Шанс? Параллельный переход Кононюк Василий

— Чего ты лезешь со своей девкой — сам по Насте сохнет, спать не может. Ищи себе другую девку, казак, Настя еще до Рождественского поста замуж выйдет.

— Ну что, казаки, поняли мы, дело у вас сурьезное, езжайте к Загуле, мы следом за вами поедем, — тоном, не допускающим обсуждений, заявил Сулим, убирая своих лошадей с дороги и открывая проезд.

Проезжая мимо меня, пожилой мазнул по мне взглядом, но не успел спрятать очень сильных отрицательных чувств, которыми горел его взгляд. Вряд ли это из-за моей шутки с Загулей. Они могли его и не видеть, только слышать о нем. Подозрительно, но им на наши подозрения плевать. А вот то, что я прокололся, когда на него пялился, — это может быть. Если он увидел в моем взгляде, что я его узнал, то, прочесав базу данных и поняв, что он меня никогда не видел, мог сложить два плюс два. О том, что они с сыном как близнецы-братья, он, наверное, слышал неоднократно. Так что у него может возникнуть непреодолимое желание со мной плотно пообщаться.

— Сулим, соглядатаи они татарские — не знают они Загули.

— То понятно, — коротко ответил Сулим, внимательно разглядывая едущую впереди троицу.

Пожилой о чем-то негромко беседовал с Кабаном, наконец тот кивнул и начал что-то внушать молодому. В моей голове включилась сирена тревоги. Не анализируя, встревоженным шепотом начал тараторить своим спутникам, перемещаясь в центр отряда и меняя бронебойный болт на тупой:

— Казаки, готовьте щиты: сейчас нас стрелами сечь будут, я Кабана в середине тупой стрелой свалю, а вы своих щитами на землю сбивайте — живыми их взять надо.

Не успел я договорить, как троица начала разворачивать своих коней. Пытаясь нацепить на свою физиономию добродушную улыбку, Кабан начал издалека:

— Казаки, а скажите нам… — Не знаю, что он хотел спросить, потому что я радостным и звонким голосом крикнул:

— Смотрите, гусь! — одновременно вскидывая самострел в ясное небо над головами приближающейся троицы и чуть правее.

Все пятеро присутствующих дружно уставились в ту точку, на которую был наведен самострел. Есть какая-то магия в наведенном на дичь ружье, в натянутом луке. Любого мужика первобытные инстинкты заставляют посмотреть, попала ли стрела в цель, будет ли что съесть на ужин. Пока они соображали, где гусь, успел выстрелить Кабану в повернутую скулу, прикрытую кольчужной сеткой, дать шпоры кобыле и, выхватывая щит левой рукой, прикрыться от стрелы пожилого, которую тот выпустил мне в лицо, совершенно игнорируя летящего на него Сулима. Стрела ударила в верхнюю часть моего щита с такой силой, что обитая металлом кромка пришла в соприкосновение с моим шлемом, извлекая из него характерный звук набатного колокола. Жало бронебойной стрелы, вылезая из щита, пробило мне щеку, выбило верхний зуб и порвало десну.

Сулим беспрепятственно двинул щитом пожилого в голову так, что тот слетел с коня. В это же время молодой, видя прикрытое щитом лицо Дмитра, всадил ему стрелу в ногу и попытался, повернув коня, объехать нас и дать стрекача. Но конь Дмитра, налетев грудью на коня молодого, развернутого к нему боком, повалил их обоих на землю. Дмитро, вылетев из седла через голову своего коня, удачно приземлился на молодого, аж у того что-то хрустнуло, и он безвольно откинул голову.

«Северная лиса котенку», — мелькнула в голове странная мысль, похожая на начало радиограммы. Сполз с коня, заткнул языком дырку в щеке и, наклонив голову с открытым ртом, выплевывая обломки зуба и вытекающую кровь, судорожно искал в сумках мешочек с лечебными травами. Сулим тем временем ловко вязал пленников, демонстрируя высокий профессионализм. Пакуя Кабана, он озабоченно сказал:

— Может и не выжить.

Отметил для себя естественную врожденную доброту этого человека, так редко встречающуюся и в это, и в наше время. Если бы мог говорить, с удовольствием бы поправил его. По моему мнению, Кабан точно не выживет, и запакованный пожилой, несмотря на проступающий румянец, тоже. Характер у меня действительно портился.

Заткнув дырку в щеке смесью сушеного мха, паутины и тысячелистника, засунув такую же примочку на место выбитого зуба, пошел лечить Дмитра, который лежал на спине, подняв вверх свою пробитую стрелой ногу. Сулим с огорчением взглянул на молодого, у которого изо рта, пузырясь, вытекала кровь, ловко всадил ему по ходу движения под подбородок кинжал, снизу вверх, вместе со мной подошел к Дмитру. Оперение стрелы Дмитро обломал при падении, Сулим, бегло глянув на стрелу, буркнул мне:

— Держи ногу, — сам ухватился пальцами за скользкое от крови древко, сразу за вылезшим с другой стороны ноги бронебойным наконечником, одним движением выдернул из раны обломок стрелы. Дмитро побледнел и потерял сознание.

— Кость зацепило, — озабоченно буркнул Сулим, разрезая штанину и открывая сквозную рану, с обеих дырок которой нехотя вытекала кровь.

— Кровь выгоняй. — Дав мне ценное и понятное указание, Сулим направился к своему коню.

Массирующими движениями вдоль ствола раны я пытался вытолкнуть максимум крови через обе дыры. Притащив бурдюк с вином, Сулим, набирая вино в рот и припадая губами к каждой дырке по очереди, вдувал вино в канал раны, так что у него глаза лезли на лоб. Разглядывая его измазанное кровью лицо, я подумал: любая киностудия взяла бы его на роль вампира. Черный, сухой, глаза красные, рожа в крови. А как губами к ране присасывается — точно как вампир, который кровь сосет. Если бы я мог, обязательно бы улыбнулся. Наконец он выдохся и, взяв у меня травы и полотно, перевязал ногу.

— Если в рубашке родился, еще станцуешь, — пообещал он очнувшемуся Дмитру. — Нечего нам на дороге стоять, принесет еще кого нечистый.

Сулим ловко забрасывал на коней мертвых и живых. Смотреть на это было одно удовольствие. Перевернув очередного клиента на живот, Сулим, хватал его левой за шиворот — шеломы он поснимал, еще когда паковал их, — правой — за ремень и одним слитным движением закидывал поперек лошади. Опасаясь, что он, увлекшись, примется за нас, мы с Дмитром стали самостоятельно взбираться на лошадей. Помог я ему встать и поддержал, пока он, скрипя зубами, перебрасывал раненую ногу через седло, потом залез сам, стараясь не особо трусить пробитой щекой.

Езда что мне, что Дмитру приносила массу удовольствия, но, к счастью, Сулим быстро доехал до неприметной тропинки, свернул с дороги и, помучив нас еще минут пять, выехал на бережок ручейка, который образовывал небольшую поляну, где начал разбивать лагерь. Пытаясь выдать членораздельные звуки, внушал ему следующую мысль: если он сейчас выедет, то до ночи доберется до атамана и завтра привезет его сюда. А мы и без него потихоньку устроимся. Единственное, попросил помочь снять с пленников доспех, привязать к одному дереву стоя, предварительно примотав руки к туловищу и зафиксировав голову. Пожертвовав своими бронебойными болтами, загонял их в дерево из самострела. Два — чуть выше ушей, обдирая кожу с головы, фиксируя голову по горизонтали. Потом просил Сулима тянуть клиента за чуб вверх, изо всех сил, вгонял два рядом с шеей под нижнюю челюсть, фиксируя по вертикали. Оставалось сильно прижать веревкой голову к стволу на уровне глаз и переносицы, чтоб полностью ее обездвижить. С пожилым вышло все на отлично — аж залюбовался своей работой. С Кабаном были небольшие проблемы. Тупая стрела ударила его в профиль, в верхнюю часть скулы, раздробив глазницу и порвав кожу, затем свернула ему набок нос. Правый глаз вывалился из глазницы и болтался на связках, был цел, но полностью залит кровью, как маленький помидор. Дмитро с испугом отворачивал взгляд от его лица. Сразу видно отсутствие кинематографа: не привык к красочным картинкам. Поэтому Кабану пришлось фиксирующую веревку переместить выше, на уровень лба.

Напоследок попросив Сулима побрить полностью голову пожилому и отобрав у него очень удобный топорик, дал ему понять, что дальше справлюсь сам, а он может отправляться за начальством. Но, умудренный жизненным опытом, Сулим чувствовал беспокойство от таких странных приготовлений.

— Богдан, я тебе не наказ даю, я тебя Христом Богом прошу: не замордуй их за ночь, иначе не сносить нам всем головы. Атаман приедет — сам нас порубит.

Выразив с помощью всех доступных звуков свое возмущение такими подозрениями, поклялся на кресте, что оба живы будут. С сочувствием глядя на пленных, не могущих пошевелиться, Сулим ускакал за подмогой, а мне пришлось продолжать подготовку к бессонной ночи.

Первым делом натаскал хворосту, конем приволок несколько сухих дровин, помня, как холодно под утро в лесу. А ведь прошло еще десять дней в сторону зимы, а не лета. Распалил костер, так чтобы он грел обоих привязанных к дереву. Дать им тихо навеки уснуть от холода не входило в мои планы. Нарубил лапника на одну постель, постелив, положил Дмитра пока отдыхать и мешать кашу в котелке, а сам принялся оборудовать рабочие места. Начал с пожилого, поскольку нужно было многое учесть и экспериментировать.

Для начала раздел молодого, верхнюю одежду сложил на коня, а белье порезал ножом на тряпки. Подумав, порезал и штаны. Труп конем утащил подальше в лес. Тряпками заботливо укутал шею пожилого. Затем пошел выбирать бурдюк, но, подумав, что доливать в него воду крайне сложно, остановился на кожухе молодого. Пришлось полазить по дереву, привязывая веревки к веткам, но в результате, вывернув кожух мехом внутрь, пришпилив с одной стороны к дереву, с другой — подвязав веревками, придал ему вид кожаного котелка или, точнее, кожаной канавы. Котелком, который нашел среди барахла пленных, начал наполнять кожух водой. Для этого пришлось вырубить четыре кола, забить их в землю между пленными и соорудить на них высокую табуретку. С нее и заливал воду, радуясь, что и с Кабаном она поможет. Ноги-то не казенные, да и Дмитру присесть надо с раненой ногой. Набрав воды, проделал в кожухе тонкую дырку, прямо над темечком пожилого. С помощью заостренной палочки отрегулировал поток — одна капля на удар сердца — и любовался проделанной работой. Все работало как часы, придется воду доливать и тряпки выкручивать, чтобы клиент не замерз ненароком, в остальном же из подручных материалов лучше бы и китайцы не сделали. Напоследок заткнул ему уши и вставил палку в зубы, пропуская веревки на концах палки у него за головой, и, натянув ему до предела губы в страшненьком оскале, связал веревки. С одной стороны, кричать не сможет, с другой — язык себе не откусит.

Пожилой и Дмитро косились на меня как на умалишенного, но ничего, еще не вечер. Насколько я помню, большинству хватает двух-трех суток. Пятеро суток — это уже мировой рекорд.

Пора было заняться Кабаном, который, придя в себя, беспрерывно матерился и грозил нам всеми возможными карами. Найдя подходящую веревку из конского волоса, растянул ему губы на манер пожилого, только без палки. Палка бы нам мешала. А так он и орать перестал, и язык не откусит, и зубы некоторые вполне доступны. Можно было приниматься за работу. Заткнув ему уши и поев каши с Дмитром, изложил ему принципы нашей дальнейшей деятельности. Он со мной не спорил, покорно соглашаясь на все, видимо вспомнив, что с буйными нужно на все соглашаться. Вырубив ему пару костылей, чтобы он не нагружал раненую ногу, подумал и разбил обухом топора коленные чашечки клиентам. Им они уже без надобности, а мне спокойней спаться будет, когда Дмитро на смене. Достав из сумки напильник, сел на табуретку и начал методично пилить один из нижних зубов Кабана.

— Смотри, Дмитро, самое важное — скорость. Не быстрее и не медленней. Пока ты говоришь двадцать два, напильник едет туда и обратно. Вжик, вжик, двадцать два, вжик, вжик, двадцать два, ты все понял?

— Да понял, понял, чего же тут не понять.

— Только смотри, когда первый зуб до мяса спилишь, я, может, спать буду, по мясу не тяни, сразу за другой берись. Как нижние спилим, за верхние примемся — так с Божьей помощью до утра справимся. И смотри, на напильник не дави — свободно пускай, чтоб легко шел, все понял?

— Да понял я, чего ты прицепился?

— Давай посмотрим, как у тебя выходит. Подходи ко мне, перехватывай напильник, пару раз вместе. Вжик, вжик, двадцать два, вжик, вжик, двадцать два. Теперь руку отпускаю и ухожу, а ты садись на стул. В ногах правды нет.

Дмитро бросал на меня встревоженные взоры, но пока делал, что говорят.

Я пошел прилечь на полчасика — уснуть вряд ли удастся, так хоть покемарить. Нас ждала трудная бессонная ночь.

Любопытство — это характерная черта человека, есть более любопытные, менее любопытные, встречаются патологически любопытные личности, но ни один душевно здоровый человек не лишен этой в высшей степени нужной для существования черты. Некоторые даже утверждают, что не труд, а любопытство сделало из обезьяны человека.

С моей точки зрения, вопрос спорный.

Не может одно любопытство так изменить обезьяну, причем во многом не в лучшую сторону, что из нее получится человек. Всегда эта теория вызывала здоровый скепсис, и не только у меня.

Ночью, когда пламя костра, потрескивание дров располагают к задушевной беседе, а удовольствие от того, что передал напильник сменщику, сам лежишь на попоне укрытый толстым овечьим тулупом, умиротворяет дух, не на шутку разыгралось любопытство и у Дмитра.

— Богдан, а зачем ты на того вуйка водой капаешь?

— Боюсь я его, Дмитро. Кажется мне, что он колдун. Когда мимо нас проезжал, так на нас смотрел — мороз у меня по коже прошел. А потом, ты что, не видел? — ведь он здорового этого Кабана подговорил нас жизни лишить. Баял ему что-то, баял, пока тот на все не согласился. Злой он и недобрый человек. Поэтому я ему и палку в зубы вставил, чтобы он колдовать не мог. И веревку через глаза пустил, а то, не дай Бог, порчу наведет. А вода — от колдовства первая помощь. Ты что, не знал, что мокрый колдун колдовать не может? Меня этому бабка еще в детстве научила. Богдан, говорила, как видишь, что кто-то колдует, первым делом воды на него хлюпни — самое верное средство. Умная у меня бабка была, Дмитро, многому меня научила, пусть земля ей будет пухом.

Дмитро, как луна, повторил мои последние слова и три раза перекрестился. Теперь он бросал встревоженные взгляды не на меня, а на пожилого, фигура которого сквозь огонь костра казалась мрачной и зловещей. На этом его любопытство не успокоилось:

— Богдан, а зачем мы этому зубы пилим уже полночи?

— Помнишь, Дмитро, когда мы хату тетке Стефе перекрывали, я рассказывал, что, когда в беспамятстве был, явился мне святой Илья.

— Да помню, как не помнить, на прошлой неделе дело было.

— После этого видения у меня бывают. Вот и сегодня, когда Сулим этого здорового вязал, было у меня видение, что только начнет батька атаман ему спрос учинять каленым железом, как откусит он себе язык и выплюнет. Потому что заколдовал его этот колдун. Вот мы зубы заколдованные потихоньку спилим, и колдовство пропадет.

— Так давай выбьем их на хрен, чего мы возимся!

— Ты что, Дмитро, даже думать не смей! Я чего тебе толкую полночи: потихоньку пили, на напильник не нажимай! Нельзя, чтобы колдовство проснулось! Кто его знает, что случиться может, помрет, не дай бог, этот Кабан — нам головы потом не сносить. Видишь, сколько работаем, не трусит его, пена ртом не идет, слюни только текут. От добра добра не ищут. Как главный зуб спилим, на котором колдовство сидит, так он и сам поведать все захочет, не надо будет муки ему зря учинять.

— Так, а какой из них главный?

— А кто его знает. Ты ему в глаз целый заглядывай: как главный зуб спилим, так у него глаз и подобреет сразу. Тогда и спросим: а не хочешь ли ты, казак, нам про грехи свои поведать, как с басурманами лиходейничал, казакам измену подлую учинял? Если нужный зуб уже спилили, так он нам сразу все расскажет.

— Чудно это все… А ты не брешешь, Богдан?

— Дмитро, если у тебя нога болит, устал ты, оно понятно, скажи, я один пилить буду, зачем ты сразу «брешешь» — я тебе что, сбрехал когда?

— Да ты обиды не держи, Богдан, просто чудно мне это все.

— Ладно, спи давай, Дмитро, как отдохнешь — тогда потолкуем.

— Ты, как устанешь, буди…

Дмитро уснул, а я продолжал пилить, внимательно поглядывая в целый глаз Кабана. Клиент потихоньку дозревал. Вот такие, как он, легковозбудимые холерики особенно плохо переносят неподвижность и монотонность. Он с каменным лицом будет терпеть, когда его палят огнем, ломают кости, выворачивают руки. Сильные чувства и сильные ощущения — это его стихия. Но что-то нудное, зудящее и не меняющееся легко доводит таких людей до нервного срыва. Гвоздем по стеклу поскрипеть — это как тест. Кто бурно реагирует, тот долго монотонного воздействия не выдержит. Монотонное воздействие вызывает в нервной системе таких людей возбуждение, сходное по своей природе с автоколебаниями. Каждое повторение воздействия увеличивает амплитуду возбуждения, вплоть до разрушения системы.

Говоря человеческим языком, если долго такому клиенту пилить зуб, то он слетит с катушек, и обратно вернуть его будет очень трудно.

Заметив, что в его глазу к отчаянию и мольбе начинает примешиваться обреченность, решил начать разговор, — это был уже тревожный признак: обреченность, безразличие и уход в себя — таков обычный путь бегства от действительности. Продолжая пилить и вытащив затычку из одного уха, спросил:

— Ты меня слышишь? Если слышишь, моргни глазом. — Пленник заморгал глазом. — Готов ли ты поведать все, что знаешь? — Моргание. — Одно тебе скажу: если скажешь хоть слово лжи, больше тебя ничего спрашивать не буду, пока все зубы не спилю. Понял ли ты меня? — Моргание.

Дав ему напиться воды из бурдюка, приступил к делу. В результате длительных расспросов удалось кое-что из Кабана выудить. Не то чтобы он не хотел сотрудничать. Просто люди, не склонные к повествованию, выдают в качестве ответа на вопрос минимально возможную информацию — строго про то, о чем ты спрашиваешь. И не потому, что хотят тебя позлить или что-то утаить. Просто так она записана. В виде мелких, не связанных друг с другом файлов. В результате поиска, сортировки и объединения файлов нарисовалась следующая картина.

Жил себе на левом берегу, в княжестве сына знаменитого Мамая, некий бей по имени Айдар Митлиханов. Совсем недавно еще к княжеству Мамая, которое формально входило в состав Золотой Орды, а фактически давно было автономным, со своей внешней и внутренней политикой, относилось и Крымское ханство. Но диаметрально противоположные интересы Мамая и крымчаков привели к тому, что после Куликовской битвы и гибели старшего Мамая Крымское ханство вновь стало практически автономным образованием. И вовсю взялось развивать работорговлю, которая очень скоро, лет через пятьдесят — шестьдесят после окончательного развала Золотой Орды и официального объявления Крымского ханства независимым от всех, станет основным видом деятельности этого формирования. И не потому, что жили там одни отморозки. Отморозков везде хватает. В данном случае определяющей была инфраструктура. Наличие удобных портов и близость восточных рынков, с их высоким спросом на невольников, двигала трудовые ресурсы Крыма в сторону организованного бандитизма.

И вот этого неспокойного бея Айдара давно терзала мысль, как соединить официальную политику добрососедских отношений с Литовским княжеством, проводимую его боссом Мамаем, с таким невероятно прибыльным бизнесом, как работорговля, которой успешно занимались банды крымчаков, регулярно пересекая земли, контролируемые в том числе и его родом.

Мамай-младший, который, кстати, был православным, а его потомок, по одной из версий, и стал тем легендарным казаком Мамаем, чаклуном и характерныком,[18] о котором ходит столько картин, сказок и легенд в наше время, резко отрицательно относился к работорговле, но на прямую конфронтацию с Крымом не шел. Он дал указ беспрепятственно пропускать «крымских торговых людей» в Литовское княжество и обратно за возможность беспрепятственного прохода к крымским торговым городам, но своим запрещал заниматься людоловством под страхом смертной казни.

Сначала Айдар пристраивал своих людей к «торговым людям» из Крыма, но они были там на вторых ролях, самые жирные куски уплывали. Айдар, не лишенный логического мышления, применил к своей коммерческой деятельности еще не сформулированный принцип «лучше меньше, да лучше». Поняв, какой товар самый дорогой, самый выгодный и в постоянном дефиците, он начал целенаправленную работу по добыче красивых молодых девушек.

Первые попытки закончились провальной неудачей, когда добытчики, прибывшие в Киев под видом татарских купцов, были пойманы и повешены. Но Айдар, сделав верные выводы, понял, что нужно делать ставку на местные кадры, и начал кропотливую работу по налаживанию связей с казаками и поиску подходящих исполнителей из их числа. Непосредственно занимался этой работой двоюродный дядя Айдара Фарид, хитрый и немолодой татарин, недавно разменявший шестой десяток. Именно он вербовал казаков на эту работу, договаривался о системе связи, местах встреч, извещениях, которыми обменивались партнеры через третьих лиц.

Связь держали через разъезды, купцов, встречи на ярмарках. Система начала работать и приносить неплохую прибыль. И хотя крымчаки упорно не пускали его напрямую на свои рынки, а сами приезжали за товаром, но даже за посредничество прибыль многократно окупала все хлопоты. Все участники были довольны друг другом, каждый заботился о своей части сделки, и никто не хотел терять такой выгодный канал.

И тут случился прокол. Очередной богатый купец, который приехал со своей охраной, был взят в плен, его охрана частью перебита, частью пленена. И хотя гонцы никаких претензий от купца Айдару не предъявляли — ведь в той стычке погибли все пятеро представителей Айдара, которые встречали казаков с товаром и контролировали сделки, — сам Айдар понимал, что произошедшее может серьезно сказаться на его деятельности. Гонцы передали просьбы посодействовать в том, чтобы выкуп прошел без срывов, и найти проводника, который проведет к селам неверных, замешанных в этом безобразии, доблестных воинов Аллаха, желающих смыть их кровью свой позор. Айдар тут же пообещал гонцам полное содействие в проведении силовой акции, которую обязался подготовить к моменту проведения выкупа, поскольку задета и его честь, его люди погибли на своей земле, и этого он так не оставит.

Фарид получил задание выяснить, из-за чего случился прокол, найти проводников, способных провести сотню воинов мимо казацких разъездов к казацким селам и хуторам, замешанным в этом дерзком нападении на мирных татарских торговцев на исконно татарской земле. Босса своего Айдар в этом случае не боялся. Формально земли ниже по течению от Черкасс входили в состав княжества Мамая, но казаки его данниками не были и самовольно жили на этих землях. Теоретически их мог обидеть любой и пытаться поставить под свою руку; но фактически желающих не находилось из-за крайне низкой уверенности в успехе и крайне высокой уверенности в сильной головной боли. Кстати, по нашей истории, очень скоро Мамай подарит эти земли князю Витовту, после того как последний сядет на литовский престол. Именно в это время Витовт должен мутить воду среди литовских бояр, крестоносцев, даже московского князя звал в подмогу, чтоб отобрать литовский престол у Ягайла.

Поэтому Айдар мог безбоязненно проводить карательную акцию на свой страх и риск, пользуясь теми силами, которые находились под его рукой.

Фарид первым делом попытался связаться с теми двумя группами казаков, что должны были обеспечить купца товаром. Первыми откликнулись оставшиеся в живых родичи черкасской группы. Они поведали Фариду, что за двое суток до нападения на купца их родичи, проезжая с товаром мимо, заскочили в хутор передать весточку, что все в порядке и они скоро вернутся. После этого от них не было ни слуху ни духу. Поскольку за двое суток до нападения эта группа была в районе Черкасс и с ней было все в порядке, Фариду стало очевидно, что утечка информации могла произойти только от группы Загули. Назвав Кабану это имя и ориентировочный район проживания, Фарид направил их на поиски Загули. Также они должны были выяснить, чьи отряды напали на торговца, и разведать пути к селам в том районе. И вот двое суток Кабан с товарищами ездил по соседям, пытаясь выяснить дорогу к селу Загули и кто что слышал про недавнюю стычку.

Дороги, как и следовало ожидать, они не узнали. Если кто и знал, тот не сказал. В эти времена действовал строгий принцип: едешь к Загуле — вот у него и спрашивай, захочет — расскажет, а не захочет — назначит место встречи подальше от села. Поэтому даже хорошим знакомым чужое место жительства никто за просто так не расскажет. Да и попробуй найди что-нибудь в лесостепи, даже если тебе разъяснят, куда ехать, без дорог, указателей, карт местности и т. п.

На третьи сутки напоролись они на наш разъезд. Как и ожидалось, спровоцировала их на нападение моя скромная персона. Прокол очевидный. Пожилой очень убедительно доказал Кабану, что я точно видел его старшего сына, да и Кабан заметил, с каким интересом уставился я на пожилого. Не желая блудить по малознакомым лесам с нами за спиной, ребята приняли логичное решение взять нас по возможности живыми и потрусить на предмет ценных сведений. Ведь времени у них оставалась неделя: в следующую пятницу они обязаны были явиться на доклад. За разведку им обещалось полсотни золотых, за проводку татарского загона к селу — еще сотня.

Верно говорят в народе: нет худа без добра. Не проколись я со своей выразительной рожей и неумением скрывать свои чувства, телепались бы мы еще сутками за этой троицей, а время уходило. С другой стороны, не почувствуй опасности — может быть, висел бы привязанным к дереву, а Кабан со старичком нежно задавали бы мне вопросы и грели на костре различные железные предметы: утюга-то еще не изобрели.

Но кто почувствовал опасность? Если Богдан, то почему я не слышу его присутствия? Или уже настолько к нему привык, что перестал ощущать? Вообще наши взаимоотношения с Богданом в последнее время сильно изменились. До недавнего времени я регулярно чувствовал рядом его присутствие, он перестал прятаться и постоянно находился где-то рядом. Это сложно выразить словами, чем-то это было похоже на игру в четыре руки на рояле, чем-то на джаз, где никто не знает, что будет играться дальше, но каждый старается почувствовать и поддержать предложенную партнером тему. Каждый из нас играл что-то свое, но мелодии не диссонировали, каждый интуитивно подстраивался под тему, заданную напарником, и старался воплотить ее с максимальной эффективностью. Но сейчас обдумывать это не было ни времени, ни здоровья.

Еще какое-то время у меня с Кабаном ушло на то, чтоб создать сокращенный вариант того, что рассказал мне Кабан, заставить осознать его как единый и неделимый блок информации и внушить ему мысль, что на любой наводящий вопрос нужно изложить весь рассказ, а не ждать следующего вопроса. После того как он раза три подряд рассказал свою историю в сокращенном варианте, ни разу не сбившись, внушил ему мысль, что это он должен рассказать только атаману, шепотом, чтобы никто не слышал. После этого оставил его наконец в покое, и он провалился в дрему.

Что должен чувствовать человек, выполнивший трудную, грязную и неприятную работу? Радость? Удовлетворение? Удовольствие? Не дай Бог. Чувствовать удовольствие от того, что ты помыл унитаз или полночи добывал сведения, принося человеку страдание, — это извращение, как и получать удовольствие, рубя голову курице или разделывая кабана. Наверное, правильно ничего не чувствовать. Сделал — и ладно. Но делай.

Делай, что должно, и не кривляйся, что не переносишь вида крови, подкладывая себе в тарелку очередную порцию жаркого. Это выглядит не просто лицемерно. У меня такого рода люди вызывают чувство гадливости: они свое моральное уродство выдают за добродетель. Всегда поражался людям, плюющимся злобой оттого, что кто-то надел на себя кожаную куртку или меховую шубу. При этом они не стеснялись жевать отбивную или бутерброд с колбасой. Так и хочется спросить: чем тебе, козлу, лиса или норка милее, чем бычок или поросенок, родившийся в неволе, выросший в клетушке и за свою короткую жизнь ни разу не видевший солнца?..

А сейчас я чувствовал только усталость. Будь немножко другая ситуация, сидел бы спокойно, ждал старших товарищей, наблюдал, как другие добывают информацию, и сравнивал методики. Но было два нюанса, которые заставили меня придумать историю про колдуна и зубы и самому поучаствовать в этом деле, как бы мне ни хотелось сачкануть.

Первый нюанс — травмы Кабана. Недаром опытный Сулим отметил, что клиент может не выжить. Раздробленные кости глазницы упираются фактически в оболочки мозга. Их две — внешняя, более жесткая, и внутренняя, мягкая. Если кость внешнюю оболочку прорвет — конец. Обязательно повредит пару сосудов, и в мозг начнет поступать кровь. Кровоизлияние в мозг не лечат и в наше время. Я рисковал, еще когда стрелял. А куда было стрелять? Ниже пульнешь — раздробишь нижнюю или верхнюю челюсть в клочья. Живой будет гарантированно, но говорить не сможет недели две. Вот и пришлось рискнуть.

Пока голова зафиксирована и не дергается, опасности нет. Но если его подвесят за вывернутые назад руки, как тут любят делать, и начнут железками жечь, тут, хочешь не хочешь, дернешься, а если, не дай Бог, опухшей правой стороной о плечо заденешь, тут бабка не надвое сказала. Тут если клиент живой останется, считай, ты был свидетелем чуда. Поэтому потерять важный источник информации по недомыслию — раз плюнуть, а мне, человеку из светлого будущего, который без информации жить не может, этого не пережить. Наркотическая информационная зависимость. Не получу дозу — слечу с катушек.

Второй нюанс — пожилой. Не нравился он мне активно. Развил мою паранойю до невиданных размеров. Как только я поднимался, первым делом шел его осматривать, веревки все дергал — не надрезал ли клиент, так что дернешься — порвутся, или еще какую гадость не готовит. И был твердо уверен, что, как возьмут его в оборот, он потерпит, сколько надо, потом расскажет правдоподобную историю, которая заведет нас в глубокую яму. И не исключено, что дно будет украшено заточенными кольями. Для эстетики. Создавать себе трудности, а потом с ними героически бороться — это наш народ любил во все времена.

Пока расспрашивал Кабана, пока то да се, начало светать. Долив воды в кожух, растолкал Дмитра и, торжественно объявив ему, что главный зуб спилен, приказал никого не трогать, только за колдуном наблюдать в оба глаза, жечь костер и варить кашу с мясом, а сам завалился часика на два-три отдохнуть. Спать — это было бы громко сказано. Щека опухла, десну дергало, но усталость брала свое. То проваливаясь куда-то, то возвращаясь, дремал до прибытия тяжелой артиллерии. По самым оптимистичным прогнозам, подмога к нам могла прибыть только к полудню.

Пока приехали атаман с Остапом Нагныдубом, Давидом и Сулимом, мы успели с Дмитром позавтракать, поговорить о том, какие бывают колдуны, ведьмы, знахарки и какие напасти они могут с людьми творить. Заодно мы сварили свежей каши с сушеным мясом и салом для прибывающих. Приедут голодные, злые, а тут каша свежая готова — глядишь, и настроение поднимется.

Усадив подорожных кушать, развязал полотно, которым была забинтована нога Дмитра, и осмотрел его рану. Пока особой красноты не было, даст Бог, пронесет без воспаления, недаром Сулим так продувал рану вином.

— Рано смотришь, замотай обратно, на третий день после боя видно будет, что да как, — недовольно буркнул атаман, углядев мои манипуляции за спиной. — Ты давай лучше, Богдан, сядь вон там перед нами на тот стул, что вы тут сработали, и расскажи, как дело было. Сулим уже рассказывал — теперь тебя послушаем.

Начал рассказывать свою версию прошедших событий с момента встречи троицы до сего момента, с колдунами, с черным глазом, видениями, заколдованными зубами, откушенным языком и нашим героическим трудом по освобождению Кабана от злобных чар.

— И вот пилю я, батьку, зуб, дело уже к рассвету идет — вижу, подобрел у него глаз, уже злобой не горит, тогда спрашиваю его: будешь сказывать нашему батьке всю правду, какую знаешь, когда он приедет? А он глазом здоровым заморгал — мол, буду всю правду сказывать. Тогда перестал зуб пилить, развязал ему рот, он сразу говорить хотел. Нет, говорю, сказывать будешь, как батька наш приедет. Ну, тут его и сморило: почитай, всю ночь зубы ему пилили. Так и спит. Разбудить его, батьку, чтобы ты ему спрос учинил?

— Да, здоров ты, Богдан, байки рассказывать, только ты лучше про колдунов девкам на сеновале балы точи, чтобы они к тебе крепче липли, там оно, может, тебе и сгодится, а нам твои дурницы слушать времени нету.

— Вот и ты мне, батьку, не веришь, и Дмитро не верил. Так давай мы этого разбудим, и ты ему спрос учинишь. Не будет говорить — значит, брехня все, что я сказывал, ну а если расскажет всю правду, тогда что вы все мне скажете?

— Ну ладно, Богдан, буди своего казака с добрым глазом, он-то нам, так или иначе, все скажет, как железом каленым его приласкаем, это тебе не напильником по зубам ерзать. Но чтоб вот так сразу заговорил, тут веры у меня нет, а обещать — так он тебе много наобещать мог, чтобы ты его в покое оставил.

Разбудив Кабана и показав ему напильник, чтобы он окончательно проснулся, громко закричал:

— Рассказывай всю правду, что мне баять хотел. Кто вас послал и зачем? — Сам ему вроде повязку на побитом правом глазе поправляю, а в ухо шиплю: — Атамана к себе зови, ему только рассказывай, и тихо, чтоб другие не слышали.

— Кто из вас атаман? Подойди ко мне, тебе одному все скажу, а ты дальше сам решай, — негромко заявил Кабан.

Хмыкнув, Иллар не стал возражать, подошел, сел на наш стул и повел с Кабаном беседу.

Усевшись возле костра, еще раз в подробностях описал всем свое видение, как Кабан язык себе откусывает и какую полезную и нужную работу мы с Дмитром провели. Народ слушал, потом начались обсуждения. Старшие товарищи вспоминали случаи из боевой биографии — кто, когда и при каких обстоятельствах себе языки отгрызали. Сошлись во мнении, что случаи такие не единичны, сами присутствующие такого не видели, но от других слышали не раз.

Беседа с Кабаном у атамана затягивалась: выслушав все, что рассказал пленный, атаман не уставал выдумывать новые вопросы. Любопытство было свойственно атаману не в меньшей мере, чем мне. Мне аж интересно стало: о чем можно столько спрашивать человека, который уже все рассказал? Но все в этой жизни проходит — и хорошее, и плохое. Встал в конце концов со стула и атаман. Хмурясь, вернулся он на свое место среди старших товарищей, сидел молча, помешивая палочкой угли костра, видимо, сортируя информацию по грифам секретности и решая, что поведать боевым товарищам.

Чувствуя, что нас с Дмитром сейчас отошлют подальше и будут искать пути выхода из кризиса в своем узком кругу, я решился на довольно рискованный шаг в надежде повлиять на будущие события. Взволнованно вскочив на ноги, я громко и срывающимся от волнения голосом начал говорить:

— Казаки, батьку атаман, дозволь слово молвить!

— Чего тебе еще, Богдан? — недовольно взглянул на меня Иллар.

Поскольку команды заткнуть рот не последовало, воспользовался принципом любого правового общества «что не запрещено, то разрешено» и уже говорил не останавливаясь, не давая никому вклиниться в поток моей мысли:

— Видение у меня было, казаки! Едем мы на трех возах по дороге вверх по Днепру, как будто в Киев на базар едем. В первом возе вот этот казак прихованный лежит, дорогу показывает. Во втором — човен[19] новый, как на продажу, в третьем еще что-то. Едет нас полтора десятка казаков да атаман. Как показал нам он место тайное, переправился десяток казаков на левый берег, все в халамыдах, таких, как у меня, чтоб ходить скрытно, с луками да стрелами. И стали мы на том берегу скрытно в засаде ждать. Приезжают вскоре три десятка татар, а с ними — старый мурза. Осмотрелись, десяток вверх уехал, второй — вниз, а третий с мурзой старым остался. Тут мы их стрелами посекли, старого живым схватили — и обратно на свой берег переправились. И еще сказывал мне святой Илья, если не словим того мурзу, беда может с нами случиться, так что постараться нам всем надо. Какая беда от того старика может быть, того не говорил. Может, тот мурза — колдун татарский? То мне не ведомо.

— Все сказал, Богдан? — Атаман смотрел на меня холодно и не скрывая угрозы. Такие люди, как он, не любят даже косвенных манипуляций, которые они чуют спинным мозгом. К тому же он был какой-то слишком трезвомыслящий: святой Илья не вызывал в нем должного почтения. Это было и хорошо, и плохо. Так всегда в этой жизни.

— Все как на духу рассказал, батьку!

— Тогда собирайте все, что вы с этих троих сняли, да коней их готовьте. Отвезете все Дмитру на хутор. Только так идите, чтобы никто вас по дороге не видел. Никому про черкасских казаков ни слова. Спрашивать будут, что да как, говорите, на татарский дозор нарвались, вынюхивали татары что-то на нашем берегу. Всех их стрелами посекли, добычу пока не делили. Если все живы будем, потом на троих разделите. Вы добыли, вам и делить. Как Дмитра довезешь, найдешь Мотрю, попросишь, чтобы к нему ехала, рану осмотрела. Сам в селе отдыхай, моего наказа жди. Все поняли, казаки?

— Все поняли, батьку, — дружно ответили мы с Дмитром, отправляясь выполнять наказ.

Возвращаясь шагом следом за Дмитром, который заявил, что знает короткую дорогу в свой хутор, и ведя в поводу свою заводную и еще троих коней, думал, что права народная мудрость: самое трудное занятие — это ждать и догонять. Трудно ждать решения, которое касается тебя, но принимают его другие дяди без учета твоего мнения. Оставалось надеяться на то, что ход их мыслей не будет сильно отличаться от моего.

Блажен, кто верует, тепло ему на свете!

Чуть заметная тропинка вилась густым смешанным лесом, то опускаясь в овраги, в которых журчали кристально-чистые холодные ручьи, то взбираясь на холмы, заросшие, как и все вокруг, столетними ясенями, дубами и соснами. Она пересекала небольшие поляны, издали похожие на солнечные колодцы, вырубленные в сумраке леса, и пробегала мимо небольших темных озер, прячущихся в тени деревьев и улыбающихся солнцу лишь в летний полдень. Мы углублялись в Холодный Яр, Дмитро по каким-то ему известным приметам переходил с одной тропинки на другую и уверенно вел нас по маршруту. Неторопливая дорога убаюкивала вкупе с кубком вина, которым угостил атаман перед отъездом. Перед глазами еще раз возникли события последних часов.

Громогласно поблагодарив нас троих за проявленную бдительность и обезвреживание такого опасного дозора, посланного татарами, он пустил по кругу свой серебряный кубок и как бы невзначай спросил Дмитра:

— А что, Дмитро, ты как думаешь, чего на вас эти казаки кинулись?

— Так это, батьку, старый этот баял им чего-то — наверно, понял, что раскусили мы их, и давай они к лукам тянуться и коней навстречу разворачивать.

— А как он понял, что вы их раскусили?

— Так Богдан про Загулю давай байку рассказывать, что он низкий и конопатый, а они даже не почесались. Знамо дело, не видели они его в глаза, а в гости к нему едут. Кто ж такому поверит?

— Так и липнет к тебе беда, Богдан: куда ни сунешься — везде напасть какая-то тебя ждет. С чего бы это, по твоему разумению, такое деется? — Атаман смотрел на меня холодно и оценивающе, как смотрят на соперника перед поединком.

— Так знает нечистый, батьку, что мне святой Илья помогает, вот и хочет меня со свету свести, — простодушно глядя ему в глаза, недолго думая, выдал ему свою теорию происходящих событий.

— Вот оно как, — иронично заметил атаман, протягивая мне полный кубок. — Тяжкая у тебя доля, Богдан, у нечистого слуг много, ты смотри не поддавайся — как мы без твоих видений знать будем, что дальше делать?

— Все понял, батьку, не поддамся, — на полном серьезе ответил, делая вид, что не замечаю его иронии, и прильнул к кубку.

Тут жизнь в очередной раз решила меня проверить, готов ли держать ответ за свои слова.

Мы стояли возле коней, готовясь в дорогу, атаман подошел к нам сказать пару напутственных слов. Когда он решил угостить нас на дорогу вином и велел тащить к нему кубок с бурдюком, подтянулись и остальные: кто же такое пропустит? Дерево с пленниками было от нас в десяти шагах спереди и справа. Мы стояли небольшим кольцом, каждый был повернут к дереву своим боком, атаман стоял к нему практически спиной, мне дерево было хорошо видно, поскольку был развернут к нему лицом. Опустошая кубок, краем глаза выхватил какое-то движение со стороны дерева, и тело без участия сознания успело вытянуть правую руку с недопитым кубком в сторону дерева.

Как хорошо, что мое сознание в тот момент было занято важным вопросом сравнительного вкусового анализа употребляемого напитка с винами, имевшими хождение в Союзе, незалежной Украине в двадцатом и двадцать первом столетии, и не мешало телу действовать. Еще древние китайские мудрецы заметили и записали: когда пьяный человек падает с арбы, он ничего себе не ломает, потому что его дух и тело едины. Если вы, задумавшись, идете по улице, то, споткнувшись, вы никогда ничего себе не повредите и, как правило, упадете на выставленные руки. Другое дело, что когда вы смотрите под ноги, то можете вообще не споткнуться и не упасть.

Что-то сильно ударило в кубок, выбивая его из моей руки, и срикошетило мне в грудь. Не успели мы сообразить, что происходит, как пожилой рухнул животом на костер и откатился в сторону, сжимая в правой руке тонкую горящую палку, которую он несколько раз ударил оземь, сбивая пламя и обгоревший уголь.

— Будь ты проклят! — нечленораздельно промычал он.

Попробуй поговори, когда у тебя целые сутки во рту палка торчала. Впрочем, пожилого все поняли — уж больно горели ненавистью его глаза, которыми он смотрел на меня. Откинувшись на спину, он с размаху всадил обгоревшую заострившуюся палку себе в глаз, дернулся несколько раз, с тяжелым хрипом вдохнул-выдохнул воздух и затих.

Мы все с суеверным ужасом смотрели на него, еще не веря, что уже все, что его душа улетела держать ответ перед Высшим судом, что это тело, еще мгновение назад полное движения, ненависти и страсти, уже не встанет и не выкинет с нами еще какого-то трюка. Затем взгляды обратились ко мне: в них был испуг и сочувствие. Проследив их траекторию, я обнаружил, что у меня в груди торчит небольшой нож, пробивший мой толстый стеганый халат и застрявший в кольчуге, надетой под ним. Грудь была облита красным вином, выплеснувшимся из выбитого кубка, и все с нетерпением ждали, когда же я наконец упаду.

— Это вино, а нож в кольчуге застрял, — истерически хихикая, сказал я, выдергивая нож из груди и демонстрируя всем, что лезвие чистое.

— В рубашке ты родился, Богдан, характернык в шею метил, — задумчиво промолвил Сулим, подбирая и разглядывая серебряный кубок, спасший мне жизнь, на котором четко была видна отметина от ножа.

— Видать, хранят тебя святые заступники, — сказал атаман, с сочувствием разглядывая меня, словно впервые видел. — А нож спрячь и не расставайся с ним: раз не убил, значит, удачу принесет.

Все прятали от меня глаза, как от смертельно больного, это поведение было мне до боли знакомо. Все прояснила следующая фраза атамана:

— А на его наговор плюнь. Будешь у Мотри — скажешь, что тебя характернык перед смертью проклял, она научит, что делать нужно.

Все с преувеличенным энтузиазмом взялись подтверждать, что тетке Мотре, мол, раз плюнуть наговор снять, заодно выдвигая свои вспомогательные методы борьбы с невидимым противником.

В результате всех услышанных советов ясно было одно: мне либо придется посвятить борьбе с наговором остаток своей жизни, ни на что другое, времени у меня не останется, либо лечь в гроб и накрыться крышкой, потому что предсмертное проклятие — это такая зараза, что лучше стрелу схлопотать, чем такое. Как-то незаметно мы все подошли к отошедшему казаку. Стащив с головы шлем, стоял, отдавая дань мужеству и стойкости этого человека, с которым не пришлось биться плечом к плечу.

— Какой казак был, а пропал ни за грош, — с горечью вымолвил атаман. — Что это бесовское золото с казаком сотворило!.. Пусть примет Господь его грешную душу.

Перекрестившись, я отошел в сторону и, вытащив свои клинки, разметив стандартный размер, два на один, срезав дерн, начал рыхлить клинками землю и вычерпывать шлемом в сторону. Никто мне ничего не говорил, казаки о чем-то негромко переговаривались, выпив от таких переживаний еще по одному кубку. Когда выскочил из неглубокой ямы передохнуть, туда молча запрыгнул Давид и продолжил копать. Пользуясь передышкой, взял топорик, пошел вырубил и заточил метровый осиновый кол. Стащив с пожилого сапоги и уложив его в яму метровой глубины, которую мы с Давидом не без труда выковыряли саблями и шлемом, нашли в его сумках китайку и накрыли ему лицо. Никто не знает, откуда и когда пришел в степь обычай накрывать казаку в могиле лицо куском красного полотна, получившим название «китайка». Некоторые исследователи утверждают, что остался он в наследство еще от скифов, как и шаровары, и знаменитая казацкая прическа «оселедець».

Попросив Давида подержать заточенный кол, я несколькими сильными ударами обухом пробил им сердце и пригвоздил пожилого к сырой земле. Вставив ему в руки связанный из осиновых веток крест, начал засыпать его землей. Все дружно мне помогали, не комментируя моих действий, — мол, тебя прокляли, тебе и бороться. Мне, конечно, все эти суеверия до лампочки, но береженого Бог бережет. Кто его знает, на что способны характерныки в этом мире.

Пока нас с Дмитром убаюкивала неторопливая езда в сторону заходящего солнца, я решил выяснить, где прячется Богдан, почему его не видно и не слышно. Путем погружения в глубины сознания и яростных криков типа «Леопольд, подлый трус, вылезай!» Богдан нашелся. Оказывается, никуда он не прятался, а решил стать похожим на меня. Выбрал, так сказать, меня своим кумиром и решил во всем на меня быть похожим. И так мастерски это делал, что его присутствия не ощущалось. Как тень, он отражал мои мысли, чувства, пытаясь их сделать своими и раствориться в них, забыв себя. Почти всю дорогу пришлось убеждать его так не делать, приводить тысячи выдуманных примеров, почему это плохо, пока в мою глупую голову не пришел один пример из жизни, который перевесил все остальные.

С трудом сообразив, что Богдан, с его гипертрофированной чувствительностью, должен был ощутить угрозу от пожилого значительно раньше нас всех, устроил ему допрос на эту тему. Это усложнялось тем, что Богдан, понимая смысл слов, на вопросы отвечал, как правило, эмоционально-визуальными картинками, которые приходилось интерпретировать и задавать наводящие вопросы, если вообще ничего не было ясно из его эмоциональных взрывов. Но тем не менее удалось выяснить, что Богдан почувствовал угрозу от пожилого намного раньше — видимо, едва тот начал пилить веревки. Но поскольку никто на пожилого не реагировал, Богдан решил, что так и надо. Мне пришлось долго его убеждать, что это мы все такие тупые, что не чувствовали, как пожилой готовит нам свинью. И если бы Богдан не занимался дурницами, делая из себя мою копию, а вовремя свистнул, то пожилой был бы жив и, может, рассказал нам много нужных сведений, которые теперь унес с собой в могилу. Это его наконец проняло, и Богдан торжественно пообещал, что не будет больше обезьянничать.

Как и обещал Дмитро, до его хутора оказалось ближе, чем до нашего села, и, несмотря на неторопливый темп, мы вечером пересекли брод невдалеке от его хутора и вскоре, уже в сумерках, разбудили единственную в хуторе собаку, которая сообщила о нашем приезде всем жителям. Дмитро начал громко кричать, что это он и стрелять не надо, хватит и тех дыр, что уже в нем другие настреляли. Дмитра растрясло по дороге, так что он с трудом слез с лошади, и жена, охая и ахая, утащила его в хату. Успев узнать, пока они не скрылись, куда все сгружать, я освободил от поклажи и седел шестерку коней с трофеями, расседлав и разгрузив двоих Дмитровых, и, занесши все в сени, попрощался с хозяевами и пошел сам устраиваться на ночлег. Стефа уже выглядывала меня, чтобы не дай бог где в другом месте не заночевал. Была суббота, Стефа только что или сама мылась, или мыла детей. Загнав ее в хату, расседлав и разгрузив коней, завел их в конюшню и кинул сена. В хате Стефа все приготовила к субботней помывке, дети уже спали, и, едва я перекрестился на образа, принялась меня раздевать, одновременно расспрашивая, что случилось.

Рассказав о нашей стычке с татарским дозором, о ранении Дмитра и своем утерянном зубе, покорно залез в корыто и начал с удовольствием тереть себя суконкой, периодически макая ее в щелок. Стефа помогала мне, поливая теплой водой из ковшика, натирая спину суконкой. В ее руках, касающихся моего тела, в ее глазах, странно светящихся в тусклом свете лучины, была надежда. Надежда, что этот вечер станет чуточку светлее, чем тысяча других, чуть-чуть счастливее, и этого чуть-чуть хватит, чтобы, отбросив грусть, вспоминать о нем и улыбнуться пасмурным днем, отогнав от сердца тоску.

Обтершись жестким полотенцем, не одеваясь, подхватил на руки маленькую, но крепкую Стефу, понес к застеленным явно для двоих лавкам. По дороге вызвал Богдана и дал ему следующие инструкции. Ничего не бояться, делать, что скажет или покажет тетка Стефа, молчать и ничего не говорить, все делать медленно и никуда не спешить. Меня задвинуть подальше и не тревожить, пока не надо будет отвечать на вопросы, самому рта не открывать.

Проваливаясь в такую мягкую тишину, в которой хотелось воскликнуть: «Боже, как мало надо человеку для счастья!» — всего-то-навсего чтобы его хоть иногда, ненадолго, оставили в покое и сняли с головы заботы за все, что он себе навыдумывал. Это ли не счастье?

Нет, ответила память, счастье — это совсем другое. Вспыхнуло фотовспышкой воспоминание, запечатленное в этом длинном, беспорядочном хранилище, называемом памятью. Это было двадцать пять лет назад. Наша старшая перешла во второй класс, младшему исполнилось три года. Нам удалось поехать на море в самом конце августа, и мы решили продлить дочке и себе каникулы еще на неделю. В сентябре на пляже сразу стало пусто, и мы наслаждались этим спокойным, полупустым берегом моря. Загорая с накрытым соломенной шляпой лицом, я улетел куда-то в своих видениях, а когда прилетел обратно, обнаружил себя в гордом одиночестве и, приняв вертикальное положение, углядел Любку. Она стояла на берегу моря, и нахальный ветер, лаская ее загорелое тело, на которое была накинута только длинная рубаха, периодически пытался продемонстрировать ее истинную красоту всем присутствующим, а чуть дальше наши дети радостно гоняли по пляжу больших белых чаек. Тогда в первый раз я понял: иногда счастья бывает так много, что оно может порвать тебе сердце. И как болезненно утекает миг счастья, уносимый беспощадным потоком времени, выжигаясь кадром киноленты в твоей памяти и в твоем сердце.

Так и проходила эта ночь. Богдан вытаскивал меня, когда надо было отвечать на Стефины вопросы, мы болтали с ней о чем-то, что не имело значения, значимо было тепло наших тел и наших душ, которое мы дарили друг другу. Временами окликал Богдана, а сам нырял в мягкую пустоту забвения, где моя беспокойная память, не давая мне покайфовать, переворачивала перед глазами страницы фотоальбома.

Еще едва начал сереть небосвод, как при свете зажженной лучины я начал собираться в дорогу. К реализации своего видения нужно было готовиться, по ходу дела узнал у Стефы, нет ли у нее полотна на продажу. Оказалось, что есть в достатке. Вот оно, пагубное отсутствие инфраструктуры. Товара полно, а как его доставить на рынки сбыта — проблема. Обрадовавшись возможности продать что-то прямо на дому, Стефа сбагрила все свое полотно, заявив, что за зиму себе еще наделает. Смущенно заявила, что двух серебряков, которые я дал, слишком много, а у нее нет монет дать сдачу. Успокоив ее, что сдачу заберу полотном, когда приеду в следующий раз, выехал в село: надо было еще найти тетку Мотрю и отправить ее к Дмитру.

Проспав всю дорогу до села, в очередной раз поразился глупости рода человеческого, променявшего такое умное животное, которое привезет тебя само хоть сонного, хоть пьяного прямо в дом, целым и невредимым, на безмозглую бензиновую железяку, уже угробившую больше народу, чем во всех мировых войнах, вместе взятых. По приезде первым делом нашел Андрея и передал ему наказ атамана найти тетку Мотрю и рассказать ей про ранение Дмитра Бирюка. О том, что это был наказ мне, а не Андрею, скромно умолчал. Хлопцу радостно, что атаман о нем знает и помнит. Нельзя лишать человека радости: знал бы атаман, как легко Андрея обрадовать, он бы так и сделал. Но поскольку у него голова более важными мыслями занята, то не грех будет мне позаботиться о такой маленькой радости хорошему хлопцу. С другой стороны, становиться под рентгеновский взгляд тетки Мотри и вести с нею ненужные разговоры не было ни времени, ни желания. Выяснив у него, кто из хозяек ткет полотно на продажу, докупив, сколько нужно, чтобы вышло девять-десять маскхалатов, по дороге завернул к реке на луг, насобирал нужных травок и в полной готовности приехал, так сказать, к отчему дому.

Мать, как всегда, занималась домашним хозяйством, время шло к обеду, скоро должен был и батя подтянуться. Куда он отправился в воскресенье, не спрашивал — может, на речку пошел сеть в воду побросать. Вызвав Богдана общаться с матерью, сам, воспользовавшись фокусом, который у нас с Богданом начал недавно получаться, принялся сортировать привезенный гербарий на три кучки в соответствии с цветом, который давали эти растения. В распоряжении Богдана были уши, язык, мимика лица, в моем — все остальные функции. Тут требовалась особая чуткость и чувство локтя. Когда Богдану в процессе разговора хочется помахать руками и в руках нет ничего тяжелого и бьющегося, нужно передать контроль, а потом перехватить обратно, когда руки перестали быть выразительным средством. И наоборот, если у меня в руках горшок, а Богдану охота помахать руками, он должен находить другие способы передать свои чувства. Поставив три больших горшка с натуральными красителями в печь, начал резать полотно на куски по полтора метра и развешивать на веревке. Тут Богдан начал меня толкать к разговору — дескать, мать желает со мной пообщаться.

— Ну, здравствуй, мать, рад видеть тебя в добром здравии, что, соскучилась по мне? — пытался начать разговор с безобидной шутки, не совсем понимая, чего от меня надо.

— Ты что творишь такое, бесстыдник! Ты зачем дите малое с этой вдовой в постель уложил?

Попытка пошутить не удалась — мать сразу налетела как наседка, защищающая своего птенца.

— Ты, мать, головой думай, когда говоришь, а не другим местом. Ты где дите увидела? Богдану жениться скоро пора, по нем половина девок села сохнет: как едет по селу, так и висят на заборах, как груши. А тебе все дите да дите.

— Да он и не понимает, что было! Рассказывает мне, что он тетку Стефу всю ночь отогревал — замерзла она, дескать. Еще придумала такое, дитю голову заморочила! А как начал рассказывать, как он ее отогревал, то аж я красная стала, точно девка незамужняя.

— Ну, положим, про то, что Стефа замерзла, это я придумал, когда Богдан ко мне приставать стал, чтоб я ему ответ дал, что это он со Стефой делает, так что не надо на вдову наговаривать. А рассказывать его никто не учил — это он сам такой языкатый. Да и не пойму, что за разговор у нас такой дурной. Стефа довольна, Богдан довольный, я тоже довольный, тебя там близко не было, ты чем недовольна?

Злые слезы выступили у нее на глазах:

— Шуткуешь, дурачком прикидываешься?

Она сжала ладонями нашу голову, не обращая внимания на перевязанную щеку и на то, что нас, раненных, лечить нужно. Садистка, а не мать. Ее потемневшие от горя глаза двумя сверлами ввинтились в голову.

— Скажи мне ты, я уже всех спрашивала, знахарок, колдунов, — все сказали: смирись, он таким и останется, никто не поможет. Скажи, он станет мужем или так и останется дитем до конца своих дней?

Вот так всегда с этими женщинами: пока добьешься от них, чего они на самом деле хотят, они тебя разрежут на куски и сошьют обратно. При этом ты будешь виноват, что не понял сразу, — ведь каждому понятно: если тебе говорят, что на улице мерзкая погода, это означает, что нужно купить новый плащ.

— Ну, нашла кого спрашивать… Ты мне вот что ответь. Богдан до девяти лет рос, как все, а после того, как резню в усадьбе увидел, вроде как младше стал и уже не мужал — так дело было?

— Так, — выдохнула она, и в ее глазах загорелась надежда, они темным расплавленным золотом полыхали на ее лице, а руки судорожно сжали нашу бедную голову. Руки были сильные.

— Мать, отпусти голову, оторвешь — обратно не пришьешь. Я не буду ничего обещать, тем более что дело не на день и не на два. Годы могут пройти. Но я постараюсь помочь. Кто-то знает, где он был тогда и что он видел?

— Я все знаю, Оксана со двора его забрала, мне все рассказала.

— Опять говорю: я сделаю что смогу. Может, будет удача, а может, и нет. Того я наперед знать не могу. Торопиться тоже нельзя. Годы прошли, все былью поросло — время надобно, чтобы все распутать. Но надежда есть, что мужать обратно начнет.

Мать вновь ухватилась за нашу больную голову, поцеловала в лоб и, смахивая слезы с глаз, убежала в дом.

До чего отсутствие часов развивает чувство времени. Вот откуда мать знала, что уже пора накрывать на стол? Не успел повесить на дерево многострадальный мешок с соломой и пульнуть в него из самострела, как появились батя с Тарасом. Точно, рыбку ловили. У каждого в руках была вербовая палка с гаком, на которую сквозь жабры была нанизана выловленная рыба, и каждый волок на плечах рыболовную снасть, похожую на огромный сачок на длинной палке.

— Что, вояка, зуб разболелся — так тебя домой отправили? — Тарас был в своем репертуаре.

— Поздорову вам, родичи. Так разболелся, Тарас, у меня зуб, что не знал, что делать. Хорошо, татарин добрый попался, мне стрелой его выбил — сразу полегчало. А что, к тебе гости приехали? Я, как мимо проезжал, видел твою жену. Стояла во дворе с казаком молодым. Не из нашего села, незнакомый. Долго у вас гостить будет?

Ничего не сказав, Тарас, красный как вареный рак, побежал домой. Спрашивается, чего ты, парень, берешься шутить, если ты шуток не понимаешь? Подозрительно глядя на меня, батя направился в дом, а я за ним. Учитывая, что завтрак я проспал в седле, очень хотелось подкрепиться. Откуда-то и сестрички прибежали.

После обеда, припахав все женское население раскрашивать полотно авангардистской живописью в виде хаотических клякс зеленого, желтого и темно-коричневого цвета, оставив им в качестве примера мой испытанный в боях маскхалат, вновь пошел к мешку оттачивать снайперские качества — слава Богу, за работу это не считалось. И тут лень-матушка, вечный двигатель прогресса, подкинула мне одну идею, которую нужно было обязательно проверить.

— Я к Кериму пойду, скоро вернусь.

Сообщив свое местонахождение, прихватив с собой самострел, направился к Кериму.

Керима дома не оказалось, соседи растолковали мне немногочисленные жесты Софии, которыми она то ли пыталась мне объяснить, где Керим, то ли выгоняла со двора. Оказалось, Керим еще с самого утра уехал на охоту и будет только к вечеру. Не успел, расстроенный, развернуться и пойти домой, как прибежал меньший Нагныдуб и сказал, чтобы я срочно бежал к атаману. Посчитав, что атаману с дороги тоже нужно перекусить, бежать не стал, а бодрым шагом направился к его подворью, пытаясь собрать в порядок разрозненные мысли. Какой предстоит разговор, не знал, но нужно быть ко всякому готовым.

Атаман вышел сразу, как только я вошел во двор, — видно, его младший сын меня издали засек и доложил.

— Богдан, делай что хочешь, но чтоб через два дня у тебя было готово десять халамыд, таких, в какой ты по полю в походе ходил.

— Сделаем, батьку, только сетку надо у дядька Николая купить: я с ним разругался — жадный он, как хомяк.

— Ни монеты ему не давай, он тягло в этом году не давал, плакался — урожай у него поганый, гречкосей хренов, ленивый и брехливый. Даром я его в село взял, но кто же знал, что так будет.

— А что, батьку, надумали вы того старого мурзу изловить?

— Надумали, с твоей помощью. — Атаман вновь холодно и иронично смотрел на меня.

— А меня с собой возьмете? — спросил с детской наивностью, широко, с надеждой, открыв глаза.

— Куда же мы без тебя! Теперь ты у нас затычка в каждую дырку. Скоро я скажу казакам на круге: стар стал уже вас водить под своей рукой, вырос у нас молодой сокол — ему теперь вас в походы водить.

Атаман говорил с едва уловимой иронией, но взгляд морозил. Нужно было что-то делать.

— Другую судьбу тебе святой Илья предрек, атаман. Сказал он, твоя судьба — всех казаков объединить, под свою руку поставить. Главным атаманом войска казачьего стать. Из казаков силу слепить, с которой каждый враг считаться будет. Долго еще тебе, батьку, атаманом быть, не отпустит тебя товарищество.

Атаман иронично хмыкнул, но глаза его погрустнели. Видно было, что сказанное задело его, похожие мысли не раз посещали его голову.

— Ошибся твой святой, Богдан, не по Сеньке шапка. Атаманы покрепче меня то учинить пробовали, да не вышло ничего доброго. А я и пробовать не стану.

Он задумался о чем-то мне не ведомом, но вполне представимом. Как у нас народ объединяют, мне было известно множество примеров, и, в отличие от многих, предков я не идеализировал. Наверняка у них методы были не лучше. Не могли у умных предков такие глупые потомки получиться.

— Святой Илья сказал, они покрепче были, батьку, а ты умнее их будешь. Одни нагайкой всех в кучу сгоняли, другие пряником к себе подманить хотели. А тут и тем, и другим нужно — кого нагайкой, кого пряником, а лучше и тем и другим сразу. Пряник перед глазами держишь, а нагайкой сзади щелкаешь. Ну и стреножить с умом. Чтоб и простор видели, и далеко разбрестись по степи не могли. Но когда еще до того дойдет. А как дойдет, Господь покажет нам дорогу. Меня святой Илья учил словам Господа нашего Иисуса. Не заботься, говорил, за день завтрашний. Даст Бог день, даст Бог пишу. У каждого дня в достатке своих забот.

— Баять у нас каждый мастак, тех, кто слушает да на ус мотает, таких всегда мало, каждому дай хоть троих под рукой водить — лишь бы атаманом слыть. И ты такой же, как все, Богдан: два вершка от горшка, а уже в атаманы пнешься и всех учить уму-разуму.

— Брехня то, батьку, и навет. Богом клянусь и святыми заступниками, святого Илью призываю в свидетели, не было того ни в сердце моем, ни в мыслях. Ходить буду под твоей рукой, сколько сил станет, и не будет от меня замятии и разбрата в товариществе. Все силы свои положу, чтобы сходились казаки под твою руку. А если нарушу эту клятву, пусть сотрет Господь меня с земли и весь мой род, чтобы следу от нас не осталось.

Твердо и спокойно глядя в его глаза, достал из-за пазухи и поцеловал большой медный крест. Глаза атамана немного оттаяли. Слово в эти времена весило побольше, чем в наши, и им старались не раскидываться.

— Если бы ты знал, Богдан, сколько клятв я слышал за свои годы и как мало они весили. Подумай сам, какая выгода тебе мне помогать? — нет никакой. Чужой ты человек. Был бы ты моим сыном, может быть, тогда бы поверил, и то не до конца.

Глаза атамана уже улыбались, глядя на меня. Не знаю, нарочно он сказал последнюю фразу или просто для красного словца приплел, но среагировал я на нее мгновенно: что-что, а реакция у нас с Богданом была отменная, сам иногда удивлялся.

— Батьку, все в твоей власти: сегодня чужой — завтра родной.

Он смотрел в мои чистые и честные глаза непонимающим взглядом, пока до него не дошло, что я имею в виду, и громко расхохотался:

— А тебе, Богдан, палец в рот не клади — по локоть отхапнешь. А что, этому тебя тоже святой Илья научил?

— Так это, батьку…

— Я все помню, Богдан, голова у тебя пустая, как бубен, а язык и руки сами вертятся. Какие дурницы слушать приходится, прости Господи. Иди, Богдан, халамыды делай, а то обратно захочется тебе голову снести. Не можешь правды сказать — так хоть молчи.

— Понапраслину на меня баешь, батьку, нету лжи в моих словах. А что не всю правду говорю, так ты сам сказал. Чужому человеку до конца веры нет.

Тут уже атаман все понял с полуслова:

— Знал я, что ты хитрый хлопец, Богдан, но снова ты меня удивил. Потолкуем с тобой об этом через две зимы. Только яблоко доброе само не падает, и окромя тебя на него охотников в достатке. Так что потрудиться тебе придется, если хочешь, чтобы в твою сторону ветер подул.

— Потрудимся, батьку. Так что побегу я, батьку, за сеткой, десять халамыд — то не одну связать, работы много.