Объект «Кузьминки» Жуков Максим

8

Когда бросаешь пить, вид человека, сосущего пивко на лавочке возле дома или в городском транспорте, сначала вызывает у тебя зависть, потом злобу, и лишь несколько позже, когда пройдет месяц или два с момента начала “завязки”, ты начинаешь чувствовать только легкое недовольство или, в лучшем случае, полнейшее успокаивающее безразличие.

Этот перечень чувств не слишком оригинален. Большинство людей, отказавших себе в употреблении алкоголя, испытывают похожие ощущения.

Я стою напротив массивных стеклянных дверей у входа в метро, рядом с грязным, заплеванным парапетом, на котором, как воробьи после дождя, сидят грустные и нахохленные малолетки. Я испытываю к ним все чувства сразу: и зависть, и гнев, и тяжелое раздражающее озлобление, усугубленное получасовым опозданием Светки-Дебаркадера. Словом, я переживаю всю гамму чувств завязавшего алкоголика. Это ужасно, а в некоторых случаях – так же противно и унизительно. Особенно когда перед твоими глазами широко разворачивается картина чужого уличного кайфа, не омраченная общественным возмущением или наглым вмешательством районного милицейского патруля. К тому же Дебаркадер… Ох уж эта Света, которая дерзко нарушает одно святое правило: “как хотите, чтобы с вами поступали, так и вы поступайте с ними”. Откуда это: “с вами…”, “с ними…”? Кажется, из Евангелия. Ну да Бог с ним… Правда, Светку я знаю плохо. Может, и не нарушает она ничего. Просто не способна или не приучена приходить на встречи вовремя. Есть такой тип людей. Отвратительный мужской и женский тип – опозданцев; или, как их еще величают в народе, – тип закоренелых неисправимых “опоздунов”.

Между тем, у одного из нахохленных малолеток выпала открытая бутылка пива. Она глухо ударилась об асфальт, но, так и не разбившись, откатилась к столику открытого летнего кафе, оставляя за собой влажный, пенный след. Выронивший бутылку репер (судя по его широким приспущенным штанам) даже и не подумал приподняться и выкинуть ее в расположенную неподалеку, переполненную неистребимым городским мусором и дымящуюся от выброшенных в нее непогашенных сигарет уличную урну. Сидящий рядом с репером чудик, поведя осоловелыми глазами, набычился и довольно громко произнес:

– Спайдер! Сука безрукая, у нас же бабла больше нет. И так на последнее бутылку эту купили. Че мы сегодня вечером бухать-то будем?

– Да хуйня это все. Скоро шнурки с работы подтянутся, у них и стрельнем.

– А они дадут? Ты мне вчера по ушам прогонял, что пока на работу не устроишься, “кредит семейный” у тебя вне зоны доступа.

– По-любому, шнурки не дадут…

– Ну и че тогда?

– Придумаем чего-нибудь…

Чудик тяжело вздохнул, уселся поудобнее и, посмотрев в сторону, толканул репера локтем в бок:

– Смотри, это не твоя мамочка на горизонте замаячила?..

В редкой череде заходящего в метро вечернего народа мелькнула маленькая рыжеволосая женщина в заношенной зеленой кофте. Она подошла к сидящей на парапете тусовке и обратилась к флегматично взирающему на нее парнишке в реперских штанах:

– Сынок, опять ты…

Я отошел подальше, дабы не внимать этим много раз слышанным от собственной матери слезным увещеваниям и грубым упрекам, смысл коих можно свести к одной единственной фразе: “Когда ты бросишь пить, идиот?!”

Хватит, наслушался. Это теперь не для меня.

Светка опаздывала уже на сорок пять минут. Такой наглости я от нее не ожидал. Вообще, я заметил, что когда некрасивые бабы ведут себя неподобающим образом, они вызывают у мужиков гораздо больше недовольства и возмущения, чем избалованные жизнью и окруженные плотным кольцом общественного внимания взбалмошные красавицы, – при ровно таких же проступках или точно таком же (если не худшем) неадекватном поведении.

Не прошло и пяти минут активных родительских уговоров, как на рыжеволосую женщину стал угрожающе смотреть не только ее собственный сын, но и вся накачанная пивом гоп-компания.

Я подошел ближе и, сам того не желая, прислушался.

– Говорил же тебе нарколог – не перестанешь пить, через пару лет на городском кладбище окажешься! У тебя же почки слабые… а ты…

Репер только расстроенно и быковато поводил головой. И чтобы хоть немного придержать ее на крутых поворотах, иногда резко осаживал:

– Мать, смирись!

Остальные малолетки сидели на парапете со сдержанно-возмущенными лицами, и терпеливо дожидались, когда она перестанет “ремонтировать” своего сынишку и свалит подобру-поздорову домой.

– И участковый говорил: будешь пить – сядешь! У тебя же условный срок еще не закончился… ты на суде что мне обещал?..

– Смирись, мать! – репер поднялся, по-дружески приобнял ее за плечо и стал уводить в сторону, подальше от своей размеренно излучавшей грубую подростковую неприязнь тусовки.

– …сколько я могу за тобой бегать? Из дерьма тебя этого вытаскивать! Скорей бы в армию забрали, что ли. С глаз моих долой…

– Смирись, мать, лучше смирись…

Светка-Дебаркадер совсем не походила на динамистку.

Договорились мы с ней накануне быстро и легко. Даже приготовление ужина успели обсудить. В общем, ничто не предвещало… и хоть нет такой заповеди: “Не опоздай!” – если бы она была, я бы выполнял ее свято и неуклонно, так как сам никуда и никогда, преимущественно, не опаздываю. (Интересно, как это у меня сочетаются в одной фразе “никогда” и “преимущественно”… Вот он – спрессовавшийся в моей голове за долгие годы всяческих злоупотреблений – “корпускулярный хлам, которым говорим”, как написал один талантливый поэт, по слухам – жуткий пьяница.)

Видимо, поняв, что увести сына домой у нее сегодня не получится, рыжеволосая женщина сняла со своего плеча его руку, вырвалась и сразу же перешла на крик:

– Иди домой! Сейчас же иди домой! Когда ты только перестанешь с уродами этими по улицам разгуливать?! С утра до вечера по дворам с ними шляться?!

После очередного, произнесенного почти автоматически “мать-смирись-смирись-мать-мать-смирись”, парнишка, зачем-то потерев кулак о свою широкую реперскую штанину, резко ударил рыжеволосую женщину по раскрасневшемуся простоватом лицу.

Это был – судя по звуку – не легкий показной хлопок. Не пощечина. Это был нормальный увесистый удар средней силы, какими обычно обмениваются на школьных дворах или в туалетах повздорившие молодые люди.

Женщина после удара даже не ойкнула… она слегка наклонила голову и как-то заученно и сиротливо закрылась рукой. Второго удара не последовало. Репер, по всей видимости, не желая раздувать скандал и усугублять ситуацию, отошел от матери и вернулся на свое насиженное место.

Чудик с осоловелыми глазами, не глядя на него, подвинулся и, без тени всякого осуждения, уважительно произнес:

– Ну, ты, Спайдер, исполняешь…

Репер осмотрел костяшки пальцев, легонько потряс кистью правой руки и угрюмо подытожил:

– А то!

Что тут скажешь? Да, в общем-то, ничего.

Я не на работе – значит, в охране порядка и в борьбе с противоправными деяниями сегодня не участвую. Да и вообще, не в моем это характере – вмешиваться в посторонние дела и копаться в хитросплетениях чужих семейных отношений. Я на свидание пришел (где она, кстати?!), пусть другие – буде у них такое желание – усмиряют распоясавшийся молодняк, призывают его к порядку, рискуя при этом получить кулаком в нос, бутылкой по голове или ножом в спину.

Желающих вмешаться, однако, не нашлось. Репер с чудиком перекинулись между собой парой незначительных фраз, набычились и дружно замолчали.

Рыжеволосая женщина постояла какое-то время в отдалении, потом сделала неуверенный шаг в сторону своего сына, видимо, желая что-то сказать ему на прощание, но передумала и, дабы не нарываться на повторную грубость, медленно стала уходить в темнеющую глубь жилого московского микрорайона, наполненную вечерними приглушенными звуками и назойливым гудением свободно летящих в этот поздний час по Рязанскому проспекту автомашин.

Прождав у метро еще не менее получаса, но так и не дождавшись коварной и необязательной Светки-Дебаркадера, я тяжело вздохнул, развернулся и пошел следом за одинокой рыжеволосой женщиной дорогой материнской скорби, слез и моих “матримониальных” разочарований.

9

Я заметил, что сколько ни пью,

Все равно выхожу из запоя.

Я заметил, что нас было двое.

Я еще постою на краю.

Роскошный забухал.

Когда стало просто неприлично продлевать за деньги “больничный” и хоронить своих близких и родных (фиктивно, разумеется), ему пришлось выйти на работу, где он, дожидаясь темноты, выпивал две-три банки слабоалкогольного коктейля, заедая их специальными, забивающими запах таблетками (кажется, они называются “Антиполицай”) и мятной жевательной резинкой.

Потом, уже вечером, Сережа покупал литровую бутылку водки и за ночь выжирал ее практически всю, в гордом одиночестве, запивая пивом и тем же баночным коктейлем.

К утру, как, впрочем, и на протяжении всей суточной смены, толку от него не было абсолютно никакого. Роскошный через раз отвечал на вызовы по рации, почти не участвовал в сборе денег за “дополнительную” охрану палаток и совсем потерял контроль над многонациональным, торгующим у метро контингентом.

Мне пришлось брать весь “бизнес” в свои руки. Рад этому обстоятельству я, само собой разумеется, не был.

Как того и следовало ожидать, я сразу выказал неполное профессиональное соответствие высокому званию наемного блюстителя порядка и истинного защитника чужих, да и своих собственных, коммерческих интересов.

Проще говоря, под моим вялым и малоэффективным руководством все наши “подопечные” по всей территории первого поста моментально расслабились и обнаглели. Деньги почти не собирались, у метро царили бардак и неразбериха.

– Представляешь, еле до работы сегодня добрался! Еле дотянул…

– Да ладно тебе, Сергун! Взял бы да и завязал, как я, нафиг! Делов-то: начать да кончить, – откровенно издевательским тоном комментировал я происходящее.

– Да не могу я так, как ты – понимаешь? Устал я. Ото всего устал. Все у меня через жопу, все не как у людей! – канючил и жаловался всякий раз заступая на смену Роскошный. – Мотоциклист еще этот…

Я не был склонен рассматривать очередной Сережин запой как следствие недавнего дорожно-транспортного происшествия. Ну, ухватился он за шлем… “с начинкой”… ну, сознание потерял – чего только в жизни не бывает; не бухать же после этого три месяца подряд, безостановочно. Причины этого состояния залегали гораздо глубже или, как часто случается у большинства горьких российских пьяниц, – отсутствовали вовсе.

– Знаешь, что круче всего напрягает?

– Что?

– Гравитация! Столько сил уходит на преодоление всей этой херни, – разглагольствовал Роскошный, – а она все давит и давит, давит и давит – каждый день! Даже, когда я, епте, сплю, и ее – сцуко! – как бы не чувствую…

Все эти “сцуко”, “епте” и подобные им сетевые словечки Роскошный цеплял от своей младшей сестры, безвылазно сидящей в Интернете на контркультурных сайтах. Она не только писала так на многочисленных форумах и в чатах, но и говорила точно так же: коверкая слова и искажая их фонетическое звучание, что было явлением, прямо скажем, странным и редко встречающимся. (Я пару раз видел ее: трогательное пубертатное существо с проколотым как у папуаса курносым носиком и пухлыми накрашенными губками, с которых время от времени срывались режущие слух словесные обороты типа «пидар ёпнутый», «ибануццо пра вайну», «нихуясе ебатык» и т. д. и т. п.)

Продвинутая девочка. Что тут скажешь. Я думаю, появлением слова “пелотка” в своем лексиконе Роскошный обязан именно ей.

– Представляешь, просыпаюсь сегодня утром, голову поднимаю: перед глазами круги, тошнит, а главное давит! Давит она на меня, на каждый сантиметр тела моего наваливается! А мне ведь, сам знаешь, надо вставать, на работу собираться, в туалет там надо… зубы почистить, обуться, шнурки завязывать: в общем, тело свое в пространстве продвигать, мучиться… И все под давлением, все под этим блядским прессом.

– По последним научным данным, Серега, земная гравитация – это всего лишь малая часть взаимодействующих во вселенной гигантских космических сил. Слишком малая, чтобы учитывать ее влияние на нас с тобой даже в ничтожном, по галактическим меркам, планетарном масштабе. То есть вбитое в твою голову еще в школе суждение о том, что земля как небесное тело, создавая вокруг себя гравитационное поле, притягивает тебя, меня, дубинку, болтающуюся на твоем поясе, и бутылку, торчащую из твоего кармана, – словом, все без исключения окружающие нас предметы, – до определенной степени, устарело.

– Это как же так?

– А так. Изучив все (ну, или почти все) физические связи во вселенной, наши велемудрые ученые пришли к выводу, что не земное притяжение удерживает нас на поверхности земли, а КОСМОС – с его немереными галактическими пространствами и невъебенными гравитационными полями. Это он – КОСМОС, вдавливает нас в поверхность нашего жопного катышка, заставляя нас ежесекундно ощущать великое гравитационное воздействие вселенских межгалактических сил.

– Вот это да. Надо же! То-то я думаю, меня так ломает… особенно последнее время. Оказывается, не только гравитация, но и… Я, правда, слышал что-то про атмосферное давление: столб там какой-то, мол, тоже – влияние оказывает, особенно когда погода меняется, но – КОСМОС…

– Воздух, не буду спорить, тоже свой вес имеет. Атмосфера наша, Сергун, если представить себе Землю в виде маленького настольного глобуса, по размеру будет соответствовать тонкому слою лака для ногтей, наложенному от нечего делать на его поверхность какой-нибудь пьяной шлюхой, в ожидании заказавшего ее на дом, и загулявшего в соседней комнате с друзьями владельца: владельца этого глобуса, этого дома и, по совместительству, ее рабочего времени, щедро оплаченного им до самого утра… Если лак прозрачный, то ты его на глобусе даже не заметишь…. Вот и посуди сам, разве может этот блядский маникюр оказать на нас с тобой, Серега, серьезное и действенное влияние? Хотя он тоже давит! Давит, конечно… гипертония там всякая… Но – по сравнению со всей ВСЕЛЕННОЙ…

– Д-а-а-а…

И все это вместо того, чтобы заниматься делом: дефилировать по посту и присматривать за порядком…

Вернигора смотрел на поведение Роскошного сквозь пальцы. Сказывались Сережины родственные связи на “самом верху” и весьма ощутимый кадровый голод, всегда обострявшийся в период летних отпусков.

Несмотря на скрытую безработицу и острую нехватку нормальных рабочих мест, желающих бродить по улицам с резиновой дубинкой в нашем городе с каждым годом становится все меньше и меньше. Охранные конторы идут на разного рода ухищрения: берут без лицензий, оформляют сотрудников из дальних регионов, подтягивают не служивших в армии людей, всячески нарушая предписания и инструкции проверяющих и курирующих нашу работу милицейских органов. В общем, делают все, чтобы только не поднимать зарплаты и не улучшать условия тяжелого – и порой чрезвычайно опасного! – охранного труда.

Бог им судья.

Критиковать начальство может каждый дурак – до тех пор, пока сам не станет хоть маленьким, но начальником. Потом у критикующего обычно возникают проблемы другого порядка. Его, как правило, перестает устраивать качество человеческого материала, коим ему приходится руководить, и над которым он волею судеб поставлен начальствовать.

…В тот день Роскошный опять не вышел на работу. “Заболел”.

Замены ему, как всегда, не нашлось, и я остался на посту один-одинешенек на целые сутки. Меня, правда, обещали подменить на обед, на ужин и отпустить ночью в строго определенное время – поспать: четыре часа положенного мне непрерывного отдыха я – неслыханная поблажка со стороны нашего руководства! – проводил у себя дома, пользуясь тем, что живу неподалеку.

Целый день над Кузьминками ходили черные тучи, сверкали молнии, гремел гром. Солнечный свет, проникавший сквозь темные, мятущиеся по небу облака, был сер, сир и безблагодатен.

…В тот день поздно вечером ко мне на первый пост, – слегка поддатая и без своих “незалежных” подружек, – заявилась Оксана.

За время, прошедшее с момента нашего знакомства, я видел ее на объекте всего несколько раз. Она то беседовала с Ленкой-хохлушкой возле ее торговой точки, то пила пиво с какой-то незнакомой мне девушкой на втором посту, то тусовалась на стоянке такси с веселыми, но крайне пакостными на язык местными водилами. Однако никакого внимания на меня Оксана, как правило, не обращала. И даже ни разу, хотя бы издалека, со мной не поздоровалась.

– Работаешь? А где Охеренный твой?

– Не Охеренный, а Роскошный… Зачем он тебе? Кстати, ты что не здороваешься? Не помнишь меня, что ли?

– Да нет, помню… Забываю просто… в смысле, забываю поздороваться… – сказала она и подала мне свою худенькую миниатюрную ладошку.

Я как-то неуклюже протянул ей свою ладонь – не умею здороваться с женщинами при помощи рукопожатия – и уставился на ее обтянутые тонкой майкой рельефно-обозначенные сиськи.

– Шо, нравлюсь? – заметив мой взгляд, ухмыльнулась Оксана и слегка поморщилась: желая этим, вероятно, показать, как ей надоело навязчивое и однотипное мужское внимание.

– Заболел твой Роскошный. Расклеился. А в чем дело-то? Может, я чем могу…

– Тю, дело! он мне месяц назад бутылку водки проспорил. До сих пор не отдал.

– На что спорили?

– На то, что Ирка Волобуева, которая через дорогу пирожками торгует, ему, Винни-Пуху жопастому, даже за юбку свою подержаться не даст, не то чтобы с ним в одну люлю завалиться!

– А он?

– А шо он?! Да я, – говорит, – я же порву эту дуру, как тузик грелку, сама еще за мной бегать будет: бла-бла-бла, бля-бля-бля… А симпатичного в нем – одна фамилия… ни денег, ни места, где потрахаться…

– Ну и что?

– Шо, шо! Да ничего! Ясен пень – не обломилось ему… Пролетел, кобелина приблудная, – как талибы над Нью-Йорком, – пошутила Оксана и решительно поправила висящую на ее плече лакированную сумочку.

Вдали, над Волгоградским проспектом, сверкнула молния и, еще до того как раздался первый удар гулкого раскатистого грома, на придорожную землю и пыльный растрескавшийся асфальт упали первые, крупные и увесистые, капли начавшегося летнего дождя.

Я подхватил Оксану под руку и мы с ней, быстро перебежав через дорогу, спрятались в метрополитеновском плафоне, где она сходу плюхнулась на перила и принялась активно копаться в своей дамской сумочке, видимо, желая подчеркнуть, что она здесь – и в плафоне, и на моем первом посту – оказалась совершенно случайно и продолжать разговор или пока не считает нужным, или вообще не намерена. Сумочка у Оксаны была небольшая, но весьма вместительная.

Я, от нечего делать, тоже присел на перила и стал беззастенчиво изучать содержимое открываемых Оксаной по очереди многочисленных внутренних отделов, карманчиков и каких-то нашитых прямо на подкладку полотняных пазух и мешочков.

В глубине ее расстегнутой косметички, среди карандашей, помад и наваленных в кучу разнокалиберных пластмассовых коробочек с румянами и пудрой, поблескивал золотым ободком дешевый китайский презерватив.

Мне сразу стало как-то очень грустно и нехорошо.

Видите ли, я не люблю девушек, таскающих с собой средства индивидуальной защиты и предохранения. Ну… не люблю и все тут.

Казалось бы, что в гондонах этих, на “всякий случай” в сумочку положенных, плохого? Тем более, что прямо напротив моего поста, на обочине Волгоградского проспекта, висит огромный рекламный щит, где черным по белому аршинными буквами написано: “Выбери будущее без СПИДа – предохраняйся всегда!” Правда, в самом низу этого билборда из красящего баллончика – как только дотянулись, умники?! – по-хулигански намалевано в духе последних пожеланий нашего президента: “Всем болезням вопреки – размножайтесь, мудаки”! Но это так, – неразумный глас народа… да и только.

Так вот, хочу ответственно заявить: постоянное ношение в сумочке контрацептивов и хранение их в удобных и легкодоступных местах в корне меняет мое (да и не только мое) представление о женщине. О любой женщине. Особенно о приезжей.

Свободная современная девушка, постоянно готовая к случайному, ни к чему не обязывающему, но и ничего не дающему ей, кроме сиюминутного удовольствия, сексу, на мой далеко не пуританский взгляд, является существом, по сути своей, абсолютно развратным, крайне циничным и глубоко несчастным.

Да, все мы находимся в постоянном ожидании чуда (особенно по молодости лет), все надеемся встретить своего неотразимого принца на белом “Лексусе” или свою обворожительную принцессу на бриллиантовой горошине. Оправданы эти мечты или нет – сейчас речь не об этом. Но! Быть готовым к обретению своего счастья и при этом таскать в косметичке презерватив… это верный признак необратимой потери морально-нравственных ориентиров и глубочайшего духовного обнищания. Ибо чудо зарождения серьезных человеческих отношений категорически не совместимо с блядской идеей защиты своего здоровья и соблюдения контроля над рождаемостью…

Другое дело – проститутки. Но сейчас мы говорим не о них. (Хотя они, наверное, тоже ждут своих принцев, а некоторые из них, окончательно устав от повсеместного мужского свинства, тоже, уподобляясь нам, мужикам, начинают, – совершенно не придавая этому никакого особого значения, – ждать своих – близких им по духу и сексуальным предпочтениям – принцесс.)

– Значит, не будет его сегодня?

От Оксаны исходил какой-то легкий, очень приятный запах хороших и дорогих, никогда не встречавшихся мне ранее, духов.

Волосы, покрашенные в “блонд” и сильно выгоревшие на ярком летнем солнце, а также глубокий темно-коричневый загар свидетельствовали о том, что работает она на открытой уличной точке или вообще торгует на улице с лотка.

Я так глубоко задумался, что сразу и не понял о ком она спрашивает. Ах, ну да – Роскошный! Неужели этот жирный хомяк произвел на нее такое впечатление, что ради него она приперлась, на ночь глядя, ко мне на пост? (То, что она высмеивает и ругает его, так сказать, за глаза, еще ни о чем не говорит. Такая манера поведения как раз и является верным признаком тайного интереса и скрытого сексуального вожделения… Не из-за проспоренной же бутылки водки она сюда приперлась, в самом-то деле… Или я ей, кстати, чем-то приглянулся?..)

– Ну, нет его – и не надо. С тобой посижу, – словно прочитав мои мысли, откликнулась Оксана и подняла на меня свои печальные, слегка прищуренные глаза.

Мучительное отсутствие спасительного для меня в таких ситуациях алкоголя, как всегда, многократно усилило мою неуклюжую застенчивость (или застенчивую неуклюжесть).

Как это у других только получается? На трезвую-то голову? Как выходит? А я? Что я за мудак такой?! Что за рохля?! – занялся я бессмысленным самобичеванием, вместо того чтобы предпринять хоть какие-нибудь ощутимые попытки по обольщению и подготовке если не к телесной близости, то хотя бы к налаженному и фривольному общению с этой весьма приятной на вид, но грубоватой и высокомерной жительницей города Луганска.

Оксана тем временем, перестав копаться в своей косметичке, задумалась и стала отстраненно созерцать растекающиеся по грязному асфальту мутные дождевые лужи.

И тут, поднявшись из темных глубин моей памяти, буквально вырвавшись на поверхность, меня радостно осенила простая и доходчивая мысль:

– Оксана, скажи, а ты в детстве в доктора играть не пробовала?

(А что? Очень даже ничего… Просто, как говорится, но со вкусом. Правда, не вполне оригинально… Зато сразу можно все точки над “i” расставить, не затягивая.)

Оксана не то сделала вид, что не поняла, не то не поняла на самом деле. Оторвавшись от задумчивого созерцания луж, она без особого интереса спросила:

– В какого такого доктора?

– Да ладно тебе! Не знаешь, что ли?! Я, скажем, буду доктором, а ты пациенткой…

– И шо дальше?

– Да, что ты все – “шо” да “шо”?! Дальше не “шо”, а как обычно…

И тут, судя по выражению ее лица, до Оксаны стало постепенно доходить.

Она спрыгнула с перил, посмотрела мне прямо в глаза, прищурилась и, видимо, стараясь прощупать почву, скептически произнесла:

– Шо, “доктор”, у тебя, наверное, и свой приемный кабинет имеется?

– Кабинет-то у меня имеется. Только вот медсестрой я так и не обзавелся. Была одна… выгнать пришлось, слишком много спирту расходовала.

– Так ты меня кем в кабинет свой приглашаешь: сестрой или пациенткой?

– Для начала пациенткой, а там посмотрим, – не задумываясь, соврал я и вдруг совершенно отчетливо почувствовал – получилось!

Я вышел по рации на связь со старшим смены и попросил перенести мой сон на другое время: мне не терпелось, да и метро, как известно, работает только до часу, а от “Кузьминок” до моего дома полчаса ходьбы быстрым шагом, можно, конечно, на тачке, но… в карманах, как назло, ни копья – полная финансовая жопа, обусловленная сокращением сбора денежных средств на нашем с Роскошным посту (по причинам, оговоренным мною выше).

И все было бы хорошо, но, по закону подлости, отпустить меня пораньше старший смены на этот раз отказался. Аргументировал он свое суровое решение отсутствием людских резервов и жестким, согласованным заранее с вышестоящим начальством, графиком отдыха вверенного ему подразделения.

Это был облом. Полный и практически непреодолимый.

Слушая мои переговоры по рации, Оксана осведомилась, далеко ли идти до моей, как она выразилась, “хаты” и, получив заведомо лживый ответ, что, мол, не очень, великодушно согласилась подождать меня до трех часов ночи и, явно кокетничая, сказала, что обязуется до наступления этого времени сильно не напиваться и даже попробует морально подготовить себя к совершенно новой для нее роли медицинской сестры-надомницы.

Пока я обхаживал Оксану, наводил мосты и переговаривался со старшим смены, незаметно стемнело. Грозовые тучи медленно, но верно рассеялись и на чистом, омытом недавними проливным дождем, небе появились яркие летние звезды.

На стоянке, за рулем своей потрепанной старенькой “Волги” курил, сбрасывая пепел за боковое опущенное стекло, полусонный расслабившийся таксист. Пока суд да дело, я решил договориться с ним на три часа ночи, чтобы он подбросил меня с Оксаной до моего дома (все равно стоит, ни хрена не делает, да и ехать тут три минуты). Договориться я решил по-дружески, то есть в долг.

Оксана, отведенная мной во двор соседнего дома, тихо и задумчиво сидела на лавочке.

Она самостоятельно купила себе пару банок джин-тоника и, не выказывая особого недовольства, терпеливо дожидалась, когда меня сменят, время от времени мерцая в темноте тусклым огоньком прикуренной сигареты.

Стараясь перемещаться по освещенному участку охраняемой территории, чтобы меня на протяжении ночи хотя бы изредка видели “несущим службу”, я то и дело забегал к Оксане во двор и, скрашивая ее одиночество, успевал рассказать пару анекдотов или прочесть какой-нибудь смешной и неприличный стишок. Это ей нравилось и производило, судя по всему, нужное мне благоприятное впечатление.

Оксана слушала внимательно и благосклонно. Иногда грубовато, но заливисто смеялась. Иногда, если шутка ей не нравилась, прогоняла меня на пост: “иди, иди, а то проверка там у вас… или шо…”

Ночь после дождя выдалась прохладная; но я до такой степени был взвинчен и перевозбужден, что даже не замечал этого.

В один из моих “забегов”, когда я поведал о своих планах договориться насчет такси, Оксана как-то странно сощурила глаза и пристально посмотрела в сторону стоянки. Потом задумалась и решительно сказала, что делать этого не нужно, что у нее есть деньги и что мы, если понадобится, несмотря на позднее время, легко поймаем тачку на Волгоградке и спокойно обойдемся без услуг “этих местных мудаков”.

Меня это обстоятельство даже несколько порадовало: хочет человек на дорогу потратиться – пусть тратится, я всегда был активным сторонником гендерного равноправия и паритета. Особенно в финансовых вопросах.

Мы так и поступили: когда меня сменил заспанный и недовольный охранник с пятого поста, мы с Оксаной вышли на проспект и буквально через минуту поймали частника, который довез нас до дома без лишних иронических замечаний и скабрезных шоферских шуточек, коих нам было бы не миновать, возьмись за нашу доставку хорошо знавший меня и, видимо, неплохо знакомый с Оксаной местный “стояночный” таксист.

10

Самым неприятным открытием той ночи, или, точнее сказать, того утра, стала для меня Оксанина перманентная скованность в постели. И это при всей легкости ее поведения и простоте, с которой она согласилась поиграть со мной в доктора. Реабилитировало ее в моих глазах только то, что у меня сразу же появилась эрекция – даже без ее застенчивых, малоэффективных ласк и неуверенных – как мне показалось вначале – настороженных и неумелых телодвижений.

Играть в доктора мы тем утром, конечно же, не стали…

После ее принципиального отказа сделать мне минет, я довольно грубо развернул ее на бок и, к своему нескрываемому удивлению, легко и беспрепятственно вошел в нее сзади, и это притом, что она лежала с плотно сомкнутыми ногами и не оказала мне – при введении – никакой посильной помощи. (Смешное слово “введение”; особенно смешно оно выглядит на первой странице какого-нибудь квазилитературного произведения, где повествование с первых строк идет о сложных и высоконраственных материях…)

Я вообще подумал вначале, что промахнулся. Сами понимаете, новая баба – новые горизонты. Но дело было не в этом. Дело было в другом.

Дело было в размере.

В размере ее влагалища.

Всякое, конечно, случалось в моей жизни, но… ТАКОГО бездонного горного ущелья, вернее – ТАКИХ пугающих пространственных глубин я никогда не встречал даже у сорокалетних видавших виды и траченных жизнью многоопытных женщин.

Если с пониманием формы и ее прямой зависимости от телесной конституции я более-менее определился – у Оксаны оказалась “розочка” (да еще какая!) – то вот с шириной, глубиной и измерением прочих дамских параметров явно сплоховал… Впрочем, тут ведь ни за что не угадаешь. И никогда заранее не определишь…

У мужиков все как-то проще: форма и размер полового члена после наступления физической зрелости являют собой величину постоянную и почти неизменную. Если не учитывать, конечно, всякие “дополнительные возможности”, как-то: вшитые под кожу стальные шары или вживленные “под уздечку” пластмассовые усики, сделанные из рыболовной лески, а также закаченные в крайнюю плоть при помощи шприца пчелиный воск, парафин, вазелин и прочие вредные для здоровья инородные наполнители, которые, перед тем как ввести, предварительно разогревают на открытом огне и тщательно доводят до жидкого состояния.

В общем, мужской половой член целиком и полностью вырастает и формируется к двадцати пяти годам и, если его искусственно не модифицировать, таким и остается по величине и размеру на всю последующую жизнь.

Совсем не так обстоят дела с женской “песдой” (как говорит научаемый своей младшей контркультурной сестрой мой напарник Сережа Роскошный). Для меня до сих пор остается загадкой внутренняя, так сказать, довольно плохо изученная жизнь этого органа; его развитие; возрастные изменения; сужение и расширение в месячные циклы; его разнообразные реакции на беременность и на различные уровни сексуальной активности…

В общем, черт ногу сломит в этих гинекологических проблемах и физиологических подробностях. Однако одно я знаю точно: внешний вид влагалища – будь то “розочка” или “щель” – никогда и ничего не скажет вам о его объеме или глубине.

На этот раз меж Оксаниных худых и стройных ног мне досталась не только “розочка”, что было крайне волнующе и приятно, но и огромная, безразмерная рабочая “лохань”, что совсем не радовало и благоприятным обстоятельством, в любом случае, оказаться для меня не могло.

Обвинять Оксану в наличии такой “раздолбанной дырки” мне показалось тогда и слишком грубым, и совершенно нецелесообразным. Откуда я знаю, было ли это следствием ее бурной половой жизни, предшествовавшей нашему знакомству, или же она родилась с такой… “горной расщелиной”. Хотя нет, родиться с такой дырищей она, само собой, никак не могла… Это точно!

Даже если обвинить Оксану в этом, условно говоря, грехе, то сразу возникнет закономерный и вполне оправданный вопрос: почему же у меня такой маленький и не совсем подходящий ей по размеру стручок (хотя он, конечно, не маленький, а скорее средненький… впрочем, кому это, по большому счету, интересно?)

В самом деле – почему?

Вот и думай теперь, что лучше для койки: неглубокая асексуальная “щель” или лишенная “дна и покрышки”, но разбухшая от неги и наслаждения, свежая и влажная “розочка”. Впрочем, мне неоднократно встречались и “щели” неизмеримых глубин, и “розочки” весьма внушительных размеров.

…Я все-таки кое-как кончил. Прямо в нее. Презерватив она мне надеть не предложила (экономит, наверное, – подумал я с каким-то малодостойным злорадством). Своих же “презиков” я дома никогда не держал и вообще всю эту противозачаточную дрянь не люблю – даже очень тонкую и дорогую, со всякими там фруктовыми ароматами и приторно-сладкой синтетической смазкой…

Я с какой-то радостной судорогой откинулся на спину, потом восстановил дыхание, встал и заботливо поправил подушку под ее головой. Обычного отвращения, наступающего сразу же после таких вот случайных и скоропалительных соитий, я, как ни странно, не почувствовал.

Собираясь пройти в ванную и стоя над Оксаной, как победитель над поверженным врагом, я, желая подурачиться и похохмить, намеренно громко продекламировал старинные, но не утратившие своей актуальности по сей день, классические строки:

Оксана, с ходу оценив мою “полупрозрачную” шутку, приподнялась на локте и моментально отреагировала:

– Хм. Давай быстрей, мне тоже под душ надо – твой “бахчисарайский фонтан” смыть… и обезвредить.

Да. Неплохо нас учили в советских общеобразовательных школах. Особенно русскому языку и литературе.

Посетив вслед за мной ванную комнату, Оксана откинула мокрое полотенце на спинку стоящего возле дивана стула и, переступив через меня, легла на дальний край к стенке, бесцеремонно повернувшись ко мне своей худенькой, с проступающими хрупкими позвонками, но гордой и прямой аристократической спиной.

Я выдержал небольшую паузу и злонамеренно спросил:

– Интересно, ты с этой бездной между ног родилась уже, или она у тебя потом в результате естественного роста образовалась?

Оксана несколько секунд помолчала, видимо решая, что ответить и, слегка повернув голову, задумчиво произнесла:

– Лучше отгадай загадку, скажи: почему у гориллы такие большие ноздри?

Я смутился. Бред какой-то. Причем здесь горилла? Да еще с ноздрями. И вообще, что это за намеки за такие! И что за манера – вопросом на вопрос отвечать? От прямого разговора увиливать?

– Не знаю я, Оксана. Я по приматам, видишь ли, не специалист. Не приходилось мне с ними как-то… И загадки я плохо разгадываю: что для меня правильно, то для других, как правило, неверно… И наоборот.

– Не знаешь, значит?

– Не знаю.

– Я так и думала, – съехидничала Оксана и, повернувшись на спину, посмотрела на меня игривыми, слегка прищуренными глазами:

– Запомни: у гориллы такие большие ноздри, потому что у нее очень – понимаешь! – ну просто о-о-о-чень большие пальцы!

Убедившись по моему лицу, что я, как говорит сестра Роскошного, “всосал”, Оксана опять легла на бок и отвернулась к стенке.