Объект «Кузьминки» Жуков Максим

5

На мой узкопрофильный взгляд рядового сотрудника частного охранного предприятия – мы, русские, как нация, совершенно не умеем торговать. Нет, мы можем выполнять какие-то элементарные функции купли-продажи в качестве простых продавцов или менеджеров низшего и среднего звена. Русских продавцов такого уровня полным-полно в больших и малых магазинах и торговых корпорациях. Но налаживать и организовывать саму торговлю, вести сложные коммерческие переговоры или заключать хитроумные взаимовыгодные соглашения мы, за редким исключением, совершенно не способны.

Я говорю это к тому, что мы патологически не умеем (или просто-напросто не хотим) давать деньги “на лапу”. Нет-нет, мы тоже “даем”, “подмазываем” и “засылаем”, но только под чудовищным нажимом чересчур настойчивых мздоимцев и хапуг. Даем без всякого изящества, скривив лицо, мандражируя и отвратительно потея от страха обоюдной уголовной ответственности, налагаемой российским законодательством как на берущего взятку, так и на дающего оную.

Не так, совсем не так “засылают наверх” уроженцы Кавказа и многочисленные представители других восточных национальностей, занимающиеся в столице нашей родины (и не только в ней) тяжелым процессом налаживания всех видов торгово-коррупционных отношений.

Даже если нам жизненно необходимо отмазать ребенка от воинского призыва или дать взятку в суде, то есть совершить “деяние”, от которого в дальнейшем будет зависеть наша судьба или судьба наших близких, мы зачастую оказываемся неспособны принять правильное решение и готовы отправить свое чадо служить или же двинуть по этапу самим, лишь бы судье или военкому не досталась наша кровная, заработанная в тяготах и лишениях трудовая копейка.

Я еще раз убеждаюсь в правильности сделанных наблюдений, когда достаю из своих карманов аккуратно сложенные пополам и вчетверо десятки и полтинники, почти незаметно всунутые мне во время утреннего обхода армянками и грузинками, торгующими на нашем посту фруктами и цветами без всякого на то разрешения местной администрации и официальных городских властей.

Я складываю деньги в один карман и с привычной гражданской горечью наблюдаю, как Роскошный отгоняет злобную подмосковную бабульку, не пожелавшую дать ему тридцатник (средняя такса) за возможность постоять до обеда (но только до обеда!) на выгодном и “проходном” месте напротив стоянки автобусов и выхода из метро.

“Да, – думаю я, – умеем мы гнобить и опускать собственный народ”. Впрочем, Роскошному не привыкать, он ведь – если верить его родословной – из казаков. Это его предки столетиями усмиряли крестьянские восстания и мятежи, давили лошадями мирные демонстрации и хлестали нагайками возмущенный российский пролетариат. Может быть, поэтому в нашем служебном тандеме выбиванием денежных средств и целенаправленным осуществлением репрессий занимается в основном Сережа Роскошный. Я же только собираю причитающееся нам с Роскошным жалкое низкобюджетное “бабло” с уже покорившихся и вошедших с нами в преступный сговор малых восточных народов.

Подмосковная бабка, скорбно и зло покачивая парой охапок выращенных на собственном огороде тюльпанов, тяжело спускается в подземный переход, наивно рассчитывая там договориться на меньшую сумму с наглыми и беспринципными метрополитеновскими ментами.

– Не любишь ты, Сережа, своих одноплеменников.

– Да с какого ляда мне их любить-то?! Она деревенская – я городской, я охранник – она барыга….

– Я где-то слышал, что у подавляющего большинства теперешних москвичей прабабушки и прадедушки были сельскими жителями. Страна-то совсем недавно аграрной была.

– Да хрен бы на нее, на страну-то! Я тоже где-то слышал, что Париж – это не совсем Франция, а Нью-Йорк – не совсем Америка. Ты километров пятьдесят от Москвы отъедь и нажрись там у них на дискотеке. Никакое крестьянское происхождение не поможет: отмудохают, как кота пластмассового. И про серийный номер не спросят! Они столичных жителей жопой чуют, всей деревней ловят, а потом буцкают… Так что подход у меня к ним один: платишь – работаешь, не платишь – на хер идешь, я здесь решаю – кто, где и когда торговать будет, а они пусть у себя в коровниках командуют и в свинарниках права качают.

– Согласен. Но все равно, жестокосерд ты, Сергун.

– Будь я добрее, на какие шиши мы бы девок сегодня вечером поить стали? Не подскажешь?

– Каких девок?

– Ленка-хохлушка, что на втором посту очками торгует, обещала с подружками познакомить. Землячки ее – “незалежницы”…

Я как-то сразу повеселел.

– Когда, сегодня? Это хорошо, а то у меня стрела с Дебаркадером на завтра забита…

– Одно другому не мешает! Личной жизни, как и хорошего человека, должно быть много, – резюмирует Роскошный и, демонстративно похлопав себя по оттопыренному животу, грозно, как Илья Муромец на картине Васнецова (с таким же объемом талии, но с резиновой дубинкой вместо булавы), из-под вскинутой руки озирает подотчетные ему горизонты; я же, в свою очередь, ретируюсь к овощной палатке, где работает единственная продавщица (к сожалению, уже в возрасте), которая посещала в свое время московский театр Ленинского Комсомола и два раза была на “Таганке”. Просто так… без всякой задней мысли, предаться чистой ностальгии по минувшим временам и поговорить об упадке современного драматического искусства.

6

Рязанский и Волгоградский проспекты – две крупные дорожные артерии, соединяющие юго-восток столицы с ее центром. В часы пик они закупориваются словно фаллопиевы трубы незадачливой профурсетки, сделавшей по глупости и малолетству неудачный, с тяжелыми клиническими последствиями, подпольный аборт.

Пронизанные солнечным светом тонкие облака сияют над забитой автомобильным транспортом и изнывающей от влажной летней жары загазованной Волгоградкой. Морщась на ярком солнце, Роскошный восседает на маленьком и неудобном ящике из-под бутылочной пепси-колы в непосредственной близости от пышущей бензиновыми парами и выхлопными газами вереницы машин. Если учесть тот факт, что мы, по мнению нашего начальства, в течение суток на посту сидеть вообще не должны, то, можно сказать, Роскошный открыто попирает должностную инструкцию, “хулиганит” дисциплину и откровенно, как принято выражаться в армейских подразделениях, забивает на службу болт.

Роскошный сидит слегка покачиваясь, прислонившись спиной к шаткой конструкции переносной газетной стойки. Сердобольная продавщица газет (мать-одиночка из Саратова) постоянно подсовывает ему что-нибудь из желтой прессы и ловит кайф от его уникальной способности комментировать низкопробные заметки и наиглупейшие статьи, заполонившие в последнее время почти все газеты и журналы, продаваемые на улицах нашего города.

– Так, епте, читаем: “пять минут активного флирта заменяют целый час глубокого расслабляющего сна”. Интересно, как они это вычислили? Какими такими приборами глубину сна измерили? Или вот: “по мнению западноевропейских ученых, оптимисты живут в среднем на семь лет дольше, чем пессимисты”. – Роскошный поднимает на мать-одиночку разгневанный взор, делает небольшую, но знаменательную паузу и резко продолжает дальше:

– Нихренасе! Это по какому такому мнению, каких таких “западноевропейских ученых”?! В каком таком “среднем”? Они что, по моргам там ездили и жмуров опрашивали: “слышь, камрад, ты кем был при жизни: пессимистом или оптимистом?” – Роскошный останавливается, секунду молчит и со значением добавляет:

– Типа, в среднем?!

Продавщица газет загадочно улыбается и присаживается на краешек своей стойки, поближе к раскрасневшемуся на солнце Роскошному. Для нее Москва город не только “хлебный”, но и “перепихонный”. Мужики ее возраста (немного за сорок) в Саратове либо спились, либо поумирали от наркотиков, либо почетно погибли во многочисленных локальных конфликтах на широких просторах нашей необъятной родины (или за ее пределами). Из тех, кто остался в живых и не свалил за границу, когда жить на территории бывшего СССР стало совсем невыносимо, только очень незначительная часть мужского населения сохранила живой интерес к женскому полу. Контингент таких, с позволения сказать, “живчиков” – относительно невелик. Даже в огромной многомиллионной столице. К тому же, “живчики”, как правило, бывают в значительной мере обременены: семьей, детьми (зачастую от разных браков) и финансовыми проблемами (это не обязательно отсутствие денег, может быть, как раз – наоборот); на них отрицательно влияют как плохая экология, так и хорошо организованная столичная проституция, а также конкуренция со стороны пронырливой молодежи, стремящейся урвать от жизни все или почти все, невзирая на трудность поставленных задач и возраст выбираемых для этих целей половых партнеров.

– Я еще со школы помню: “каждая выкуренная сигарета сокращает жизнь человека на пятнадцать минут”. Почему, кстати, на пятнадцать? А не на двадцать, двадцать пять? На каком основании? По какой такой статистике? – продолжает деланно возмущаться Роскошный.

– Статистика в таких вопросах не аргумент, – влезаю я от скуки, – один иностранный писатель как-то заметил: есть три разновидности лжи: ложь, гнусная ложь и статистика.

– Да уж… – констатирует Роскошный и, скосив глаза, внимательно наблюдает, как медленно, но верно нога матери-одиночки, облаченная в допотопные застиранные леггинсы, прижимается к его мятым и засаленным форменным штанам: такой флирт, думается мне, даже отдаленно нельзя сравнивать с тем самым пресловутым часом глубокого и расслабляющего сна.

…Этот звук я уже не забуду никогда в жизни. Это было похоже на глухой размашистый удар теннисной ракеткой по густому желтоголовому ряду одуванчиков, разросшихся вдоль покосившихся спортивных трибун полузаброшенного сельского стадиона. Только потом до нас с Роскошным долетел оглушительный металлический скрежет и визг автомобильных тормозов. Что-то быстрое, похожее на черный стремительный шар, прокатилось у меня под ногами.

– Не пойму, арбуз, что ли? – удивленно отреагировал Роскошный. – Рано по асфальту арбузам-то кататься. В июне-то месяце? Дорогие они еще. Да и день десантника не скоро…

Обычно пьяные, с поехавшей крышей дембеля в голубых беретах и растянутых тельняшках, празднуя День Воздушно-десантных войск, разносили у метро “Кузьминки” не одну азербайджанскую палатку и громили не один овощной развал. Арбузы тогда катались и прыгали по всей Зеленодольской улице и Волгоградскому проспекту. “Понаехавшие” продавцы отчаянно возмущались. Милиция и мы, охранники, предпочитали не вмешиваться.

Ничего страшного, на первый взгляд, в общем-то, не произошло. Но это только на первый взгляд.

Рядом с лестничным маршем у входа в круглосуточный продовольственный магазин неожиданно возникла немая сцена. В ногах у прикорнувшего на ступеньках бомжа черный шарообразный предмет потерял скорость, остановился и обрел отчетливые очертания. Нам с Роскошным сразу же стало ясно – это не арбуз.

Это был черный мотоциклетный, или как теперь принято выражаться – байкерский шлем. На его лакированных боках белела пара сломленных посередине параллельных линий, а на затылочной части красовались нарисованные череп с костями и четкая иностранная надпись: “Waffen SS”.

Сам шлем, однако, немецкую каску времен Второй мировой войны не напоминал даже отдаленно: дорогая удобная вещь с опущенным тонированным забралом, наушниками и встроенным аудиоплеером. Новый популярный формат: современный высококомфортный носитель плюс старая, не утратившая своей идеологической привлекательности, символика.

Демонстрируя остатки не до конца изжитого юношеского любопытства, Роскошный отодвинул продавщицу из Саратова, встал с продавленного ящика и вразвалку направился к собравшейся вокруг неизвестно откуда прикатившегося шлема любопытствующей и возбужденной толпе.

На самом верху лестничного марша застыла молоденькая уборщица из продуктового магазина; рядом с ней замерла забежавшая к ней потрепаться и покурить официантка из соседнего уличного кафе; сидевший чуть ниже на ступенчатом кафеле бомж превратился в неподвижную, дурно пахнущую мумию…

Со второго поста доносились отборный мат и прерывистая трель милицейского свистка. Там, метрах в десяти от автобусной остановки, поперек пешеходного перехода, враскоряку стоял крытый армейский грузовик с уткнувшейся ему в левую бочину покореженной иномаркой… Неподалеку от светофора, отчаянно вращая в воздухе колесами, валялся перевернутый и помятый мотоцикл.

Я подтянул ремень и вышел на границу поста.

Первое, что я заметил – была кровь. Невероятное, неописуемое количество. В самом страшном, самом циничном голливудском боевике я никогда не видел таких потоков пролитой на тротуар, забрызгавшей бордюры и медленно уходящей сквозь ржавые дорожные дренажи настоящей человеческой крови.

Чуть поодаль, возле массивной аляповатой клумбы, в изломанной неестественной позе, с широко раскинутыми ногами, лежало одетое в гоночный спортивный костюм обезглавленное тело мотоциклиста.

Я разворачиваюсь и, в очередной раз забыв про рацию, что есть мочи кричу что-то через весь пост Роскошному. Он не обращает на меня никакого внимания.

Замершие вокруг шлема люди как-то странно бочком-бочком начинают расходиться в разные стороны. Первым подскакивает бомж, за ним, схватившись за руки, исчезают в дверях магазина уборщица и официантка. Роскошный в каком-то сомнамбулическом состоянии наклоняется над шлемом, стараясь заглянуть за его тонированное забрало.

С территории второго поста растерянно смотрят два оказавшихся случайно поблизости гаишника и мой коллега – помощник начальника дежурной смены. На их изумленных лицах отчетливо читается простой риторический вопрос: “Где?”

Я, несколько оторопев, поднимаю свою рацию и без всякого позывного неожиданно для самого себя произношу: “Кажется, здесь…” Они явно слышат меня; слышит меня и Роскошный. И гаишники, и помощник, и я с Роскошным – все мы находимся в пределах видимости, хорошо различаем друг друга и почти одновременно начинаем понимать что именно произошло на нашем долбанном объекте.

…Все остальное я вижу, как в рапиде: Роскошный делает какое-то неуверенное движение и, видимо, пытаясь, как он скажет впоследствии “убрать ЭТО с прохода”, наклоняется и хватает злополучный шлем обеими руками. Его физиономия моментально бледнеет. Из поднятого шлема начинает капать густая венозная кровь, и Роскошный медленно и неуклюже заваливается на грязные затоптанные ступени лестничного марша. Создается такое впечатление, будто человек хотел поднять какой-то предмет, но предмет оказался гораздо тяжелее предполагаемой массы и потянул за собой потерявшего равновесие человека.

Роскошный выпустил из рук шлем, наискось осел на колени и, резко ударившись лбом о кафель, остался неподвижно лежать на ступенях.

– Что ж у вас в аптечке даже нашатыря нет? Йод один, да и тот просроченный?

– Да кто туда, Геннадий Иванович, заглядывает? Жгут с бинтом положены – и ладно.

– Значит, говоришь, в обморок Рикошетный твой завалился?

– Да. Минералкой, вот, отпаиваем. Домой просится, говорит – плохо ему.

– Симулянт.

– Ну, это как посмотреть: можно сказать – производственная травма.

– Где ты тут производство видишь, умник? Ладно. Один ночь отстоишь?

– Доплатите?

– Допустим.

– Не впервой, как-нибудь справлюсь.

Вернигора недовольно осматривает сидящего на ступеньках с бутылкой минеральной воды Роскошного.

– Что, голова-то, небось, тяжелая?

Роскошный смотрит на него мутными непонимающими глазами и еле слышно произносит:

– Чья?

– Ну не твоя же! Твоя-то легкая должна быть. Потому как – пустая…

– Да, Геннадий Иванович, мне тут медики сказали, что где-то около четырех кг. А если учесть, что вместе со шлемом, то все шесть выходят – живого… то есть мертвого теперь – весу… – отвечаю я за Роскошного и прислушиваюсь к разговору сидящих неподалеку на продавленном ящике из-под “пепси” следовательши и здешнего таксиста Толика, самого болтливого из тусующихся на первом посту водил.

– Я его еще на Рязанке “срисовал”, шлем у него – с фашистскими наворотами. На светофоре пробка была – не протиснуться. Забито все, полностью… Даже он на тарахтелке своей проехать не мог. Ну, думаю, чего стоять-то – надо дворами. Смотрю, он тоже – через дворы. Я за ним. На Зеленодольскую выехали, я подотстал малек, мне мамаша какая-то дорогу коляской перегородила, а он дальше поехал. Тут я его из виду и потерял. На Волгоградку выезжаю, а он здесь уже… лежит… раскинулся! Вот, думаю, и шлем не помог. Поди ж ведь ты! Поди ж ты…

Следовательша переворачивает лист бумаги и, внимательно осмотрев кончик перьевой ручки, продолжает устало записывать показания.

Вернигора еще раз внимательно посмотрел на Роскошного и расстроенно произнес:

– Ладно, отправляй его домой. Сегодня ночью один на посту помотыляешься. Но за отдельную плату. Так и быть…

– Сделаем, Геннадий Иванович.

Трагическую геометрию этого дорожно-транспортного происшествия не смогли восстановить ни местные менты, ни приехавшая после двухчасового стояния в пробках следственная бригада со всеми своими замерами, подсчетами и экспертами-криминалистами. Было совершенно непонятно, кто пересек перекресток на красный (или желтый?) свет, кто тронулся первым, кто нарушил, кто превысил и кто не доглядел, и как в этом раскладе оказался злополучный мотоциклист.

Усекновение главы одной из жертв даже для столичных автодорог – событие экстраординарное.

Если говорить строго научно – мир состоит из пустоты и энергии. Молекулы, атомы, протоны и нейтроны – всю эту лабуду мы изучали еще в школе и имеем, в силу полученного образования, вполне убогое и утилитарное представления о себе и об окружающей нас среде. Но, даже окончив школу и умудрившись вынести оттуда и сохранить в памяти кое-какие общие сведения, мы представляем себе структуру атома совершенно неправильно, слишком примитивно и схематично: в виде картинки в учебнике физики либо в форме концептуального изваяния в далеком городе Брюсселе.

Ответственность за подобное представление лежит не на педагогах и составителях учебных пособий, а на нас самих. Мы просто не можем представить себе строение атома иначе. Чисто физически. Прошу прощения за тавтологию: физический мир – без физического представления… но что-то в этом есть… (уже, кстати говоря, мистическое и религиозное). У нас не так хорошо развито воображение.

Наше умение постигать сокровенные тайны природы – многократно превышает возможности нашей фантазии. Человечество давно научилось понимать такие свойства вещей, которые просто не в состоянии себе представить.

Атом – это не ядро, окруженное вращающимися вокруг него частицами (хотя в действительности это так), а сгусток энергии, охваченный беспрестанно рассекаемой электронами микроскопической пустотой. Изобразить это явление, не прибегая к упрощению и схематизации, не представляется возможным.

Между тем, все, что мы видим вокруг, чего касаемся руками, все, что мы едим и пьем, по чему мы ходим, на чем сидим, все, что мы носим на себе и вдыхаем вместе с воздухом (сам воздух в том числе, кстати, тоже), да и сами мы, как оболочка своей больной, но якобы бессмертной души… Короче говоря, все, буквально все и вся существующая материя во вселенной – это, всего лишь, постоянно меняющая свои формы и обличия энергия; ну и, конечно же, безбрежная и вездесущая пустота.

Я совсем недавно уяснил для себя, что когда я сижу на стуле, то, оказывается, – я на нем практически не сижу… Энергия атомов и молекул, из которых состоит мой зад и надетые на него штаны – постоянно отталкивается энергией атомов и молекул занимаемого мной стула. В результате чего между мной и стулом, несмотря на наш плотный и абсолютно достоверный контакт, всегда находится тонкая прослойка пустоты.

Значит, между мной и окружающим меня миром постоянно остается пространство: невидимый без электронного микроскопа, но все-таки имеющий место непреодолимый разъединяющий зазор. К сожалению, этот зазор не смог предотвратить или хотя бы уменьшить трагический урон, понесенный сегодня возле метро “Кузьминки”, в час пик, в разгар летнего рабочего дня несчастным мотоциклистом.

Просто энергия и пустота бампера, помноженная на пустоту в голове сидящей за рулем блондинки и кинетическую энергию ее иномарки, столкнулись на перекрестке Зеленодольской улицы и Волгоградского проспекта с энергией и пустотой ведомого сопливым восемнадцатилетним солдатиком армейского грузовика (солдатик, кстати, отделался легким испугом, а блондинку увезла “скорая”)…

И все бы, как говорится, ничего, кабы не вылетевший в этот момент на встречную полосу движения байкер.

Холодная казенная пустота (и энергия), сосредоточенная по краю изогнувшейся после удара кабины, бесстрастным карающим лезвием прошла чуть ниже “навороченного” шлема и превратила сгусток живой энергии (и сопутствующей ей вездесущей пустоты) в абсолютно мертвое и непригодное для дальнейшего существования обезглавленное пустое место.

Следовательша сделала последнюю запись, пошепталась с инспектором ГАИ, после чего, тяжело вздохнула, уселась на переднее сиденье служебной машины и, достав из косметички пилочку для ногтей, стала оттачивать свой маникюр.

Роскошный после ухода Вернигоры моментально скинул симулянтскую маску, попрощался с продавщицей газет и, пожелав мне всего самого наилучшего, ушкандыбал домой, не отработав и половины смены.

На втором посту, возле клумбы, пара санитаров, положив обезглавленное тело на носилки и покрыв его серой казенной простыней, переговариваясь и споря, решали, как лучше пробраться к машине скорой помощи, минуя собравшуюся толпу зевак и трепещущие на ветру ленты милицейского ограждения.

Посередине бурого, засохшего на асфальте пятна, рядом с носилками лежала пропитанная кровью пачка дорогих сигарет и зажигалка “Zipрo”, по всей видимости, вынутая из кармана мотоциклиста осматривавшим его медицинским экспертом.

Я подхожу к приунывшей матери-одиночке и, взяв глянцевый журнал с голой девкой на обложке, задаюсь вполне оправданным, особенно в свете последних событий, вопросом: “Интересно, на сколько минут сократилась бы жизнь этого байкера, докури он свою пачку сигарет до конца?”

Впрочем, кажется, это уже неважно.

7

Просторная летняя ночь, зацепившись краями прозрачных июньский сумерек за кроны дворовых деревьев, опустилась на мой неприветливый беспокойный город. Говорят, что “белые ночи” случаются только в Петербурге, на той далекой, с трудом отвоеванной у шведов северной широте.

Я бывал там. Неоднократно. Как раз в период “белых ночей».

В Санкт-Петербурге или как принято нынче выражаться, – в СПб после развода мостов на несколько часов наступает зыбкая белесая темнота, весьма схожая с нашей московской. Различие не так уж велико. Особенно если учесть интенсивность рекламного и дорожного освещения на улицах столицы.

Почему я вдруг вспомнил о Питере? Сам не знаю. Вот, мол, и у нас есть свои “белые ночи”, почти такие же, как там… Видимо, “мериться буями” нам, жителям двух российских столиц – бывшей и нынешней – до скончания века судил сам Господь Бог.

Я в гордом одиночестве, без мелкого симулянта и предателя Сережи Роскошного, стою на своем первом посту неподалеку от входа в метро Кузьминки и наслаждаюсь неоновой игрой красочной вывески зала игровых автоматов.

После всего перенесенного мною сегодня, после бесконечной беготни, криков, сдерживания толпы, в котором я, волей-неволей, должен был принимать участие (охранники по закону о “Частной охранной и детективной деятельности РФ” обязаны оказывать всяческое содействие правоохранительным органам), после разговоров со следователями, экспертами и моим собственным понаехавшим начальством, под конец этого суматошного и беспокойного дня я начинаю казаться себе истинным профессионалом или, проще говоря, – Настоящим Человеком Героической Судьбы… А что? Медали не дадут, конечно, но хоть ночь в двойном размере оплатят. Обещали, по крайней мере.

– Ты что, один?! А Никакошный твой где?! На другой пост перевели, что ли?…

– Домой отпустили. Прихворнул немного.

У подошедшей ко мне со второго поста знакомой Роскошного Ленки-хохлушки, как ни странно, почти не было никаких дефектов речи, связанных с ее украинским происхождением; то есть – она не “гыкала” и не “шокала”, но зато любила сокращать слова. Например, вместо “нормально” она говорила “нормуль”, а вместо “будь спокоен” могла сказать “будь спок».

– У нас с подружками сегодня большой кайф планировался. Сережа твой профинансировать обещал! – с легким разочарованием в голосе продолжила она.

– Ну, профинансировать могу и я. Когда подружки-то подтянутся?

Ленка оживилась:

– Нормуль! Да вон они у Макдоналдса стоят. По третьему джин-тонику ударяют. Мы там Неликвидного твоего уже больше часа дожидаемся. Хоть бы предупредил, что не подрулит, заранее проинформировал…

– Забыл, наверное. Он такой…

Вид у Ленкиных подружек при ближайшем рассмотрении оказался усталый и какой-то потасканный; почти у всех, кроме одной “гарної дївчини” по имени Оксана.

Оксана казалась стеснительной и молчаливой. Она была двадцатичетырехлетней жительницей города Луганска, чуть выше среднего роста и, за счет худобы и короткой мальчишеской стрижки, выглядела значительно моложе своих лет. Под голубенькой майкой угадывалась маленькая грудь с отчетливо различимыми под тонкой трикотажной тканью упругими сосками. На ее аккуратно оттопыренной заднице ладно сидели светло-коричневые вельветовые бриджи. При свете дорожных фонарей черты ее лица, решительно разделенного строгим и прямым аристократическим носом, сразу же напомнили мне очень знакомую, неоднократно виденную на обложках журналов и газет, а также по телевизору, знаменитую персону.

Я немного отступил в тень, сменил ракурс и присмотрелся. Оксана тоже, переступая с ноги на ногу, медленно переместилась в яркую полосу дорожного освещения. И тут я запоздало, но безошибочно сообразил: она весьма определенно походит на принцессу Диану. Тот же благородный британский профиль, спокойный и немного настороженный печальный взгляд.

Оксана курила. Курила она как-то странно. Торопливо поднеся к губам сигарету, отрывисто затягивалась и тут же, спрятав тлеющий окурок в собранную ладошку, быстро опускала руку вдоль бедра, заводя ее к себе за за спину.

Когда она делала так, мне сразу представлялась леди Ди, прячущая в кулак, – дабы не навлечь на себя великодержавный гнев Королевы-матери, – строго-настрого запрещенный светским этикетом, но только что прикуренный в ватерклозете Букингемского дворца, замусоленный и кривоватый, дымящийся сигаретный бычок. Хотя принцесса Диана, кажется, не курила вовсе.

Но легкий налет великосветскости и аристократизма сразу же испарялся как туман над утренним болотом, стоило только Оксане раскрыть рот. Она, в отличие от своей подружки Ленки, и гыкала, и шокала, и даже время от времени произносила смешное и типичное словечко “тю-у-у”, выражая крайнюю степень недовольства или удивления.

– А ты что из Луганска-то уехала? У нас ведь здесь, поди, тоже не сахар.

– Тю-у, а шо там делать, в том Луганске?! Работы нет, денег нет, ребята нормальные все поразъехались.

– Да ладно, у вас там, по ходу, даже свой драмтеатр имеется?..

Тут я бы хотел немного отвлечься и кое-что уточнить.

Дело в том, что я этнически – наполовину украинец. По отцу и, соответственно, по фамилии я, конечно же, – русский. А вот мать у меня стопроцентная хохлушка. Что тут поделаешь? Да ничего. Так получилось.

Так вот: мальчики, по моему мнению, больше походят на своих матерей, чем на отцов. И внешне, и по складу характера. Это весьма спорное обобщение, но что-то в нем все-таки есть.

Как говорил один мудрый англичанин: “все обобщения ложны, в том числе и это”. Но без спорных и рискованных обобщений мне здесь, по всей видимости, не обойтись.

Где-то там, в глубинах нашего подсознания, у представителей всех рас и национальностей теплится слабый огонек комплиментарного отношения к своим одноплеменникам. Этот огонек, правда, иногда превращается в пожар при совершении, скажем, ратного подвига либо при возникновении между двумя особями противоположного пола так называемого Большого Чувства, способного привести впоследствии к созданию прочной и (самое главное) многодетной семьи.

У этого явления есть и негативные стороны. Например, как пишут в милицейских протоколах: “объединение по национальному признаку для совершения погромов, массовых убийств и других противоправных действий”. Но об этих сторонах человеческих взаимоотношений я здесь распространяться не буду. Слишком сложен этот вопрос, плохо изучены его корни и первоисточники, запутанны и темны причинно-следственные связи.

Итак, я наполовину хохол. В общении с “чисто русскими” жителями столицы (если таковые вообще имеются в наличии) мне это обстоятельство нимало не вредит и нисколько не мешает. Русских я понимаю хорошо. У них такие же, как у меня, иллюзорные представления о жизни, надуманные и жалкие амбиции, рефлекторное сознание и завышенная самооценка (или заниженная – смотря по обстоятельствам).

Я понимаю их с полуслова, чувствую за километр и вижу насквозь.

В постоянном общении с моими одноплеменниками я давно не ощущаю никакого креативного начала и диалектического изыска; в нем очень мало продуктивных сторон и приятных запоминающихся моментов. Так супружеские пары, много лет прожившие в браке, вяло поддерживают однообразный и необязательный семейный разговор во время ужина или перед сном, прежде чем, выключив телевизор и отвернувшись друг от друга, погрузиться в тревожный, лишенный творческих сновидений и истинного отдохновения души, старческий сон.

Исключением из обрисованной выше ситуации являются красивые молодые девушки и очень редко попадающиеся на моем жизненном пути представители творческих профессий. В остальном мы – древняя, до последней степени уставшая от себя и от других народов нация.

Хотя, когда нас начинают одолевать какие-либо личные амбиции или на пороге возникает коварный и недооценивающий нас враг… Но я сейчас не об этом.

С хохлами дело обстоит иначе. Что-то темное, объединявшее нас у дымных костров доисторических кочевий, в ритмах языческих плясок и примитивных шаманских песнопений, что-то зародившееся во мраке девственных ночей, не знавших электрического света, что-то возникшее в тесной спайке сомкнутых боевых рядов – какое-то необъяснимое внутренне чувство всеобщей любви и единения, какой-то всеобъемлющий массовый пароксизм – все это порождает ту возвышенную комплиментарность, которая заставляет меня симпатизировать выходцам из этой – недавно отделившейся от нас, но живущей теперь по своим политическим правилам и гражданским законам – маленькой, но независимой страны.

Я только не знаю, как после всего вышесказанного объяснить тот факт, что моей первой женой была этническая армянка – московского, правда, разлива, но с неразрывно-прочными, как все восточные родственные связи, ереванскими корнями…

– У нас полбутылки всего осталось… надо бы еще сбегать.

– Один момент, – успокаиваю я Ленку-хохлушку, и направляюсь на третий пост в круглосуточный универсам – единственное место на объекте, где ночью продают крепкие спиртные напитки.

Женская часть образовавшейся компании представляла собой разнокалиберный квартет: стройная Оксана (наверняка – “розочка”! – подметил я плотоядно), довольно полная Ленка и две совершенно непохожие внешне, но постоянно называющие друг друга “сестренками” бесформенные тридцатилетние бабищи.

Все кроме меня находились в состоянии легкого алкогольного опьянения и были объединены каким-то странным плохо скрываемым недовольством. На Роскошного обижаются – правильно! – договорился, пригласил, пообещал профинансировать и пропал. Даже встречу не отменил – скотина.

Но причина дамского недовольства оказалась куда печальнее и драматичней.

Мы зашли за угол пятиэтажки и разместились на двух расположенных друг против друга дворовых скамейках, поставленных таким образом “для удобства общения” местными малолетними алкоголиками.

– О чем она только думала? Как, вообще, до жизни такой дошла? – риторически вопрошала одна из “сестренок”, усаживаясь на скамейку и доставая из принесенного с собой целлофанового пакета немудреную “походную закусь”.

– Ну а что? Любая могла проколоться. Все мы дуры – все под богом ходим, – заметила, брезгливо очищая перезрелый банан, Оксана. – У нас полрынка с черными трахается. Сама знаешь, что на “Чиркизоне”, что в “Лужниках”: “стик-тым” сплошной да “кун-эм”…

Затем она с отвращением выбросила скользкую кожуру под соседнюю скамейку, отломила кусочек очищенного банана, положила его себе в рот и неожиданно добавила:

– Фак ю мазар! Фазер ту!

Я опустил глаза, покачал головой и еле заметно улыбнулся.

– Я из “Лужи” потому и ушла! – отозвалась Ленка, разрезая маленьким перочинным ножом вареную колбасу с налипшими на нее хлебными крошками.

– А ты здесь в “Кузьминках” не у азера, что ли, работаешь? Такой же чурка, – отреагировала “сестренка”, принимая от Оксаны кусок отломленного зеленого яблока.

– Ну, этот старый уже. Потом у него жена есть; он в Москву ее год назад перевез; на съемной квартире живет, внуков нянчит: пустили корни нехристи басурманские, – заключила Ленка и, чокнувшись со всеми, привычным движением опрокинула в рот содержимое хрустнувшего пластикового стаканчика.

Все одновременно замолчали, закусывая и усаживаясь поудобней.

Не успев дожевать, но уже прикурив сигарету, Оксана продолжила:

– Говорили же про него: что наркоман, что извращенец, что козел каких мало… А она?! Она-то что?! Чем слушала? О чем думала? На шо она, дурочка колхозная, надеялась?! – я заметил, что Оксана принималась “шокать” и “гакать” только когда начинала сильно волноваться или пьянеть.

– Извращенец… удивила! Знамо дело, все они у нас в задницу просят. Привыкли своих чучмечек по аулам да кишлакам в анусы охаживать, вот и к нам лезут… с предложениями… – ответила Ленка и как-то странно посмотрела на меня и болтающуюся на моем поясе резиновую дубинку.

– А ты чего пропускаешь, стакана не хватило?

Мне не хотелось публично излагать причины своего нежелания пополнять их пьяный коллектив. Не та компания. Да тут парой слов и не отделаешься…

– Проверяющего жду. У нас с этим строго.

– Нормуль. Строго у них! Что-то я, на Разъебошного вашего глядя, такого бы не сказала. Вечно он то с похмелья, то уже нажранный…

– Это ты его после работы видишь, а так он редко… – не успел я выгородить своего напарника, как меня перебила, видимо, продолжая начатый еще до моего появления разговор, одна из “сестренок”:

– Я к ней сегодня в больницу заезжала. Ее вчера из реанимации в общую палату перевели. Левую грудь совсем удалили. А правая, говорят, еще под вопросом.

Девушки на минуту замерли и растерянно замолчали.

Стало слышно, как щелкает на стыках своими длинными рогами уходящий вдаль по Волгоградскому проспекту последний рейсовый троллейбус.

Я тоже рассеянно и многозначительно помолчал, но потом встрепенулся и неожиданно сам для себя спросил:

– О ком это вы, девчонки? А то я…

– Да есть у нас на рынке общая подруга одна. Еще неделю назад нижним бельем при входе торговала, – опять перебила меня “сестренка” и протянула свой стаканчик застывшей в раздумье с бутылкой в руках Ленке:

– Загуляла там с одним… Эдиком зовут. Сын хозяина палатки. Ну, вроде как любоф-ф-фъ у них; сам понимаешь. А он вечно, гондон штопаный, на рынке с наркоманами тусовался… че-то покупал у них…. продавал… у нее постоянно шприцы одноразовые под упаковкой лифчиков лежали. Сама видела. Она их для него ныкала.

Я откинул дубинку и сел на край одной из лавочек.

“Сестренка” тяжело вздохнула и как бы нехотя продолжила:

– Не знаю, как там насчет задницы… но к приблуде одной наркоманской он ее, дуру несмышленую, приучил. Наркотики-то она – ни в жисть… а вот кирять – киряла. Не по-детски. Он это дело не воспрещал: каждому свое. Вот, видно, и уговорил ее как-то по пьяни – “водочно-коньячным пирсингом” заняться…

– Это что за пирсинг такой “водочно-коньячный”?

– Сама недавно узнала, слушай…

В кратком пересказе звучало это так: простая бедная девушка во цвете лет приехала из маленького шахтерского городка на заработки в столицу другого государства. Дома, кстати говоря, эта “простая бедная девушка” оставила двоих маленьких детей на попечение своей матери и безработного мужа – алкоголика. Только жесточайшая нужда и полнейшее отсутствие рабочих мест на фоне закрывающихся шахт и открывающихся дорогих ресторанов (куда не берут, потому как – “рожей не вышла”), могли заставить ее поступить столь бессердечным и опрометчивым образом…

Приехав в столицу, она столкнулась с той же проблемой, что и у себя на родине – только без закрывающихся шахт, но с крайне ограниченным количеством нормальных рабочих мест – правда, в более мягкой, допускающей всякие исключения, вариабельной форме.

Ей довольно быстро объяснили, что за исключения надо платить (без вариантов!). Но так как денег у нее, само собой, не было, а на рожу, которой она якобы не вышла, “западали” одни кавказцы, устроилась она на Черкизовский рынок продавщицей. Платить за это трудоустройство ей почти не пришлось. Не считая пары “трахов” с хозяином торговой точки, а также с его сыном. Такой вот восточно-европейский рыночный инцест.

Но с сыном у нее сразу же началась “любоф-ф-фъ”, а расценивать “любоф-ф-фъ” как плату за предоставленное рабочее место в маленьких шахтерских городках – как-то не принято…

И все было бы хорошо, кабы не странные сексуальные пристрастия ее новоиспеченного возлюбленного по имени Эльдар или, как называли его на рынке, – Эдик (попробуем обойтись без напрашивающейся рифмы и без упоминания всуе Эдуарда Лимонова). Но… Впрочем, слушайте дальше:

– Эдик этот – пацанчик молодой, яйца свежие, трахаться любил, как ворона в дерьме ковыряться, – борясь с хмельными интонациями, продолжила “сестренка”:

– Всех писюшек по соседним палаткам переимел. Но и ей, кажись, тоже доставалось – по самое небалуйся! По крайней мере, она мне на него никогда не жаловалась…

– Ну, у меня с ним тоже, будьспок! – было дело. Один раз, правда… – с каким-то пьяным вызовом призналась Ленка, – ничего особенного… Только он не спит почти. Дурью своей уколется, и лежит потом всю ночь с открытыми глазами, как инопланетянин…

– Короче, мне одна ее товарка рассказывала – со мной-то она не очень откровенничает – стал он ей перед сексом предлагать коньяк в грудь закачивать… через шприц.

– Это зачем?

– Для кайфа. Он ее, значит, трахает, и коньяк у нее из груди – в процессе – высасывает. Или водку… что вколет, короче.

– Ей-то от этого какой кайф? Да и сиську колоть больно, наверное… – удивленно произнесла Ленка и непроизвольно потрогала левую грудь.

– Если спьяну, да под сосок – не очень, – задумчиво заметила Оксана.

“Сестренка” поперхнулась и посмотрела на нее с нескрываемым изумлением…

– Та ни! Ты шо! Это мне шалава одна напела, Эдика подружка, она у его отца на Динамо купальниками торгует. Я-то с ним и не трахалась даже, в отличие от некоторых… – торопливо, словно оправдываясь, пояснила Оксана.

– Так вот: мне тоже говорили – коньяк-то там не весь через сиську высасывается, кое-что остается – и в кровь потом попадает. Тут главное с дозой не переборщить. А то “коньки” двинуть можно. Отравиться…

– И ханки, небось, много не надо, да и запах изо рта, поди, отсутствует… – откликнулась до того молчавшая вторая “сестренка”.

– Чтоб водкой ширялись – не слышал, а вот “кекса” одного знал, – он, когда в наркологической клинике от алкоголизма “добровольно-принудительно” лечился, чтобы врачи перегара не учуяли, клизмы себе спиртовые ставил. Эффект, говорят, такой же, а перегаром не тянет. Да и похмелье легче переносится, – вмешался я с высоты своего жизненного опыта.