Кубрик: фривольные рассказы Покровский Александр

2

Родина, а Родина?

Это опять я, твой неразумный сын.

Это я не даю тебе спать по ночам и стучусь к твоему сердцу.

Все хочется увидеть тебя хоть одним глазочком, и чтоб обязательно ты бы меня тоже узрела, чтоб, значит, познакомились мы и полюбили друг друга.

Собственно, я-то давно тебя люблю, вот только в ответ от тебя не получаю я ничего, оттого и печально мне.

Так что душа не приемлет того одиночества, когда ты один, как перст стоячий, на тысячу и тысячу верст, когда даже вой твой, будь ты хоть волком стократ, не достигнет ничейного слуха.

И не думай, что я все это вру. Нет, не вру я.

Я частенько, знаешь ли, вот так и выл. Садился и, вознеся лицо свое к звездам, разражался тем долгим стоном, в коем нет уже ничего человечьего.

И какая же радость пронзала все мое существо, все нутро мое изголодавшееся, когда где-то там, у горизонта, напряженный слух мой ловил горловое пение такого же, как и я, одичалого бедолаги.

«Эй, бродяга! – хотелось мне выкрикнуть тогда. – Где ты, кто ты и как ты выжил-то там, в том холодном, сыром далеко? Не придешь ли на встречу? Окажись лучше рядом, окажись близко, прибеги, доберись через леса и болота, сквозь прогалины, гиблые топи.

Дойди до меня, а я брошусь навстречу тебе. Вот сейчас же и брошусь, кинусь со всех своих куцеватеньких ног.

А когда встретимся мы, то обнимемся так сильно, как только способны, потому что давно уже не видели человека. Того самого человека, что не только ходит на своих двух конечностях, но и ежится от чуждой боли».

А хорошо б его встретить!

Вот встретишь такого, и боль твоя поутихнет немного.

Вместе-то легче вам будет Родину искать.

Вместе всегда легче.

Капитан третьего ранга Потапов по кличке «Потапыч», командир малого ракетного корабля «Шквал» всем своим видом напоминал медведя.

Особенно когда надо было принимать быстрые, неожиданные решения.

Однажды на погрузке зенитных ракет он поймал падающую с загрузочного устройства ракету весом сто десять килограмм. Все разбежались в разные стороны, а он, весь багрово-красный от напряжения и по той же причине ничего не могущий сказать, стоял и держал ее на весу. Потом, конечно, отняли у него ракету, но еще долгое время руки его сохраняли способность вдруг, ни с того ни с сего одновременно сгибаться в локтях, а сам он при этом замирал, боясь пошевелиться.

Потапыч частенько попадал в истории.

Как-то к самому нашему светлому празднику– Дню Военно-Морского флота все корабли пришли в Балтийск, стали у дальнего причала Балтийской гавани, где с благоговением подняли Государственный флаг и флаги расцвечивания. Затем командиры и замы отправились в ДОФ на торжественное собрание. Форма одежды, конечно же, парадная, с орденами, медалями и прочей ерундой.

Все пошли пешком.

Все, кроме Потапыча. Тот решил воспользоваться своим штатным катером «Чирок».

Пока спускали катер на воду, пока он шел по акватории, офицеры уже подошли к причальчику рядом с КПП и стали ожидать там, покуривая, Потапыча. Все, происходившее далее, им было как подарок ко Дню ВМФ.

«Чирок», заглушив двигатель, ткнулся в причал носом. Потапыч неторопливо двинулся по борту вверенного ему плавсредства, намереваясь спрыгнуть с носа на пирс, а катерок от движения в нем столь массивного тела, естественно, пошел назад. Дистанция между носом катера и причалом стала неуклонно увеличиваться, а вода, надо сказать, вокруг была покрыта толстым слоем всякого портового дерьма.

Вам интересно, что сделал Потапыч? Он, стоя на носу катера, двигающегося от причала, наклонился и, подавшись вперед, только верхней своей частью метнулся и ухватился руками за край причала, а нижняя его часть, то есть ноги, так и остались на катере, после чего он принялся подтягивать и подтягивать– ым! ым! – своим телом катерок к причалу, пытаясь при этом более убедительно уцепиться носками ботинок за что-то там, не видно за что, на палубе «Чирка».

«Что-то» нашарить не удавалось, носки ботинок начали судорожно елозить по палубе, а потом за что-то все же зацепились, после чего Потапыча стало растягивать, раскорячивать до состояния струны.

Рулевой, офицеры на причале и боец в спасательном жилете у кнехта, который готов был принять швартовый конец подошедшего катера, остолбенели и стояли, раскрыв рты.

Всем показалось, что растягивало Потапыча бесконечно нудно. Наконец все вздохнули, потому что Потапыч, так и не лопнув пополам, оторвался от катера и шлепнулся со всего маха о причал, где и остался висеть.

Руками он крепко держался, но подняться сил уже не было.

Первым пришел в себя боец в оранжевом жилете. Он подбежал, нагнулся и, увидев красное от натуги лицо офицера, первым делом осторожно снял с него фуражку, после чего разогнулся и встал перед Потыпычем по стойке «смирно». Потапыч повисел-повисел на руках, побрякивая медальками, поскрипывая зубами, да и рухнул потом в темные воды гавани, в самые что ни на есть отходы цивилизации.

После этого тот боец с фуражкой Потапыча понял, что надо еще что-то дополнительно сделать, и тут он принял единственно правильное, с его точки зрения, решение: он приложил лапу к уху, да так и стоял навытяжку, словно прощался с тонущим крейсером, пока Потапыч погружался в портовое говно. Потом Потапыч, разгребая всякую дрянь, норовящую попасть ему в рот, подплыл, уцепился, забрался на свой катер и опять подошел на нем к причалу.

Там он забрал у матроса фуражку и отправился назад на свой корабль.

Силы у Потапыча, как уже мы говорили, были очень большие.

Однажды он сдавал корабль дружественным нам темнокожим братьям, у которых, по всей видимости, была подробная информация о нашем, именно нашем, а не о том, который мы им втюхивали, малом ракетном корабле.

Потапыча особый отдел очень серьезно проинструктировал и строго-настрого запретил называть оружие, приборы и даже помещения своими именами. И вот встречается Потапыч с небольшим и синеньким командиром принимающего экипажа. Потапыч «Осу» называет каким-то номером, тот называет «Осой» – и так по всему кораблю. Потапыч краснеет, бледнеет, идет пятнами, но упрямо продолжает недавно зазубренными названиями представлять корабль. И так его достал этот маленький синенький командир принимающего экипажа, он же вождь племени, своими вопросами типа: «А че это за хреновина? А почему на вашем проекте она с загогулиной, а у нас в три раза больше размером и покрашена серой краской?» – что дальше просто некуда. Потыпыч про себя только вполголоса матерился.

Дошли до люка ЦПУ. Потапыч предъявляет:

– ПЭЖ.

Вождь ему:

– Это ЦПУ.

– ПЭЖ! – настаивает Потапыч, хотя и сам знает, что это ЦПУ, но, согласно легенде, это – ПЭЖ.

– ЦПУ! – упирается вождь.

– ПЭЖ!

– ЦПУ! – не унимается вождь, наклоняется и тычет пальцем в табличку на люке, на которой русскими буквами выбито: «ЦПУ».

– Сука! – шепчет себе под нос багровый Потапыч, – Гансы, сука, Христианы Андерсены! Гондоны! Стратеги ебаные! Тамерланы! Сказку сочинили, а кто таблички вам будет менять? Оловянные солдатики? Бляди!

Настроение Потапыча, ясен день, хуже некуда. А тут еще подскочил член. Не тот член, о котором вы сейчас же подумали, а член принимающего экипажа. Маленький и худой, как собака бедуина, как, впрочем, и все прочие члены этой дружественной команды. Глазки выпучил и, яростно жестикулируя, докладывает что-то вождю.

Тот, выслушав, оборачивается к Потапычу и с каким-то большим внутренним превосходством переводит:

– Акт приемки подписать не можем. Двери на корабле не работают.

– Не по-о-нял? – тянет удивленно Потапыч.

– Двери не работают, – вождь подходит к двери внешнего контура и дергает за ручку.

А на этих герметичных дверях у нас две ручки: одна – защелка, а вторая – задрайка. Небольшая такая.

И этой одной небольшой ручкой-задрайкой так можно дверь запереть, то есть задраить – никогда не откроете, потому что все зависит от той самой дури, с которой вы эту дверь задраивали.

Потапыч почувствовал, что сейчас он заплатит за все, в том числе и за ЦПУ, и легко открыл им дверь, с которой они не могли справиться. Все вместе вышли в коридор. Там Потапыч невинным голосом спрашивает:

– Которая тут дверь еще не работает?

Ему говорят:

– Вот эта.

Потапыч открывает дверь, потом ее снова закрывает и что есть дури – а ее у нас до черта – опять задраивает.

Вождь приказывает своему матросу открыть дверь. Потапыч решил получить удовольствие.

Он начал пространно что-то обсуждать с вождем и на все предложения пойти в каюту вежливо отказывался, а сам исподтишка наслаждался картиной.

Весь экипаж темнокожих братьев был брошен на героическую борьбу с дверью.

Больше двух человек за ручку не ухватиться, так что они вовсю там сопели, а затем послышалась возня с другой стороны, и в конце концов раздался звук надеваемой на ручку трубы и удары по ней кувалдой. Потапыч упорно беседовал о чем-то и ждал. Минут через десять дверь открылась, и тогда Потапыч спросил, обращаясь к вождю:

– Ну, что у нас еще работает?

Через пять минут акт приемки был подписан.

Мне так хотелось посмотреть Суэцкий канал. Очень хотелось. Но, увы: меня упекли в наряд, и я сидел дневальным в кубрике с закрытым иллюминатором.

Дело в том, что так было положено на всех наших кораблях в недавние времена: раз проходим Суэцкий канал, то все строятся на верхней палубе по сигналу «Большой сбор», а в кубриках задраиваются иллюминаторы и выставляется вахта, чтоб, значит, никто не вылез, а тем более, не сбежал в империалистическое завтра.

Но Серега Черных все-таки высунулся из иллюминатора в соседнем кубрике посмотреть на мир, а броняшка иллюминатора (это такая тяжелая дрянь, что его от летящих в сторону корабля пуль прикрывает), сорвавшись, разбила Сереге голову сверху, челюсть снизу и раскрошила зубы друг о друга.

Он вошел в мой кубрик весь в крови, сказал пару слов и упал без сознания. Вокруг ни души. Весь экипаж и наши курсанты стояли в строю, как уже говорилось, по «Большому сбору» на спардеке, на верхней палубе.

А Сергей в болевом шоке.

Я думал одну секунду.

Вернее, я совсем не думал, кинулся к нему, схватил его безжизненное тело в охапку, пододвинул к трапу, а потом изо всех сил начал тянуть и тянуть его по ступеням наверх, подниматься то есть по трапу, а затем проволок его через двери по штормовому коридору – а он же тяжелый, зараза, не меньше семидесяти килограмм.

Почти задохнувшись, я вынес эту тушу на спардек.

Экипаж и курсанты стояли в строю и смотрели на меня, а я волок Серегу через весь спардек, всего в крови, вдоль этого бесконечного строя, и ничего не мог сказать, потому что тащить надо было в лазарет, быстро, а у меня сил не было вести разговоры, и сердце мое было готово вот-вот лопнуть; а люди в строю стояли, молчали и смотрели, как в полуметре от них волочат окровавленное тело, я же, задыхаясь, так ничего и не вымолвил, я почти умер, когда притаранил Сергея в этот проклятущий лазарет.

Вот так я все-таки и увидел Суэц.

Да, о Сереге: все тогда обошлось, и мы потом служили вместе на больших десантных кораблях. Как-то ему понадобилось оклеить обоями квартиру. Причина проста: назавтра приезжала жена, а Мирон, его одноклассник по училищу, обещал, но в последний момент отказался помочь. Я же случайно встретился с ним по дороге на сход и, несмотря на то что в училище учился не в его, а в соседнем классе, и под пару бутылок коньяка к двум часам ночи помог я Сергею покончить с ремонтом.

Так вот, сколько раз мы потом вместе встречались в дружеских компаниях, когда принято говорить что-то хорошее друг о дружке или просто пить молча, Серега всегда при всех говорил мне спасибо за те обои и ни разу не вспомнил о том, как я его тогда, на Суэце, всего в крови, тащил в лазарет.

А может, и не помнит он, кто его тогда тащил? Бывает же такое.

В торжественной обстановке трудно говорить. Особенно если это обстановка вечерней поверки во время поступления в училище, когда только идут вступительные экзамены и будущие курсанты еще плохо знают друг друга, да и списки с фамилиями все время переделываются после очередного отчисления, а в строю стоит двести человек.

А я – в первый раз дежурный по роте – буквы прыгают, руки потеют. Я читаю фамилии, и в ответ названный выкрикивает: «Я!» – вот такая организация, будь она неладна.

Рядом со мной мичман, обеспечивающий порядок.

Дохожу до очередной фамилии и понимаю, что читать ее никак нельзя: в списке написано, безо всяких сомнений, «Хуети». Я показываю мичману фамилию и шепотом спрашиваю, что делать, а он мне так же шепотом: «Читай!» – а строй не понимает, отчего у нас заминка, и прислушивается, ну а я, получив разрешение, читаю:

– Ху… – еще один взгляд на мичмана и после его кивка: —…ети!

Такого взрыва хохота я никак не ожидал, потому от испуга читаю еще раз – строй еле на ногах стоит. А долгожданное «Я!» никто не говорит.

Я смотрю на мичмана, а он мне:

– Читай громче!

Я вздыхаю и громким голосом:

– Хуети!

Дикое ржанье. Я опять на мичмана – он мне опять кивает, мол, погромче бы надо. Я набираю воздуха полную грудь и…

– ХУЕТИ!

Что со строем делается – это вам не описать: некоторые приседают, опускаются на четвереньки, плачут, и вторая шеренга повисает от рыданий на спинах первой.

А меня заклинило – никто же не откликается – я как заору:

– ХУУУУ-ЕТТИ!!!

У всех истерика, включая и мичмана.

Минут через пять, когда все успокоились, робкий голос из второй шеренги:

– А может, «Хусти»?

Может, и Хусти!

Может!

Чего б ему не быть Хусти?

Конечно же Хусти, провались оно все пропадом.

Писарь торопился, переписывая список, и написал не ту букву.

Некоторые люди понимают язык животных.

Некоторые животные тоже понимают язык людей, особенно если это язык жестов, гримас и поз.

Пока вы примеряете на себя все вышесказанное, мы вам расскажем об Амазонке.

Амазонка – это ручей, протекающий через Калининградское военно-морское училище. Он полтора метра шириной и глубиной сантиметров десять. После сдачи очередного экзамена поступающие в училище собираются на его живописном берегу, пышно заросшем травой, и греются на солнышке. В конце концов у кого-нибудь из отдыхающих, видимо, просто так обязательно зарождалась одна-единственная мысль: он решал перепрыгнуть через ручей. Разбегался, прыгал – что там прыгать-то полтора метра – и падал на корточки в самой середине Амазонки – а там грязь по пояс – и человек проваливался.

Потом народ помогал ему вылезти и только что прыгнувший покоритель Амазонки, а быть может, в будущем покоритель морей, шел в душ бассейна. К этому времени на зрелище подтягивались курсанты. Среди кандидатов молчаливый шок. Не перепрыгнуть эту канавку просто невозможно – так и я думал, грешный, но предпочитал смотреть, как прыгают другие, и они прыгали.

Понимаете, на флоте так принято: если кто-то только что прыгнул и при этом чуть не утонул в дерьме, то за ним обязательно прыгнет еще кто-нибудь.

Очередной герой созревал в среднем каждые двадцать минут.

Он разбегался, прыгал, и его опять вытаскивали из грязи. Я не видел ни одного перепрыгнувшего. Ларчик открывался очень просто: раньше берега ручья были болотом, потом их задернили – обложили кусками дерна с травой, но под травой болото-то осталось. Так что разбегающийся сперва не чувствовал под ногами трясины, но стоило ему с силой от поверхности оттолкнуться, как дерн не выдерживал нагрузки, и вся сила толчка уходила в почву, а человек, не взлетая вверх, по инерции падал вперед в ручей.

Но вернемся к тому, что животные все-таки понимают людей.

Мы на третьем курсе и я – командир отделения – со своим отделением делаю приборку на левом берегу Амазонки. Работа совершенно лишена эмоциональной составляющей: выбираем из травы окурки и фантики.

На правом берегу – свое отделение приборщиков и свой начальник – он выковыривает из травы окурки прутиком.

От нудящей скуки такого траления окурков и фантиков время, по всей видимости, собралось превратиться в вечность.

Чтобы хоть как-то спастись, начальник правобережных забрасывает окурки и теперь просто яростно рубит прутиком воздух – на! на!

И тут на глаза ему попадается козел.

Самец косули, живший на территории училища вместе со своей семьей – косулей-мамой и детьми-косулятами – недалеко мирно щипал травку.

Как-то принесли двух козлят к нам в училище совсем маленькими, и со временем эта парочка превратилась в семью.

Мы с косулями давно считали друг друга своими, и случаев межвидового недопонимания я вообще не помню.

Итак, командир отделения с прутиком, как со штыком наперевес, пошел на козла.

Заметив движение курсанта в свою сторону, козел заинтересовался, поднял рогатую голову и с любопытством уставился на него.

Какое-то время они приглядывались друг к другу.

Затем курсант поднял прутик и ткнул им козла в нос.

Козел был крайне удивлен этим маневром, но связываться не стал.

Он просто отошел в сторону.

Но он явно недооценил настойчивости будущего флотоводца. Курсант продолжил атаковать его с энтузиазмом кенийского носорога.

После третьего или четвертого приступа козел ретировался в кусты, наш же победитель с гордым видом обвел захваченную территорию взглядом. А затем он с удовлетворением повернулся и пошел к берегу ручейка.

То, что случилось после, заставляет задуматься об умении животных выстраивать логические цепочки.

По всей видимости, козел разгонялся издалека, потому что в момент вылета из кустов скорость оного могла быть сравнима только со скоростью несущейся электрички.

Три-четыре метра от кустов до нижней части спины победителя исчезли мгновенно.

Удар был сокрушающим.

Курсант, екнув, подлетел и рухнул вниз, провалившись в ил ручья и руками и ногами одновременно и очень глубоко.

Берег Амазонки еще некоторое время украшал гордый козел, смотревший сверху вниз на поверженного носителя прутика.

Офицером я служил на шести кораблях. Три из них я потом увидел списанными, стоящими у причалов.

Не знаю, какими словами это можно описать. Наверно, у меня, прежде всего, было чувство вины перед брошенным другом, а может, и не другом, черт его знает…

Корабли стояли у своего последнего причала с креном, у них были разбитые иллюминаторы, открытые двери… Нельзя смотреть на оставленный тобою корабль, нельзя…

Вернее, ты не хочешь на него смотреть, но взгляд твой тянет именно в его сторону.

Я понимаю, что это железо, но ведь мы всегда относимся к нему, как к человеку.

Это как будто бы тот, с кем ты из года в год несешь вахту, и у него не совсем ангельский характер. То есть он совсем у него не ангельский. Он ворчит, он жалуется, он что-то тебе постоянно бормочет, он надоедает, выводит из себя. Он – скряга, скупердяй, калоша, старая болячка, ему плохо, и он делает все, чтобы было плохо и нам.

Мы не любим его, порой даже ненавидим, но вот, поди ж ты, для нас он живой, плохой или хороший, но он свой, понимаете, единственный на весь океан, среди волн, ночей и вахт этих проклятущих. Он не подведет, не бросит, ты на него надеешься.

А он надеется на тебя.

Вы друг друга стоите, хотя и он и ты – еще тот фрукт, черт, что я говорю!..

Мелю чего-то…

А вот стоит он теперь – брошен, без огней, ржавчина, снегом палуба занесена…

Я уже давно не служу. Каждый день дома. Семья. Обычные хлопоты.

Это хорошо, конечно, но, знаете, только в этом году у меня пропало ощущение, что здесь я всего лишь в отпуске, что все это вокруг, меня окружающее: дома, деревья, люди – что все это как картинка – ненормальное, ненатуральное, ненастоящее, а настоящее там, где стоят корабли.

Непривычно. Необычно на душе.

Похоже, что корабль меня все-таки отпустил…

Вот только в его сторону лучше не смотреть…

Морская пехота на самом деле устроена очень просто. Основная ее составляющая – ярость.

Так что главное при обращении с морской пехотой – не будить ее ярость.

В училище прибыл новый командир роты, и был он из морской пехоты. Вся неторопливая обстановка этого учебного заведения заставляет поначалу вспомнить такие слова, как «благость» и «благодать», а потом вы встречаете первого заместителя начальника училища.

Мама в детстве, видимо, часто над ним измывалась, отчего он не вышел умом. Вся жизнь – строевая стойка. Как-то перед совещанием офицерского состава он судорожно обшарил все служебные помещения, выискивая недостатки. А потом он доложил высокому сборищу в прошлом боевых офицеров: «…А некоторые офицеры хранят в своих столах вонючие трусы (смех в зале). Да, да! Я сам нюхал!»

И вот они повстречались – новый командир роты из морпехов и зам, недавно отнюхавший трусы. У офицера (морского пехотинца) на голове белая фуражка с клеенчатым верхом.

Сам я не сторонник подобного украшения – голова под дерматином потеет, а потом и пахнет, но… у каждого свой взгляд на подобные вещи.

Кроме того, это нарушение устава.

Нарушение устава не могло пройти мимо нашего зама.

– Что это на вас сверху? – сурово спросил он морпеха.

– Фуражка! – ответил безмятежный морпех.

– Чтоб я этой хреновины больше не видел! – сказал зам.

На том и закончили. От разлитой вокруг благодати, рождающей благость в душе, морпех немедленно позабыл и самого зама, и его указание насчет «этой хреновины».

Судьбе угодно было свести их на следующий день.

Увидев морпеха все в той же фуражке, зам начальника училища сначала побагровел, а потом подскочил к нему скорым боевым скоком и заорал ужасным голосом:

– Дежурный по КПП, ко мне!

Затем у подбежавшего мичмана, дежурного по КПП, резким движением выхватывается штык-нож. Другой же рукой первый зам начальника училища срывает с головы морпеха фуражку и начинает ее ножом на лапшу строгать. Через пять минут он нахлобучивает ее, всю из клочков, на голову морпеха – у того столбняк, глаза навылет.

Надо вам сказать, что столбняк у морской пехоты проходит очень быстро, а потом у морской пехоты наступает она – ярость. В одно мгновение морпех еще раз разоружил мичмана, дежурного по КПП, которому совсем было вернули штык-нож, машинально воткнутый в ножны. Потом он стряхнул с ножа ножны – лезвие на солнце так и заиграло.

Первый зам начальника училища ловился им за какую-то ерунду времени.

Потом морпех в один миг искромсал ему штаны.

У Андронова Андрея Петровича, командира боевой части пять, к пенсии на носу выросли две бородавки. В смущении он их почесывал.

А все потому, что не хотели его в запас увольнять.

А все оттого, что служить некому.

– Андронов! – говорил ему комдив. – Кислый месяц выпиздень! А кто служить будет, пролетая над гвоздем кукушки?!!

Видите ли, звания Андрею Петровичу за ясный ум и сил терзанье через пятнадцать лет службы удалось достичь только лишь капитан-лейтенантского, а при таком звании в сорок лет, извините, пенсия, о чем он и доложил комдиву при личной встрече.

А тот на него наорал и сказал, что только что подписал представление на присвоение ему «капитана третьего ранга».

Но комдив не на того напал.

– А зачем мне ваше звание? Мне оно девять лет назад нужно было, но тогда я «эн-эс-эсами» был увешал, как папуас выловленными из воды гондонами! И давали мне их все наши предшественники!

– А я их с вас снимал!

– По одному в пять лет!

– Ну и что?

– Ничего! Не хочу служить!

– Будешь!

– Не хочу!

– Будешь!

Вот такая между ними очень содержательная беседа и происходила, после чего они разошлись в разные стороны, чтобы встретиться потом на плацу, на строевом смотре при опросе жалоб и заявлений.

Вот на этом плацу Андрей Петрович и чесал свои бородавки.

А перестал он их чесать только тогда, когда придумал, что ему делать.

Честно говоря, Андрей Петрович слыл за человека оригинального, ни в грош не ставящего свое собственное начальство.

Вот и теперь, увидев подходящего к нему комдива, он вздохнул и, как только тот открыл было рот, чтоб задать ему вопрос насчет имеемых жалоб, Андрей Петрович сам вышел из строя к нему навстречу и громко попросил:

– Товарищ комдив! Разрешите вас в жопу поцеловать? – после чего, не дожидаясь разрешения, он в один миг оказался за спиной у комдива и там задрал ему сзади шинель, после чего, наклонившись, принялся губами ловить его ягодицы.

Надо вам сказать, что начальство у нас думает только прямо, а в нестандартных ситуациях оно просто теряется.

Вот и комдив стал приплясывать на месте, стараясь огородить свою жопу от подобных посягательств.

При этом он выкрикивал:

– Перестаньте! Немедленно прекратите! Что вы себе позволяете?

А Андрей Петрович все старался исполнить задуманное.

К вечеру его уволили в запас.

Иногда просто диву даешься, до чего на подводных лодках служить весело.

Это потому что веселые там люди, и веселые они не просто почему-то, а так – сами по себе.

Боцман Хрицко Григорий Иванович был человеком тупым, но любознательным. В технике он не понимал ни хрена, но зато всюду совал свой нос.

Мичман Крючек Анатолий Иванович служил на экипаже химиком и отличался тем, что при встрече с боцманом Грицко всегда находил повод приобщить его к миру машин.

Вот и теперь они встретились в отсеке в самой середине автономного плавания, и при этом мичман Крючек держал в руках мегомметр, а боцман Хрицко смотрел на этот прибор взглядом новорожденного.

Не то чтобы он его никогда не видел. Нет, он его видел, конечно, так же, как и все прочие приборы. Просто он никак не мог их всех на долгое время запомнить.

От мичмана Крючека не укрылось боцманское любопытство. На виду у боцмана он минут пять совершал с мегомметром всякие движения: то поднимал его вверх, то взмахивал им, то вместе с ним кружился – все это было необычно, непривычно, и глаза у боцмана от всего этого в конце-то концов загорелись нездоровым блеском.