Исповедь Камелии Соболева Лариса

На пороге появился Николай Андреевич, натягивающий лайковые перчатки на руки. Вскользь посмотрел на погрузку, затем остановил безучастный взгляд на новом лице, которое Марго намеревалась ввести в дом.

– Разреши тебе представить, дорогой, господина Цезарева... – Она повернулась к артисту, чтоб он назвал свое полное имя.

– Бонифатий Игнатьевич, – подсказал трагик.

– Весьма польщен, – небрежно бросил Ростовцев и перевел глаза на жену: мол, а этот тебе зачем понадобился?

– Господин Цезарев будет давать уроки актерского искусства моей Анфисе, – поспешила сказать Марго, чтоб с уст мужа не слетел бестактный вопрос.

– Угу, – кивнул Николай Андреевич. – Что за погрузка идет?

– Хочу подарить Виссариону Фомичу кресло.

Инкрустированное резное кресло, взятое женой из проходных комнат, баснословно дорогое, но ее деньги никогда не волновали. Николай Андреевич и на этот раз промолчал – не отчитывать же жену при актеришке! Он попрощался, сбежал по ступенькам и, пылая гневом, сел в подъехавший экипаж.

Марго познакомила артиста с горничной и заверила:

– Анфиса очень талантлива, прекрасно читает Пушкина и Байрона. Летом она играла в домашнем спектакле главную роль гусар-девицы, покорила всю помещичью публику.

– Барыня, да что уж вы так-то меня... – зарделась Анфиса.

– Помолчи, милая, – мягко сказала Марго. – А поет она просто великолепно, к тому же редкая красавица, сами поглядите.

Трагик кивал в знак согласия, мотая крупными кудрями, которые падали ему на нос, и с видом знатока (немного беспардонно) рассматривал девушку. Марго приказала подать господину трагику чая, дала ему десять рублей за уроки и отправилась в участок. Она приехала раньше Виссариона Фомича, велела полицейским отнести кресло в кабинет Зыбина и поставить вместо старого.

Слушая сыщика, Пискунов понял, что оплошал – не там выслеживал. Да как же тут угадаешь, за кем установить наблюдение?

– Господин Неверов привел енту девицу к себе, – продолжал рассказ сыщик. – Пробыла она у него, почитай, до утра. А на рассвете вышла, однако закуталась в мужеское пальто, так что и разобрать не было возможности, что на ей за одежа. Но это она вышла от его, юбка алого колеру выглядывала, ну и шляпа с перьями... э... и с вуалью.

– Так, так... – пробормотал Пискунов, думая, как же все повернуть в свою пользу, представив Зыбину, будто выследил эту даму он. – И где сия девица живет?

– В особняке ее милости Оболенцевой.

– Поди врешь?

– Ей богу, не вру. Девица села в карету господина Неверова, добралась до означенного особняка и тамочки скрылась.

– А ты как же следил за нею?

– Бегмя бежал. Карета ехала не шибко, однако умаялся я.

– Ты, любезный, поди, до вечера отдохни, – сказал Пискунов. – А я уж сам на доклад к Виссариону Фомичу схожу.

– Так это... за кем прикажете следить?

– За господином Неверовым.

Пискунов отправился в участок.

Виссарион Фомич появился вовремя, буркнул приветствие, повесил шинель и картуз и плюхнулся в кресло. Марго следила за ним, сощурив плутовские глаза. Тем временем на его лице обозначилось недоумение. Зыбин замер, чувствуя что-то не то, нахмурил брови, заелозил – а все равно не то. Ничего не понимая, он потянулся за стопкой бумаг, приподнявшись и бубня:

– Вчера племянник Долгополова... – И упал назад в кресло.

Тут до него дошло, что ему впервые не пришлось, прилагая усилия, вытеснять зад. Виссарион Фомич поглядел на правый подлокотник, потом на левый.

– Позвольте... – не обращаясь к Марго, а будто разговаривая сам с собой, сказал он. – Это что такое? Постовой! (Влетел молодой человек.) Откуда кресло?

– Они-с привезли. – Постовой указал глазами на Марго.

– Ступай, – махнул ему рукой хмурый Виссарион Фомич. – Не изволите ли объяснить, сударыня, что сие значит?

– Это мой подарок вам от всей души, – широко улыбнулась Марго и дальше не дала ему рта раскрыть. – Ваше кресло совсем нехорошо, мало и старо. А человеку вашего предназначения и положения (лесть – сильное оружие в ее устах) негоже сидеть, как простому писарю. Да ведь и удобно, скажите, удобно?

– Удобно-с, – буркнул он, понимая, что ее сиятельство поставила его подарком в зависимость. И не откажешься – неучтиво.

– Так что там племянник Долгополова? – сменила тему Марго.

Виссарион Фомич довольно обстоятельно рассказал обо всем, что удалось узнать, скрыл только прискорбный факт того, что Евгений упал в обморок, ведь женщине не пристало слышать о слабостях мужчин, а ему непристойно об этом говорить. Марго про себя торжествовала, так как это она натолкнула Зыбина на мысль справиться об убитом в семействе Долгополовых. У нее уже готов был новый план:

– Поговорить с Прасковьей Ильиничной?

– Благодарю, сударыня. Мне пора самому увидеться с нею. А вы не вспомнили, где видали Шарова?

– Нет, к сожалению.

– Постарайтесь припомнить.

В это время раздался несмелый стук, после вошел Пискунов, опасливо покосился на Марго, но Зыбин разрешил:

– Докладывай.

– Господин Галицкий вчера опосля трудов праведных, – напыщенно начал Пискунов, – приехали домой. Его жена, по всему было видать, куда-то собиралась, нарядилась. Да господин Галицкий не пустили ее... пардон, платье-с изорвали-с.

– Ты никак был у них при том? – засомневался Зыбин.

– Никак нет-с, ваше высокоблагородие. Я на дереве-с... – Пискунов вновь покосился на ее сиятельство, которая слушала с интересом. – Все видал-с. Опосля искал по городу ту самую... в красной юбке-с... и с перьями... под вуалью.

– Нашел?

– Сия дама гуляла ночью одна. Ее взяли к себе господин Неверов, то есть привезли домой. Пробыла она у него почитай до утра, а с рассветом вышла, села в карету господина Неверова и добралась до особняка ее милости Оболенцевой.

– А потом куда делась?

– Так... вошла к ее милости Оболенцевой. На ней было мужское пальто. Длинное. Видать, господин Неверов дали, ибо к нему в карету она села без пальта. Более сведений не имеется.

– Ступай, любезный. Нет, постой. Возьмешь под наблюдение особняк Оболенцевой. Прознай, кто это выходит от нее ночами в красной юбке. Да гляди, чтоб ни одна живая душа...

– Как можно-с, вашество! – в знак заверения приложил ладони к груди Пискунов. – Мы ж со всем пониманием и ответственностью, чай, знаем, какому делу служим-с.

– Иди, голубчик, иди. – Пискунов попятился задом, выскользнул за дверь, а Виссарион Фомич повернул голову к Марго. – Ну, а вы, сударыня, как думает, кто из дома Оболенцевой выходит на улицы промышлять?

– Я, признаться, в затруднении... – выговорила Марго, на самом деле потерявшись. – Ваш сыщик правду рассказал. Вчера я поехала за Неверовым и видела, как к нему в карету села женщина, о которой он говорил у графини Шембек. Тогда я поняла по его словам, что эта женщина легкого поведения ему незнакома...

– А нынче? – подхватил он.

– Уж не знаю, что и думать. Путаница какая-то. Мне показалось у графини Шембек, что с Неверова не спускала глаз... сама Надин Оболенцева. Но так могло лишь показаться. Хм, у Неверова с Вики роман, это правда. Кажется, Галицкий узнал об этом и не пустил жену на свидание с ним. Неверов подобрал на улице ту женщину... А как связать уличную девицу с домом Оболенцевой – не знаю.

– Покуда не надобно связывать, – вдруг сказал Зыбин. Когда же графиня вскинула на него удивленные глаза, он объяснил: – Покуда мы собираем все, что само идет в руки, а связывать будем попозже. Стало быть, Галицкий не пустил жену...

– Она должна была быть у Нагоровых, но не пришла.

– Прознал, говорите? – задумался Виссарион Фомич, постукивая по столу всеми десятью пальцами-обрубками. – И платье изорвал... Стало быть, зол был. Вот кабы б вы узнали, сударыня, что за услугу оказал господин Неверов Галицкой...

– Не выйдет, – вздохнула Марго. – Мы с Вики не дружны.

– Так ведь и с Долгополовой вы не были дружны.

– Но все же с ней мы ближе, нежели с Вики.

– А вы сойдитесь с Галицкой, ваше сиятельство. Коль дело тайное, то полиции она ничего не скажет, а подруге... вполне-с. За кресло спасибо, уважили старика. Удобно-с.

Лицо его сморщилось в довольной улыбке, он снова стал похож на добряка-гномика.

Приехав на дом к Белеву, Виссарион Фомич пожалел, что не вызвал его к себе – слишком шумно. Дети с визгом кавалькадой гоняли по комнатам, за ними носились гувернантка с нянькой. При их налете на гостиную чашка с чаем в руках Виссариона Фомича обычно вздрагивала, чай расплескивался на одежду. А в соседней комнате жена Белева музицировала, но до того скверно, что у Зыбина сделалось нервическое расстройство – так и хотелось хлопнуть крышкой рояля прямо по пальцам госпожи Белевой. Просто пытка!

– Да знать не знаю никакого Шарова! – таращил глаза Белев.

– А мне стало известно, что вы рекомендовали Юлиана Шарова Долгополову в управляющие имением, – невозмутимо произнес Виссарион Фомич.

– Вот еще! – фыркнул хозяин дома. – Кто вам это сказал, кто?

– Племянник Долгополова Евгений.

– Враки, – протянул Белев на низких нотах. – Не давал я никаких рекомендаций, тем более Долгополову. Знаете ли, мы с ним не состояли в приятельских отношениях, так, встречались иногда, говорили о том о сем. Не понимаю, зачем племяннику наговаривать на меня?

– Странно, странно...

Виссарион Фомич надул губы, пристально изучая Белева и думая: кто из них солгал и зачем? Евгения трудно заподозрить в убийстве дяди, хотя мотив у него имеется – наследство и свобода от гнета родственника. Да только слаб он для этого дела, увидев труп, в обморок упал. Куда уж ему убить! Такое даже теоретически невозможно.

– Как, по-вашему, чем отличался Долгополов? – увел в сторону Виссарион Фомич.

– Ничем особенным. Молчун был. Любезностью не отличался.

«А Белеву зачем лгать? – думал в это время Виссарион Фомич. – Ну, никакой выгоды. И даже предположений не имеется, что за цель он преследует, отрицая свое участие в судьбе Шарова».

– Благодарствую за хлеб-соль, – поставив чашку на стол, сказал Виссарион Фомич и поднялся. – Коль что узнаете об этом Шарове, тотчас мне скажите.

– Всенепременно, – заверил тот, провожая его до дверей.

Нет, не верил Белеву Виссарион Фомич, потому, одевшись, подошел к нему вплотную, глядя прямо в бегающие глаза, и взял его на арапа:

– А Евгений-то правду сказал, мне доподлинно то известно. Только вот не пойму, зачем вы отнекиваетесь? Выгода какая вам, а?

Белев в лице переменился, задрожал:

– Помилуйте, о чем вы...

– Не помилую, коль ложь докажу, – коварно щурился Виссарион Фомич. – А ведь докажу, вы сие получше меня знаете.

– Ну, да, да! – разнервничался Белев и перешел на шепот: – Я рекомендовал Шарова... То есть не я, а Долгополов просил, чтоб я всем так говорил. Очень просил, я подумал, ничего в том нет предосудительного... А сам я этого Шарова лишь единожды видел...

– А зачем он просил? – перебил Зыбин.

– Клянусь, не знаю. Нужен был ему Шаров, он ко мне и обратился, а я всего-то хотел уважить его. Верьте мне.

– Отчего же сразу правды не сказали?

– Так ведь убили обоих-с... Я на всякий случай...

– Прощайте, – сказал Зыбин, надевая картуз.

Елагин заскочил в контору Галицкого:

– Мое почтение, Мирон Сергеевич. Ну, как, баржи не пришли?

– Когда б пришли, я б в сей же час сообщил вам, Афанасий Емельянович, – развел руками Галицкий. – С буксирами задержка выходит – сообщение пришло. А тут морозы вот-вот ударят, и так погода долгонько держится. Коль река станет, не дождемся мы барж.

– Худо, – вздохнул Елагин. – У меня и мука, и зерно, да и другого товару немерено. Худо.

– Не расстраивайтесь, Афанасий Емельянович, не сегодня, так завтра придут. Не желаете ли вина?

– Отчего ж? – улыбнулся Елагин. – С удовольствием.

Мирон Сергеевич достал початую бутылку и налил в бокалы красного вина, исподволь наблюдая за купцом. Елагин ему нравился. И образован, и учтив, и хорош собою, и удачлив – баловень судьбы, как в народе говорят. Елагин взял бокал, сделал пару глотков, оценил:

– Великолепное вино. Откуда? Хотя постойте, сам угадаю. Анжуйское? – Но Мирон Сергеевич лишь отрицательно мотнул головой, улыбнувшись. Елагин поднял бокал, изучая цвет. – Не из Франции. Тогда... Цвет чистый, букет...

– Да не гадайте, – рассмеялся Галицкий. – Вино наше, с южных окраин. Нравится?

– Превосходное. – Елагин отпил несколько глотков. – Не уступает лучшим маркам.

– Вы, Афанасий Емельянович, единственный в этом городе, кто способен без предвзятости оценить наши достижения.

– Так ведь обязанность моя такая: знать, понимать, распознавать. Товар у меня разнообразнейший, потому и приходится совершенствовать знания.

– Я собираюсь поставлять вино сюда, и не одно красное. Выбор богат, поверьте. Есть и белое, портвейны... Не желаете ли вступить в дело? Одному мне не управиться.

– Это можно, вино не хуже европейского. Да только подумать надобно, как преподнести, в какую тару наливать, этикетки... чтоб в глаза бросались. Полагаю, при умном вложении мы потесним европейских производителей.

– Так по рукам? – обрадованно сказал Галицкий, наливая в бокалы еще вина.

– По рукам, – протянул открытую ладонь Елагин. – Позвольте вас спросить... Отчего вы занимаетесь сугубо купеческим делом?

– Так дело-то, Афанасий Емельянович, не глядит, кого выбрать, а мужчине не годится на пуховиках валяться. Служба меня никогда не прельщала, в помещики записаться – скука пугала, да и поместье всего одно – не развернешься. Хотелось чем-то заняться, чтоб и душа горела, и силы было куда приложить, и ум. А там, где труд и его плоды есть, все дурное далеко отходит и забывается.

Елагин почувствовал в Галицком надрыв, словно этот человек прожил и живет в нескончаемо длинном изнуряющем одиночестве. Неожиданно его мудрый взгляд словно погрузился вовнутрь себя, и что он там видел – Афанасий Емельянович не знал. Но что-то подточило его, однако не сломало, возможно, даже возвысило над суетностью, от чего он убегал своим путем, обретая смысл. Наверное, поэтому он не кичился происхождением, был доступен и прост, не заступая за границы благоразумия. Елагину вдруг захотелось пооткровенничать с ним, поделиться своими метаниями и непониманием, сковывающим его, попросить совета, но не хватило решимости. А Галицкий очнулся, тряхнул головой и усмехнулся:

– Эх, жаль, потомства нет. Мой род обнищал, а я поднимаюсь. Трудно, через ошибки и ученье, но поднимаюсь. А кто после меня подхватит мое дело?

– Уж не знаю, чем вас утешить, – стеснительно произнес Елагин, вставая со стула. – Пора мне. Мирон Сергеевич, коль понадобится помощь... я всегда к вашим услугам.

Галицкий поблагодарил его с чувством признательности, проводил. Елагин шел к экипажу, думая о себе и о Мироне Сергеевиче, о том, что они разнятся во всем и, тем не менее, имеют схожесть. Думал о том, что ему нужен друг, который бы ободрил или отрезвил его, ведь так тяжко носить в себе непонимание.

Хоть и считал себя Виссарион Фомич стариком, однако при виде Прасковьи Ильиничны внутри вздрогнуло нечто забытое. Печать усталости ничуть не испортила ее, влажные и грустные глаза доставали до самого дна души, всякое движение было пронизано женственной сдержанностью, а вдовье платье лишь подчеркивало стать. Он вспомнил отзыв о ней Галицкого и согласился с ним: эта женщина достойна любви и уважения.

– Не желаете ли чаю? – спросила она.

– Не откажусь, сударыня, – согласился Зыбин, ведь разговор под чашку чая становится непринужденней. Прасковья Ильинична распорядилась подать чай и остановила нелюбопытные глаза на госте. – Я не желал вас беспокоить раньше, беря во внимание ваше горе, но совершено преступление. Мы обязаны разыскать преступника и наказать его.

– А заодно наказать и нас во второй раз?

Она поставила Зыбина в тупик. Виссарион Фомич надеялся, что эти же слова, сказанные ею графине Ростовцевой, не засели так глубоко. Прошло время, правда, незначительное, но все же Прасковья Ильинична должна желать покарать преступника, который убийством поставил ее и семью перед обществом в неловкое положение. Он ошибся.

Принесли чай, пироги, варенье. Любя поесть вкусно и много, Зыбин не отказался от удовольствия перекусить. Положив кусок воздушного пирога с яблоками на тарелку, он осмотрел блюдо, на котором были еще и пироги с начинкой из творога и вишни, которые непременно стоило попробовать. Вазочку с земляничным вареньем он придвинул ближе, чтоб не капало с ложки, откусил от пирога, следом сунул в рот ложечку ароматного варенья и прикрыл глаза, наслаждаясь вкусом.

– Понимаю, сударыня, – вздохнул он, – вам горько, что так произошло. Вашего мужа нашли в странном месте, непонятно, зачем он снял квартиру... – и взглянул на нее. Нет, Прасковья Ильинична обладала редкой выдержкой и не стала плакать, жалея себя, не опустилась до жалоб на мужа. – Отсюда и обстоятельства смерти не ясны-с, то есть мы не можем найти причину. А коль не найдена причина, то и преступник не найдется.

Не с той стороны он начал. Долгополова слишком сердита на мужа, чтобы даже после смерти простить ему хождения по ночам неизвестно к кому и зачем. Впрочем, зачем – вопрос понятен, ответ на поверхности, а вот подобная поверхность Зыбина всегда настораживала. Если Долгополов и приходил к женщине, то кто эта женщина? Галицкая? Отчего же Прасковья Ильинична, узнавшая о связи мужа с Вики, не хочет из женской мести разоблачить ее? На этот вопрос у Виссариона Фомича тоже был поверхностный ответ: стыд. А стыд есть гордыня. Но тут уж ничего не попишешь, Прасковья Ильинична болезненно переживает случившееся. Он перешел ко второму куску пирога с творогом, а также к Шарову:

– А недавно, сударыня, был найден еще труп – некоего Юлиана Шарова. Нам стало известно, что ваш муж принимал участие в судьбе этого молодого человека.

– Да, он упомянул его в своем завещании.

Виссарион Фомич возрадовался: наконец-то она дает ответы, а не уходит от вопроса в молчание.

– Стало быть, вы знаете Шарова.

– Нет, я его не знаю.

– Как же так? – задвигал он бровями, недоумевая. Отхлебнув чая, чтоб протолкнуть большой кусок, Виссарион Фомич справился и проглотил его. А то, не дай бог, икота одолеет, конфуз выйдет. – Коль ваш муж покровительствовал Шарову...

– Я вообще не знаю, откуда Шаров взялся, – сказала Прасковья Ильинична. – Впервые я увидела его на похоронах, потом, когда зачитывали завещание. Муж оставил ему пять тысяч рублей.

– И вас сей факт не смутил? – Еще один кусочек – и довольно будет, решил Виссарион Фомич. – Вы не захотели узнать, чем обусловлена такая щедрость со стороны вашего мужа?

– Мне решительно все равно.

– Угу, – покивал он. – Ну, а как вы отнеслись к тому, что Шаров назначен управляющим в одном из имений вашего мужа?

– Управляющим? – Долгополова подняла брови. Кажется, и об этом она услышала впервые. Прасковья Ильинична опустила глаза и пожала плечами. – Ну, раз так решил Нифонт Устинович...

– Стало быть, вы не знали? – все же уточнил он.

– Не знала. Мой муж редко советовался со мной, да и с другими людьми тоже. Скрывать не буду, меня удивило упоминание в завещании этого молодого человека, но не более. Кстати, Шаров мне показался человеком неглупым, однако не совсем воспитанным.

– Что вы имеете в виду? – спросил Зыбин, выгребая ложечкой из розетки остатки варенья.

– Он вел себя несколько вольно. Все же из мещан, попал в чужой и приличный дом, а не соизволил вести себя скромнее. Гулял здесь, будто это его дом. Потом, когда огласили завещание, надулся. Думаю, он был недоволен той суммой, которую оставил ему мой муж.

– Что же, он большего желал? – изумился Зыбин.

– Полагаю, да. А на чем основан его расчет... я, простите, не знаю.

Виссарион Фомич опустил уголки губ, что выдавало его крайнее недоумение. Так ведь действительно – загадка с загадками.

– А кто зачитывал завещание? – полюбопытствовал.

– Господин Сытников.

– Благодарствую, сударыня, – утирая рот салфеткой, произнес он. – Пироги у вас знатные. Уж не гневайтесь за мое вторжение, служба обязывает. Мое почтение, сударыня.

– Прощайте, Виссарион Фомич, – встала она.