За ценой не постоим Кошкин Иван

Гольдберг умолк, думая о чем-то своем, Николай продолжал переваривать услышанное. История и впрямь была нехорошая — фактически человека, пусть бывшего врага, ни за что ни про что держали под стражей, пытались, если уж называть вещи своими именами, оклеветать. Ведь если бы майор и впрямь был уверен в виновности Берестова, если бы действительно подозревал его в шпионаже, разве он отпустил бы его по первому требованию комдива? Николай вспомнил, как в училище в тридцать восьмом они обсуждали решения январского пленума ЦК, а позже — разоблачение клики Ежова, погубившей столько невинных…

— Выводы сделали, Николай? — нарушил молчание Гольдберг.

Трифонов молча кивнул.

— И это тоже — одна из обязанностей комиссара, защищать людей от таких… Окопавшихся. — Гольдберг встал, несколько раз тряхнул руками. — Об этом не говорится в Полевом уставе, но мы обязаны… Ладно, я рад, что мы поговорили.

Он закинул СВТ на плечо.

— Простите, что задержал вас, Николай, но этот разговор был необходим. Куда вы сейчас?

— К Медведеву, — ответил Трифонов. — Надо поговорить с Коптяевым, потом к истребителям, потом в третий. Надеюсь, за эти полчаса Гудериан через нас не прорвался.

— Ну, мы бы услышали, — успокоил Гольдберг.

Он повернулся и зашагал вдоль опушки в сторону КП батальона. Николай посмотрел вслед комиссару и почесал подбородок — пожалуй, сегодня он узнал больше, чем за все пять месяцев после выпуска. Хотя, конечно, из этих пяти месяцев два с половиной он провалялся в госпитале… Политрук посмотрел на небо — луна снова зашла за тучи, возвращаться придется по своим следам. Трифонов расстегнул шинель и, прикрывая руку, чиркнул спичкой — на часах было десять минут пятого, до рассвета еще далеко. Николай застегнулся и пошел вдоль завала к пулеметному окопу.

— Здравствуйте, товарищ Зверев.

Из окопа на Трифонова хмуро уставился первый номер расчета ДП, бывший студент механического факультета ефрейтор Зверев.

— Здравствуйте, товарищ политрук.

Окоп был отрыт по всем правилам, обеспечивая стрельбу как в поле, так и вдоль завала, в стене были устроены две «лисьи норы», одна пустовала, из другой доносился мощный храп.

— Второй номер мой, Талгат, — уловив невысказанный вопрос, кивнул Зверев.

— Он там себе ничего не поморозит? — озабоченно спросил Трифонов.

Зверев пожал плечами:

— Да не должен, лапником там все хорошо выстлано, ватник да еще две шинели.

— Вы ходили греться?

— Нет, мы — пулеметчики, нам позицию бросать нельзя, — как-то неуверенно ответил Зверев.

Трифонов принюхался.

— Вы что, тут костер жгли, что ли?

В темноте лица Зверева было не видно, но ответ прозвучал виновато:

— Ну да. Холодно, а у нас место высокое, вода на дне не собирается. Да вы не волнуйтесь, товарищ политрук, — заторопился бывший студент. — Мы ж не идиоты — брезентом накрывались.

— Приказ был — соблюдать маскировку. — Трифонов начал злиться. — Объявляю тебе…

Он запнулся. Строго говоря, выговор должен был объявлять командир отделения или командир взвода, политработник таких полномочий не имел. По Уставу политрук Трифонов должен сообщить о происшествии командиру взвода. Николай решил, что ограничится внушением.

— Зверев, ты взрослый человек, должен сам понимать, — на языке вертелось хорошее слово, но политруку оно не пристало. — Мне что, тебя к Медведю волочь? Выговор тебе перед строем объявлять?

— Так тут замерзнуть недолго, — угрюмо ответил пулеметчик.

— Ладно, — вздохнул Николай. — А как вообще, киргиз этот, Талгат твой — он… Надежный?

Зверев посмотрел на храпящий ком.

— Он казах, — поправил бывший студент политрука. — Молчун он, слова не вытянешь, но, по-моему, надежный. И оружие знает — он городской, кажется.

— Ну, ладно, я пойду. — Трифонов поднялся с колена, уже собираясь уходить, и вдруг обернулся. — А Берестов что, правда сам немца ножом снял?

— Правда, — гордо сказал Зверев. — Я сам видел, ну, не видел, я за дорогой смотрел. Но Женька, ну, младший сержант Кошелев, видел. А что?

— Да так, ничего, — пожал плечами Трифонов. — Странно только, он не молодой уже, да и сила тут нужна.

— Андрей Васильевич любого молодого. — Зверев сделал неопределенное движение рукой, показывающее, что Берестов любого молодого заткнет за пояс. — А бегает вовсе как конь.

— Надо же…

Трифонов шел, старательно обходя деревья. За ночь лес хорошо присыпало снегом, если случайно стукнуть ствол, все осыплется, и голые ветви будут демаскировать позиции, да и получить мокрый сугроб на голову не хочется. Несколько раз Николая окликали из окопов, но, узнав политрука, пропускали. Костры, у которых грелись бойцы, уже погасили, красноармейцы заняли свои ячейки. Найдя комвзвода-2, Трифонов узнал, что немцы себя пока не обнаружили, зато секреты задержали подозрительных, и теперь Медведев не знал, что с ними делать. Николай решил, что разберется с чужаками сам, старшина не возражал, радуясь, что политрук согласился взвалить этот груз себе на плечи. Задержанных привели в окоп для «максима», тот самый, что напрочь забраковал капитан Ковалев. Сейчас в нем обосновалась сержант Пашина — поскольку батальонный пункт медицинской помощи был далековато, санитарам было приказано тащить раненых сюда, а уж санинструктор решит, в каком порядке эвакуировать дальше.

Подозрительных оказалось двое: первый — парень в красноармейской шинели не по размеру, разбитых сапогах и пахучем вытертом собачьем треухе. На вид ему было лет восемнадцать, он смотрел на всех круглыми, словно мышиными глазами и переминался с ноги на ногу. Второй — крепкий, широкоплечий, в ватных штанах и куртке, добротных меховых рукавицах, в валенках и форменной шапке. Этот глядел спокойно, уверенно, даже как-то оценивающе и вообще как-то сразу Трифонову не понравился.

— Кто задержал? — спросил политрук у Медведева.

— Сержант Зинченко, — ответил комвзвода-2. — Командир второго отделения.

— Они были безоружны?

— Этот, — указал старшина на щуплого красноармейца, — без оружия. У второго СВТ забрали.

— Вот как?

Самозарядная винтовка Токарева встречалась в войсках все реже, ее отдавали самым опытным и прилежным бойцам. Трифонов повернулся к здоровяку:

— Фамилия, звание, часть? — спросил политрук, стараясь, чтобы голос звучал резко, но спокойно.

— Сержант Иванов, стрелковый полк, — ответил задержанный.

Он чуть растягивал слова, так, что ответ, в общем, нормальный, прозвучал почти оскорбительно.

— Что вы здесь делаете? Где ваша часть?

— Я находился в секрете, — невозмутимо ответил сержант. — Меня не сменили, я начал замерзать. Когда вернулся на позиции батальона, увидел, что они оставлены. Пошел искать своих.

— Вы были в секрете один? — недоверчиво спросил Николай.

— У нас в батальоне тридцать семь активных штыков, — все так же ровно сказал задержанный. — Поэтому в секрет меня отправили одного.

— Красноармейская книжка?

— Нет — сдали, — сказал Иванов.

— Должны были выдать новые, — заметил Медведев.

Задержанный повернулся к старшине и все с той же ленивой медлительностью пожал плечами:

— Не знаю. Нам не выдали.

Трифонов понял, почему ему не нравится сержант Иванов — слишком спокоен. Иванова нимало не смущало то, что его забыли снять с поста. То, что он отстал от своих и мог в любую минуту наскочить на немцев, тоже не поколебало душевного равновесия сержанта. И даже радость встречи со своими никак не отразилась на лице младшего командира. Политрук Трифонов, сам человек, как он надеялся, прямой и искренний, не верил в подобную невозмутимость. Он повернулся к младшему бойцу:

— А ты?

— Бо… Боец Чуприн…

По крайней мере боец Чуприн вел себя естественно. Испуганный до того, что не мог держать руки ровно по швам, он переводил тоскливый взгляд с одного лица на другое, словно ожидал, что страшный человек со звездой, нарисованной химическим карандашом на рукаве шинели, прямо тут поставит его к стенке окопа и пустит пулю в лоб.

— И что ты здесь делаешь, боец Чуприн?

Этот парень смотрел так жалко, что Трифонов невольно смягчился.

— Я… Заблудился я, — хлюпнул носом боец Чуприн.

— А куда ж ты шел, болезный? — ласково спросил политрук.

— Я не шел, я ехал, — ответил паренек. — Ездовой я, на патронной двуколке. Был. У меня двуколка сломалась, а комбат велел патроны разобрать, а мне потом догонять…

Он словно торопился оправдаться, объяснить, что он тут делает один, без патронов, двуколки, лошади и батальона. Трифонов кивнул, велев продолжать.

— А как я ее починю? Там колесо, а у меня даже инструмента нет, не выдали. Когда стемнело, я лошадь распряг и поехал своих догонять…

Он запнулся.

— И где твоя лошадь?

Николай сдержанно улыбнулся — боец Чуприн был похож на Иванушку-дурачка из русской сказки, но никак не на врага.

— А через деревню ехал, спросил: где я. А мне бабы сказали: чего, мол, коня зря мучаешь… И забрали.

— Бабы у тебя коня отняли? — вмешался Медведев. — Ну, ты тело-о-ок. И гнездо это они дали?

Старшина указал на треух.

— Они, — кивнул головой боец Чуприн. — Я шапку потерял.

— И винтовку потерял? — Трифонов почувствовал, что прежняя симпатия сменяется злостью на такую бесхребетность.

— Так я ездовой, мне не положено, — вскинулся паренек. — Не хватает винтовок, нам не выдают.

Это было похоже на правду.

— Ладно. — Николай повернулся к старшине. — Отправь их в штаб батальона — пусть там разбираются. Выдели одного бойца в сопровождение.

— Есть. Федотов!

Медведев повернулся к бойцу, привалившемуся к стенке хода сообщения. Длинный окоп закрывал человека едва по пояс, и Федотов, чтобы не торчать на ветру, присел на корточки. Шинель, надетая поверх ватника, сидела на нем мешком, длинная шея была не по Уставу замотана серым шерстяным шарфом домашней вязки.

Учитель математики до войны, на фронт он пошел добровольцем, но не столько из-за того, что хотел бить врага, сколько потому, что не мыслил себе оставаться в тылу, когда его вчерашние выпускники уходили в военкомат. Перед самым выступлением из Каширы Трифонов случайно услышал, как бывший учитель горячо втолковывал бойцам своего взвода: педагогика держится на авторитете преподавателя, и он просто не мог оставаться в тылу, когда его выпускники идут на фронт. Откровенность Федотова, однако, понимания среди бойцов не встретила — батальон выступал на передовую, и нервы у всех были ни к черту. Учителя мало не подняли на смех, а Медведев, и без того злой как собака, заметил, что будет просто замечательно, если выпускники бойца Федотова не узнают, как один паршивый интеллигент едва не подорвал к чертовой матери себя и товарищей, уронив гранату, поставленную на удар. Виктор Александрович Федотов был никудышным бойцом и сам это прекрасно понимал. Дожив до тридцати трех лет, он как-то всегда оставался в стороне от потрясений, что обрушивались на страну волна за волной. От житейских неурядиц его оберегала жена — женщина сильная и по-своему мудрая, видевшая в супруге большого ребенка. Математика и физика, которые Федотов преподавал уже двенадцать лет, были крайне нужными советскому государству и притом абсолютно не политическими предметами, и дело свое Виктор Александрович любил и знал. Многие его ученики поступили в крупнейшие вузы страны, шестеро стали командирами Красной Армии, а один — старший лейтенант артиллерии Николай Мартенс даже получил орден Боевого Красного Знамени за бои на Карельском перешейке, о чем и написал с гордостью учителю. Нет, стыдиться своей довоенной жизни у Федотова оснований не было — он находился на своем месте и хорошо делал свое дело. Война изменила все. Его ребята, выпуск за выпуском, шли на призывные пункты. Даже вчерашние ученики, окончившие школу в 1941-м, прибавляли себе в военкомате год-другой и разлетались по учебным лагерям и военным училищам. Не все, конечно, но многие, те, кем Федотов по праву гордился. В начале июля пришла похоронка на Коленьку Мартенса, который погиб на Украине в первый же день войны, и Виктор Александрович понял, что больше не может смотреть в глаза матерям вчерашних десятиклассников. Дома был страшный скандал, он впервые накричал и даже замахнулся на жену, и в тот же день Федотов пришел в военкомат. Два месяца в учебном лагере не сделали из него бойца, вырванный из привычной жизни, учитель так и не освоил тяжелое ремесло пехотинца. Во взводе к Виктору Александровичу относились с каким-то жалостливым презрением, а комроты откровенно ненавидел портившего показатели нескладного красноармейца.

Их эшелон отправлялся на фронт ранним утром, и провожающие — жены, матери, дети — ждали на вокзале всю ночь. Батальон пришел на станцию за полчаса до отправления, оцепления на перроне не было, и женщины хлынули к вагонам, хватая за руки родных людей, торопливо обнимая, целуя. Одни ревели в голос, висли на мужьях, другие, неестественно улыбаясь, чтобы не показать свое горе, все говорили о том, чтобы следил за собой, чтобы ноги держал в тепле, не лез на рожон и не беспокоился о них — проживем, дождемся. Виктор Александрович все искал в толпе жену и не находил, лишь за пять минут до отхода поезда она протолкалась к нему — растрепанная, тяжело дышащая, пробежавшая три километра от проходной завода, с которого ее отпустили по такому случаю. Торопливо сунула в руки сверток с теплыми носками и шарфом, а потом вдруг обняла и стояла, прижавшись, пока не засвистел паровоз и взводный, хлопнув по плечу, не сказал, с непривычной мягкостью, чтобы лез в вагон.

Под Каширой маршевый батальон раскидали пополнением по потрепанным полкам, мешая вновь прибывших с теми, кто уже понюхал пороху. Командиры сбивались с ног, пытаясь за три дня собрать из людей какое-то подобие боевых единиц. Другие равнодушно принимали новичков, рассовывали их по взводам, не заботясь о том, накормлены ли их бойцы, получили ли зимнее обмундирование и даже вооружены ли они, как положено. Федотов попал во взвод к старшине Медведеву и с ужасом понял, что долго он здесь не выдержит. Комвзвода постоянно придирался к новому бойцу, заставлял перекладывать вещмешок, перематывать портянки, изводил снисходительными объяснениями, как надлежит вести себя красноармейцу, и буквально вызверился на шарф, которым Виктор Александрович обматывал шею. Федотов не понимал, что придирчивость старшины объяснялась отнюдь не ненавистью к нескладному красноармейцу. Бывший учитель напоминал Медведеву другого бойца, тоже из интеллигентов, и комзвода изо всех сил старался вбить в Федотова хоть немного той военной науки, что, по его глубокому убеждению, превратила Холмова из рохли в героя. На марше старшина внимательно следил за слабейшим из своих бойцов и про себя порадовался тому, что учитель, как когда-то тот, другой, «выдержал характер», дошел, не выбросив ни противогаза, ни шлема. Медведев не догадывался, что дело совсем не в характере — Виктор Александрович просто боялся навлечь на себя гнев страшного командира…

— Федотов, отведешь этих двоих в штаб батальона, — приказал старшина. — Вдоль оврага до соседей, там покажут.

Ноги Виктора Александровича затекли, и, поднимаясь, он пошатнулся.

— Есть отвести в штаб батальона, — ответил он и старательно вскинул руку к шапке.

— Давай и не задерживайся, — кивнул Медведев.

Федотов еще раз отдал честь и снял с плеча винтовку.

— Пошли, — приказал он, мотнув стволом в сторону задержанных.

Мальчишка Чуприн втянул голову в плечи и торопливо полез через бруствер, сорвался, наконец выкарабкался наружу и встал, дожидаясь остальных. Иванов легко вытолкнул себя на руках и, как показалось политруку, презрительно посмотрел на своего конвоира, который неуклюже выбирался из хода сообщения. Через минуту все трое скрылись в роще.

— Думаешь, он их доведет? — спросил Трифонов, незаметно для себя переходя со старшиной на «ты».

— Доведет, — уверенно сказал Медведев. — Боец он, конечно, говенный, но не гнилой. Интеллигенты — они такие бывают, как кремень. Иногда. Я знаю.

— Ладно, — кивнул политрук. — Больше вроде ничего? Зинченко где?

— В дозор вернулся, — ответил комвзвода, — товарищ политрук…

— Чего?

Голос старшины был какой-то странный, и Трифонов, вглядывавшийся в пустое темно-синее в рассветной мгле поле, невольно оглянулся.

— Спасибо… За Коптяева вам спасибо, товарищ политрук. Он хороший парень, просто сорвался.

Медведев говорил тихо, и от этого молодому политработнику стало как-то особенно неуютно, словно бы он и взводный были соучастниками какого-то постыдного дела, может, даже преступления.

— Слушай, старшина, — подавляя подкатывающее раздражение, сказал политрук. — Для начала давай, если можно, на «ты». Меня вообще Николаем зовут. Тут вроде бы никого нет, урона авторитету не будет, а то когда ты так надо мной нависаешь и шипишь: «товарищ политрук» — как-то не по себе становится.

Старшина с удивлением посмотрел на Трифонова, затем неуверенно улыбнулся и кивнул:

— А меня — Денисом, — и замолчал, не зная, что говорить дальше.

— Ну, так вот, Денис… — Николай сунул руку в карман и вытащил кисет, затем, вздохнув, сунул обратно. — Благодарить нужно не меня, а Гольдберга — окончательное решение было за ним. Он, между прочим, считал, что Коптяева надо арестовать, но оставил, как я решил.

— Я понимаю, — вздохнул Медведев. — Валентин Иосифович — мужик хороший, правильный, но крутой. По нему не скажешь, но… А, да что там говорить.

— Угу.

Трифонов вдруг осознал, что как проснулся — не выкурил еще ни одной папиросы, и от этого курить захотелось совершенно нестерпимо, но поучение комиссара накрепко засело у него в голове. Скрипнув зубами, Николай приказал себе не думать о махорке, об обрывке газеты, как на него насыпается…

— Так вот, — торопливо оборвал он мысли о куреве, — решение было за ним, он согласился нас прикрыть, если что. Так что не будем больше об этом.

Из рощи показалась Пашина с огромным свертком на спине, за ней шел боец и тащил уже вовсе невероятный тюк. Санинструктор подошла к окопу и только теперь заметила старшину и Трифонова.

— Товарищ… политрук, — слегка задыхаясь, сказала девушка. — А вы не могли бы с товарищем… командиром взвода… Очистить пункт медицинской помощи?

Пашина была девушка высокая, красивая и, как многие медики, циничная и острая на язык. Трифонов поначалу думал, что от нее будут одни неприятности, но, к его удивлению, командир роты был иного мнения. Оказывается, ему уже пришлось воевать вместе с медиками женского пола, и лейтенант отзывался о них с огромным уважением. Медведев тоже высказался в том смысле, что Катя, судя по всему, девушка правильная, и затруднений с ней не будет. Санинструктор и впрямь оказалась с характером — все намеки и шуточки бойцов она отбривала так, что шутники и сами были не рады, что начали. В ночь перед выступлением один из красноармейцев из третьего взвода, большой, по его словам, знаток женского пола, одержавший, опять же с его слов, множество побед на любовном фронте, сунулся проверить, точно ли сержант Пашина такая неприступная. Схваченная во сне за руки, девушка бешено ударила «кавалера» лбом в подбородок, и пока тот приходил в себя, вытащила из кобуры наган. Сбежавшиеся на выстрел бойцы застали удивительную картину: несостоявшийся победитель лежал мордой в грязи, закрывая голову руками, и тихо подвывал от страха, над ним стояла белая от ярости Пашина и в руках ее плясал револьвер. Младший лейтенант Берестов осторожно, даже ласково забрал оружие у девушки, после чего жестоко и умело избил виновника происшествия. Поскольку до выступления оставалось три часа, ротный решил делу хода не давать, свидетелей было немного, а комбату, лично явившемуся на шум, сказал, что, разряжая пистолет, произвел случайный выстрел. Ковалев был человек умный, поэтому объяснением удовлетворился, «кавалера» предупредили, что в следующий раз ему ногами отобьют все возможности приставать к девушкам, и теперь уже все поняли, что Пашина — действительно правильная.

Сейчас она скинула тюк на край окопа и, застегнув шинель, махнула рукой, видимо, подразумевая, что товарищ комвзвода и товарищ политрук должны немедленно исчезнуть с ее глаз. Боец, шедший за ней, сбросил свою ношу рядом и, отдуваясь, сел на нее.

— Что там у тебя, Катюша? — спросил Медведев.

— Сено, — махнула рукой Пашина. — На дно постелю, сверху брезент, не на голой же земле им лежать. Давайте, давайте отсюда, товарищи, у вас свои дела.

Трифонову, конечно, не понравилось, что сержант вот так запросто приказывает ему убираться, но, вспомнив, как Пашина отвечала тем, кто пробовал с ней спорить, политрук вздохнул и кивнул старшине. Оба полезли из окопа и, согнувшись, двинулись по ходу сообщения к роще.

— Непорядок это, конечно, — пробормотал Медведев. — Старшему по званию…

— А ты ей прикажи, — хмыкнул Николай.

Издалека донесся сдавленный крик, и Трифонов чуть не врезался в спину старшины.

— Что за… — начал было взводный.

Гулко ударил винтовочный выстрел, за ним второй.

— Федотов! — крикнул Николай и, оттолкнув Медведева, бросился вперед.

Он всегда считал себя неплохим бегуном, поэтому очень удивился, когда Медведев обогнал его и пошел проламываться через подлесок, обрушивая с ветвей пласты снега. В руках у старшины был ППШ, и политрук запоздало сдернул с плеча карабин и загнал патрон в патронник. Он знал, он знал, что с этим Ивановым что-то нечисто, он должен был проверить его внимательней! Вне себя от чувства вины и подступающего бешенства, Трифонов бежал за старшиной, изо всех сил стараясь не отстать еще больше. Роща кончилась внезапно, сразу за ней шел некрутой подъем до гребня холма. Впереди, метрах в двадцати, один человек, стоя на коленях, склонился над другим, лежащим в снегу. Увидев выбежавшего из рощи Медведева, сидящий замахал рукой и голосом красноармейца Чуприна крикнул:

— Сюда! Сюда!

Трифонов подбежал к мальчишке и рухнул на колени рядом со старшиной, который осторожно поддерживал голову красноармейца Федотова. В правой руке Федотов сжимал винтовку, а левую, почему-то черную, приложил к животу.

— Он его ножом ударил, — захлебываясь слезами, затараторил Чуприн. — И хотел винтовку вырвать, а товарищ Федотов в нее вцепился и не отдает, а я его в бок толкнул, тогда он побежал…

Сзади подбежало еще несколько красноармейцев, они толпились, не зная, что делать, пока их не растолкала неведомо откуда взявшаяся сержант Пашина. Приказав всем отойти в сторону, она быстро расстегнула на Федотове шинель и ватник, разорвала гимнастерку и, стерев снегом кровь, принялась бинтовать живот.

— А вы чего столпились? — рявкнул на своих бойцов старшина. — Ты и ты — останетесь здесь, понесете его в батальонный пункт, остальные — по местам, быстро!

— Смотри, наповал уложил!

Один из красноармейцев, ушедший вперед метров на двадцать, показывал куда-то вниз, и Трифонов только сейчас увидел, что в снегу лежит еще одно тело. Он поднялся и подбежал к убитому — «Иванов» лежал ничком, первая пуля учителя математики ударила его в плечо, вторая пробила ватник как раз напротив сердца. Боец осторожно, рукоятью вперед протянул Николаю самодельный нож с коротким, чуть больше десяти сантиметров, узким лезвием.

— Перо, — сказал красноармеец и, видно, заметив недоумение на лице политрука, пояснил. — Нож на бандитском жаргоне. Я в угро[6] работал до войны, насмотрелся…

Трифонов толкнул труп ногой и присвистнул — раненный в живот, Федотов сумел уложить врага, не потратив ни одной пули зря.

— Поднимайте его, осторожно! — крикнула сзади Пашина. — А ты молчи, не разговаривай!

Трифонов повернулся и побежал обратно. Бойцы, быстро собрав из двух жердей и пары шинелей носилки, осторожно укладывали на них Федотова. Увидев политрука, Виктор Александрович приподнял голову и слабым голосом сказал:

— Товарищ политрук… Я… Вот, подвел… — голос у него и впрямь был виноватый.

Трифонов выдохнул и сделал знак бойцам остановиться. Политрук присел перед носилками и, взяв раненого за правую руку, осторожно ее пожал.

— Товарищ боец, вашей вины тут нет. Это был… — решение пришло внезапно, и Николай вдохновенно продолжил: — Это был диверсант. Понимаете? Немецкий диверсант, отлично подготовленный. — Николая понесло. — Настоящий головорез. Вы молодец — не дали ему завладеть оружием и застрелили его. Объявляю вам благодарность.

Жалкое выражение на лице Федотова сменилось почти радостью, он облегченно вздохнул и сказал:

— Служу трудовому народу. Он очень опытный… Сказал, что снег из сапога вытряхнет, нагнулся… Я даже ничего заметить не успел.

— Все, все, хватит разговоров, — резко приказала Пашина. — Несите его, быстрее, только не растрясите!

Бойцы подняли раненого и осторожно понесли на батальонный пункт приема раненых.

— Думаешь, и впрямь диверсант? — спросил старшина, глядя им вслед.

— Да какой диверсант, — махнул рукой Николай. — Дезертир, судя по всему, может, из уголовников, — он показал Медведеву нож. — Просто… Ну да ты сам все понимаешь.

Медведев кивнул и обернулся к Пашиной, которая собирала свою сумку:

— Катенька, он выживет?

Санинструктор молча взяла из рук Трифонова нож, покрутила его и отдала обратно.

— Лезвие короткое, а ел он недавно. До этого двенадцать часов марша без еды — кишечник должен быть пуст. Если организм крепкий — должен выжить.

Она повернулась и пошла обратно. Политрук и старшина посмотрели друг на друга.

— Ну…

— Ну…

— В один голос, — хмыкнул Трифонов. — Ладно, я на командный пункт — пора ротного поднимать, если он уже не проснулся.

— Товарищ политрук… Коля, а с ним что делать? — Медведев кивнул на Чуприна.

Боец Чуприн переминался с ноги на ногу почти на том же месте, откуда махал рукой и кричал: «Сюда-сюда». Он очень боялся сурового старшину и еще больше — молодого парня с серьезным лицом и нарисованной на рукаве шинели звездой. Но страшнее всего была мысль, что эти двое сейчас повернутся и уйдут, и боец Чуприн снова останется один и будет блуждать по этим сырым холодным холмам, перелескам, никому не нужный. Трифонов посмотрел на паренька, потер подбородок, не зная, на что решиться. Снова подступили мысли о куреве.

— А, да что тут, в самом деле, — он махнул рукой и повернулся к старшине. — Дай-ка ее сюда.

На плече у Медведева висела винтовка Федотова, его подсумки, гранатная сумка, в общем — все снаряжение пехотинца, кроме противогаза и лопатки, оставшихся в окопе. Старшина, недоумевая, подал «мосинку» политруку, Николай осмотрел затвор, взял винтовку на прицел. Чуприн судорожно сглотнул, словно опасался, что суровый политрук прямо здесь и расстреляет его из этой трехлинейки.

— Значит, говоришь, толкнул этого? — спросил он, мотнув головой в сторону убитого.

— Д-да, — кивнул Чуприн.

— Он не ожидал сопротивления, — заметил Трифонов, гордясь своей проницательностью. — Ни от того, ни от другого. Иначе дорезал бы Федотова и забрал оружие, но нервы сдали и побежал. Так говоришь, ездовым винтовка не положена?

— Так не хватает… — робко начал Чуприн и отшатнулся, когда политрук сунул ему в руки трехлинейку.

— На, держи, — приказал Трифонов. — Старшина!

— Есть, — мрачно отозвался Медведев.

— У тебя во взводе убыль — бери его себе, — бодро скомандовал Николай.

— И что я с ним буду делать? — уже больше для порядка спросил комвзвода-2.

— Посадишь в ячейку на место Федотова, — разъяснил политрук. — Слушай, ну брось, что нам теперь, второй раз его в батальон под конвоем посылать? Пусть здесь искупает.

В словах политрука был резон, и старшина, вздохнув, сунул Чуприну подсумки.

— На, держи, только смотри мне — это не лошадей терять.

Чуприн расстегнул ремень, суетливо, но правильно приладил подсумки и гранаты.

— А теперь бего-ом марш! — приказал старшина.

Старшина и красноармеец бодрой рысью устремились по утоптанному следу в рощу, а Трифонов зашагал по целине на командный пункт.

Волков по-прежнему спал в своем окопе, но уже один — телефонист и оба связных сидели в соседних ячейках, нервно направив стволы винтовок в сторону позиций второго взвода. Николая снова строго окликнули, выслушали пароль, после напоминания сказали отзыв.

— Спит? — кивнул политрук на командира, укрытого брезентом.

— Да, — ответил телефонист — худощавый паренек, до войны работавший на телеграфе в Дмитрове. — А нас он разбудил. Говорит, выстрелы слышал.

Трифонов повернулся к часовому.

— А командира почему не разбудил?

Красноармеец поежился, потом пробормотал:

— Так выстрелов всего два было… Я «связь» поднял… Товарищ политрук, он же двое суток не спал…

Николай вспомнил — этот парень был из тех, кто выходил из окружения вместе с Волковым. Трифонов не мог отделаться от мысли, что, если бы в окопе спал он, часовой разбудил бы после первого же выстрела, даже если бы знал, что политрук без сна уже неделю. Сразу пришла вторая мысль: а стал бы Медведев защищать своего бойца, не будь тот своим братом-окруженцем? Мысль была гадкая, но избавиться от нее Николай не мог, и просто толкнул лейтенанта в плечо. Брезент отлетел в сторону, Волков сел и посмотрел на политрука вполне ясными глазами:

— Ну?

— Силен! — восхитился Николай, пораженный этим мгновенным переходом от сна к бодрствованию.

— Часы давай. — Сашка поднялся, тряхнул руками, резко повернулся из стороны в сторону, разгоняя холод. — Черт, продрог. Давай часы.

— Тоже мне, командир, — сурово ответил Трифонов, снимая с запястья «Омегу». — Другой бы сперва спросил, что в роте…

— А что в роте? — поинтересовался Волков, отряхивая снег с шапки.

— Пойдем, душа моя, — сказал Николай, вспомнивший вдруг ни с того ни с сего книжку «Повести Белкина». — Я тебя сейчас буду радовать…

Они спустились по склону метров на двадцать от окопа, и политрук коротко рассказал о том, что произошло за последние несколько часов. Волков слушал, мрачнея, наконец в сердцах выругался:

— На минуту вас оставить нельзя, хоть совсем не спи.

— А что такого? — ответил задетый за живое Трифонов. — Ты бы лучше решил?

— Нет, — ответил, подумав, Волков. — Разве что Чумака этого…

— Чуприна, — поправил политрук.

— Ну, Чуприна. Что это за представление ты устроил?

Трифонов почувствовал, что начинает злиться:

— А что мне было делать — лично его на КП батальона конвоировать? Или сказать: иди туда, и дать пинка под зад? — Николай понял, что повышает голос, и продолжил тише: — Саш, ну что с ним делать-то было? Ну да, он телок. И что его, выбрасывать теперь? Или дать возможность стать бойцом?

— У меня нет времени делать из телят бойцов, — зло ответил Волков.

— А тебя никто и не просит, — угрюмо заметил Трифонов. — Хочешь отменить решение политработника?

— Ты мне руки не выкручивай, — лейтенант уже успокоился. — Ладно… Ну а как и куда его вписывать тогда? Ни документов, ни оружия, у своих он наверняка пропавшим числится.

— Да уж впишут как-нибудь. — Николай только сейчас начал осознавать, в какое положение он поставил себя и командира. — А то, может, его раньше убьют.

Сказал — и сам устыдился. Волков пристально посмотрел на своего политрука и покачал головой:

— Эх ты… Политработник. Ладно, куда ты сейчас?

Трифонов не успел ответить — тишину промозглого утра разорвал далекий винтовочный выстрел, за ним другой, потом затарахтели очереди, и стало ясно, что где-то на западе началась перестрелка.

— Это у нас. — Волков казался неестественно спокойным. — Там второй взвод, но стреляют дальше.

— Это секрет, Зинченко! — крикнул Трифонов и бросился вверх по склону.

Он добежал до КП, где бойцы уже перекинули винтовки на сторону, откуда доносилась пальба. Из своего угла высунулся телефонист с трубкой в руке и крикнул:

— Товарищ лейтенант, комбат на проводе!

Ротный прыгнул в окоп и выхватил трубку.

— Есть! Есть — Ракита!