Негр Артур Иванович Соболева Лариса
– Дашенька! Даша!
Из соседнего дома выбежал навстречу пожилой мужчина, крепкий на вид, с загорелым лицом, обнял плачущую Дашу, без конца повторявшую:
– Господи, как это могло случиться? Дядя Юра, как?
– Проводка, сказали, загорелась, – прослезился и дядя Юра. – Я до ветру вышел ночью, смотрю – полымя. Всех соседей поднял... Ведра давай наливать... Кинулись «пожарку» вызывать, а телефон только в соседнем дворе, у Жужелицы. Стукали-стукали, а она тетеря глухая... Еле достукались. «Пожарка» приехала, а тут такое творилось... Хорошо, ветра не було, а то б и соседние дома... Мы как могли... Тебя только и вытащили, в окошко билась ты. Стекло разбили и вытащили. А оно – сквозной, видать, потянул, – пока тебя тащили, за тобой так зажглось, не приведи господи. Вот так. Мать твою, бабу Галю, нашли в коридоре уже потом... Знать бы, что вы вместе были... Всего-то дверь надо было вышибить. Да кто ж знал? А тебя вот... В окно ты билась, Даша, звала меня.
– Боже мой, ничего не помню, ничего, – простонала она.
Во время рассказа Артур бродил по выгоревшему дому. Неподалеку послышалось бреньканье гитары и нечто вроде песни:
- А я морячка, на море волны.
- Я капитана люблю, нет силы...
- Налей-ка выпить, спою я песню...
– О, Зойка-пропойка с утра глаза залила, – грустно сказал дядя Юра. – Концерт вам по заказу. Опять дочку позорит.
Наискосок от них на куче песка сидело подобие женщины в морском поношенном кителе и капитанской фуражке. Зойка-пропойка беспорядочно била по струнам, создавая немыслимую какофонию и выкрикивая нараспев фразы, не имеющие никакого отношения к песне. Наконец Зойка-пропойка встала, почесала тощий зад, ухватившись за высокий забор, подтянулась и, положив подбородок поверх забора, заорала на всю улицу:
– Людка! Людка, подлюка, витчини калитку! Ты дома, я знаю. Витчини, говорят! Я тебе мать или не мать? От гады! Предатели! Я в КГБ на вас напишу! Не имеешь права. Должна мать... – Бум – упала, быстренько поднялась и вновь повисла на заборе. – Мать обязана кормить-поить! Людка, подлюка!..
Артур отвернулся. Чего только не насмотришься в нашей замечательной стране, какие экземпляры не встретишь! Калитку никто не «витчинял», и Зойке-пропойке пришлось, замысловато перебирая ногами, начать отступление с привычной позиции под забором. Увидев Артура, она остановилась как вкопанная.
– Тю!.. Не допила! – завопила истошно Зойка-пропойка, кинувшись к родному забору: – Людка! Людка, дай выпить, матери мерещится! Людка! Выпить дай, подлюка!
– Вы уж простите, – извинялся перед Артуром дядя Юра, – она запойная, пропойка, словом. И дочку позорит, а та дивчина хорошая. И как земля таких носит? Баба Муся человеком была – сгорела, а тут алкашня ненасытная, худо только от нее, а живет себе...
– Земля всех носит: и хороших и плохих, – вздохнула Даша. – Пусть живет, места всем хватит, да и вам же веселее.
– Вы говорили, проводка загорелась, а кто определил? – спросил Артур.
– Ну, так... Пожарные сказали... И милиция.
– Вы видели ИХ? – тихо спросила Даша.
Дядя Юра замер, опустил глаза в землю, понимая, о ком она спрашивает, но ни о чем больше поведать был не в силах. Смахнув слезу, прошептал:
– Что ж тут поделаешь... Ты благодари бога, что сама осталась жива...
– Мне его не за что благодарить. Вы видели их?
– Да. При мне всех троих вынесли... – с трудом выговорил дядя Юра. – После уж, когда потушили. Дашенька, сначала угорают... Вот. Не чувствовали они... А братец твой Ромка схоронил. Деньги мы собрали... На работе ему помогли... Такие дела, значит...
Даша двигалась по дому молча и без слез. Только изредка, когда воображение особенно сильно рисовало страшные картины пожара, она с шумом вдыхала воздух, задерживая его в груди, пока не начинала кружиться голова. Этот способ дыхания позволял не впасть в истерику. Она вернулась к мужчинам, у ног которых вился Дружок, собака матери. Заметив Дашу, пес жалобно заскулил, завилял хвостом.
– Ты жив, Дружок? Повезло и тебе... – гладила его она, присев на корточки. Вдруг огляделась. – А где машина?
– Какая машина? – не понял дядя Юра.
– Наша. Мы приехали на машине, где она? Стояла здесь, где мы с вами стоим, во дворе...
– Ну, да, помню. Так это... Не було тут машины. Пожар тушили, я по двору бегал... другие тоже... А машины не було...
– Странно, – нахмурилась она. – Артур, поехали. Прощайте, дядя Юра.
На пожилого человека, смотревшего им вслед, Даша ни разу не оглянулась, словно отрезала прошлое навсегда.
По центральной аллее кладбища, поросшего деревьями, которые закрывали кронами последнее пристанище, образовывая густую тень, Дарья почти бежала. Свернув где-то на середине, петляла между оградами и могильными плитами, потом остановилась перед тремя холмами с деревянными крестами. Сразу видно, захоронения недавние, одновременные. Земля на могилах покрылась растрескавшейся коркой, цветы давно увяли. Артур прочел: «Веремеев Игорь Нико...», «Веремеев Никита...» На третьем холме табличка с женским именем. Даша упала на колени, сложила руки у лица, тихо плакала... Наконец Артур начал кое-что понимать. На эти хрупкие плечи свалилось страшное горе, невыносимую боль, должно быть, чувствует Дашка. А он еще сомневался – ехать или нет. Артур присел рядом, обнял ее за плечи, утешал как мог:
– Дашенька, ничего не изменишь. Я хотел бы тебя утешить, хотел бы успокоить, но где те слова, которые тебе помогут? Даша, боль пройдет, она всегда проходит, поверь... Тебе трудно, я буду рядом, помогу... Сейчас лучше расскажи мне...
– Я не знаю, что рассказывать, – всхлипывала Даша. – Это может показаться смешным, но я ничего не помню.
– Давай то, что помнишь. Почему ты думаешь, что тебя хотят убить? Знаешь, по телефону это прозвучало нелепо.
– Знаю. Я ничего не понимаю, и это правда. Но я видела его... Он приходил меня убить. Никогда его не встречала раньше. За что? Я не занимаю важного поста, у меня нет заклятых врагов, я не миллиардер, в конце концов, а просто журналист, но не вела жутких расследований...Так за что? Пойми, я не сошла с ума. Ты мне веришь?
– Верю, – гладил ее по плечам Артур. – А когда в окно стучалась во время пожара, помнишь?
– Нет! В том-то и дело, нет!
– Хорошо, хорошо. Успокойся. Дашенька, давай так. Ты приехала к матери, до какого места помнишь?
– Застолье... Расходились гости... И все. Потом сразу больница.
Государь
В парадную залу Головинского дворца в Немецкой слободе ворвался вихрем человек огромного роста, однако он был заметно узок в плечах, в простой и далеко не новой одежде, с добродушным лицом и удивительно живыми, огненными глазами. Он задержался на мгновение, оглядывая хозяйским глазом залу, где присутствовали одни мужчины, расположившись группами по всему пространству залы. Все, завидев государя, склонились в легком поклоне, приветствуя царя, а тот остановил взор на двух арапчиках, пугливо озирающихся. Обоих держал за руки Уткин с виноватым и молящим выражением глупых глаз. Петр широко заулыбался и зашагал в конец залы, где для него было приготовлено кресло, у которого и стоял Уткин. Царь прямиком направился к черным мальчикам, на ходу давая отмашку склонившимся в поклоне, мол, вижу ваше приветствие, довольно. Ибрагим инстинктивно втянул голову в плечи, завидев приближающегося великана, но почти сразу перестал бояться его, так как великан подхватил мальчика сильными руками, поднял вверх, раскатисто расхохотался и чмокнул в щеку. Старшего брата Петр потрепал за подбородок и запустил пальцы в курчавую голову. Вельможи по-разному реагировали на новую причуду Петра – арапчат. Старый князь Долгорукий не удержался, буркнул себе под нос брезгливо:
– Эдакого чернущего облобызать...Тьфу!
Но тут же воровато огляделся по сторонам, ибо в своре собачьей рот надо держать на замке, всегда отыщется мерзавец, который донесет государю всякое случайно брошенное слово, да еще приврет с три короба, а там уж какой настрой у Петра будет, плохой – не возрадуешься. Однако слова князя были услышаны боярином Вяткиным, но на сей раз он поддержал Долгорукого:
– Твоя правда, князь. И создал же господь породу такую страшную – глядеть тошно. На что сии арапчата государю? Людей пугать?
– Нынче мнения нашего не спрашивают, – тихо подал голос князь Борятинский, – нынче на все наши рассуждения одно слово у государя – варвары.
Все трое сокрушенно и разом, но очень тихо, вздохнули. А Петр, оглядев довольным взором подданных, произнес, широко улыбаясь:
– Хороши арапчики! Угодил Рагузинский! Чем же выделил он этих отроков от иных?
Первый порыв Уткина Степана был бухнуться в ноги государю по привычке и ударить челом в пол. Но он вовремя спохватился, ибо Петр кнутом отучал от раболепия. Неуклюже склонившись в немецком поклоне, Уткин отвечал царю:
– Оба арапчика, государь, роду княжеского и весьма смышлены. Папаша ихний ефиопский князь али султан был, одначе погиб в битве с турецким султаном. Дети ентого ефиопского князя взяты были в полон и привезены в Константинополь для обучения в серале на па... па... – Степан Осипович нахмурился, припоминая вроде и немудреное, а все ж непривычное слово. – При султане прислужники...
– Пажи, – подсказал Петр.
– Истинно так, – обрадовался вспотевший от напряжения Уткин. – Потому как негоже отроков царского роду употреблять на тяжелых работах.
– Что сам Рагузинский? Скоро ль пожалует? – спросил царь.
– Поручения твои выполняет, государь, а племянника с товаром уж отправил в Азов, туда вскорости и сам прибудет, коли на то будет божья воля. По нашему счету, должон в конце генваря предстать пред очи твои светлыя. А покуда прими послания от него.
Царь выхватил письмо, торопливо вскрыл. Быстро пробегая глазами написанное, спросил:
– Отчего не вижу третьего арапчика?
Уткин задержал дыхание, кровь бросилась в голову, но он мужественно и нагло врал:
– Третий, государь великий, захворал черной оспой. Я вовремя спохватился и ентих мальцов удалил, потому и целы оне, а третий... помер. Уж прости раба твоего Уткина...
– Ладно, – сказал царь, продолжая читать послание. – Все под богом ходим. Арапчат уведите, я сам проверю, на что они пригодны.
Уводя мальчиков из залы, Степан Уткин чувствовал, как у него выпрыгивало сердце от счастья: пронесло! Петр читал, дворяне ждали.
– Уффф! – недовольно произнес боярин Вяткин.
– Чего вертишься? – раздраженно и тихо бросил через плечо князь Долгорукий, ему надоело стоять, ведь никакого уважения теперь к древним родам нет, стой – хоть лопни! А молодой царь сидит!
– Да енти чулки бабьи спадают и по ногам закручиваются, – ответил Вяткин таким же раздраженным шепотом.
– Мда... Обрядил нас Петр в срамное немецкое платье, – подал голос князь Барятинский. – Я також привыкнуть не в силах.
– Платье как платье, – надменно приподнял брови неизвестно откуда взявшийся Шереметев. – Легко в нем пребывать, глазу приятно, не то что недавно: три рубахи на теле, шаровары да сапоги, кафтан и ферязь до пят. Неуклюжими хаживали, аки бочки.
– Оно так, – согласились на всякий случай Вяткин и Барятинский. – Одначе, холодно. Поддувает снизу.
Старик Долгорукий хмурился. Не нравились ему ни новые порядки, ни новое платье, ни иноземцы – любимцы Петра, на их иноземный лад перекраивалась Русь. Теперь нате: черноликих завозит царь. Что дальше-то будет? Но князь промолчал, только шикнул:
– Нишкните! Государь говорит.
– Ну, вот что я вам скажу, – заулыбался Петр. – Достали мы таки султана. Рагузинский пишет, что Ахмед III недоволен нашим строительством крепостей Каменного Затона, Таганрога и Троицка. Однако не решается против нас открыто выступить. Вот уж турки и побаиваются нас! Да не то еще ждет султана!
И Петр громко, раскатисто расхохотался, остальные ему вторили.
Ибрагим долго не засыпал на новом месте, а устремлял большие глаза в темноту и видел там каждый прошедший день. Отчего бледные люди севера так пугались его и брата? – думал он с обидой. Отчего добр и терпелив только султан Петр? Почему остальные к нему немилостивы и полны ненависти? Почему ребятня, с которой поиграть охота, с визгом разбегается, а то и камнями швыряется?
Неглупый мальчик понимал, что он слишком отличался от всех в этой суровой северной стране, где люди холодны, как снег. И понимал также, что никогда он не увидит барханы пустыни, которые манят и зовут, поют протяжные песни и сливаются с горизонтом. Никогда не будет он прыгать в лазурное море, отражающее небо, не приласкает его сестра Латану. Постепенно Ибрагим забывал ее облик. Он крепко зажмурился, силясь восстановить лицо сестры...
Скрипнула дверь... Кто-то проскользнул в комнату, где спали братья... Привыкшие к темноте глаза Ибрагима разглядели силуэт тощего человека. Он тихо заговорил... Слов мальчик не понимал, но учуял враждебность в голосе мужчины. Насторожился...
– Господи, – шептал незваный гость. – Укрепи дух мой и вложи силу в десницу карающую, ибо во славу твою совершаю сие, дабы уничтожить антихристово племя.
Он приблизился к ближней кровати, на которой спал Ибрагим, замахнулся. В мгновение ока мальчик подскочил и вцепился наугад в занесенную руку. Холодная сталь слегка поранила ему висок, рука с ножом оказалась много сильнее... Тогда Ибрагим закричал. Проснувшийся брат, толком не разобрав, что происходит, прыгнул с воплем ужаса на спину человеку. Ворвались стражники с факелами...
– Вы меня слышите? Вы слышите меня?
Настойчивый женский голос резал виски. Даша недовольно сдвинула брови, попыталась тряхнуть головой, отогнать, как комара, назойливый, незнакомый голос. Голова оказалась неимоверно тяжелой, едва-едва повернулась. Даша приоткрыла глаза. Сначала появилось темно-серое пространство, оно быстро светлело, потом из этого пространства проявилась фигура женщины в белом халате и поварском колпаке. Стерильно-чистая повариха? Откуда она? Еще одна повариха стояла рядом, совсем молоденькая, что-то делала с рукой... Это столовая? А что Даша делает в столовой? Слабость и тяжесть в теле, шум в голове тормозил мысли... Молоденькая повариха сказала неразборчивую фразу, повариха постарше удовлетворенно отметила:
– Давление сносное. Прокапай ей раствор...
Вновь непонятные слова. Даша сосредоточилась на месте своего нахождения, но, кроме потолка и голых стен, ничего не рассмотрела. Да где же это она находится?
– ...внутривенно, – дошел до нее голос старшей, – а внутримышечно димедрол. Записала?
Даша догадалась: это больница, перед ней не поварихи, а врач и медсестра. В руку укусил комар. Хотела она прихлопнуть комара, но неожиданно потянуло в сон, растаяла тяжесть...
Разбудил ее голод. Даша хотела сразу встать, но слабость, тупая боль в боку при первой же попытке пошевелиться, и головокружение удержали на месте. Лежала она головой к раскрытому окну, а там щебетали птицы. Такое оживленное щебетание бывает только по утрам, следовательно, сейчас ранний час. Напротив похрапывала женщина очень больших размеров. Вспомнились чьи-то слова: женщины юга отличаются крупными формами и ценятся за это. При каждом повороте койка под соседкой кряхтела и скрипела, стонала и визжала. «Неплохо бы запомнить, – подумала Даша, – кровать стонет и визжит... Хороший образ. Сразу представляется туша на панцирной сетке. Пригодится... Собственно, почему я здесь? Где все мои?» Как давнишний сон, припомнила поездку к матери, как по очереди с Игорем вели машину, поссорились, впрочем, они ссорятся часто. Затем была шумная встреча, застольные песни на пределе голосовых связок... Далее – ноль. Ну и ну! Так ведь не бывает: тут помню, а тут не помню. Неужто ее накрыла модная «телевизионная» болезнь – амнезия? Смешно, ей-богу.
Сесть Даше удалось. Осмотрелась.
Палата четырехместная. На оставшихся двух койках лежали жуткого вида полосатые матрацы с высохшими пятнами и потеками. Белые стены давно потеряли голубоватую белизну, растрескались. Четыре тумбочки и единственный стул тоже неприглядного вида. «Куда ни ткнись, кругом трещины, потеки, грязь», – думала она. Стены начали плавать.
Даша осторожно легла. Дыхание и сердцебиение участились, а спина, лоб и грудь покрылись испариной, слегка тошнило, но, видимо, от голода. Она приподняла простыню. Абсолютно голая. На боку марлевая повязка, заклеенная пластырем. Да что с ней произошло? А за дверью все чаще раздавались шумы, кряхтенье, звон склянок, шарканье ног. Проснулась и женщина напротив:
– Ну? Как живешь-можешь? Тяжелая ж ты была... А у меня аппендицит, не сегодня-завтра выпишут. Тебя как зовут? – приветливо улыбнулась соседка.
– Даша. – Она ли назвала свое имя? Это же совсем не ее голос.
– А меня Таисия, Тая. Огурчика хочешь?
– Хочу.
Тая несколько раз раскачалась (видимо, разгон брала, такой туше сложно сесть моментально), наконец она села, перебросила ноги, словно через барьер, на пол. Достав из тумбочки два темно-зеленых огурца в пупырышках, один протянула Даше. Челюсти разучились жевать, разом заболели все зубы. Проглотив почти не пережеванный кусок, Даша лежала без движений, отдыхала.
– На мне как на собаке заживает, – весело говорила Тая. – Но я переживаю. Знаешь, врачи наши какие? Часто забывают у нутрях. Вот недавно одному сделали аппендицит, как у меня, и забыли в брюхе ножницы. Он ходил-ходил, мучился-мучился, а бок колет. Думал, не то вырезали. Второй раз резали, ножницы достали. Честно-честно. А одной бабке знакомой пупковую грыжу вырезали, а через месяц из шва кусок резиновой перчатки вылез. Правда-правда. Вот и я боюсь. Тебе сколько лет?
– Тридцать один.
– Тю! Мне двадцать восемь, а я на больше тяну. Толстая потому что. Но мужику моему нравится. Знаешь, как он про меня говорит? «Жопа, как братская могила, обнимешь, и плакать хочется».
Тая заразительно и громко рассмеялась, а Даша, чуть поддавшись веселью, почувствовала боль в голове и резкие, волнообразные приливы крови в ритм с сердечным пульсом. Она замерла, пережидая неприятные ощущения.
– Нельзя тебе смеяться, – посочувствовала «братская могила», – сотрясение потому что. Главное, кости целые, а мозги на место станут.
Даша прислушалась к себе. Сотрясение? Да, натурально мозги отстают от черепа. Вспомнить бы хоть что-нибудь...
Начался утренний обход. Сначала осмотрели Таю, которая канючила отпустить ее домой.
– Женщина, отдохните. Что вы в рабство спешите вернуться? – строго сказала врач. Стоило Даше открыть рот, как она ее резко оборвала: – Больная, не разговаривайте, вам нельзя.
Процедура оказалась нудной и тягучей, автоматизм медперсонала раздражал. После обхода вломилась крикливая тетка, держа тарелки с размазней, сунула их больным. Даша запихнула в себя две ложки невкусной манной каши и настолько устала, что у нее не хватило сил поставить тарелку на тумбочку, оставила на животе, слушая сквозь сон Таю.
Через два дня выписали говорливую соседку, пообещавшую навестить Дашу и принести вкусностей, а то на больничных харчах ноги можно протянуть. По-прежнему не разрешали разговаривать, однако объяснили, что ушиблась она сильно головой при падении, еще напоролась на острый предмет боком (предположительно осколок стекла), но рана неопасная, стекло в брюшную полость не проникло, а, наткнувшись на кость, скользнуло вдоль и насквозь проткнуло бедро. «Где моя семья?» – спрашивала Даша. «Не велено пускать, волнения противопоказаны», – отвечали ей. В «камеру» – так она окрестила палату – поселили девушку Асю с травмой ноги, еще древнюю высохшую старуху с переломом бедра. Узнав, что Дашу вытащили из горящего дома, обе поведали о недавнем случае: ночью загорелся дом, сгорела вся семья, никого не удалось спасти. Пожарная хроника не занимала, Дашу больше волновало, где Игорь и Никита, которых к ней, видимо, не пропускали. Принесли передачу: фрукты, жуткого вида халат, ночную рубашку и тапочки. В этом даже в туалет противно ходить. Черт, почему не ее личные вещи принесли, а чужие? Причем записки в пакете с передачей не оказалось. Когда же ей разъяснят наконец, что произошло?
– К вам посетитель, – обрадовали на следующий день.
Приготовилась встретиться с мужем или братом Романом... Но в «камере» появился с деловым видом и тупейшей физиономией потный мент. Он долго устраивался на единственном стуле, раскрыл папку, взялся за авторучку. Неужели писать умеет?
– Вам предстоит ответить на несколько вопросов.
Начал торжественно, как будто собирался зачитать обвинительное заключение. Необъяснимо екнуло сердце, забилось в неясном предчувствии. Врач стояла у дверей с непроницаемым лицом. Дурдом какой-то.
– Как показал ваш брат, вы с мужем и сыном приехали к матери вечером третьего июля...
– Простите, – перебила Даша, – а какое сегодня число?
– Двенадцатое.
Ого, больше недели, а казалось... Суть вопросов Даша понимала плохо, отвечала чисто механически.
Пили? Да.
Что, сколько, с какого и по какое время? Не помню.
Причины возникновения...
Внутри беспокойно ныло.
– Где моя семья? – неожиданно спросила она.
– Ну... Сгорели... Все, – развел руками милиционер и виновато добавил: – А вы разве не знали?..
Врач отчаянно всплеснула руками и по-бабьи охнула. Милиционер оглянулся на нее, та с упреком произнесла:
– Я ведь просила вас...
Этим-то рукам, взметнувшимся вверх и ударившимся о бедра, поверила Даша, а не милиционеру, неосторожно ляпнувшему правду. На мгновение в палате застыла тишина. Воображение воссоздало картины: горящий дом, Никитка, мама, Игорь... охваченные огнем...
Милиционеру пришлось навалиться на бившуюся в истерике Дашу. Врач и Ася держали руку, медсестра вводила в вену препарат. Голоса, крики...
А мир вдруг встал набок. Вместе с Дашей все суетились на вертикали. Где-то она видела подобное. Животный ужас, охвативший ее, заставлял вырываться, а желание сорваться с вертикали стало главным. Сорваться и лететь, ведь там, где-то внизу, будет один удар... удар мгновенный. Он оборвет невыносимую боль, рвущуюся изнутри.
Она и полетела, но не стремительно, не с возрастающим ускорением, а плавно. Появилась легкость и... веселость. Кажется, Даша рассмеялась, видя над собой испуганные и напряженные лица. Никита, мама, Игорь... Они погибли? Нет, летят вместе с ней... всем им хорошо... тело растворяется в пустоте...
Сквозь пелену проступило лицо Романа, родного брата, жалкое и уставшее. Ему двадцать семь, а на вид он значительно старше. Отечное лицо, мешки под глазами, видимо, пьет. Да кто здесь не пьет? Это место для зомби, у каждого маршрут один: поспать, поесть, сходить на работу, если таковая имеется, совершить половой акт и все начинается сначала без изменений. Ум и способности приложить некуда, они просто никому здесь не нужны. А если нечаянно просыпается сознание, его давят спиртным, потому что, сбившись с маршрута, невозможно найти иной путь. Так не у всех, но у большинства. Роман относится к большинству, пока он не дошел до стадии подзаборщины, но приближается туда семимильными шагами. Впрочем, это так, отступление, беглый вывод журналистки, всегда пытающейся с первого взгляда определить собеседника. Дело не в том. А в чем? Что-то случилось... Вспомнила руки, взметнувшиеся вверх... «Я же вас просила...» «А вы разве не знали?..» «Сгорели... Все... »
– Это правда? – спросила Даша брата вяло, без надежды.
Тот беззвучно плакал. По загорелым щекам текли слезы, вздрагивали плечи.
– Почему?.. Почему?.. Почему?..
Она спрашивала пространство и тишину вокруг, почти не слушая Романа, говорившего о пожаре, о ее чудесном спасении.
– Я все сделал, все, – по-мужски скупо всхлипывал Ромка. – Помогли на работе, соседи мамы... Они там, Шурочка, где наша родня... лежат... Закрытыми хоро... Ну, в общем, понимаешь? Прости, трудно. Прости...
Долго он не уходил. Брат сидел, Даша лежала, глядя в потолок. Молчали. Старушка, занявшая место Таи, мигая тонкими без ресниц веками и смахивая слезу, тихонько советовала:
– Поплачь, дочка, поплачь. Надо поплакать.
Слезы где-то на пути к глазам застряли, застряла и боль.
Два дня она находилась в прострации: вроде и здесь, и нет. Заставляли есть – ела, говорили ходить – ходила, давали лекарства – принимала. Навещал Роман, еще его бывшая жена приходила, какие-то люди... Посещения утомляли, в них не было смысла, вообще ни в чем не стало смысла. Неизвестно, долго находилась бы Даша в депрессии, если б не последующие события...
Душегуб
Петр допрашивал убийцу лично, пока не применяя пыток. Первого, напавшего на арапчат, царь казнил, ибо остановить фанатично настроенных верующих можно лишь жестокостью – считал он. Но вот вторая попытка убить чернокожих любимцев. Петр из-под нахмуренных бровей гневно, а в гневе он необуздан и страшен, всматривался в старца с таким же упрямым гневом в запавших глазах. Царь спросил:
– Ну и кто надоумил тебя арапов убить?
– Господь, – не задумываясь, ответил старец.
Петр опустил взор на каменные плиты под ногами и начал:
– А ну-ка, скажи, где сказано, что господь разрешает мальцов побивать? Вот Писание, – царь тронул книгу в кожаном переплете, лежавшую на столе, – найдешь и покажешь – отпущу, не наказывая.
Глаза старца забегали, блеснула в них надежда...
– Не старайся, не припомнишь, – усмехнулся государь. – Ибо господь нигде не велит истреблять себе подобных.
– И ты убиваешь! – возразил старец. – Казнишь людей, на войну посылаешь...
– Да, – согласился Петр, почему-то обрадовавшись. – Господь дал мне царскую власть, а ты должен помнить: «Не мир я принес вам, но меч!» Мечом я и караю преступивших Закон Божий и человеческий, также оберегаю Отечество от иноверцев, посягающих на веру и земли наши. А вот детей господь не велел избивать, а заповедал заботой окружить, и не сказано каких: черных аль белых. Знать, цвет господу равен, ибо он создал все живое и неживое на земле, стало быть, арапов тоже. Ты же, посягнувший на создание божье, и есть преступник.
Петр у церковников научился использовать в свою пользу цитаты из Писания. Владея в совершенстве красноречием, он не однажды выигрывал спор, ставя попов в тупик, а в качестве наказания заставлял выпить кубок водки, после оного проигравший спор оказывался под столом в состоянии полного отключения. Старец не сдавался:
– Господь создал по образу и подобию своему человека с белой кожей, а сатана по образу и подобию своему – черного. На отродье сатанинское поднял я руку.
– Покажи, где написано, – иезуитски ласково сказал Петр и открыл Писание. – Вот: «И сотворил Бог человека по образу своему... мужчину и женщину». Все. Дале велел плодиться и размножаться. Про цвет ничего не сказал, стало быть, равны мы пред ним.
– Антихристовы речи ведешь, – зло зашипел старец. – Диаволово семя у себя приютил, обласкал...
Петр резко встал. Надоел старик, стоявший на своем и не желавший доказывать истину. Скучно. Царь повелел палачу:
– Десять плетей. Коль жив останется, отпустить на все четыре стороны...
Стояла глубокая ночь. На новом месте не спалось. Свою койку у окна Даша уступила Асе, которой нужен был свежий воздух, а вторая причина – днем и по вечерам ее раздражали громкие голоса, доносившиеся снаружи. На новом месте и не лежалось. Она вышла в пустой полутемный коридор.
Две тусклые лампочки в обоих концах коридора бросали скудные световые пятна на пол. Даша бродила от одного пятна к другому, пока не надоело. В «камеру» возвращаться не хотелось. Прилегающий к середине коридора небольшой холл стал местом полного уединения и покоя. Никто не сопит и не стонет во сне, никто не ворочается на скрипучих койках. Здесь, в больнице, невозможно побыть одной, только ночью, вот так, забравшись с ногами на диван, спрятавшись за кадкой с китайской розой. Ни телевизор, ни кресла, ни цветы не издадут ни звука, не полезут разговаривать. Даже часы под потолком двигают стрелками бесшумно. Без пятнадцати три... Ночь решила Даша просидеть, а днем будет спать, чтоб никого не видеть... никого...
Шаги.
Кто-то поднимался по лестнице чуть слышно.
Сквозь ветки китайской розы она увидела молодого человека. Он остановился в световом пятне, некоторое время прислушивался, затем, ступая исключительно на цыпочках, приближался к холлу.
Даша бессознательно затаилась. У дверей ее «камеры» он поднял воротник тонкого свитера, закрыв им пол-лица. Жара, а напялил свитер... Неожиданно для Даши он вошел в палату. Пока носились в беспорядке мысли, пока она строила предположения – что ему там нужно, – молодой человек вышел, быстро удалился. Поведение его в столь поздний час, или ранний, показалось более чем странным.
Даша даже тапочки забыла надеть, босиком на цыпочках проследовала в палату. В нос ударил резкий запах, пришлось задержать дыхание. Нащупала выключатель... и едва удержала крик – Ася задушена. Шею девушки стянул ремень, привязанный к батарее. Первым делом Даша быстро освободила девчонку от ремня, затем разбудила медсестру. Пока та бегала за дежурным врачом, Даша приводила Асю в чувство как умела. Окончательно откачали несчастную в реанимации, где непосредственную помощь оказывали Даша и медсестра, а сонный врач в алкогольных парах давал советы. Когда же он назвал девушку самоубийцей, Даша разошлась:
– Вы соображаете, что говорите? Какое, к черту, самоубийство?! Ее приходили убить, я видела того, кто это сделал. А запах в палате? Он, кажется, воспользовался газом или еще чем, а потом задушил девочку.
– Тогда почему вы не в отрубе? – сообразил спросить врач.
– Мне не распыляли его в нос. А вы должны знать... Короче, вызывайте милицию, я с ними буду разговаривать. Кстати, ответьте, глубокоуважаемый, почему по больнице ночью шатаются посторонние?
Говорила без эмоций, жестко и четко, словно не замечая надутой красной рожи полупьяного эскулапа, пыхтевшего и хмурившегося в ответ.
Через полчаса явилась милиция. Ввалили гопкомпанией, сделали вид, что осмотрели место происшествия. Обратились к старушке, лежавшей без движений... Отнесли старушку в морг... Ужас какой-то!
Протокол Даша читала совершенно измученная, понимая бессмысленность вызова охранников порядка, которые и протокол-то составили возмутительно: неразборчиво написали, безграмотно и непонятно. Голова раскалывалась. Вот так и встретила рассвет...
Спала чутко, тревожно, поэтому моментально подскочила, когда в палату вернули Асю. Девушка взяла Дашу, подсевшую к ней, за руку и со слезами произнесла всего одно слово:
– Спасибо.
– Как ты?
– Горло болит.
Ася приподняла подбородок. Странно, вид задушенной девчонки произвел меньшее впечатление, чем синюшный след петли.
Даша сжалась. Ночью, забыв о собственном несчастье, бросила все силы на спасение Аси. Тогда мысль, что девчонка может погибнуть, придавала решимости, подстегивала к действию. Теперь же, увидев ею же, но спасенную, со страшным следом от ремня, убежала в туалет, пропахший хлоркой и с постоянными перебоями воды, где у раковины стоял бак с ковшом на крышке. Запершись в кабинке, Даша рыдала взахлеб, оплакивала близких. Ее сына некому было спасти. Этими горючими слезами и громкими всхлипываниями, уткнувшись лбом в кафельную стенку, она прощалась с ними, пытаясь смириться с их гибелью. Если в туалет кто-то заходил, зажимала рот обеими руками, стараясь не выдать себя.
В палату вернулась совершенно измученная, шатаясь из стороны в сторону. Ее встретила с благодарностями мать Аси, широкая и щедрая душа которой не представляла, чем отблагодарить спасительницу, чем угостить. Даша, плохо соображавшая, от подарков отказалась, выпила только фаянсовую кружку молока и повалилась на кровать, с безразличием слушая мать Аси. Оказывается, приходил брат с женой (с новой золовкой Даша еще не успела познакомиться), но сестру ему не нашли, так и ушли, оставив гостинец. В полудреме провалялась до вечера, пока вновь не появился Роман.
– Проезжал мимо, дай, думаю, заскочу. Были с Танюхой утром, а тут такое... И тебя нигде нет... Мы перепугались. Так что случилось тут, Даня?
– Ночью кто-то приходил убить девочку.
– У нас такое бывает. Ходит сначала с одним, а потом ходит с другим. Ну и первый, бывает, мстит. Или девчонке мозги по-своему вправляет, или парню накостыляет до инвалидной коляски. Девчонки тоже счеты сводят, ну те вообще страшно калечат.
– Дикость какая-то. Как пещерные жители, – пробормотала Даша, ежась от слов брата.
– У нас свои законы.
– Законы у всех должны быть одни, Роман, человеческие. Девушка не хочет с тобой видеться, так ее надо непременно убить? Это не закон. Этому названья нет. Даже у животных идет честная борьба за самку.
– А у нас так. А где ж Ася?
– Мать забрала. Ты б оставил дочь здесь после ночных ужасов?
– Ты что, одна тут теперь? – напрягся он.
– Как видишь.
– Ты, Даня, закройся покрепче на всякий пожарный.
– Рома, в больницах двери изнутри не запираются.
– Все ж поосторожней будь. Ну, поехал я? Проводишь?
Они вышли за больничную ограду, где у обочины стояла машина-хлебовозка. Брат торопился на хлебозавод, где работал шофером, нервничал: сейчас начальство лютует за любое нарушение, а он и так застрял у сестры. Работы в городе нет, потому приходится спину сгибать. Он уже прыгнул в кабину, а Даша сделала несколько шагов в сторону больницы, как вдруг Роман окликнул ее:
– Даня! Забыл, тут такое дело...
Он огляделся по сторонам, удостоверившись, что их никто не слышит, жестом пригласил сестру подойти поближе. Она остановилась у ступенек кабины, подняв голову.
– Ты больше не давай показаний.
– Почему?
– Да там одни сволочи.
– Где – там?
– В ментовке нашей. Тебя же могут и обвинить... У нас так.
– Что за чушь?
– Да, Даня, да. Напрасно ты их...
Неожиданно из-за поворота вывернул легковой автомобиль. На предельно высокой скорости он мчался к хлебовозке. Даша успела лишь повернуть голову на звук визжащих шин и широко раскрыть глаза. Машина неслась прямо на нее... Все, автомобиль уже не успеет свернуть... сейчас будет удар... мгновенный и сильный... Но Роман схватил сестру за волосы и в мгновение ока втащил на ступеньку, тут же завалился с ней в кабину. Машина промчалась мимо по тому месту, где стояла Даша.
– Не ушиблась? – спросил Роман.
– Нет, кажется... – поднималась она.
– Лихачи гребаные, – ругался он еле слышно. – У, суки... Узнаю кто – пасти порву. Мудаки недоношенные...
Бледный Роман с трясущимися руками и полными страха глазами заставил Дашу задуматься о том, что не случилось, но могло произойти. Ее сковал ужас уже не перед только что промелькнувшей мимо смертью, одна ужасная мысль пронзила: она хотела жить. Да, потеряла родных, сына, без которого не мыслила существования, да, жизнь не мила, в минуты отчаяния призывала смерть. И вдруг, когда косая была ближе собственной тени, жить захотелось больше прежнего. Зачем жить? Чтобы страдать, помня о потере, с отравляющими каждый день муками совести, что сама спаслась из огня, бросив в пламени сына и мать? Проводить страшные вечера в одиночестве? Да, именно так, но жить! Жить! Разве такое возможно? Ненавидела себя за это.
– И все? – спросил Артур, когда Даша замолчала и, казалось, не собиралась продолжать рассказ.
– Нет, – сказала она. – В «камере» невозможно было находиться, хоть я и осталась там одна, но покой оказался еще хуже, особенно ночью, когда в тебя словно вгрызается тишина. Ты не знаешь это жуткое состояние, когда в палате находишь повешенную, и старушка ведь умерла ...
– Немного представляю, – улыбнулся Артур.
– Я устроилась на диване, на котором сидела прошлую ночь, думала, как жить дальше и что делать потом, когда выйду из этой проклятой больницы. И вот слышу – снова шаги! Тот же молодой человек вошел в мою палату... Артур, я решила, что схожу с ума. Предыдущей ночью было то же самое. Как будто вернулось время и мне предстоит пережить еще раз вчерашний кошмар. Потом он вышел из палаты, поставил руки на бедра, нервно поворачивал голову в обе стороны, прошел мимо холла, где я затаилась. Знаешь куда? В туалет. В женский! Артур, я вдруг поняла: он ищет меня. Знал, что я должна быть в палате, но меня там не оказалось. Куда я могу пойти ночью? Конечно, в туалет. Возвращаясь оттуда, он еще раз заглянул в палату и был таков. Я сопоставила. Койками с Асей мы поменялись вечером, никто этого не знал, значит, этот парень приходил душить не ее, а меня, зная точно, где я лежу. Зачем ему приходить еще, когда вся больница день целый мусолила ночное происшествие, а слухи в городе распространяются мгновенно. Но он рискнул зачем-то прийти еще. И второй раз двери корпуса оказались открытыми, что само по себе подозрительно. И машина летела на меня не случайно. Все как бы зацикливается на мне. Когда я это поняла, стащила у спящего дежурного ключ от кабинета главврача и позвонила тебе.
– А сегодняшней ночью он не появлялся?
– Не знаю. Я не стала рисковать, напросилась к раздатчице еды помыться. Здесь народ в основном сочувствующий, она с радостью откликнулась на мою просьбу. Из больницы мы ушли довольно поздно, когда стемнело. Я настояла, объяснив, что в таком виде ходить по городу просто неприлично. На самом деле страшно боялась встретить того типа по дороге, все же ночью безопаснее, он может не узнать меня ночью. Раздатчица согрела воды, я выкупалась в летнем душе... Это такое строение, где принять душ можно только летом. Потом мы долго беседовали, так что вопрос – где мне спать – решился сам собой. Утром приехал ты. Вот и все.
– Мда... – протянул Артур, почесывая подбородок. Звучит логично, но не убедительно, правда, Дашке этого не скажешь.
– Ты мне не веришь, – догадалась она.
– В принципе верю, но...
– Ты не веришь! – оттолкнула она его.
Читать бесплатно другие книги:
