О бедном вампире замолвите слово Боброва Ирина

Глава 10

Там

Георгий Сильвестрович Груздев смотрел на пациента и хмыкал: надо было сегодня такому случиться — уже третий товарищ с гомосексуальными фантазиями. Эх, как так их воспитывают женщины, что молодые сильные парни мечтают заняться сексом с себе подобными? «По образу и подобию своему воспитывают», — подумал он и грустно улыбнулся.

Агент Груздь, закончив сеанс, покинул свой кабинет в клинике с двойственным чувством. С одной стороны, ему хотелось немедленно вернуться обратно. Вернуться и никогда больше не выходить. Остаться в кабинете и лечить, лечить и еще раз лечить. Он понимал, что желание это вытекает из неудач в личной жизни, а работая, он чувствовал себя нужным, компетентным, и жизнь его, соответственно, наполнялась смыслом. Пока есть больные, он востребован. И не просто востребован — он нужен, он необходим. В клинике Жоржик чувствовал себя крестоносцем, вышедшим в поход за гробом Господним. В частном случае Груздева «гробом Господним» было всеобщее психическое здоровье.

По жизни психотерапевт Груздев бежал так, будто ему смазали скипидаром одно место. Он находил тысячи дел, сотни тысяч дел — и старался успеть все их сделать. И успевал. Он делал все, чтобы думать, думать, думать. И думал. Думал для того, чтобы не чувствовать. Чувства доктор Груздев анализировал. Мозгами.

В жизни Георгий Сильвестрович предпочитал конкретику и только конкретику. Он несся по ней — по этой самой жизни — как свободный электрон, хаотично и непредсказуемо. Но сам он мнил себя небесным телом и считал, что у него есть орбита. Вот только жизнь его почему-то текла не так, как пролегала эта воображаемая Жоржиком орбита. Сказать Груздеву, что на светило он не тянет, в лучшем случае — на крупный метеор, и орбита пролегает только в его уме, было некому. Как все метеоры, он либо превращался в болид и гас, сталкиваясь с крупным небесным телом, либо менял траекторию полета, если тело, об которое ударялся, было равно ему, либо гасил мелкие помехи на пути. Таких перемен курса в жизни Георгия Сильвестровича Груздева было очень много. «Орбиты» с завидным постоянством уходили от него.

Сначала ушла «орбита» Верочка, потом «орбита» Софочка, а совсем недавно — «орбита» Надя.

И вот теперь этот неугомонный человек вновь возомнил себя небесным телом, возомнил потому, что перед ним замаячила новая «орбита».

Первой «орбитой» была Верочка, и она Жоржику дала от ворот поворот давным-давно — во втором классе. Тогда она столкнула с подоконника цветочный горшок, но почему-то на вопрос учительницы: «Кто виноват?», — ответила просто: «Жоржик». Этого было достаточно: любимая учительница разбираться не стала, учителя в принципе не разбираются, они учат…

Груздев шел по залитой солнцем улице имени славных полярников папанинцев. Отталкиваясь от окон многоэтажного дома, брызнули солнечные лучи. Георгий Сильвестрович откинул куда-то за спину переживания прошлого и потянулся навстречу солнцу. Он посмотрел вверх, но взгляд его уперся в торец бетонной многоэтажки. На пятом этаже отъехала в сторону пластиковая фрамуга окна, выпустив в мир голову классической домохозяйки в бигуди и со свеженаложенной сметанной маской на том месте, где полагалось быть лицу.

Солнца из-за этой маски было не видно.

«Красота — страшная сила», — подумал доктор Груздев и вдруг, совершенно того не желая, вспомнил свою вторую «орбиту» Софочку…

— Есть индустрия красоты, — любила повторять она, — а есть истерия красоты. Так вот, я — истеричка!

Георгий Сильвестрович улыбнулся: он понимал, после Софочки понимал, зачем нужна сметана на лице и эти жесткие бигуди. Тщеславие — тоже двигатель, и сдвигает, ой как сдвигает!

С «орбитой» Надей было хуже. Она «как бы» манила, она «как бы» намекала, она «как бы» была. Она говорила: «Подожди, и у нас как бы все будет». Она говорила: «Еще немного, и я как бы стану той, о ком ты мечтаешь». Она говорила: «Я тебя как бы люблю». И однажды Жоржик сказал ей: «Я как бы этому рад». Этого Наденька ему не простила. Ей, размытой и неуверенной во всем, нужна была конкретика. Она тоже ушла.

И вот теперь опять. Люба. Она не была «орбитой» нестабильного, но стремительного метеора по фамилии Груздев. Напротив — вокруг нее вращалось совсем другое тело как в переносном, так и в самом прямом смысле. Но так хотелось, так хотелось! Хотелось, чтобы «орбита» все-таки была. Но… Это вездесущее «но»… Это совсем ненужное «но»…

Но Любочка принадлежала другому мужчине.

«Это все лирика», — думал Груздев, уверенный, что она-то о нем не вспоминает.

И тут, как в известном стихотворении детского поэта, у него зазвонил телефон.

— Кто говорит? — торопливо поинтересовался стремительный Груздев, соображая, кто в перспективе может стать следующей жизненной орбитой.

— Люба, — просто ответили в телефонной трубке, и Груздев озяб. В прямом смысле этого слова. Он почувствовал, что его знобит, и подумал: «Психосоматика. Заболеваю. Видимо, я еще не готов…»

Но Любочка так не считала. У нее и вообще, и в частности было на все свое мнение.

— Ты мне сегодня нужен, — просто сказала она.

— А муж? — попытался отвертеться от неизбежной встречи психотерапевт Груздев.

— А муж объелся груш, — ответила Любочка, намекая на то, что муж в командировке.

Жоржик понял, что в данном случае серьезные отношения ему не угрожают. Муж — категория постоянная. Любочка назначила встречу вечером, а он почему-то согласился. Из-за этого свидания Георгий Сильвестрович-то волновался весь день, именно из-за Любочки строил планы на вечер и тут же придумывал тысячу причин для того, чтобы планы эти сорвались.

Груздев всю свою жизнь делал то, что было, во-первых, правильно, а во-вторых, нужно. Сегодня он впервые сделал то, что было неправильным и ненужным, — согласился на свидание с замужней женщиной.

Именно из-за этой встречи он так нервничал целый день, стараясь скорее принять пациентов и уйти с работы. Именно из-за этой назначенной настырной Любочкой на вечер встречи ему не хотелось покидать безопасный кабинет. Однако желание победило разум, и Жоржик ушел с работы на два часа раньше.

До назначенного времени оставалось совсем немного. Груздеву хотелось сбежать, он чувствовал себя метеором, летящим к небесному телу, которое окутано атмосферой и просто изобилует жизнью. Но в атмосфере метеоры сгорают, и жизнь идет дальше без них. Хотя… горят ярко…

Груздев вспомнил недавнюю встречу с Любочкой. Он не видел ее лет сто, и вдруг — она. Стояла на остановке, залитая весенним солнцем, и улыбалась. Улыбалась ему, обещая что-то недоступное, всегда ускользающее. На Любочке сияло магазинной новизной красное пальтишко, на голове красовалась красная шляпка, а на ногах, как влитые, были надеты мягкие даже на вид красные сапожки. Сумочка в руках почему-то черная, но она только дополняла ансамбль.

— Любочка! Вы хорошо выглядите во всем красном! Хотя красный с черным не самое удачное сочетание цветов, вызывает ощущение опасности, — сказал Груздев и подумал: «Явно выраженный истероид».

— Спасибо, Жоржик, ты очень любезен, — ответила Любочка и подумала: «Явно выраженный психолог».

Дальше последовал формальный разговор ни о чем.

И вот спустя полгода после этого ничего не значащего разговора приглашение в гости.

Два часа Жоржик ходил вокруг да около, размышляя о том, что бы это значило. Для него большая проблема решиться на такой, как он считал, легкомысленный шаг. Завалиться в гости к явно замужней женщине. Но… эту женщину он явно хотел. Хотел давно и безнадежно. Стемнело, и он должен был уже как час находиться в гостях.

— Эх, Люба, Любочка, Любовь… — пробормотал Груздев и, решившись, прошмыгнул в подъезд вслед за жильцом, отщелкавшим на законном основании цифры кода.

Груздев вызвал лифт. Загудел мотор, потом что-то щелкнуло — и свет погас. Георгий Сильвестрович сказал спасибо за то, что Любочка живет всего лишь на втором этаже. А ведь могла бы обосноваться и в квартире на девятом. Что ж, во всем должно быть чувство меры.

В подъезде почему-то не было окон, и потенциальный герой-любовник, споткнувшись пару раз, чертыхнулся. Подсветив сотовым телефоном, он посмотрел на номер квартиры и, убедившись, что в потемках ничего не перепутал, надавил пуговку звонка. Ответа не последовало. «Видно, Любочка не дождалась и ушла», — подумалось ему. Груздев отпустил звонок и решил уйти, но, передумав, постучал в дверь кулаком.

Тяжелая металлическая дверь с легким скрипом отошла в сторону. Ожидающий приятного времяпрепровождения, изобилующего эмоциями, Груздев немного напрягся. Оказалось, напрягался не зря. Из открывшейся двери вылетело что-то странное и страшное, в белой простыне и со свечой в руках. Огонек свечи трепетал, теряясь в пустых глазницах, темневших черными дырами на мертвенно-бледной роже. Мозг на автоматическом режиме фиксировал увиденное, а рука, тоже на автомате, выбросила вперед кулак — и приведение упало, сваленное мощным ударом доктора Груздева.

И тут дали свет. Жоржик обомлел: перед ним, выронив свечу, лежала выключенная из жизни его «одной левой» Любочка. То, что он принял за пустые глазницы черепа, на самом деле было двумя кружками огурца, приложенными к щекам, обильно намазанным чем-то белым. Как выяснилось позже, это была сметана.

Дальше Груздев поднимал с пола и приводил в сознание хозяйку квартиры. Белая простыня была действительно белой простыней, но все остальное оказалось вполне нормальным женским лицом, без какого-либо намека на ненормальность или потусторонность.

Георгий Сильвестрович ожидал долгих упреков, обид и высказываний на тему: «Груздев, ты — сволочь!», но Любочка не умела долго обижаться. Она просто всхлипнула, потрогав пальчиками опухший глаз, и сказала:

— Ты опоздал. Я думала, что ты уже не придешь. Даже не знаю, рада ли я тебя видеть.

Жоржик, обнадеженный даже этой неуверенной фразой, прошел в квартиру. Собственно, он даже не винил себя: кто угодно на его месте наделал бы глупостей. Его можно было понять: настроился на легкое порно с элементами мелодрамы, а из-за двери вылетает что-то, достойное главной роли в фильме ужасов.

Спустя некоторое время Любочка, приложив к опухшему глазу поварешку, весело болтала о чем-то совершенно незначительном. Жоржик улыбнулся, отметив, что в ее исполнении это «незначительное» казалось очень и очень важным. И стремительный метеор Груздев снова задумался о возможности обрести «орбиту». Мысль на законном основании вращаться вокруг этого «небесного тела» казалась очень привлекательной.

— Ты представляешь, — щебетала Любочка, — мой колобок сегодня прикатился домой, схватил сумку с документами и вещами и говорит, что мы очень скоро разбогатеем. Говорит, что не будем знать, куда деть деньги.

Любочке очень нравилось быть богатой, нравилось даже просто думать о том, что она богата. По этой самой причине женщина когда-то дала Жоржику от ворот поворот и вышла замуж за перспективного — она так сказала — осла.

— Ах, Жорочка, ты напоминаешь мне солдата, который играет с саблей генерала, — жеманничая, проговорила тогда Любочка, а Груздев спросил:

— Зато я умею обращаться с генеральской саблей. А вот зачем эта сабля ослу?

— Осел этот, Жоржик, — тут Любочка пренебрежительно улыбнулась, — в состоянии купить саблю генерала.

— И повесить ее на стену, — не сдавался Георгий Сильвестрович.

— Да, — мило парировала Любочка, — но на какую стену! В элитном доме и с евроремонтом.

Груздеву крыть было нечем, он мог похвастаться только зарплатой бюджетника и однокомнатной квартирой в хрущёвке.

И вот теперь он слушал, как Любочка рассказывает об этом самом «осле». Рассказывает в пренебрежительном тоне как о чем-то незначительном, о чем-то мелком, но временами забавном. Таким тоном обычно говорят о домашних питомцах. «Что ж, кому что нравится», — подумал агент Груздь: одни любят кошечек и собачек, кто-то заводит ежика, а кто-то, как Любочка, осла.

— Я ему говорю, чтобы не переживал, истратим. На худой конец, говорю, откроем фирму «Рога и копыта». Не подумала сразу, что он ничего, кроме «Серой шейки», не читал. Он же о рогах знает только то, что они у козлов растут и прочих рогоносцев. Ой, он так обиделся, так обиделся!.. Говорит, что у меня совести нет. Мало того, что я намекаю на его простонародное происхождение, я еще, оказывается, не скрываю своих измен. Я сначала не поняла, что его так задело. Потом выяснилось, что он, оказывается, выражение «на худой конец» принял на свой счет. Представляешь, Жорочка, этот осел подумал, что я на размер его члена намекаю. Ну успокаивать дурака было некогда, так и умчался в командировку — обиженный.

Груздев улыбнулся. Ему нравилось слушать этот совершенно не связанный логикой набор слов. Обычно он не вслушивался в ее болтовню, но вот «саблю генерала» запомнил. Засела «сабля генерала» у Георгия Сильвестровича в сердце и не давала покоя.

— Не надоело висеть на стене, — поинтересовался он с едкой ухмылкой, — а, сабля генерала?

Любочка оказывается тоже не забыла того давнего разговора. Она на минуту вдруг стала другой, серьезной и мудрой. Посмотрев на Жоржика долгим тоскливым взглядом, женщина тихо сказала:

— Генералы свои сабли не продают, они ими гордятся и берегут. Сабля — она ведь подруга боевая на всю жизнь, — и, горестно вздохнув, добавила: — А солдаты обрезаются по неловкости, опыта у них для серьезного оружия маловато, вот и продают, продают, — она всхлипнула, — а ослы покупают, покупают…

Потом вдруг снова улыбнулась, легко и лучезарно.

— Ой, пойду соберу чего-нибудь покушать, — и Любочка, сунув в руки Груздеву альбом с фотографиями, упорхнула на кухню.

Георгий уселся в глубокое и широкое — под чужой зад — кресло и, вытянув длинные ноги, принялся лениво перелистывать страницы. Когда до него дошло, что он смотрит на свои школьные фотографии, Груздев очень удивился. Вот первый класс, вот пятый, а вот выпускной. Он напрягся, не угадав, кто же из его одноклассников оказался Любочкиным мужем, дальше стал смотреть внимательно. И обомлел, увидев на следующем альбомном листе самодовольную физиономию полковника Репнина.

— Слушай, я пойду, — вдруг засуетился Груздев. — Как-то неудобно, все-таки он мой начальник.

Но у Любочки был готов железный аргумент:

— Муж в командировке!

Груздев остался, хотя прежняя легкость ушла.

Любочка, заметив перемену настроения Жоржика, сдернула с себя простыню… Георгий Сильвестрович замер, пожирая глазами ее тело. Оказывается, он соскучился по Любочке куда сильнее, чем думал! Захотелось обнять любовницу, прижаться к ее губам и раствориться в поцелуе, почувствовать кожей все изгибы и выпуклости ее прекрасного тела. Подумалось, что эту женщину Господь создал для него. Георгий Сильвестрович начал торопливо раздеваться: свитер полетел на пол, за ним рубашка, брюки, трусы. Груздев только рядом с Любочкой забывал об аккуратности, с любой другой женщиной одежда была бы повешена на вешалку или на спинку кровати.

Жоржик притянул любовницу и поцеловал, ладони скользнули по пышной груди, и уже хотел увлечь предмет своей страсти на кровать, как в дверь постучали.

Он не удивился…

Он ждал этого стука…

Он был на сто процентов уверен, что это непременно случится…

Стук-стук, стук-стук!..

Дальше ситуация развивалась согласно канонам доброго русского анекдота.

— Муж приехал! — «Сабля генерала» сгребла одежду героя-любовника в охапку, оперативно забросив под кровать. Потом очень быстро вытолкала оцепеневшего Жоржика на балкон. — Спрячься, — прошептала она, сделав круглые страшные глаза.

«Легко ей говорить», — подумал Жоржик. Где уж спрятаться двухметровому верзиле на малюсеньком, полметра шириной, балкончике, прилепленном к стене исключительно из соображений эстетики? Но он был не только доктором Груздевым, он был еще и агентом по кличке Груздь, а агент Груздь молниеносно решал проблемы и мгновенно находил выход из самых безнадежных положений.

Дальше ситуация развивалась согласно другому старому доброму анекдоту: голый Жоржик перемахнул через невысокий бордюрчик. Он повис на перилах, до полусмерти перепугав кота, сидевшего на форточке этажом ниже. Однако кот быстро справился с испугом, увидев, что перед ним маячит что-то лохматое, отдаленно напоминающее его любимую игрушечную мышку. Котяра подобрался, но тут, вспомнив, что у него в миске недавно лежала сарделька, растерялся, не в силах определить, что же такое болтается перед форточкой. Состояние растерянности быстро прошло, котик решил — что бы это ни было, а упускать добычу он не собирается:

Угрожающе заскрипела балконная дверь…

Георгий Сильвестрович разжал пальцы…

Кот прыгнул и… промазав, вцепился Груздеву в волосы на груди.

Оторвав от себя возмущенно орущего кота, герой-любовник прикрылся им, используя несчастное животное вместо набедренной повязки. Мурзик такого глумления над чувством собственного кошачьего достоинства не потерпел. Он заорал благим матом, выдирая лапы из крепких рук похитителя.

— Ой, ограбили!!! — огласил улицу истошный старушечий визг. — Котика, котика украли!!! — неслось из окна на первом этаже.

Жоржик, вспомнив, как недавно радовался тому, что Любочка живет на втором этаже, отпустил возмущенного любителя мышей и сарделек на волю. Котяра, оскорбленно мяуча, стрелой понесся к родному окошку, а психотерапевт, прикрыв ладонями мужское достоинство, сиганул к стоявшему неподалеку такси. И только заскочив в машину, захлопнув за собой дверцу, Жоржик перевел дыхание. Но — не надолго.

Антология русского анекдота продолжалась…

— Мужик, — обратились к нему. Голос был очень озабоченным и напряженным. Груздев, повернув голову влево, наткнулся на подозрительный взгляд таксиста. — Мне не хочется вспоминать пошлые анекдоты, — сказал таксист.

Жоржик понял, что напряжение в машине становится удароопасным: мозолистая рука шофера медленно тянулась к монтировке.

— Анекдоты берутся из жизни, — психотерапевт Груздев сделал попытку наладить с таксистом контакт.

— Мне пофигу, откуда берутся анекдоты, мне интересно, откуда ты будешь брать деньги?

Груздев задумался. Доктор Груздев задумался, агент Груздь тоже. Ни тот, ни другой выхода не видели, и уже обе ипостаси барнаульского Казановы готовы были поднять руки, признав поражение, но Жоржик вовремя вспомнил, что на нем нет штанов… Положение спас, сам того не подозревая, таксист.

— Мужик, если у тебя в носках не спрятана сотка, вылезай, — сказал он.

Груздев рассмеялся. У него была, как он это только сейчас понял, очень хорошая привычка — делать заначку. И Георгий Сильвестрович с большим облегчением вытащил из носка сложенную вчетверо тысячную купюру.

— Куда едем? — поинтересовался таксист, и тут герой-любовник озяб. Озяб как в прямом, так и в переносном смысле: одежда осталась под кроватью у Любочки, и ключи от квартиры лежали в кармане брюк.

— На Крупскую, — сказал агент Груздь, моментально решив проблему. В кабинете были, во-первых, комплект одежды, состоящий из старых джинсов и рубашки, а во-вторых, телефон. В-третьих, он только теперь оценил рвение ретивых подчиненных полковника Репнина, чтоб ему провалиться, проделавших огромную дыру в стене, и только сейчас он понял, как ему повезло. Повезло потому, что поэты вечера предпочитают коротать в библиотеке в компании с протекающим потолком.

Водитель нажал на газ, рев мотора разрезал тишину спального квартала. Машина сорвалась с места, и вышедшая на балкон Любочка зря крикнула вслед:

— Куда ты? Это не муж был, не муж… Это соседка… за солью…

Она заплакала.

Груздев в этот момент о Любочке не думал. Такси, выехав со двора на проезжую часть, остановилось у светофора. Георгий Сильвестрович увидел элегантно одетого мужчину, который показался ему смутно знакомым. Чекист в душе Жоржика моментально встал в стойку.

— Давай за тем типом, — сказал он таксисту, протягивая тысячную купюру, — сдачи не надо.

— Гоп-стоп намечается? — заржал таксист, сразу повеселев. — А может, тебя до секонд хенда подбросить?

Жоржик ничего не ответил. Он не сводил взгляда с импозантного человека, недоумевая, как в этом франте умудрился узнать Благолешу?

Агент Блаженный шел походкой уверенного человека, по сторонам, как он это делал, будучи в «образе», не оглядывался, был чист и модно одет. Он явно торопился куда-то, и Жоржик с удивлением отметил, что движется Благолеша в сторону улицы имени Надежды Константиновны Крупской.

Свернув к дому номер восемьдесят шесть, мужчина остановился возле трансформаторной будки и, нервно оглянувшись, влез в отверстие в асфальте под выходящими на поверхность трубами теплотрассы. Через пятнадцать минут оттуда вылез привычный агент Блаженный — в тряпках, подобранных на помойке, грязный, с зашарканным пластиковым пакетом для пустой посуды в руках. Затравленно озираясь, сгорбившись, волоча ноги, Благолеша поплелся по улице, заглядывая в каждую урну. Потом он пошел к автомобилю, из которого кто-то выгружал багаж, нагнулся и поднял инструменты. Владелец автомобиля чиркнул зажигалкой. Груздев удивленно поднял брови — он узнал полковника Репнина. Закрыв багажник, Репнин засеменил к дому.

Подвал на Крупской закрывали редко, и Груздев видел, как в гостеприимно распахнутые двери юркнули его коллеги по невидимому фронту. Он уже хотел выскочить из машины, но тут заметил Грету Сайбель. Прячась за тополиным стволом, она смотрела в сторону подвала. Потом, позвонив кому-то, агент Блондинка выкурила сигарету, постояла, еще раз достала из сумочки телефон, повторила попытку. Наконец Грета медленно пошла по улице, судя по направлению — к ближайшему супермаркету.

Когда она скрылась из вида, Георгий Сильвестрович выскочил из такси и быстро перебежал дорогу. Таксист торопился поделиться историей с друзьями и поэтому не видел, как странный пассажир нырнул в дыру у выходящих на поверхность труб.

В конуре была лампочка, что порадовало агента. Бомжи, оказывается, провели свет. Однако удивляться этому Груздев не стал, просто отметил, что если бы, влезая сюда, нечаянно не задел рукой выключатель, было бы проблематично провести осмотр. Внутри относительно чисто, на трубах устроена вполне приличная постель, засаленная и драная. Рядом на коробке из-под сигарет сохли остатки ужина. Обследовав помещение, Груздев не нашел ничего подозрительного. Но куда-то Благолеша спрятал свой дорогой костюм? Георгий Сильвестрович задумался. Он брезгливо посмотрел на постель и осторожно, двумя пальцами стащил с тюфяка ворох тряпья, заменявшего одеяло. На матрасе, выполняя роль простыни лежало еще несколько разорванных картонных коробок. Скинув их на пол, агент Груздь улыбнулся, подумав: «Благолеша, видно, расслабился, если так плохо заметает следы». Матрас лежал неровно, проваливаясь между труб так, что был виден крепкий веревочный узел. Потянув, доктор Груздев остался доволен «уловом». К обратному концу опущенной между стенкой и трубой веревки были привязаны чехол с одеждой и дипломат. Дипломат Жоржик открыл сразу и даже присвистнул от удивления: «Так вот кто у нас подпольный миллионер!» Чувствуя в этот момент себя родственником Остапа Бендера, Жоржик пересчитал камни — двадцать одна штука. Он закрыл дипломат и прежде, чем опустить все на место, вывернул карманы дорогого костюма, выудив на свет заграничный паспорт, несколько кредитных карточек и сберегательную книжку. Сумма в несколько миллионов объясняла столь желанный Олегу Благолеше образ бомжа.

Первым желанием Груздева было взять что-то из вещей и сдать их майору Репнину, но он вовремя вспомнил, что в романе Ильфа и Петрова подпольный миллионер Корейко впадал в транс, любуясь накопленным богатством в общественном туалете. Благолеша наверняка имеет еще несколько таких вот «квартирок», забитых драгоценными камнями. Жоржик быстро опустил «заначку», достойную того же Корейко, на место и навел порядок в каморке. Осторожно выглянул из отверстия — из дома вышла уборщица, направляясь к мусорным бакам. Ведро было тяжелым, старушка несколько раз останавливалась отдыхать. Когда же она наконец-то выбросила мусор, агент Груздь заинтересовался еще больше: раздался такой грохот, будто бабка высыпала в пустой бак ведро камней. Больше медлить Жоржик не стал. Ужом просочившись меж бетонных плит, агент Груздь вылез на свет и побежал за бабой Нюсей.

— Баба Нюся! — закричал он, удивляясь тому, что в столь поздний час старушка на работе. Потом подумал, что старая женщина может испугаться, увидев голого мужика. Однако баба Нюся оказалась не робкого десятка.

— Ой, дятел Вуди, как есть голый! — воскликнула она, всплеснув руками. — Грабют, как есть грабют. Пошли, милок, я тебе хоть халатик дам, срам-та прикрыть.

И она поспешила вернуться в здание. Груздев прошмыгнул следом. Баба Нюся сразу прошла к шкафу, достала стареньким халатик из синей саржи и, протянув его Жоржику, сказала:

— На вот тебе. Ты обверни вокруг тазу-то, а то не влезешь, больно здоров.

— Спасибо, вы просто спасли меня. — Георгий Сильвестрович быстро обмотал халатиком бедра и спросил: — А что за мусор вы сегодня выбрасывали?

— Да спасу нет, шутют, шутют, а зарплату не платют. То коней древнягречаских напустют, то камней натаскают. Как забуду грибочков да водочки оставить, так камни и натаскают, а я убирай…

— А кто камни таскает? — уточнил Груздев, чувствуя, что напал на след. Хотя его изрядно смутили намеки на «коней древнягречаских», он все же надеялся, что старушка не совсем выжила из ума.

— Да ясно кто — домовые, два штуки. Махонькие, а вреднючаи, о-о-ох, — пожаловалась уборщица. — Вот сюды, — она махнула рукой, показывая на пол кладовки, — еду и ставлю. Чесночок шибко уважают, водичкой святой пробовала их поить — пьют, шибко нравится, но водочка все одно больше. А кто тут есчо жить будет? Вот поеты сами пьющаи, и домовые у них алкаши, как есть алкаши. Тьфу! А зарплату не платют.

Поставив бабке диагноз «старческий маразм», Груздев поблагодарил уборщицу и понесся к лестнице, но вдруг споткнулся. Он замер, не веря своим ушам: за спиной послышался разговор! Старушка продолжала ворчать, но теперь бабе Нюсе кто-то отвечал сиплым голосом заядлого курильщика. Агент Груздь оглянулся и успел заметить небольшого, сантиметров тридцать, человечка. Человечек держал в маленьких ручках головку чеснока и самым натуральным образом торговался с бабкой.

— Да ить старая я, на саду работать, а зарплату не платют, — ругалась баба Нюся.

Заметив, что при разговоре присутствует свидетель, домовой зло зыркнул в сторону Груздева и скрылся в шкафу.

По лестнице Груздев поднимался очень медленно, в голове не было ни одной светлой мысли. Единственным объяснением происходящего было только то, что домовой настоящий и действительно таскает в шкаф уборщицы алмазы, рубины, изумруды, сапфиры и опалы. И бог еще знает что. Старуха неграмотна, давно выжила из ума, и она просто выбрасывает камни в мусорные баки, откуда их благополучно изымает Благолеша. Бомжевание агента Блаженного не более чем прикрытие, удобная для освоения «помойного месторождения» маска.

Груздев едва не рассмеялся, представив, как он подаст такой вот рапорт майору Репнину. Он даже точно знал, что тот ему ответит. Он скажет, что у «психотэрапэвта глаза» шизофрения. Нет, пожалуй, «шизофрения» — слишком длинное слово, Репнин не выговорит, ему будет легче просто покрутить пальцем у виска, но он все равно будет прав. Это Жоржик понимал. Впервые Георгий Сильвестрович готов был согласиться со своим давним недругом.

Он очнулся от невеселых дум уже около двери кабинета номер тринадцать, из-за которой доносился смех Мамонта Дальского и его друзей. Жоржик не стал размышлять о том, как воспримут его «прикид» поэты, о том, сколько раз и в каких интерпретациях сегодняшняя история пойдет гулять по городу, он тоже не стал размышлять. Жоржик просто молча вошел и, кивнув хозяевам кабинета, отодвинул от стены шкаф.

— Совсем народ охренел, — возмутился Дантес, а Дальский, отодвигавший все шкафы от стен несколькими часами ранее, подмигнул друзьям.

— Смотрите, дальше совсем интересно будет! Я сегодня тут перестановочку сделал, — он рассмеялся, вспомнив, с каким трудом далась ему эта «перестановочка».

Груздев, решая для себя, вписываются ли в его мировоззренческую позицию домовые или не вписываются, ничего не видел. Его монументальная реальность трещала по швам, и агент Груздь, впервые потеряв бдительность, ринулся в сделанное для подслушивания, подглядывания и обысков отверстие. И врезался головой в шестирукую чугунную скульптуру колхозницы с веслом, мячом, серпом и молотом, установленную Дальским между зеркалом и шкафом.

Ударившись головой, агент Груздь отлетел назад. Он рухнул на стол, с которого хоть и удивленные до крайней степени, но все же не потерявшие бдительности поэты успели убрать открытую полуторалитровую бутылку с пивом. Сознание Жоржика погасло, словно перегоревшая лампочка, там же, на столе.

— Явление хлюста народу, — изрек Мамонт, отхлебнув пиво прямо из горлышка.

Он встал, подошел к дыре на обоях, оторвал болтающийся кусок и, отодвинув зеркало, заглянул в кабинет Груздева.

— Говорил же вам, что он фээсбэшник. У него на лбу бегущей строкой и большими буквами «мент» написано. Помогите болезного оттащить на диван.

На диван долговязый агент Груздь поместился с трудом, ноги свисали со спинки.

Устроив психотерапевта, компания вернулась к столу. Активисты ОПы: Саня Пушкин, тридцатишестилетний художник, и Эдуард Дантес, певец, композитор и лидер панк-рок-группы «Обские черти», заявились часа два назад. Зашли они, чтобы поддержать Мамонта и, ввиду намечавшегося затяжного дождя, нести вахту в библиотеке. Ведра и тазы уже стояли на своих местах, под желтыми пятнами на потолке. Во время дождя оттуда лились потоки воды, и порой приходилось выстраиваться в цепочку, передавая емкости, полные дождевой воды из рук в руки. Вода выплескивалась из окна прямо на улицу.

Мамонт прошел к столу, налил себе пива, залпом выпил. Художник Саша Пушкин, стройный блондин с лицом, которое так и просилось на икону, пить отказался, настроение у него было отличное, душа пела, хотелось нарисовать что-то прекрасное, романтичное и нежное. Он мотнул головой, отбрасывая с лица длинную светлую челку, взял карандаш, подобрал с пола тетрадный лист. Сделал несколько штрихов, потом рука стала двигаться быстрее, мелькая над рисунком с легкостью бабочки.

— Впечатлился ты китайскими лосинами, — хохотнул Дальский, увидев знакомое рыло демоницы из шкафа.

О черте, вылезшем из шкафа, знали все. Анархист и комсомольцы рассказывали каждому встречному о том, что даже черти объявляют протест капитализму. По их словам, явление черта из шкафа — это первый признак грядущей революции. Виктор Веков, человек авторитетный, подтверждал случившееся, давая каждому спрашивающему очень точный и красочный портрет демоницы. Почему-то китайские лосины на него произвели неизгладимое впечатление. К вечеру выражение Дальского «сильно китайские лосины» стало крылатым.

— Странный домик, — медленно потягивая пиво, сказал третий член теплой компании, Эдик Дантес. — Как-то ночью иду, а в коридоре на корточках сидит мужик, в фуфайке, с папироской. Блин, был трезвый как стеклышко.

— Мужик был трезвый? — уточнил Саша.

— Я трезвый. Спросил время, он мне ответил. Я было к лестнице, а потом думаю, стрельну сигаретку. Повернулся — коридор пуст, нет никого, а дымом воняет. Вот куда делся? В подвал провалился? И эта дама в белом пеньюаре…

— Ну дамы тебя любят, даже призрачные, — усмехнулся Пушкин, не отрываясь от рисунка. — Только увидят нашего Эдичку, сразу до нижнего белья раздеваются!

Дантес ухмыльнулся, тряхнул длинными, ниже лопаток, волосами, в зеленых глазах заплясали бесенята. Он достал из кармана резинку, собрал волосы в хвост и, надев шляпу, подмигнул друзьям:

— Любовью очаровано привидение, спешит увидеться со мной ночами, — он рассмеялся и добавил: — А если серьезно, то как объяснить эти явления?

— А никак не объясняй, принимай как данность. А если не в жилу, то полено поцелуй, — смеясь, посоветовал Дальский.

Дама в белом пеньюаре была одним из постоянных призраков, которые дружно пугали случайных посетителей кабинета номер тринадцать, рискнувших остаться на ночь после шумной вечеринки по поводу чьей-нибудь вышедшей книги или с успехом проведенной выставки. «Дамой» привидение окрестил романтичный Пушкин. На самом деле призрачная женщина была дородной, при жизни наверняка страдала лишним весом, а «пеньюар», скорее, смахивал на обыкновенную ситцевую ночную рубаху с достающим до пола подолом, глухим воротом и длинными рукавами. Лицо у полупрозрачной женщины было простым, привлекательным и испуганным. Видели ее многие, однако ни приглашенный батюшка, ни знакомый с поэтами экстрасенс не могли изгнать это тихое привидение из дома. Экстрасенс оставил поэтам осиновое полено и наказал каждый раз, дабы очиститься после встречи с призраком, прикладываться к нему губами. Целовать для полного очищения рекомендовал трижды, а для усиления защитного поля три раза по три. Поэты полено не выбрасывали, отпуская шуточки по поводу полученных рекомендаций.

— Привидится же такое, — вздохнул Саша Пушкин и, закончив набросок, сильно ткнул карандашом в кончик рыла.

— Оу-у-у-у-у-у-у… — раздалось в кабинете потустороннее вытье. Так мог выть только большой и очень злобный зверь.

Саша Пушкин не помнил, как вылетел из кабинета. Эдик выскочил за дверь следом за ним, а Дальский, спокойно поставив бутылку с пивом на стол, взял в руки небольшой нож, которым художник только что затачивал карандаш. Он повертел его в руках, разглядывая, потом озорно улыбнулся. Экономист достал со шкафа полено, отрезал полоску коры, заострил один краешек и, ткнув в нарисованную морду демоницы, провел линию прямо в центре пятачка, разорвав тетрадный лист. Спроси его сейчас, зачем он это сделал, Мамонт вряд ли бы ответил. Сказал бы свое фирменное: «Шутка такая веселая» — и ухмыльнулся в усы. Собственно, он и ухмылялся, слушая утробный, полный боли и бессильной злобы вой, повторившийся после его манипуляций с рисунком. Дальский пожалел, что рядом только бессознательный Груздев и оценить настолько «веселую» шутку некому.

Он не знал, что в соседнем кабинете Грета Сайбель услышала вой демоницы. Тонкие руки агента Блондинки покрылись пупырышками, лицо так перекосила гримаса страха, что Грета, взглянув в зеркало, снова не узнала свое отражение.

Глава 11

И здесь, и там

Зайдя в сестринскую, демоница раскрыла ридикюль, достала баночку с угольной пылью и подошла к зеркалу припудрить рыльце. Она впервые смотрела на себя с удовольствием, представляя, как вся индустрия красоты будет работать на нее.

— Тишина на заброшенном кладбище… — напевала Дреплюза, обильно нанося пудру на рыло, — …там покойнички в беленьких тапочках…

Вдруг жесткая щетина пуховки задела прыщик — в самом центре пятачка.

— Оу-у-у-у-у-у-у-у… — взвыла демоница и, близоруко сощурившись, уткнулась рылом в зеркало, чтобы лучше рассмотреть, большой ли ущерб нанесен ее внешности. Из зеркала вдруг высунулся острый осиновый кол и вонзился в пятачок страшной медсестры. Дреплюза заорала от боли, от страха, от неожиданности. Взвыла так, что ветхие стены здания задрожали, в соседних кабинетах посыпались со столов шприцы и инструменты, в палатах опрокинулись капельницы, обрызгав медсестер и больных дорогостоящим лекарством, в процедурном кабинете упал автоклав.

Страшная медсестра выла так, что сбежался весь медперсонал, ходячие больные в страхе попрятались по палатам, а лежачие попадали с коек. Рыло демоницы украшала длинная резаная рана.

— Ничего, шрам останется, но вряд ли он испортит вам внешность, — «утешил» пострадавшую хирург Гундарго, забинтовав Дреплюзе пятачок свежей изоляционной лентой. — У любого другого пару сотен лет дергало бы на погоду, но, к счастью, вам это не грозит. Мужайтесь, Дреплюза, видно, вы чем-то так сильно прогневили святого Дракулу, что он перестал хранить дальнюю родственницу князя Астарота. — Гундарго встал с дивана, сочувствуя, похлопал демоницу по плечу и выплыл из сестринской комнаты.

И только когда хирург ушел, а черная изолента уже красовалась на носу, плотно сжимая края резаной раны, Дреплюза осознала, что ее ждет. Поняла, почему Гундарго сказал, что святой Дракула отвернулся от нее. Страшную медсестру ожидало койко-место в родной больнице. Прикосновение осиновой дряни не могло пройти бесследно. Дреплюза опустилась на диван и тоненько заскулила. Так закончить свои дни ей не хотелось. Так вот — бесславно, беспросветно. Она поняла, что не будет в ее жизни ни прекрасного вампира Кирпачека, ни огромного богатства… Да самой этой жизни не будет! Ей стало тоскливо, потом страшную медсестру объял такой ужас, что она тихо заплакала.

— Я хочу жить, жить вечно, — поскуливала Дреплюза, оплакивая свое тело, которым она впервые за длинную жизнь была довольна. Она согласилась бы стать вдвое толще. Согласилась бы и на то, чтобы морщины стали глубже и затянули всю ее морду. Она даже готова была стать немощной, дряхлой, но только бы жить, жить, жить…

Дреплюза плакала, и в притихшей больнице всем казалось, что вместе с нею плачет весь дом — тихо и беспросветно.

— Кто-то плачет, — прислушиваясь, произнес Саша Пушкин.

Они с Эдиком хоть и посмеялись над своим страхом, но все же в библиотеку вернулись не сразу. Немного постояли на улице, покурили. Потом молодые люди сходили в магазин. Денег с трудом наскребли на бутылку водки и банку кильки в томатном соусе. Можно было, конечно, вернуться на Крупу и попросить Мамонта добавить, но им почему-то не хотелось возвращаться туда. Открыв бутылку, друзья сделали по глотку прямо на улице, и, не сговариваясь, оба посмотрели в сторону дома на Крупской. Потом, переглянувшись, принялись хохотать.

— Чертов домик, — смеясь, сказал Саша, не подозревая, что попал в точку.

— Санек, пора б привыкнуть. Мы ж там кого только не видели! — Эдик похлопал друга по плечу. — Пошли? Как-то нехорошо от Мамонта отставать. Он-то не испугался, даю гарантию, что не испугался!

Вернувшись, парни выложили на стол выпивку и закуску. Беседуя о пустяках, они не собирались домой. Пушкин поссорился со своей «гарной дивчиной украинских кровей» и, демонстративно хлопнув дверью, решил преподать супруге урок. Дантес на Крупе отдыхал от назойливых поклонниц, карауливших его в подъезде, на остановках и на каждой лавочке небольшого дворика. Сотовый телефон он отключил и теперь отдыхал от бесконечного трезвона. Они тихо разговаривали, обсуждая презентацию книги барнаульского литератора Семена Лепоты, когда Саня снова замер и, склонив голову к плечу, слегка прищурился.

— Говорю же, плачет кто-то.

— Тебе кажется, — ответил Дальский. Он налил водки, поднес ко рту, резко опрокинул и, проглотив, запил пивом. Потом, благодушно посмеиваясь, сел, взял листок с портретом демоницы и осиновой палочкой сделал небольшую дырку в бумаге там, где сверху хорошо прорисованной могучей грудной клетки темнело заштрихованное черной пастой сердце.

— Сань, а почему ты этой бесовке сердце слева нарисовал? — поинтересовался он.

— У них там вообще все наоборот. — Пушкин пожал плечами. — Какая разница? — проворчал он, открывая консервы. Сейчас его больше интересовала еда, чем анатомия демонов.

Страшная медсестра горько рыдала над своей загубленной жизнью, а ведь еще несколько часов назад она пришла на работу в приподнятом настроении, большое демоническое сердце переполняли мечты и надежды.

Она пила чай и громко хохотала, слушая историю о тапочках для дракона. Потом вампиреллы посплетничали, обсуждая врачей, и, естественно, не преминули сообщить демонице новость, что доктор Кирпачек влюблен в Сервизу. От бдительных медсестер не укрылось то, как побагровело лицо начальницы. Их злорадствующие глазки заблестели, и вампиреллы заговорщически переглянулись, предвкушая интригу.

Из сестринской Дреплюза вышла мрачнее грозовой тучи и устроила разнос ни в чем не повинным санитаркам.