Ловушка для блондинов Топильская Елена

Полдня я занималась оформлением бумажек на командировку. Пьетро Ди Кара и Александр Стеценко обрывали мне телефоны. Я поставила их в известность, что им дозволяется поучаствовать в намеченных следственных действиях, и они мгновенно прискакали в прокуратуру, и на их лицах было написано: “Всегда готов!”.

Конечно, я могла бы ограничиться одним Пьетро, но мне показалось, что это будет нечестным по отношению к Сашке: все-таки он столько сил положил на то, чтобы не оставлять нас с Пьетро наедине…

По предложению Пьетро мы втроем пообедали в каком-то новом ресторанчике по дороге в городскую прокуратуру, где мне предстояло оформить командировку. Как я подозревала, у Сашки было не так уж много денег, а одалживаться у Пьетро, а тем более есть за его счет ему гордость не позволяла. Он и так уже достаточно поиздержался в наших гульбищах по пансионатам, поскольку платили они наравне с Пьетро. Но он мужественно пошел с нами в ресторан, категорически отказался от оплаты его обеда итальянцем и заказал самое дешевое блюдо — горячую закуску из кальмаров.

Тем не менее, вопреки моим опасениям, ему принесли огромную фарфоровую миску, куда были набросаны аппетитные овощи, сбоку плюнуто черной икры, а в середине красовалась горка тех самых кальмаров. Сашка умудрился растянуть эту закуску на время поедания нами супа и горячего.

В ресторанчике, между прочим, отнюдь не дешевом, царил мягкий полумрак, который мне нравился, несмотря на язвительные замечания доктора Стецен-ко по поводу того, что в приличных ресторанах освещение должно быть ярким, чтобы посетитель видел, что кушает. Я возразила, что, в конце концов, тщательный визуальный анализ жратвы может быть не главным, зачем люди ходят в ресторан; может, посетителям важнее интимная обстановка… Пьетро сказал, что у них владельцы ресторанов предоставляют посетителям альтернативу: в зале свет приглушенный, а на столиках стоят сильные лампы. Если тебе надоел интим, можно зажечь лампу и проинспектировать внешний вид пищи.

Когда наша трапеза подходила к концу, я заглянула в Сашкину фарфоровую миску; содержимое ее уже не закрывало донышка.

— Ну как кальмары? — спросила я Стеценко, искренне желая, чтобы он тоже получил удовольствие от обеда.

— Пока не знаю, — ответил он, подцепляя на вилку остатки закуски и внимательно их разглядывая, перед тем как отправить в рот, — пока ем макароны.

— Сашка, — фыркнула я, — какие макароны? Это же кальмары и были!

Сашка покраснел, бросил вилку и прошипел:

— Вот именно, они бы еще в кромешной темноте свою баланду подавали! Ты Петьке только не переводи, а то он уже уши навострил…

Я благородно пообещала не выдавать его, а сама то и дело фыркала, вспоминая “макароны”.

Пьетро, правда, поинтересовался, над чем я смеюсь. Чтобы не подставлять Сашку, я рассказала ему, что не люблю кальмары, причем причин своей неприязни к ним объяснить не могу. Когда-то давно, еще в мои студенческие годы, когда кальмары — в виде консервов и свежими тушками — заполонили наши магазины как альтернатива дефицитным мясу и птице, я где-то раскопала рецепт приготовления свежих кальмаров со сметаной, так, что по вкусу они безумно напоминали грибы. Три минуты варишь свежих кальмаров с перцем и луком, потом кладешь в подогретую сметану, где уже разведено немножко муки, и через три минуты можно подавать. Главное, их долго не греть, а то станут, как подошва. Приготовила я их раз на нашу студенческую собирушку, и коллективу так понравилось, что от меня стали требовать тушеных кальмаров на каждую встречу. И я, как человек, любящий ближнего и стремящийся сделать ему приятное, дисциплинированно покупала эти отвратительные мороженые тушки кальмаров и перед приходом гостей, давясь слезами, разделывала их на кухне, вытаскивая из них какие-то прозрачные стерженьки — суставы, наверное. При этом я все делала, отвернувшись, вслепую, не глядя на то, что у меня под руками, иначе меня стошнило бы. И приготовленное мною блюдо я так ни разу и не пробовала, меня воротило от омерзения, зато гости были в восторге.

Пьетро восхитился моим самопожертвованием и поцеловал мне руку.

Потом они проводили меня до горпрокуратуры, и на то время, что мне предстояло провести в начальственных кабинетах, собирая подписи на рапорте о направлении в командировку, я отправила Пьетро вместе с Сашкой посмотреть на город с купола Исаакия.

В городской я наслушалась такого, что мне опять захотелось уволиться и не ехать ни в какую командировку. Наш новый зональный, молоденький парень, поучал меня с высоты своего двухлетнего стажа следственной работы, просто размазав по стене. Забыл, как я ему когда-то ошибки исправляла в протоколе, когда его, стажера, поставили со мной дежурить по городу. А впрочем, может, как раз слишком хорошо запомнил. Но я-то его при этом не унижала, хотя над его перлами тогда потешалась вся дежурная группа.

Пока он ковырялся в моих бумажках, я припомнила, что мы тогда выехали на заявление об изнасиловании, но после проверки выяснилось, что просто девушки облегченного поведения остались не совсем довольны вознаграждением, что привело к конфликту. Стажер был послан опрашивать одну из девушек, и вернулся с писаниной в таком стиле: “…и пока в гараже меня трахал Коля, Света с Витей трахались за гаражом”.

Прочитав это, я мягко заметила стажеру, что вообще-то объяснение — это официальный документ, в котором желательно употреблять литературные выражения. Стажер с недоуменным видом спросил, а как же тогда писать? Я ему подсказала, что есть вполне пристойное выражение “вступать в половую связь” или “совершать половой акт”; однако стажер хмыкнул и сказал: “Так это что же, целых три слова писать?!” Тут я уже не вытерпела и довольно резко заметила, что есть вообще очень короткое слово для обозначения указанного действия, что ж он его не употребил?

Потом уже я то и дело слышала про его лингвистические изыски, которые поминали на всех следовательских занятиях. Как-то он написал в формуле обвинения: “совершил действия сексуального характера в извращенной форме — на подоконнике…” А чего стоит его знаменитое постановление о приостановлении дела в связи с объявлением розыска обвиняемого: “Уголовное дело приостановить, Петрова поискать”?

А теперь вот учит других, как надо работать, и при этом словечка в простоте не скажет, а только слюной брызжет. Вот чего я никогда не понимала, так это хамства по отношению к подчиненным. Ну считаешь ты, что человек ошибся, — объясни ему, в чем ошибка. Зачем унижать-то? Однако стоило в кабинет войти начальнику Управления по надзору за следствием, мой зональный переменился в лице и подобострастно стал что-то ему объяснять, чуть ли не приседая.

Надо ли говорить, что все руководители и надзирающие за следствием в городской прокуратуре, подписывая мои бумажки, поминали мне сбежавшего киллера и настоятельно требовали срочно его найти. А заместитель прокурора даже пригрозил не отпустить меня в командировку, пока я киллера не найду. Я полчаса объясняла ему, что моя командировка может существенно помочь в установлении, местонахождения беглеца, наконец, он устал меня слушать, подписал мой рапорт и отправил с глаз долой.

С ощущениями еретика, по недосмотру отпущенного испанской инквизицией прямо с костра, я зашла освежиться в дамский туалет городской прокуратуры, отделанный не хуже, чем в пятизвездочной гостинице. Меня порадовало художественно выполненное объявление, висящее на стене возле электросушилки: “С преступностью в стране не будет покончено до тех пор, пока прокуроры не перестанут воровать казенную туалетную бумагу. С приветом — канцелярия”.

Я вышла из горпрокуратуры, жмурясь от яркого солнца после полумрака начальственных кабинетов.

Турист и сопровождающий между тем еще лазали по куполу собора. Разглядев меня сверху, они замахали мне рукой.

Спустившись, Пьетро признал, что Петербург ничуть не хуже красивейших городов Италии. Сердце мое наполнилось гордостью:

— Ты еще сравни, сколько лет вашим древним городам и насколько молод Петербург по сравнению с европейскими столицами. Париж, Рим, Лондон — они все насчитывают если не больше тысячелетия, то уж не меньше. А Питеру всего триста лет!

Пьетро горячо согласился, но высказался в том смысле, что хорошо бы в этом чудном городе привести в порядок дворы, а то он даже днем боится за людей, которые в эти дворы входят, и он не уверен, выйдут ли они обратно.

“Симпатяга Пьетро, — подумала я, — как жаль, что ты влюбился именно в меня и так неудачно поместил свои чувства. Потерял столько времени!.. Если бы не Сашка, я бы действительно не раздумывала, поехала бы с тобой куда глаза глядят… Впрочем, — тут же остудила я себя, — вполне возможно, что я так считаю, уже поняв, что никуда с ним не поеду. Есть Сашка, и даже если мы не будем с ним вместе, ни с кем другим, даже с симпатягой Пьетро, я быть не смогу”.

Но при этом Пьетро, углубившийся в осмотр достопримечательностей, не заметил моего смятенного душевного состояния, а вот Сашка сразу в меня вцепился:

— Что это ты такая заведенная?

— Понимаешь, Саша, — сказала я, медленно отходя от посещения городской прокуратуры, — не успела сказать своему зональному недоноску, что если прокурор хамит всем без разбору, включая непосредственное начальство, то это значит, что он не умеет держать себя в руках, то есть профессионально непригоден; а вот если он хамит избирательно, только тем, кто от него зависит, — тогда он просто подонок.

— Не успела, да? — переспросил Сашка. — Какое счастье! Сказала мне, и хватит.

Еще из горпрокуратуры я позвонила Кужерову, предложила ему обеспечить нашу командировку технически и взять билеты на поезд. Уехать мы могли только завтра вечером, а Пьетро после нашего отъезда оставалось переночевать в Петербурге и тоже отбыть в свою солнечную Италию. И что-то мне подсказывало, что я больше никогда не увижу его. И даже не смогу проводить и помахать ему рукой в аэропорту, как он махал мне в Англии…

В двенадцать ночи меня разбудил звонок из дежурной части нашего РУВД.

Звонил Слава Ромашкин, который тревожным голосом сообщил мне следующее:

— Маша, твой итальянец только что заказал девочку себе в номер!

С трудом очухавшись от этой сенсационной новости, я спросила, чего он от меня хочет в данной ситуации. Я даже не стала домогаться, каким образом эта информация стала достоянием дежурной части, и так все было ясно: гостиница, в которой остановился Пьетро, находится на территории нашего РУВД, девочки, обслуживающие гостиницу, известны милиции наперечет; мадам, ими руководящая, является агентом половины сотрудников нашего районного управления и трети главка. А поскольку моя личная жизнь давно уже, хоть и не по моей воле, перестала быть секретом для коллег, по поступлении заказа бандерша наверняка прибежала к своим кураторам испросить позволения, а то как бы чего не вышло.

— Ну… — Слава помолчал. — А ты как к этому относишься?

— Господи, он свободный человек, пусть хоть девочек, хоть мальчиков себе заказывает.

— А… Как же ты?

— А что я? Завтра мы с ним расстанемся навек. Замуж я за него не собираюсь.

— Да?! Классно! Можно поздравить Сашку? — выдохнул Ромашкин.

— Послушай, Слава, вы там уже все преступления раскрыли? Маетесь от безделья? Оставьте в покое мою частную жизнь. — Я начала выходить из себя.

— Маш, не злись, я же хотел, как лучше… Вдруг тебе неприятно, мы бы вопрос решили… Так что делать?

Зевнув, я посоветовала направить в номер к Ди Кара под видом проститутки переодетого помощника дежурного и повесила трубку.

Сбор любопытствующих иностранного и русского происхождения я назначила на десять утра в прокуратуре. Оттуда мы должны были отправиться делать обыск в квартире, которую снимала Ольга Коростелева. Кужеров вместе с хозяйкой квартиры, имеющей запасные ключи, должен был подойти прямо на место. Прямо в квартиру должен был прибыть и Гена Федорчук, чтобы сфотографировать то, что мы там увидим, и обработать квартиру на предмет выявления отпечатков пальцев. Мы договорились, что Федорчук будет сидеть в своей лаборатории и ждать нашего сигнала, поскольку опыт подсказывал, что ни в десять, ни даже в одиннадцать наше мероприятие не начнется.

Не знаю, почему, но так всегда бывает: мероприятия, связанные с привлечением большого числа участников, никогда не начинаются вовремя. Когда я работала в прокуратуре первые годы, меня это выводило из себя, но со временем я попривыкла к тому, что выезд с обвиняемым на место происшествия никогда не произойдет в запланированное время. Это позже при подготовке уличных операций я стала учитывать правило Паркинсона, устанавливающее, что всякая работа требует вдвое больше времени, чем кажется поначалу.

А став совсем опытным работником, я никогда не забывала следствие закона Йеджера: все поломки случаются в день, когда у техника выходной.

Осознание того, что это — вселенские правила, помогало мне справиться с бешенством, когда конвой привозил из тюрьмы обвиняемого ровно на два часа позже указанного мной в заявке времени; когда эти два часа оперативники болтались по управлению, не зная, чем заняться, а по прибытии обвиняемого бросались искать наручники, которые вдруг как сквозь землю проваливались; когда криминалист терпеливо ждал все это время в полном снаряжении, а как только мы готовы были ехать, выяснялось, что пять минут назад его забрали на квартирную кражу. Я уж не говорю о вечной как мир проблеме: машина есть — бензина нет; бензин есть — резина лысая; резина нормальная — шофер полный идиот.

Так что насчет времени начала операции “Обыск” я вовсе не обольщалась.

Некоторое время я раздумывала, не сгодятся ли Стеценко и Ди Кара в качестве понятых, и по зрелому размышлению пришла к выводу, что так явно закон нарушать не собираюсь. Все-таки Стеценко ранее принимал участие в следственных действиях в качестве судебно-медицинского эксперта, а Ди Кара вообще иностранец и не может в полной мере оценить происходящее во время обыска.

Значит, понятых возьмем прямо в доме, а Ди Кара и Стеценко просто поприсутствуют. Стеценко пусть попишет протокол под мою диктовку, а Ди Кара подержит Гене Федорчуку его приспособления для выполнения экспертных обязанностей. Кстати, Федорчук, тоже читающий законы Мерфи, если ему случалось выезжать со мной, всегда утешал меня законом своенравия природы: о том, что нельзя заранее определить, какую сторону бутерброда мазать маслом, а когда я особенно бесилась из-за растраченного по вине нерадивых работников РУВД времени, повторял закон относительности Бэллэнса — продолжительность минуты зависит от того, по какую сторону двери в туалет вы находитесь.

Мои кавалеры явились в десять ноль-ноль, как штык, и мне было невыносимо стыдно, что я как раз опоздала на три минуты. Но дальше все развивалось по плану, а именно: Кужеров с хозяйкой квартиры опоздали на сорок минут, Гена Федорчук ждал обещанную дежурной частью машину и задержал нас еще на полчаса, в итоге к двенадцати мы наконец открыли дверь квартиры. Все это время хозяйка причитала, что зараза девка, которой она квартиру сдала, так и не вернула ей ключи, что в квартире наверняка бардак, что как бы там не оказалось рассованных по углам мешков с героином или чего похуже; под “чего похуже” она наверняка имела в виду труп. Понятые жались к стеночке, видимо, проклиная тот день и час, когда они поддались на провокацию, открыли нам двери и согласились засвидетельствовать правильность составления протокола.

Еще пока мы топтались под дверью, мне не давало покоя какое-то странное ощущение. Когда хозяйка заговорила про труп, мое беспокойство усилилось, а вот как только двери были открыты и мы прошли в тесную прихожую, я осознала, что мое беспокойство связано со странным запахом. Обычно такой запах стоит на местах происшествий, где действительно есть окровавленный труп. Кровь, вытекшая из тела, пахнет довольно специфически; это не зловоние, но непривычные ощущения обещает.

Стоя в прихожей, мы огляделись. Хозяйка запричитала круче прежнего: квартира представляла собой разграбленное, ободранное помещение, из которого было вынесено все, даже зеркало настенное. Из невнятных воплей хозяйки можно было сделать вывод, что сдавала она квартиру, не уступающую по интерьеру Версалю, а теперь тут царит разруха.

Прикидывая, как все это описать в протоколе, я осторожно открыла дверь в комнату, убедилась, что обстановка в ней отсутствует, и попросила понятых принести пару табуреток, присесть в этой комнате и ничего не трогать, пока мы смотримо стальные помещения квартиры. Понятые беззвучно, в хорошем темпе, выполнили мою просьбу и, усевшись рядком в пустой комнате, надолго затихли.

. А открыв дверь в другую комнату, хозяйка завыла в голос. Оттуда, по-видимому, тоже исчезли несметные богатства.

— Даже белье постельное, сука, унесла! — рыдала хозяйка. — Батюшки, и аппарат телефонный! — взвизгнула она, потрясая обрывком вырванного с мясом телефонного шнура. Дальше из ее уст изрыгались исключительно непечатные выражения.

По мере продвижения к кухне запах усиливался. Я попросила всех участников обыска постоять в коридоре, а сама направилась к двери, ведущей на кухню. И, не успев открыть эту дверь, уже поняла, что я там увижу.

Предчувствия меня не обманули: на полу обшарпанной кухни, между поваленной табуреткой и разломанным пластиковым столом, лежало тело мужчины с гипсовыми повязками на обеих ногах и с забинтованными руками.

Он лежал ничком, а из-под него вытекала лужа крови, уже успевшей потемнеть и свернуться сгустками. Один подтек на линолеуме высох и тянулся от его пальцев, запачканных кровью, которая пропитала бинт. Рядом валялся нож — длинный кухонный нож, таким режут хлеб или колбасу; наиболее распространенное орудие бытового убийства в России. На этой кухне им резали не хлеб — весь клинок был в крови, острый кончик отломан.

— Кто же тебя так? — спросила я почти беззвучно, присев на корточки рядом с телом. Торчащие из-под бинтов скрюченные пальцы были восковыми, с желтыми ногтями. Было впечатление, что он в агонии скреб ими линолеум.

Вдруг что-то хлопнуло на кухне, и я от неожиданности чуть не свалилась с корточек. Это с треском раскрылась форточка, и ворвавшийся на кухню ветерок прошелся над неподвижно лежащим телом и пошевелил светлые волосы на голове, застывшей в неестественном повороте. Мне стало жутко в непосредственной близости от мертвого тела, и я отпрянула; поднявшись на ноги, я вышла из кухни. Все участники следственного действия, кроме понятых, в квартире отсутствовали, Дверь на лестницу была распахнута; вот почему на кухню ворвался сквозняк и открылась форточка.

Судя по приглушенным голосам, доносившимся с площадки, народ курил на лестнице. У наших оперов это называлось “дышать свежим воздухом”. Заглянув в комнату, где рядком, на табуретках, чинно сидели понятые, я спросила, можно ли позвонить от них. Один из понятых любезно разрешил и проводил меня к себе в квартиру, через площадку. Пока мы шли, я терзалась, кому первому сообщить о нашей находке — прокурору, начальнику РУВД, заместителю прокурора города, начальнику убойного отдела Мигулько или в прессу. Дойдя до телефона, я все-таки набрала номер дежурной части РУВД. Сообщила им об обнаружении трупа и попросила связаться с главком — заказать судебно-медицинского эксперта.

Дежурный ответил, что именно на эту тему связывался с главком полчаса назад, поскольку в районе с ночи дожидается очередной откинувшийся бомж, которого не осмотрел следователь, дежуривший по городу, именно по причине отсутствия свободного медика. И получил ответ, что свободного медика сегодня не предвидится в принципе. Поэтому Горчаков, принявший эстафету от дежурного следователя, — в низком старте и первый на очереди.

— У тебя же там Стеценко, насколько я знаю? — спросил дежурный, и я в который раз поразилась милицейской осведомленности о каждом моем шаге.

— Кужеров, что ли, похвастался? — без интереса уточнила я, и дежурный довольно хмыкнул:

— А как же! Вот Стеценко и используй, чего других медиков зря гонять.

— Он в отгуле.

— А кто об этом знает? — резонно возразил дежурный. — А криминалист у тебя в наличии. Ладно, Маша, не отвлекай меня, я пошел руководству докладывать: киллера-то нашли… Надо срочно сводку в главк отправить. Так, кто у нас сегодня ответственный от руководства?..

Выйдя на площадку, я сообщила Кужерову, что он имеет шанс попасть в сводку, поскольку разыскиваемый всем личным составом беглый киллер лежит в трех метрах от него с ножевой раной в пузе. Кужеров так рванулся на кухню, что чуть не опрокинул квартирную хозяйку, курившую с мужиками за компанию. Вернее, за компанию курили они, поскольку сигаретами их всех снабдила хозяйка.

Я, опомнившись, понеслась вслед за Кужеровым, опасаясь, что он там со своей медвежьей грацией все затопчет. Ведь знает, что не надо топтаться на месте происшествия, но это во всех нас неистребимо — сначала подскочить к телу, а потом начать озираться в поисках следов. Однако Кужеров грамотно затормозил на пороге кухни. Тело киллера за это время никуда не делось, так и лежало в засохшей луже крови, в окно он на этот раз не выпрыгнул. Я порадовала Стеценко тем, что ему предстоит исполнить обязанности врача — специалиста в области судебной медицины при наружном осмотре трупа. Гена Федорчук уже тихо щелкал затвором фотоаппарата, обходя квартиру. Пьетро вертел головой во все стороны, плохо понимая, что происходит. Понятые пили валерьянку, которую один из них притащил из дома; квартирная хозяйка в углу прихожей отхлебывала водку из бутылки, обнаружившейся в коридорных антресолях. В общем, работа закипела.

Естественно, обыск плавно перерос в осмотр места происшествия. Оставив осмотр кухни на сладкое, мы начали с прихожей. Гена, зафиксировав обстановку на фотопленке, стал обрабатывать косяки дверей, дверцы шкафов — в общем, те места, на которых с наибольшей вероятностью могли остаться следы рук последних обитателей этой квартиры.

Сашка подхватил под руку Пьетро и вместе с ним отбыл за экспертной сумкой, поскольку ему предстояли изъятие следов крови и фиксация трупных явлений, требующие специального оборудования — всяких там термометров для введения в прямую кишку, динамометров для надавливания на трупные пятна и прочего инструментария для столь же приятных операций. Пьетро изъявил желание оплатить доставку доктора Стеценко вместе с экспертным чемоданом на такси. По-моему, Пьетро постепенно начал приходить к пониманию того, почему уровень благосостояния российских следователей уступает западному. Если бы сам Пьетро постоянно раскошеливался на доставку экспертов, покупку оборудования и оплату служебных телефонных разговоров из своего кармана, на оставшиеся от зарплаты деньги он вряд ли доехал бы даже до аэропорта, не то что до Санкт-Петербурга, со своей Сицилии.

Присев в коридоре на тумбочку напротив входа в кухню, я набрасывала в протокол описание обстановки, потихоньку совещаясь с Кужеровым, простаивавшим в ожидании поручений. Главной нашей задачей на сегодня было закончить данное следственное действие таким образом, чтобы успеть на поезд.

Я немножко пошутила на тему о награде, ожидающей Серегу за поимку киллера.

— Нам ведь велели его найти, — сказала я, — и не ставили условий, живым или мертвым. Так что готовься пропивать премию, у вас-то с этим проще, это в прокуратуре не дождешься слова доброго, не то что денег.

— Мне премию не дадут, — уныло возразил Фужер, — у меня выговор.

— За что? — поинтересовалась я, хотя ответ был написан на лице опера Кужерова.

Наверняка его застукало пьяным какое-нибудь начальство при внеплановой проверке. Что характерно, оперативные дела у Кужерова всегда были в идеальном состоянии, придраться было не к чему, поэтому все свои взыскания он хватал исключительно из-за дружбы с зеленым змием.

— За то, что выл нечеловеческим голосом, — без выражения пояснил Кужеров.

— Как это? — Я заинтересовалась, про такое я не слышала.

— Помнишь, проверка была из штаба ГУВД? Когда Корсика послали на Боровую?

Я кивнула. Про эту историю долго судачили и в нашей милиции, и в прокуратуре. С утра в районное управление приехала какая-то шишка из штаба ГУВД, которой после задушевной беседы с начальником приспичило пройтись по этажам, посмотреть на работу подразделений. И надо же было такому случиться, что проверяющий направился прямиком на второй этаж, в убойный отдел. Сотрудники отдела, в тревожном порядке убиравшие пустые бутылки прямо из-под носа проверяющего, кого-то из уставших с ночи коллег успели позакрывать в кабинетах, но на руководство случайно набрел оперативник Корсин, который, пошатываясь, медленно передвигался по отделу в сторону выхода.

Руководство некоторое время наблюдало кренделя, выписываемые Коренным, после чего начальник РУВД разорался, не дожидаясь реакции высокого гостя. Корсин, припертый к стене в прямом и фигуральном смыслах, пытался вставить слово о том, что он не спит уже третьи сутки, работая по двойному убийству, но начальник в специфических выражениях распорядился уволить его сегодняшним днем, а параллельно с оформлением приказа об увольнении отвезти его на улицу Боровую, где, как известно, проводят освидетельствования на предмет состояния опьянения.

Чуть не плачущий Костик Мигулько потащил на Боровую одного из своих лучших сотрудников, а для порядка к ним был приставлен замполит РУВД, чтобы воспрепятствовать возможным провокациям.

На Боровой Корсина осмотрели, после чего врач вышел к замполиту и к Мигулько и официальным тоном сообщил: сотрудник абсолютно трезв, однако психологически истощен до предела, находится в состоянии гипертонического криза, осложненного крайним переутомлением, и что он, доктор, настоятельно рекомендует сотрудника госпитализировать во избежание тяжелых осложнений. А руководству — стыдно, у нас не крепостное право, добавил он, не глядя на ошеломленных сопровождающих.

Корсика торжественно отвезли в госпиталь МВД, а Мигулько не отказал себе в удовольствии лично сообщить начальнику о результатах освидетельствования и, естественно, довести эту информацию до сведения личного состава, переживавшего за коллегу. По этому поводу вечером в отделе состоялась грандиозная пьянка, в ходе которой Кужеров уснул за сейфом. Его не заметили и закрыли кабинет. Посреди ночи Фужер проснулся, так как невыносимо захотел в туалет. Но выйти не смог, кабинет не открывался изнутри.

Плохо соображающий, где он находится и по вине каких злых сил не может попасть в уборную, Кужеров заорал что-то невразумительное в надежде на то, что найдется кто-то добрый на этом необитаемом острове и выпустит его пописать. Но на его крики пришел только недобрый замполит, бывший в ту ночь ответственным от руководства. Он и составил акт о том, что в кабинете номер двадцать три в помещении отдела по раскрытию умышленных убийств находился оперуполномоченный Кужеров, который выл нечеловеческим голосом. Эта же формулировка была впоследствии перенесена в приказ о наказании.

Про первую часть истории, до момента чудесного избавления Корсика от наветов, я знала, а вторую мне поведал грустный Кужеров.

— А зачем ты кричал нечеловеческим голосом? — ехидно спросила я.

— Ты бы шесть бутылок пива выпила после водки, я бы послушал, как ты кричала бы, — нехотя ответил Фужер.

Экспертный чемодан вместе с доктором Стеценко прибыли как раз к тому моменту, как Гена Федорчук закончил обработку поверхностей, собрав приличный урожай в виде сорока двух дактилопленок с пригодными, по его утверждению, отпечатками рук. Учитывая, что он в ходе работы консультировался с хозяйкой квартиры, отсекая те места, где, наиболее вероятно, остались именно ее отпечатки, можно было надеяться на результаты.

В данный момент Гена с фонариком осматривал линолеум кухни, пытаясь в косопадающем свете отыскать пригодные следы ног, и, похоже, нашел что-то, судя по тому, как он аккуратно, не дыша, присел над квадратом линолеума, примериваясь, как лучше зафиксировать след.

— Если надо, будем вырезать, — сказала я ему, зная, что самое надежное — не маяться со слепками и отпечатками, а изъять следоноситель, тем более что хозяйка квартиры тихо дремала, сидя на полу в прихожей, рядом с опустошенным бутыльком, и ее мнение на этот счет можно было проигнорировать. Все равно больше, чем есть, мы бы ее не расстроили.

Гена кивнул, встал и, подойдя ко мне, тихо попросил:

— Покажи-ка ногу.

Я продемонстрировала ему подошву своей туфли, и он удовлетворенно улыбнулся:

— Вроде бы есть следочек с каблуком, но не твой. Ну я режу тогда?

Кужеров поманил понятых, вкратце объяснил им суть происходящего, и они, стараясь не упираться взглядом в тело и лужу крови под ним, потрясенно наблюдали, как Гена острым скальпелем очертил на полу квадрат, на котором вроде бы не было ничего такого интересного, и ловко отделил его от покрытия. Поискав глазами упаковку для изъятого предмета, он благодарно кивнул Кужерову, когда тот подал ему пустую коробку из-под обуви, запримеченную мной в прихожей. Квадратик линолеума был осторожно упакован в коробку и отложен в сторону. Нож, положение которого уже было описано мной в протоколе, Гена тоже внимательно осмотрел с фонариком, встав перед ним на колени и почти касаясь его лбом.

— На запах будем брать? — спросил он меня, не разгибаясь.

— А ты советуешь?

— В принципе, — Гена медленно разогнулся и посмотрел на меня, — тут есть хороший отпечаток окровавленного пальца. Так что можно с запахом не возиться. Если только не парень за него хватался. — Он коснулся фонариком скрюченного пальца трупа.

Секунду я размышляла, потом приняла решение:

— Давай все-таки на запах упакуем, мало ли.

Гена покладисто достал из своей экспертной сумки рулон фольги и бережно замотал ножик, стараясь не касаться его руками, подстилая под него фольгу. Следя за его выверенными движениями, я в который раз отметила, что на вид Генка чистой воды флегматик; но это обманчиво — работает он так быстро и сноровисто, что теория типов темперамента не выдерживает никакой критики.

Ножик в красивой серебристой упаковке мы отвезем одорологам, они соберут и законсервируют с него запах, а потом можно будет произвести с ним обычные исследования — кровь на биологию, отпечатки пальцев на дактилоскопию, сам нож — физико-техникам в морге. А запах будет дожидаться своего часа, пока не найдется объект, с которым можно будет его сравнивать. Наш объект, судя по всему, женского рода, на острых каблучках.

Прикрепив к серебристому кокону бирку с маркировкой — где, кто и когда изъял это вещественное доказательство, Гена отложил его на подоконник, к коробке с фрагментом линолеума, и встал на ноги.

— Запускай, — сказал он мне, и я позвала доктора Стеценко, который, натянув резиновые перчатки, уже дожидался своего часа.

Я к этому времени уже закончила описание квартиры и ждала, пока доктор Стеценко надиктует мне обычные фразы о местоположении тела по отношению к каким-либо ориентирам. Покончив с определением положения тела, Саша наклонился к нему и потрогал сначала шею, потом вытянутую руку. Искоса посмотрев на меня, он спросил:

— Это из-за него, что ли, ты шишку набила?

Я кивнула.

Стоя в нелепой позе — склонившись к телу на прямых ногах, он, не выпуская из своей руки пальцев покойника, задал еще вопрос:

— Как ты думаешь, сколько времени он здесь лежит?

Я задумалась, подсчитывая. Сбежал он пять дней назад, наверняка сразу же добрался до этой квартиры. Ему не надо было ловить машину или идти сюда многолюдными улицами, достаточно было нырнуть в заросли кустов жасмина на задворках больницы и вынырнуть прямо у арки, ведущей к парадной. Вот почему патрулирование и опросы аборигенов ничего не дали, вот почему он решился на этот побег с раздробленными пятками и гипсом на ногах.

— Дня три, как минимум, — наконец ответила я, прикинув, что Ольга Коростелева забрала тело своего мнимого мужа как раз в день побега киллера, значит, не больше, чем через два дня она должна была куда-то увезти тело “Коростелева” и похоронить.

Из того же нелепого положения Стеценко снова покосился на меня и проговорил:

— По всем канонам судебной медицины он должен был окоченеть.

— И что? — спросила я, еще не понимая, куда он клонит. Если труп лежит тут не три, а пять дней, то трупное окоченение уже вполне могло разрешиться.

Не ответив, Сашка повернул голову киллера и всмотрелся в зрачки. После этого движения его стали резкими: он рывком перевернул тело на спину, бегло осмотрел рану на животе, в просвете распахнувшейся фуфайки, надетой на голый торс, и замер, приложив пальцы к впадинке под горлом. Я успела сосчитать до десяти, когда Сашка резко распрямился и бросил мне:

— Вызывай “скорую”, он жив.

От неожиданности я привстала с тумбочки, и протокол свалился у меня с колен на пол.

— Маша, я сказал, вызывай врачей, — отрывисто проговорил Александр. — Я сам не понимаю, как это может быть, у него глубочайшая проникающая рана, да он элементарно кровью должен был истечь, но он жив.

За моей спиной раздался топот — это опер Кужеров, подхватив понятого, ринулся через площадку звонить.

Окончательно я пришла в себя только в купе поезда, неторопливо везущего нас с Кужеровым в командировку. И только эта неторопливость рельсового пути слегка меня отрезвила. В купе мы были вдвоем. Сережка Кужеров разложил на столе провизию, заботливо собранную ему женой на два дня пути, и методично ее уничтожал, время от времени говоря мне что-нибудь дежурно-успокаивающее. А я, закрыв глаза, пыталась привести свои мысли в порядок.

Этот чудовищный день вместил в себя, помимо всего прочего, расставание с Пьетро.

— Прости меня, пожалуйста, — упрашивала я его, — что я не смогу тебя проводить. Мне надо ехать в командировку. Ты же видишь, какие события разворачиваются… Это работа, не обижайся, ты же должен понять.

— Зачем ты оправдываешься, Мария, — грустно отвечал Пьетро, — один день в нашей жизни ничего не изменит. Ты не полюбишь меня за этот день, и я не забуду тебя за этот день. Так что до встречи где-нибудь там, — он показал на небо, — лет через сто.

Мы стояли в проходном дворе, рядом с машиной “скорой помощи”, и наблюдали, как санитары снесли вниз носилки с телом раненого, задвинули их в машину и закрыли задние дверцы. Следом за реанимобилем двинулась дежурная машина РУВД с тремя милиционерами, вооруженными автоматами. Я машинально отметила, что серьезность охраны этого субъекта возрастает обратно пропорционально его состоянию здоровья. Пока он был крепок и силен, к его охране отнеслись, прямо скажем, наплевательски. Далее, у его койки в травматологическом отделении больницы дежурили двое. Сейчас, когда он без сознания, и неизвестно, выживет ли, его будут караулить уже трое с автоматами. Мигулько пообещал мне лично контролировать несение службы постовыми. Кроме того, он поклялся мне страшной клятвой, что если киллера удастся спасти, он сразу и лично отвезет его в тюремную больницу.

— Ладно, Мария, — Пьетро через силу улыбнулся, — я тебя благословляю. И очень хочу, чтобы ты была счастлива с Александром. Дай тебе Бог…

Мы с Пьетро обнялись. Краем глаза я видела доктора Стеценко, скромно стоявшего у дверей подъезда с экспертным чемоданом. Заметив, что я из-за плеча Пьетро поймала его взгляд, он отвернулся.

— Мы еще увидимся, Пьетро? — спросила я сквозь слезы.

Не выпуская меня из объятий, он покачал головой.

— Я хотел бы увидеться с тобой, но не скоро. Я готов встретиться, только когда ты будешь замужем за Александром, у тебя будет трое детей, а у меня — никакой надежды на твою любовь. Пока ты свободна, я не хочу тебя видеть. Я же не железный, Ма-шен-ка. — Он с трудом выговорил это сложное слово и поцеловал меня в лоб, в синий след от шишки, который еще немного побаливал.

Тут я зарыдала, уже не сдерживаясь. Пьетро бережно усадил меня на скамеечку, а сам пошел прощаться с Сашкой. Я видела, как они обнимались, хлопали друг друга по спине, и готова была поклясться, что у обоих в глазах тоже стояли слезы.

Провожать меня на вокзал пришел только Сашка. Вернее, не то чтобы он пришел меня провожать; он привез меня на вокзал, перед этим доставив домой, умыв, собрав и успокоив, насколько это возможно. Я была ужасно благодарна ему за то, что он не стал в этой предотъездной суматохе заговаривать со мной о наших отношениях. Я надеялась только, что мое чувство к Сашке, обнажившееся наконец-то из-под шелухи предубеждений благодаря Пьетро, не пройдет вместе с сегодняшним настроением. Я приеду из командировки, и мы обо всем поговорим.

В поезде, заметив, что я повеселела, Кужеров благодушно спросил:

— Ну что, Маша, про мужиков своих думу думаешь?

Я созналась, что думаю. И добавила, что жизнь, в общем-то, короткая, и довольно глупо разменивать ее в угоду каким-то жалким амбициям.

— Ну и правильно, — кивнул Кужеров. — Выходи замуж за Сашку, и мировая общественность от тебя отстанет, а то только и разговоров, как бы тебя пристроить.

— Понятно, мировая общественность состоит из людей, которым очень плохо, когда другому хорошо, — пробормотала я, но настроение у меня не ухудшилось.

Я стала думать о том, как отреагирует на новости в моей личной жизни Регина, какими словами обзовет из-за того, что я, по ее мнению, упустила итальянца, и глаза у меня постепенно закрылись. Помню, что я проснулась на мгновение, заботливо уложенная на нижнюю (естественно) полку и укрытая одеялом, встретилась глазами с Кужеровым, который умильно смотрел на меня, словно бабушка на Красную Шапочку, и снова задремала.

Про оставшуюся дорогу могу сказать лишь, что и я, и мой спутник просыпались только на полустанках, когда поезд гулко лязгал, останавливаясь. Зато по прибытии на станцию назначения меня, выспавшуюся на год вперед, уже лихорадило. Какие еще неожиданности готовит нам визит в колонию, где полтора года назад умер человек, материализовавшийся в сегодняшнем дне с пистолетом в руках? Но к этим неожиданностям, мы, уже наученные горьким опытом, подготовились несколько получше. Ребята из Приозерска подвезли нам переснятую с формы номер один в паспортном столе фотографию Ольги Коростелевой. Конечно, для серьезного опознания эта фотография не годилась, она была сделана несколько лет назад и качеством не блистала, но для получения общего представления сойдет. Кстати, в форме номер один нашей фигурантки отсутствовала фотография, которая должна быть вклеена в паспорт по достижении двадцати пяти лет, так что паспорт у нее уже полгода как просрочен. В форме один была указана ее девичья фамилия — Кротова, а сведения о регистрации брака относились к более давнему периоду, чем она сказала мне на допросе. Паспорт на фамилию Коростелева она поменяла не полгода назад, как она сказала мне на допросе, а почти за два года до сегодняшних событий. Интересно, зачем ей надо было врать об этом?

Фотография, изъятая Кужеровым из личного дела бывшего токаря Коростелева, в принципе, могла изображать кого угодно, по ней было неясно даже, мужчина на ней или женщина. Но опять же на безрыбье… По поводу фотографий мы с Кужеровым дружно послали проклятия труженикам вылетающей птички. Я ему рассказала, как сама фотографировалась на заграничный паспорт. Фотография мне нужна была срочно, я заплатила ощутимую для моего следовательского бюджета сумму и пришла за результатом через три часа. Фотограф предложил мне снимки некоей женщины, в которой угадывались бы мои черты, если бы через всю щеку не пролегала здоровущая черная тень.

— Что это? — спросила я фотографа.

— Это? Родимое пятно, — не моргнув глазом, ответил фотограф, который в принципе не мог не понимать, что за этими снимками явилась изображенная на них, собственной персоной.

Стараясь не потерять самообладания, я уведомила его, что без звука заберу фотографии, если ему удастся отыскать это самое пятно у меня на лице. Поскольку миссия оказалась невыполнима, он со скрипом вернул мне деньги, и я обратилась в конкурирующую фирму.

Кужеров мне тоже рассказал, как он в жизни натерпелся от фотографов. Мы сошлись на том, что оба доверяем только одному фотографу на свете — нашему криминалисту Геночке Федорчуку. Гена, кстати, сфотографировал и раненого киллера, когда того уже погрузили на носилки, и даже успел до нашего отъезда проявить и отпечатать снимки, но, отнюдь не по вине Гены, на этих изображениях киллера не узнала бы и родная мать. Под эти снимки так и просилась подпись типа “Краше в гроб кладут”…

Стеценко, кстати, пока раненого киллера не увезли в больницу, по моей просьбе заглянул под бинты на его руках; и подтвердил, что о получении отпечатков рук пока не может быть и речи.

Выйдя из поезда, я с удивлением осознала, что климат Мурманска, оказывается, существенно отличается от климата Петербурга периода бабьего лета. Плохо я в школе учила географию, иначе я сообразила бы раньше, что Мурманск значительно севернее Петербурга. Кужеров, убедившись, что я, как полная дура, не взяла с собой никаких теплых вещей, укоризненно покачал головой, снял с себя куртку и накинул мне на плечи. Но у меня все равно зуб на зуб не попадал под пронизывающим ветром, сдувающим с деревьев остатки бурой листвы.

Автобуса, который должен был довезти нас до нужного населенного пункта, мы дожидались около трех часов, несмотря на изображенное крупными литерами расписание, нагло обещавшее автобус через пятнадцать минут.

Наконец жуткого вида колымага, видимо, в этой местности проходящая под кодовым названием “автобус”, причалила к остановке, и мы погрузились в нее, заплатив водителю по его требованию, как за поезд дальнего следования. Правда, Кужеров, рассчитывавший в этой поездке сэкономить на командировочных, попытался было поерепениться, угрожая, что сойдет и дождется следующего автобуса, на что водитель звонко рассмеялся и спросил, а знаем ли мы, когда следующий автобус.

— Ну и когда же? — попался на удочку Кужеров.

— А весной! — радостно объявил водитель, и вместе с ним захохотали все пассажиры из местных.

Зато по прибытии в колонию мы были с лихвой вознаграждены за все трудности пути. Встретил нас лично начальник колонии, которому позвонили из Главного управления исполнения наказаний; оказалось, что для нас уже накрыт обед в отдельной столовой для руководства. Когда же предусмотрительный Кужеров вытащил из своего вещмешка бутылку “Русского стандарта”, гостеприимный начальник колонии полюбил нас еще больше.

Стол в этом богоугодном заведении был хорош настолько, что полностью затмил даже барашка под розмариновым соусом, отведанного мною во время поездки в Англию. Собственно, ничего удивительного в этом не было — наверняка в этой колонии непыльно отбывал наказание какой-нибудь замечательный повар. Сервировка, кстати, тоже была на уровне, вплоть до рыбных ножей и специальных щипчиков для выжимания лимона к рыбному блюду, и это окончательно убедило меня в том, что повар тут профессиональный, работавший до посадки в солидном ресторане.

Когда мы, отдуваясь с непривычки, доползли до десерта, начальник любезно заметил, что вот теперь можно и о делах поговорить. С нами за столом сидел допущенный к трапезе начальник оперчасти. Начальник колонии кивнул на него и заверил нас, что Михаил Николаевич полностью в курсе интересующей нас проблемы, чего нельзя сказать про него самого, так как он тут руководит всего полгода.

По лицу Михаила Николаевича было видно, что он пересидел в своем жестком кресле уже не одного начальника колонии и, по всей видимости, намерен пересидеть еще пару-тройку боссов, если уложится до пенсии. Я специально наводила справки в ГУИНе, эта колония пользовалась не самой плохой репутацией и с точки зрения сотрудников Управления исполнения наказаний, и с точки зрения зеков. А то у нас на Севере есть несколько таких колоний, которые вызывают судороги даже у видавших виды уголовников. Например, одна зона с коротким названием в Архангельской области имеет такую славу, что старые рецидивисты предпочитают повеситься в камере, вместо того, чтобы ехать на эту зону отбывать наказание.

На сладкое был подан клюквенный мусс, отведав который создатели новомодных йогуртов сдохли бы от профессиональной зависти. Мало того, что этот продукт обладал божественным вкусом, он еще был дивен на вид, рубиново светился и пах осенним лесом. Зачерпнув ложечкой это произведение кулинарного искусства, Михаил Николаевич сам начал разговор на интересующую нас тему.

— Как я понял, у вас где-то всплыли отпечатки пальцев Коростелева? — осторожно спросил он.

Я так же осторожно подтвердила это, не вдаваясь в подробности.

— Вы его помните? — спросила я.

— А-а как же, — растягивая гласные, начал Михаил Николаевич. — Парень он был видный и сидел по необычному обвинению. После обеда посмотрите его личное дело, там приговор…

— А вы разве его в архив не списали? — удивился Кужеров. — За смертью-то…

— Списал, — легко кивнул начальник оперчасти. — А к вашему приезду запросил обратно. Короче, мое главное впечатление о Коростелеве — если бы он не умер, он бы обязательно сбежал.

— А что, были попытки? — спросила я.

— Нет, при мне он не пытался бежать. Но от него волна шла… Не знаю, понимаете ли вы меня, — начальник оперчасти покрутил в воздухе пальцами, — но есть такие люди, от них прямо волна опасности идет, спиной к ним лучше не поворачиваться.

Я кивнула. На своем веку я достаточно повидала субъектов, от которых пахло опасностью. И могла голову дать на отсечение, что наш беглец принадлежал к числу именно таких людей.

А Михаил Николаевич продолжал:

— На зоне он был одиночкой, ни с кем особо не сошелся, поэтому я был относительно спокоен насчет него — одному бежать труднее, обычно наш контингент, склонный к побегу, сбивается в кучки.

— А Шорохов? — спросила я.

— Что Шорохов? — удивился начальник оперчасти. — Вы в связи с Коростелевым спрашиваете? Я бы не сказал, что они дружили, даже близко не общались. Напротив, смотрели друг на друга волком. Шорохов вообще был та еще рыбина. У нас зона для осужденных за тяжкие преступления, Шорохов к моменту поступления Коростелева свой срок практически отбыл, готовился к освобождению. Но они с Коростелевым были совершенно разные. Шорохов сидел за изнасилование плюс изготовление огнестрельного оружия. Но дело даже не в этом. Редкостной он был гнидой. В отряде его не любили, чуть не опустили, но он так был народу противен, что даже мараться побрезговали.

— А Коростелев за что сидел? — подал голос Кужеров.

— Коростелев? Ну приговор потом посмотрите, а в двух словах — за убийство.

— Кого убил? — уточнил Кужеров.

— Кого? — переспросил Михаил Николаевич. — Жену и дочку маленькую.

Кужеров присвистнул. Я тоже озадачилась. Так вот с чего началась киллерская карьера нашего фигуранта!

— А мотив? — заинтересовалась я. Приговор приговором, но за строчками официального документа иногда бывает скрыто столько нюансов…

Михаил Николаевич вздохнул.

— Я и сам, когда приговор прочитал, призадумался. Но какие я к нему тут подходцы не искал — все без толку было. А я поначалу тешил надеждой себя, что докопаюсь про мотивы. В приговоре значилось, что из корыстных побуждений, чтобы дом продать, но уж так это с ним не вязалось, ну полная лажа. А когда он на зоне женился, промелькнула у меня одна мыслишка…

— А он на зоне женился? — спросили мы с Кужеровым в один голос.

— Да, девчонка такая к нему приехала ладненькая. Зацепил он ее где-то на воле, явно еще до посадки; вот и мелькнула у меня мыслишка, не в ней ли дело…

Он замолчал и задумался. Я мигнула Кужерову, и он достал из-за пазухи фотографию Ольги Коростелевой. Начальник оперчасти взял снимок в руки, повертел и положил перед собой на стол.

— Ольга Кротова, — сказал он после паузы. — Семьдесят пятого года, уроженка Приозерска. Медсестра. Если не ошибаюсь.

— Правильно, — кивнула я. — У вас хорошая память.

— Не жалуюсь, — подтвердил он. — Регистрировались они здесь. И он мне наврал, что познакомился с ней по переписке. Вроде бы меня это не должно было волновать, мало ли где он с ней познакомился, да и для дела его это уже значения не имело. Все равно ж его осудили, срок он получил серьезный, пересматривать приговор никто не стал бы. Но уж больно он напрягся, когда я с ним на эту тему беседовал.

— А как он умер, Михаил Николаевич?

А вот это, судя по всему, было больным вопросом для начальника оперчасти.

— Ну об этом могу рассказать только со слов. Я был в отпуске. Черт, до сих пор жалею, что тогда в отпуск ушел. Три года не отдыхал, что меня в том году дернуло!.. Теперь понятно, что он этого и поджидал, чтобы без меня все это провернуть.

— А вы подозревали, что это побег? Инсценированная смерть?

— А толку-то чуть? — горько спросил он. — Вернулся я из отпуска, стал дела принимать. Мальчик, который меня замещал…

— Мальчик? — переспросила я.

— Да молоденький парень, пороху не нюхал, как можно было его за меня оставлять!.. Вот он мне и говорит, мол, дело на Коростелева списываю, за смертью. Я полез в дело, вижу, заключение — смерть от отравления неизвестным ядом. Как, что? Оказывается, жена к нему приехала на длительное свидание. Эта самая Кротова. Месяца через три после регистрации брака…

— А сразу после регистрации она что, не использовала право на свидание? — удивилась я.

— Нет, — пожал плечами Михаил Николаевич, — зарегистрировалась и уехала, три часа только побыла. Это они выжидали, пока я в отпуск уйду. В общем, доложили мне, что во время длительного свидания жена заявила о смерти Коростелева.

— А вскрытие было? — встрял Кужеров. Начальник оперчасти кивнул.

— Было, а как же. Отравление неизвестным ядом. Жена сказала, что привезла ему бутылку, которую купила на вокзале. Конечно, у нас не разрешается, но вы сами понимаете… Он якобы выпил, посинел и упал. Она сама не пила. Бутылку якобы выкинула, по крайней мере, ее не исследовали.

— А где у вас помещение для свиданий? — спросила я.

Начальник оперчасти понял вопрос.

— Помещение у нас на зоне. У нас колония для тяжких, входят и выходят за пределы зоны только расконвоированные из других учреждений. Я проверял потом их всех. Все в наличии, кроме одного, техника, сбежал с поселения как раз в тот период. Данные я вам дам. Он в розыске до сих пор. Но поселенца, сами знаете, как ищут: поставили в розыск — и трава не расти. Это вам не убивец, не дезертир с автоматом. Он за автотранспортное был осужден.