось под колеса бронетранспортера.

…Контуженный, Константинов выполз на башню бронетранспортера. Недалеко от дороги лежал афганчонок, сбитый куском вырванного колеса.

Колька, в мокрых штанах, с рассеченным от удара лбом, смотрел дурными глазами, как солдаты, растопырив руки, ловили мальчишек с поленьями, и шептал белыми губами: «Ехали цыгане…» Грохота разгоравшейся перестрелки он не слышал…

Сувенир

Пальба длилась добрых полчаса. Потом по одному, нестройно, стрелять перестали. Оглохшие от грохота, вслушивались в наступившую тишину. Не поднимая голов, высматривали в каменистой долине признаки жизни.

– Все. Ушли, гады! – Капитан Олег Егоров поднялся на полусогнутых ногах, готовый рухнуть на землю в ту же секунду. Но выстрелов не было. – Пошли, посмотрим!

Его люди медленно поднялись, хлопая ладонями по животам и ляжкам – выбивали пыль.

Убитых было четверо. Один из них – старик с роскошной бородой. Пули у него застряли в груди. Он, видимо, замешкался и не успел залечь. Остальные были убиты в голову.

Солдаты собирали оружие, вытряхивали из чужих карманов патроны.

У деда был старый карабин. Егоров с трудом разогнул старику пальцы, окаменело скрюченные на винтовке. Кроме ремня, на оружии была еще тонкая цепь из легированной стали. Цепь шла от приклада куда-то к поясу. Олег сильно дернул карабин, но цепь не оторвалась. Он разгреб дедовы азиатские одежды и крикнул:

– Эй, корреспондент! Иди сюда, что-то покажу!

Я подошел к нему и вытаращил глаза. Цепь от карабина уходила старику прямо в тело, в правый худой и дряблый бок. Я смотрел долго, завороженно, не двигаясь. Подошли и остальные.

Егоров достал нож и стал ковырять деду бок. У меня потемнело в глазах, и к горлу подкатилась тошнота. Остальные смотрели молча и с любопытством.

Цепь заканчивалась кольцом. Кольцо было надето на ребро. Олег оттянул ребро указательным пальцем, а ножом разогнул кольцо.

Отхаркавшись, я вернулся к Егорову. Тот вытирал цепь от крови носовым платком.

– Слушай, Олег, подари цепь на память, – попросил я капитана.

– Подарю. Если не будешь «полоскать» меня в своей газете. Я как-то прочитал: «Огонь!» – прозвучала команда, и мишени, истекая кровью, уползли в горы». – Олег произнес это тем идиотским тоном, которым и нужно произносить такие фразы. Солдаты вокруг заулыбались.

…Вернувшись из рейда, я показал цепь своему рыжему суетливому редактору и рассказал, как она мне досталась. «Да ты что?! Серьезно?! Да ты что?!» – тараторил редактор.

Через три дня приехал писатель из Москвы. В редакции пили теплый технический спирт и закусывали «красной рыбой» – килькой в томате. Раскрасневшийся редактор, предварительно пошептавшись со мной в коридоре, говорил:

– Хочу подарить вам на память уникальную вещь… Это цепь, которой душман приковал к себе карабин. А вот это кольцо было на ребре…

– Да-а… Как говорил Киплинг: Запад есть Запад, а Восток есть Восток… Чужой, неведомый мир… Просто ужас, какие они все фанатики, – качал головой писатель. – Покажу друзьям в Москве – ахнут от зависти! – Он разглядывал кольцо, щупал звенья, пробовал цепь на разрыв мягкими ладонями. – Просто умрут от зависти.

Писателя провожали, томительно и усердно договариваясь встретиться в Москве.

– Ты видел, как он?.. Да ты что?! Он обалдел от этой цепи! – говорил редактор, тряся рыжим хохолком. – Слушай, может, ты съездишь к ремонтникам, договоришься?..

Через две недели приехал журналист из центральной газеты. Раскрасневшийся редактор строчил:

– Хочу подарить вам уникальную вещь… Это цепь, которой душман приковал к себе карабин. Вот это кольцо было на ребре…

В шкафу у редактора лежало еще семь таких цепей, сделанных по моей просьбе прапорщиком-умельцем из ремонтного взвода. Цепи, тщательно отполированные, сияли, а на кольце для пущей достоверности было выковыряно что-то вроде арабской вязи.

– Ну, мужики в Москве сдохнут от зависти… – говорил журналист. – Вот уж воистину: им нечего терять, кроме своих цепей…

Дня через три ждали группу московских проверяющих, и я отпросился в рейд с разведротой.

Кобелино

На столах успели раскалиться от жары консервные банки со сливочным маслом. Черные мухи, сдурев от восторга, пикировали в его янтарный сок и умирали в золотой глубине.

В столовую вошел Олег Егоров – командир роты, капитан, крепенький, бритый налысо, с серыми усами. Он сел за стол и оросил свою розовую голову теплым потом.

От раздаточного окна к Егорову устремилась Зинка-официантка, прикрытая одеждой чисто символически. В ее голых руках под пляшущей грудью была тарелка с макаронами «по-флотски», то есть вермишель с нитками тушеного мяса. Завтрак.

– Опять «по-флотски», – буркнул усатым ртом Егоров. – Это вообще интересно воспринимается: морское блюдо в пустыне…

– А ты шашлыков хотел? – ужалила невыспавшаяся Зинка.

– Хотел… и хочу.

– Тада встаньте и пожарте, – подделывая одесский акцент, процитировала Зинка кусок анекдота.

– Но у меня нет мяса, – подыграл ей Олег (и опять же сказал святую правду).

– Тада сидите и не… жвандите, – улыбнулась Зинка, вскинув выщипанную бровь.

– Собаке дай что-нибудь человеческое, – попросил Егоров и достал из кармана полиэтиленовый мешочек.

Зинка выхватила его из капитанских рук и стартовала к окну раздатки.

– Чаю захвати! – крикнул ей в полуголую спину Олег.

Реактивная Зинка принесла в мешочке тушенку и поставила перед Егоровым горячую кружку с бурым чаем, имевшим происхождение от грузинского чай-совхоза. Олег аккуратно выловил из масла мух, стряхнул их на пол и стал макать в банку хлеб. Масло текло по крепким пальцам Егорова. Он смахивал его языком и запивал чаем. Пот омывал короткое капитаново тело, проступал на куртке и штанах темными пятнами, спускался крупными каплями со сверкающей головы, поблескивал в серых усах.

– Что, жарко? – ехидно спросила Зинка. – А я тут, в этом пекле, целый день парюсь.

– Ты и ночью у зама по тылу не мерзнешь, – брякнул Олег.

– А ты завидуешь, что ли, или ревнуешь? – не растерялась Зинка.

– Завидую… и ревную.

– Ну и дурак, – сказала резко. – Ты жену лучше ревнуй!

– До жены далеко, до тебя близко.

– Это тебе только так кажется, – стойко оборонялась Зинка…

Она работала в полку четвертый месяц. Приехала с Украины, оставив дочку у матери. Егоров, по случаю оказавшийся в штабе, после утряски документов у кадровиков привез ее в полк на своей БМП. Зинку определили в столовую официанткой.

Еще в дороге Олег стал бить к ней клинья, истомившись без женского внимания. Быстрая и трепетная Зинка понравилась Егорову. В свою очередь, Зинка поначалу ничего не имела против Олега, носившего на лице печать серьезности и обстоятельности, и однажды уступила егоровскому напору в своей комнате среди бела дня во время долгого обеденного перерыва. Оба они так спешили, будто что-то у кого-то украли. И после каждый про себя чертыхался и стеснялся другого.

Продолжалось это не очень долго. Но такой паузы для шустрой Зинки было достаточно, чтобы разобраться: «Егор» – не «тот» человек, вечно занят со своей ротой, из рейдов не вылезает, хороший (говорят) семьянин и прочее, и прочее, что, с точки зрения женщины, увеличивает количество недостатков и подавляет достоинства.

Пока Олег пошел на второй заход, Зинка уже связала себя с заместителем командира полка по тылу – своим начальником. Она связала себя с ним подарками, культпоходом в кино, а в конце концов и самой главной связкой. Зам по тылу подполковник Бубнов – бывший спортсмен-гиревик, здоровенный бык, постепенно тающий под афганским солнцем, – тут же проверил в роте Егорова учет и сохранность вещевого имущества и обругал Олега и его старшину Титенко. Дал понять, кто есть кто.

Егоров попробовал с Зинкой поговорить серьезно и однажды после ужина схватил за локоть, тормозя стремительный ее бег.

– Ты что, Егорушка, перегрелся? – остудила капитана официантка, и взор ее заледенел. – Любовь прошла, завяли помидоры, сандали жмут, и нам не по пути… Пусти руку! Еще увидят…

Насчет увядшей любви Зинка, конечно же, слегка соврала. А Егоров, конечно же, это знал. Однако отказ зажег в нем некоторые чувства. Знакомый замполит-автомобилист, водивший колонны мимо полка, подарил однажды Олегу щенка. И Егоров, раненный официанткой в сердце, назвал щенка Зиной. Надежда вернуть женское внимание не оставляла пропыленного ротного командира. И периодически, в течение уже второго месяца, Олег постреливал в заданном направлении, прощупывая удалившуюся цель. Он и теперь, в столовой, пустил пробный снаряд.

– Ты, Егорушка, вроде как на баб оголодал? – пошла в лоб Зинка.

– А чего не оголодать?! – не стал вилять Олег. – Я, слава Господу, не деревянный. И не вижу особых причин, препятствующих, например, организации шашлычков…

– А Бубнова не боишься?

– Не боюсь. Боюсь, что ты боишься.

– Я боюсь?! – вспыхнула Зинка. – Чего мне его бояться, я что ему – солдат, жена? Сама себе командир. Так что, Егорушка, сбацай шашлычок, сбацай. А я посмотрю…

Зинка в душе жалела об Олеге. Бубнов был всем хорош для нее. Но однажды в полк приехал какой-то полковник с проверкой. Зина ему понравилась. Он заигрывал с ней во время ужина. А Бубнов видел все и молчал, понимающе улыбаясь. Полковник после обильного угощения жарко дышал Зине в ухо, уговаривая на вечер сходить к нему в «гостиницу», помещавшуюся в одном из крыльев офицерского барака. Но Бубнов и бровью не повел. А ведь Зинка уже прочно состояла при нем как походно-полевая жена.

Этот маневр Бубнова Зине не понравился, и у нее в душе вырос гвоздь на зама по тылу. Зинка к полковнику тогда не пошла, но и с Бубновым три дня почти не разговаривала, цедя сквозь зубы односложные ответы…

– Чего не сбацать шашлычки, сбацать мы можем абсолютно свободно, – еле сдерживая рвущуюся изнутри на поверхность сатисфакцию, забормотал Егоров.

– Ты сначала выживи, – охлаждала его Зинка. – Завтра ведь уходите?

– Уходим, – не успокаивался Олег, прорентгенивая ясными своими глазами тонкую Зинкину тенниску с шевелящимися грудями, и брякнул: – У тебя, Зин, сисечки – как яблочки, прости, боже, мой дурной язык.

– Ой-ой, кобелино! – радостно завозмущалась Зинка. – Аж масло из похотливых глаз течет.

Зинка развернулась к Егорову полуголой спиной и устремилась к окну раздатки. В столовую один за другим потянулись офицеры. Завтрак.

…Олег в карту не смотрел – местность знакомая. Свернули с бетонки в пыль. Пошли через плато к скалам с душманской базой в сердцевине гор. Рота Егорова – впереди, остальные – сзади, на несколько километров растянулись в черном дыму сгоревшей солярки.

Олег, сидя в люке головной машины, смотрел на мертвую землю, стараясь разглядеть следы минирования. Механик-водитель держал высокие обороты. Из эжектора летела гарь.

Внутри БМП задыхалась и чихала Зинка – бежевый щенок с черной лапкой, единственная «девушка» в роте Егорова (по солдатским слухам), получившая имя в честь молниеносной официантки. Пыль забивала ей короткий нос и щекотала горло. Зинка скулила и чмыхала носом. Огрубевшее Олегово сердце вспомнило про невинную собачонку. Егоров спустился в башню, вытащил Зинку наверх и подставил мокрые собачьи глаза горячему ветру. Пыли наверху было меньше. Сзади она стояла стеной, и только по звуку можно было догадаться, что следом идут другие машины.

Далеко впереди показалась большая отара овец. Олег приставил к глазам бинокль и вышел на связь с командирами взводов.

– Вижу кудрявых. Будем атаковать. Пойду от ветра, – проскрипел он в эфире.

Боевая машина Егорова по широкой дуге стала огибать отару, ведя за собой грустный взгляд старого пастуха-пуштуна. Пыль из-под гусениц ядерным грибом вырастала над долиной, накрывая отару. Голодными волками подкрались запорошенные бронированные коробки егоровской роты и заглотили в темные пасти люков обезумевших овец. Пылевое облако закрыло солнце. Потемнело над отарой. Овечий стон поднялся в черное небо.

С бетонки сворачивала колонна основных сил. Опомнившийся пастух на семидесятилетних ногах кинулся гнать отару к кишлаку. Он метался в темноте и крике, понимая, что опоздал. Он плакал и молился на бегу, ударяя длинной палкой по вздрагивающим курдюкам баранов. Но было поздно.

Войска подтягивались к горам.

К вечеру в маленькой ямке пузырилась кровь на разорванном овечьем горле. Механик-водитель машины Егорова кухонным ножом профессионально отделил от мяса шкуру с грязной шерстью.

Капитан сидел на земле и следил за щенком, фланирующим вокруг трофейной овцы. Запах сырой крови будил в собаке зов предков. Олег увидел огонь в ее глазах и, подхватив щенка одной рукой, отнес к машине кормить тушенкой.

– Вот тут тебе Зина из столовки передала, – сказал, глядя в симпатичную морду.

Жгли солярку, жарили мясо, густой дух баранины летал в предгорьях, дразня душманов. Блестели от жира капитанские усы. Рота набивала молодые желудки горячими кусками баранины, готовясь назавтра умереть. Охранение пялилось на молчаливые горы, напичканные минами, замаскированными пулеметами и злыми «духами».

Снарядив патронами ленты, люди Егорова уснули. Их загруженные желудки работали, как котлы, разжигая в молодых головах цветные сны. Солдаты видели обнаженных женщин, которые становились к орудиям и дергали за шнуры. Гаубицы вздрагивали от выстрелов, обдавая розовые женские тела черно-желтыми пороховыми газами, и над всем этим витал крик Егорова:

– Подъем! Артподготовка началась!

После боя домой возвращались не все. В одной из боевых машин егоровской роты наполовину опустело десантное отделение. Солдат, которые здесь раньше сидели, унесли вертолеты. Одного убитого и двух раненых. Теперь в БМП лежала очумелая от жары и грохота овца. Егоров оставил ее про запас.

Колонна возвращалась, а в недалеком кишлаке хозяин пощипанной войсками отары, сидя в тени, смотрел на старого пастуха-пуштуна. Тот уже перестал кричать. Седая борода его была забрызгана розовой пеной. Дедову худую спину измочалили дубинами, и сквозь дыры в одежде чернели струпья.

Егоров, вернувшись в полк, проведал раненых и замариновал баранину у Зины в столовой. Под вечер Олег посадил официантку к себе в боевую машину, сам сел за штурвал и выехал на стрельбище, располагавшееся рядом с полком. Там на костре жарил мясо, потел лысиной и смотрел на женщину и щенка, игравших меж собой на иранском ватном трофейном одеяле, широком и пестром. Официантка отдалась капитану на этом же одеяле. Потом лежала, как остывающая после выстрела гильза, и гладила собачонку. Олег курил в вечернее небо, вспоминая бледное лицо убитого солдата. «Кого на похороны в Союз пошлют?» – думал он.

– Как его зовут? – разнеженно спросила Зинка, положив палец с красным ногтем в слабую пасть щенка.

– Игорь, – выдохнул дым Егоров.

– Как это – Игорь? Обычно называют Дембель, Замена или что-нибудь эдакое, – удивилась Зинка.

– Ты про кого?

– Про щенка, про кого же еще?

– Щенка – Зина, – потеряв бдительность, стрельнул Егоров.

Женщина приподнялась на локте и, пристально посмотрев на лысую егоровскую голову, прошипела зло:

– Ах ты, собака… Сам кобель!

Олег уже преодолел замешательство, сел и, выдохнув табачный дым в Зинкино перекошенное лицо, подчеркнуто спокойно сказал:

– Ну, чего ты пенишься?.. Мне совсем не хочется ругаться. Пойми, у меня один боец подорвался, у двух других кишки в штаны вывалились… А тебя кличка зацепила. Подумаешь!

– Да, подумаешь! – не сдавалась Зинка. – Раз ты так собаку назвал, значит, ты тем самым нас с ней уравнял.

– Я уравнял? – начал закипать Олег. – Ты сама уравняла. Что ты в этом Бубнове нашла? Выгоду? Все же знают, что я тебе нравлюсь. И он знает. Ты думаешь, он к тебе лучше относится, чем я? Ты ему, как матрас – спать мягче. А я, кстати, и собаку люблю, и тебя, дуру.

– А на хер мне твоя любовь?! – вскочила с одеяла Зинка. – Кто ты такой вообще?! Ты есть замызганный командир роты. Ты из рейдов не вылазишь. Тебя завтра убьют – что я буду делать? Вдову из себя корчить? У тебя жена есть – пусть она рыдает. А вот моего Бубнова не убьют. Максимум – гирей ногу придавит. Весь риск. Он не дурак – на рожон не лезет, все по тылам…

Зинка тараторила еще долго, но сгущались сумерки. Капитан высадил официантку на задворках полка, чтоб никто не увидел и не донес.

В каптерке у старшины сидели взводные со старшиной и пили теплый спирт. Прапорщик Титенко доставал «горючее» благодаря старым связям в госпитале, где раньше служил. Егоров присоединился к компании.

– За убиенную грешную душу, – сказал Олег в стакан и опрокинул спирт в горло.

– Хто хоронить поедет? – спросил Титенко.

– Хватает в штабе бездельников. Пусть едут. Если мы каждый раз будем на похороны ездить, воевать будет некому… Или, может, кто хочет? – Олег посмотрел на офицеров.

– Нет, я матерей боюсь, – сказал Касьянов, командир первого взвода.

Пили недолго. Всех клонило в сон. От спирта, от безмерной усталости, от нервотрепки в госпитале и «черном тюльпане», как называли трупарню. Но Егоров ложиться не хотел. «Она же, зараза, сейчас к Бубнову пошла», – бурлила в нем кровь, и Олег направился к командирскому бараку, где жили офицеры управления полка. Подкрался к окну Бубнова, прислушался. Шорох, шепот, жизнь…

– Вот стерва! – скрипнул зубами.

Побрел меж палаток, кусая губы. Шел долго, пока не добрел до боевого охранения.

– Стой. Кто идет?! – лениво крикнул часовой.

– Свои! Егоров!

– Да проверяли нас только что, – обиделся часовой.

– Поговори мне тут! – изобразил гнев ротный. – Как обстановка?

– Тихо, – борясь со сном, ответил солдат и выключил фонарик.

– «Тихо», – передразнил его Егоров. – В тихом омуте черти водятся!.. Смотри челюсти от зевоты не вывихни… Пулемет заряжен?

– Так точно!

Егоров приладился к месту стрелка и ка-а-ак врезал по черному небу длинной очередью! Аж в ушах зазвенело.

– Вам забава, товарищ капитан, а мне завтра полдня чистка оружия, – успел проканючить часовой.

– Ничего, меньше спать будешь. – И ротный опять нажал на спуск.