Сила басурманская Панарин Сергей

Хан отвлекся от дум, когда все юрты были уже установлены. Запылали костры, запахло жарящимся мясом. Эрэфийцы вырастили кочевникам жирную и вкусную скотину.

Вечером Тандыр прогулялся по лагерю, разбитому лучшим туменом. Его начальник Уминай-багатур сопровождал хана. Вождь гордился Уминаем, как отец гордится сыном, но темник был старшим сыном Полбеды-батыра – лучшего друга, кровного брата Тандыр-хана. Самому ему Вечное Небо подарило сыновей позже, и они, в силу младости, еще не ходили в походы. Уминай-багатур радовал сердце повелителя степи, в его тумене был установлен суровый порядок, а сам здоровяк снискал заслуженное уважение каждого воина.

У одного из костров собрались сотники. Они пили кумыс и слушали напевные сказания шамана. Степной ведун по обыкновению носил безрукавную шубу, вывернутую мехом наружу, а на шее гремели многочисленные обереги, отгоняющие злых духов.

Тандыр-хан чуть усмехнулся в жидкую бороду, ощущая, насколько слаб этот всклокоченный человечек по сравнению с темным Шайтаном, сулившим вождю мангало-тартар полную победу над миром. А было время, Тандыр прислушивался к глубокомысленному бормотанию этого шута и даже боялся слов, слетавших с тонких губ шамана. Небо ли говорило его устами? Сейчас хан уверился, что верхним богам нет дела до людского рода.

Шаман перебрал струны конских жил, звучный кильмандар запел раздольную степную песню.

– В самой сердцевине мира возвышается холм Кок-Тюбе, чье имя означает «Священная небесная Гора», – торжественно изрек шаман, не открывая глаз. – На его вершине растет могучий тополь Байтерек. Главное древо нашего мира ветвями обнимает небесный свод, а корни Байтерека пронизывают землю и пьют Нижние воды.

Узловатые пальцы пробежались по струнам более настойчиво, и мелодия зажурчала, словно упомянутые ведуном воды. Костер метал алые отсветы на лица замерших сотников. Тандыр-хан мысленно обратился к шаману: «Старайся, буйный. Пусть мои воины идут в бой вдохновленными».

Из темноты возник сухой жилистый Консер-батор, шепнул хану:

– Отойдем, хан-опора, есть хорошие новости.

Вождь с сожалением покинул костер, ведь в рассказе шамана вот-вот должен был появиться былинный багатур Чоногис, объединивший под своей рукой степь. Тандыр отождествлял себя с Чоногисом и оттого любил эту песнь.

Уединившись с Консер-батором в своем шатре, хан махнул, мол, говори.

– Мой тумен в двух переходах от малорассейской столицы, на третий день мы ее возьмем.

Войско Консера, выдвинувшееся раньше основных сил орды, уже несколько суток совершало ночные переходы, днем отсыпаясь. Охранные разъезды тщательно следили за тем, чтобы его не засекли случайные крестьяне или дозорные малорассеян. Такой способ передвижения всегда позволял застать противника врасплох. Не будет осечки и ныне.

– Хорошо, – улыбнулся вождь мангало-тартар. – Предай все огню, отправь обоз домой и иди к Тянитолкаеву. Я не думаю, что Эрэфия сможет собрать большое войско, однако дальновидному и Небо помогает, так ведь, друг мой Консер-батор?

– Воистину так, – с достоинством поклонился старый боевой товарищ.

Он встал и удалился.

Тандыр-хан посмотрел ему вслед и с горечью поймал себя на мысли, что завидует темнику. Они были ровесниками, но сухопарый Консер-батор сейчас сядет в седло, прихватит с собой пару заводных лошадей и будет скакать ночь и день, чтобы соединиться со своим туменом. Сам же властитель степи слишком обрюзг для таких гонок.

«Старость приходит к каждому по-разному, – вздохнул Тандыр. – Мои дела слишком велики и многочисленны, чтобы я старился, как простой пастух. Это неправильно».

Сама собой возникла идея спросить молодости у всемогущего Шайтана.

У ограбленного кочеврягами Ивана было полно имущества: бешеный «Альпинист» под мышкой, в правом кармане пара местных медяков да взятый у Лиха гребешок, а в левом злополучная «выдра» – универсальный ключ ото всех вагонных дверей. С него и начались злоключения близнецов Емельяновых. Дембель не раз порывался выкинуть «выдру» вместе с приемником, но что-то его сдерживало. Конечно, не чувство наподобие слепой скупости Абдура-ибн-Калыма. Просто жалко. Железнодорожная отмычка кармана не оттянет, а радио вроде бы стало проявлять функции сигнализации.

Заорало оно поздновато, но Иван справедливо рассудил, что вряд ли он смог умно распорядиться несколько большим временем, чем у него было. Вообще, горе-богатырь извлек массу уроков из ночной встречи с Эльфенсоном Патлатым и его не менее вихрастыми подручными. Сейчас же ему следовало довести начатое до конца.

Он дошел до деревеньки, где наколол одинокой старушке дровишек, за что получил не изысканный, зато сытный обед и подсказку, как быстрее добраться до Двери.

К вечеру армейский ботинок усталого, голодного и злого старшего сержанта Емельянова ступил на пыльную мостовую Двери.

Город со столь странным названием вообще не был обнесен крепостной стеной. На ум Ивану пришло словосочетание «двухэтажная деревня». Оно точно и исчерпывающе описывало Дверь.

В начинающихся сумерках кричали унылые зазывалы. Вся их реклама была кое-как зарифмована и качеством напоминала провинциальные ролики, расхваливающие товары и заведения любого современного города.

– Обходит разбойник, сторонится вор. Лишь честным открыт постоялый наш двор! – гордо взывала к правде дородная женщина, стоящая на крыльце гостевого дома.

– У нас вкусней, приди проверь! Не лезь в окно, пройдем-ка в «Дверь»! – скандировал парнишка возле харчевни, носящей название города.

– Заем, заклад, если не подфартило! Возьми деньжат у Мухаила! – эти гениальные стихи голосил изнуренный мальчонка с бутафорскими денежными мешками в руках.

Старшой глянул на радиоприемник, потом остановил зазывалу, спросил:

– И где найти твоего Мухаила?

– Рядом с княжьим теремом евонная хоромина, чудак-человек. Кто не знает Мухаила, будь он неладен!

Значит, в центре, смекнул Иван. Ломиться к местному ростовщику было поздно. Дембель пошел на постоялый двор, где потратил последние два гроша.

Перед сном он попробовал включить радио на расстоянии, но злополучная конструкция из пластмассы и металла осталась мертвой. «Ну и продам!» – укрепился в мысли парень.

Утром новоиспеченный бомж Емельянов проснулся в хлеву, где ему отвели уголок на сеновале. Гордость, естественно, была уязвлена, только супротив обстоятельств не попрешь – по оплате и апартаменты.

Намедни утомленный воронежец не рассмотрел город, поэтому, покинув гостиный двор, глазел на утреннюю Дверь, как баран на новые ворота.

Двухэтажный город утопал в вязком и влажном тумане. Влага оседала на желтых листьях деревьев и капала, словно дождь. Под каждым деревом темнели мокрые пятна. Несмотря на сонный туман, люди спешили по своим делам, торговцы открывали лавки, лоточники приставали к барышням, крестьяне пытались сбыть свежее молоко лодырям-горожанам. В считанные минуты пространства, залитые полупрозрачной пеленой, населил народ. Смутные фигуры, приближаясь к Ивану, обретали вполне конкретные очертания. Хмурый мясник, продавец булок, вымазанный в муке, девка-чернавка, двое башмачников, перекидывающих друг другу новый сапог, будто мяч, хитроглазый пострел-посыльный проходили мимо дембеля и вновь растворялись в водянистом мареве.

Прохлады не было, в мире все так же царил жар, просочившийся из Пекла.

Старшому наскучило рассматривать однотипные домишки и скудные подворья, он выспросил дорогу к княжьему терему и двинулся в центр Двери. Иван рассудил, что следует попытать счастья с Мухаилом, а уж затем идти к местному князю. Парень знал о своей славе победителя Злебога, но совершенно не представлял, как можно конвертировать ее в деньги.

По дороге выяснилось неожиданное: ростовщик Мухаил оказался в некотором роде градообразующим мужиком. На улице Иван услышал много нелестного в его адрес. Достаточно было того, что полное имя ростовщика звучало как Мухаил Гадцев сын.

– Да от тебя работы дождаться, как от Мухаила милостыни! – в сердцах воскликнул заказчик, выходящий из лавки скорняка.

– Гадцев меньше дерет! – неистовствовал покупатель, торгуясь с кузнецом.

Воронежскому дембелю оставалось лишь удивляться, насколько ненавидимым может быть человек, если его имя стало нарицательным.

На одной из площадей Емельянов-старший увидел помост, с которого давали представление уличные актеры. Сегодня там кривлялся единственный скоморох в колпаке да маске, вооруженный гудком. Следует заметить, что гудок представлял собой трехструнное подобие скрипки, по струнам которой играющий наяривал смычком. Дембель озадачился, ведь он с детства думал, что гудок – это дудка, но в небольшой толпе несколько раз восхищенно повторили:

– Гляди-тка, как гудит[8] благолепно, озорник!

Скоморох, уперший инструмент в колено, ловко наигрывал простенькую задорную мелодию, привлекая к себе праздный люд. Когда же собралась изрядная толпа, шут отбросил смычок и стал щипать струны, имитируя вдохновенную игру на гуслях. Лицу он придал выражение одухотворенной торжественности, голосу – глубину былинного вдохновенного сказителя.

Пародия на былину пришлась людям по вкусу. Народ хохотал, бросал на помост медные денежки. Крепко сбитый скоморох проворно кланялся, попутно собирая улов.

Насладившись представлением, Иван побрел к дому ростовщика.

Хоромина Мухаила оказалась четырехэтажной и беспардонно возвышалась над скромным трехэтажным теремом князя. У здоровенной дубовой двери на завалинке сидел скучающего вида охранник вдвое крупнее Емельянова-младшего. Старшому стало интересно, где растят таких голиафов. Детина млел то ли от тепла, то ли от желания спать.

Иван подошел к входу.

– Куды? – лениво, через нижнюю губу спросил стражник, приоткрыв свиной глаз.

Увидав страдательное розовое око, Старшой определил, что детина мучается с похмелья.

– К Мухаилу, – ответил дембель.

– На кой?

– Денег взять.

– Все токмо брать. Хоть бы кто сам возвращать, – проворчал охранник. – А я потом ходи, выколачивай…

Из окна второго этажа высунулась плешивая голова с сизыми от щетины обвислыми щеками:

– Проси внутрь, Дубыня! Ты там поставлен не лясы точить. – Голова исчезла, но до Ивана долетело брюзгливое ворчание. – Дармоед, жрет, как бык, так еще и посетителей распугивает, бугай тупоголовый.

В узком коридоре дембеля встретил босой мальчишка. Он провел потенциального заемщика на второй этаж и впустил в комнату, где Старшого ждал Мухаил Гадцев сын.

Итак, он был плешивым мужиком пятидесяти двух лет, немного толстоватым, обрюзгшим и близоруко щурящимся. Черные с проседью брови непрерывно двигались, впрочем, как и все нервическое лицо ростовщика. Восточный наряд, расшитый блестящей нитью, придавал Мухаилу определенное сходство со знакомыми Ивану персиянцами.

– Добро пожаловать. – Хозяин улыбнулся приторной улыбкой сутенера.

– Здрасьте, – сказал дембель, подавая ростовщику руку.

Волосатая лапа Гадцева сына дрожала и изрядно потела, Старшой еле переборол желание немедленно вытереть руку.

– Прошу. – Мухаил махнул в сторону дивана.

Комната была роскошной, а диван являлся подлинным сокровищем. Обтянутый благородным атласом, он удачно вписывался между резным столиком и комодом красного дерева. Пройдя по дорогущему ковру, Иван сел на диван. Ростовщик устроился на изящном стуле с мягким сиденьем и спинкой.

– Что вас привело в мой скромный дом, молодой человек, и чем я могу помочь? В меру своих скудных сил, разумеется.

Лицемерная улыбочка стала бесить дембеля. «Такой товарищ действительно может вывести из себя целый город», – подумалось Старшому.

– Ну, я путешествую и… неожиданно столкнулся с затруднениями, – сказал он. – Мне советовали… Мозговский ростовщик Прижимайло советовал обратиться к лучшему ростовщику княжества, то есть к вам.

Лесть – штука приятная. Да воронежец так кстати вспомнил имя, прочитанное на плакате в Мозгве. Вялые сизые щеки Гадцева стянулись к самым ушам. «Просто упырь-именинник», – мелькнула мысль у воронежца.

– Что ж, вас не обманули, – проникновенным бархатистым голоском выдохнул Мухаил, составляя достойную конкуренцию коту Баюну. – Я помогаю нуждающимся и поддерживаю оступившихся.

Здесь Гадцев сын выдержал паузу, видимо, ожидая сочувственной похвалы, но Иван упорно не проявлял дипломатичности. Ростовщик кивнул себе и продолжил в более деловом ключе:

– Как вы понимаете, молодой человек, я жду возврата и стараюсь обезопаситься от разочарования. Моя деятельность не является благотворительной, я мастер сделок. Всякий раз, когда я ссужаю благородным людям, а я без лишних слов вижу перед собой отнюдь не простого человека, мне желательно заручиться неким залогом того, что вложенные средства не только вернутся в срок, но и принесут мне определенную, пусть символическую, но прибыль. – Мухаил понизил тон, готовясь сообщить тайну тайн. – Знаете ли вы, что деньги де-ше-ве-ют!

– Да что вы говорите! – Старшой изобразил вполне правдоподобное удивление.

– Не сойти мне с этого места! – поклялся ростовщик, порываясь встать со стула.

Тут с Мухаилом приключился конфуз – прострелило спину. Гадцев сын охнул и схватился за бок, откидываясь на мягкое. Что ж, иногда боги этого мира не попускают Кривды.

– Болею, – скорбно пояснил ростовщик, каракатицей сползая-таки с сидения.

Он прошелся по комнате, прислушиваясь к резким уколам, пронизывающим позвоночный столб.

– Не молчите, – выдавил Мухаил.

– У меня есть вот это. – Иван показал радиоприемник.

Скрюченный Гадцев, стоявший вполоборота к посетителю, скосился на «Альпинист» и удивленно вскинул бровь:

– Вещица не из Яви?! Откуда она у вас, молодой человек?

– Досталась в наследство, – соврал Старшой.

– И что она умеет?

– Говорит, играет музыку, трещит и булькает, – погнал, словно рекламный агент, Иван. – Светится в темноте, две вертящиеся ручки, одна из которых двигает по шкале красную пимпочку, э… Еще разговоры разговаривает и музыку…

– Довольно, довольно! – прервал Мухаил, поднимая трясущуюся руку. – Вы повторяетесь. Покажите.

Дембель ловко просунул пальцы к клеммам и врубил радио.

Для начала оно хитро поиздевалось над безлошадным витязем:

– О новинках в правилах дорожного движения, – официозно произнесла женщина. – Отныне пешеход должен быть оборудован аптечкой, исправными поворотными сигналами, а в зимнее время – шипованной обувью. Регулярно проходите пех-осмотр, проверяйте развал-схождение и норму це-о! Главное – пешеход должен иметь права на хождение по территории Эрэфии.

Иван поспешно повертел колесико и поймал другую волну:

– …Продолжаем чтение стихов Александра Сергеевича, – раздался мягкий бас диктора, и полилась очаровательная музыка пушкинской поэзии, искаженная идиотизмом «Альпиниста»:

Глядя, как глаза Гадцева затягивает маслянистая пленка алчности, Иван гадал, какую бы сумму зарядить. Близкое присутствие дорогого предмета вернуло ростовщика в строй. Спинная боль была на время забыта, Мухаил потер потные руки.

– Вещица затейливая, – сдержанно сказал он. – Очень даже. Но на ценителя. Проку в хозяйстве не принесет, сами понимаете, молодой человек. Но из Потусторони. Давно ли в Явь попала?

– Не знаю, – честно ответил Старшой. – Сохранилась отлично.

– Но года, года на ней! – воскликнул Гадцев сын, как бы сопереживая посетителю, дескать, если б новая, уж ты бы о-го-го!

– Тем лучше. Антиквариат, – пожал плечами Иван.

Ростовщик схватился за висящий на шее оберег в форме ладошки:

– Не произноси магических слов!

«Дебил, блин, суеверный», – решил дембель, но успокоил хозяина дома:

– Простите, вырвалось.

– Вот и здорово, вот и хорошо, – пробормотал Мухаил. – На два месяца. Пять золотых. Дал бы больше, только денег совсем-совсем нет.

– Как можно?! – Старшой демонстративно убрал приемник за пазуху. – Пятнадцать были бы низкой ценой! Только деньги нужны – ужас!

– Пятнадцать?! – сипло продышал Гадцев сын. – Разоритель! О, племя молодое, ненасытное! Стервятники в овечьих шкурах! Решили пустить по миру старого Мухаила? Какая вам в этом честь?

– Нужда делает человека зверем, – афористично оправдался Иван. – Десять.

– М-м-м! Н-ну, хорошо! Я возьму взаймы у супруги. – Мухаил стремительно зашагал из комнаты. – Никуда не уходите. Приблудушка! Горлица моя!..

Дембель чуть не заржал в голос. Ишь ты, Приблудушка. Все, как скоморох сочинял.

Через две минуты ростовщик вновь сидел перед Старшим и сжимал в волосатых кулаках по пять монет. Мухаил расстреливал парня дробью слов:

– Поймите меня правильно, молодой человек. Ударить по рукам – это святое. Однако долг платежом красен, а ведь бывает, ищи потом ветра в поле, я не вас имею в виду, вы же понимаете. В то же самое время береженого бог бережет. Я ни в коем случае не грешу на вашу совесть, однако память человеческая несовершенна. Где я найду вас через месяц?

– Через два, – уточнил Иван таким тоном, что Гадцев сын не рискнул спорить.

– Ах, оговорился, – залебезил он.

– Меньше чем через два месяца я сам приду и выкуплю свой предмет, – чугунным тоном гипнотизера Кашпировского отчеканил Старшой. – Если же я не успею, то знай: сия вещь принадлежит князю Задолья Ивану.

Мухаил впитывал информацию с приоткрытым ртом и не мигая, что делало его похожим на заснувшего окуня. Дембель протянул ему приемник, получил деньги, и состоялся склизкий удар по рукам.

Гадцев сын всю дорогу до выхода рассыпался мелким бисером, внутренне ликуя: теперь на его долговом крючке будет не только местный князь, но и какой-то там задольский высокородный лопушок.

Иван удалялся от дома ростовщика, а тот стоял на пороге и чесал за ухом:

– Надо же, оказия – в Задолье объявился князь. И ведь не врал, бестия, я-то жулика за полверсты чую.

Затем Мухаил цыкнул на лодыря Дубыню и спустился в подвал. Здесь штабелями лежали тонны берестяных грамот со свидетельствами слов и дел, а также с расписками должников. Гадцев сын не только ссужал деньгами, но и занимался постоянным сбором сведений обо всех, подобно древнему старцу Бухгалтерию, о коем поминалось выше.

Аккуратно внеся данные Ивана Задольского в свежую грамоту, ростовщик надежно запер заложенный радиоприемник в сундук. Гадцев сын был очень мнительным человеком, он страшился включать колдовскую диковину, ведь от волшбы не жди добра. Затем Мухаил отправился к супруге. Приблуда Путятишна должна была порадоваться сегодняшнему успеху и в очередной раз убедиться, что деньги правят правителями мира сего.

В тихий знойный вечер, когда Крупное Оптовище отдыхало от яростных дневных торгов, Торгаши-Керим и Абдур-ибн-Калым расположились на ковре и играли в бабки.

Сегодня везло учетчику. Его броски были точнее. И хотя на кон ставилась сущая мелочь, купец не преминул пошутить:

– Этак, друг мой, за один вечер все мое состояние перейдет в твои ловкие руки!

Абдур засмеялся, и его смех не понравился Торгаши-Кериму. Нечто злобное промелькнуло в неестественных всхлипах помощника. Глазки недобро блеснули, но затем купец уверился, что ему померещилось.

Доброе вино и дружеская игра отлично воровали время вечернего безделья, и расслабленный Торгаши не сразу услышал тонкий писк комара. Затем писк стал громче, настойчивей, он терзал уши, превращаясь в визг. Испуганный купец оглянулся на распахнутое окно.

В комнату влетел гигантский, с собаку, комар. Толстый хобот трепетал, будто вынюхивая добычу. Магнетический взгляд огромных фасеточных глаз поверг Торгаши-Керима в оцепенение. Грузный купец повалился на бок и увидел застывшими в одной точке очами, как страшное насекомое-переросток приблизилось к сидящему истуканом Абдуру-ибн-Калыму, залетело ему за спину и вонзило жало выше ключицы учетчика.

Абдур распахнул глаза, и они стремительно остекленели, заполнились белым, будто не было ни зрачка, ни темной роговицы. Бледная старческая кожа помощника купца приняла темно-голубой оттенок, губы посинели.

Торгаши-Керим по прозвищу Честнейший силился подняться, чтобы помочь другу и преданному работнику, но не смог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Лишь дрожали пухлые пальцы да текла слюна из онемевшего рта.

Кровопийца вынул жало с громким хлюпающим звуком. Теперь он пищал ниже, а фасетки горели алым огнем. Перелетев через неподвижного Абдура, комар оказался рядом с полуживым от ужаса Торгаши.

Купец почувствовал запах крови и понял, что сейчас с ним расправятся так же, как с учетчиком.

Но комар лениво и грузно поднялся почти к потолку и, судя по затихшему в ночи писку, улетел.

Осознав, что спасся, Торгаши-Керим закричал – и сел в постели, протирая глаза.

Была туманная ночь. Горела благовонная лампадка. Тончайший тюль волновался, словно кто-то только что вылетел в окно. А может, это был ветер.

Купца колотило. Он утер потное лицо рукавом роскошной ночной рубахи кидайского шелка и посмотрел в дальний угол комнаты, где спал Абдур-ибн-Калым.

Даже в полумраке было видно, что постель учетчика пуста. На валике-подушке чернело пятно.