Брюс Филимонов Александр

Успехи в модернизации артиллерии

Безусловно, горное дело, металлургия были близки Якову Вилимовичу, поскольку они связаны с артиллерией, а генерал-фельдцейхмейстер в конце Северной войны, да и после нее продолжал совершенствовать артиллерию и укреплять этот род войск.

Иоганн-Готтгильф Фоккеродт, рассказывая о петровских нововведениях, писал: «Устройство артиллерии Петр I предоставил генерал-фельдцейхмейстеру Брюсу, шотландцу по происхождению, который в несколько лет привел ее в превосходное положение, несмотря на понесенную ею великую потерю при Нарве».

В 1720 году он получает новый состав пороха, который превосходит по качествам весь известный в то время порох по точности и дальности стрельбы. Об этом упоминается в «Записке на память, о чем доложить его царскому величеству».

В то же время Брюс, всегда заботясь о пользе и выгоде своих подчиненных, вставал горою за специалистов артиллерийского ведомства, стесняемых требованиями полиции, или требовал немедленной уплаты артиллерийским рабочим за материал и труд, потраченные ими на поделки для других, казенных же, ведомств. Так, в сентябре 1720 года Брюс особым мемориалом в Кабинет ходатайствовал об увольнении артиллерийских инструментных мастеров Ив. Калмыка и Дм. Турченинова, живущих в выстроенном им из кабинетских сумм доме, от обязанности мостить свой двор, возлагаемой на них полициею.

В том же 1720 году в подчинение Брюсу передаются все крепости, т. е. фортеции регулярные готовые, — Петербург, Кексгольм, Нарва и Иван-город, Рига, Динамент, Перноф, Святаго Креста, Киев-на-Печерах, Архангельск; фортеции и цитадели строящиеся и планируемые для строительства — Шлиссельбург, Смоленск, Выборг, Кронштадт; малые цитадели — Пероволочна, Переяславль, Брянск, Павловский, Царицын, Луки, Чернигов, Новый Транжамент; города с башнями нерегулярные — Тобольск, Казань, Уфа, Астрахань, Псков, Новгород. Царский указ от 23 мая 1720 года гласит: «Великий Государь указал: все крепости и в них обретающихся артиллерийских служителей и артиллерию, амуницию, цейхгаузы и прочее, что к артиллерии принадлежит, с сего числа впредь ведать в Главной Артиллерии Генерал-Фельдцейхмейстеру и Кавалеру Господину Брюсу, так как и Санктпетербургския крепости у него ведомы суть. И о том обо всем изо всех мест репортовать его, и всякаго о том решения требовать от него, а ему о состоянии тех крепостей репортовать в Военную Коллегию, так как и о полевой артиллерии, по Воинскому уставу. А в каком состоянии те крепости и обретающиеся в них артиллерийские служители, артиллерия и прочее, что к оной принадлежит, о том всякаго надлежащего подлиннаго ведения требовать из тех губерний в артиллерию указами немедленно, дабы заблаговременно все крепости, которыя надлежит содержать, во всем, в чем пристойно, исправить и в порядок привести, о чем должен старание иметь Генерал-фельдцейхмейстер, как о том Воинский Устав повелевает».

Продолжает Яков Вилимович руководить Монетным двором, проводя денежную реформу, направленную на борьбу с фальшивомонетчиками. Эта борьба была довольно жесткой. Так, 5 февраля 1723 года Брюс лично объявил в Берг-коллегии указ об отсечении головы фальшивомонетчикам, которые, с «влитым в горло расплавленным металлом, не скоро умирают».

После отставки Брюса Монетный двор был выведен из состава Берг-коллегии.

7 мая 1724 года, при короновании Петром Великим Екатерины на престол как императрицы, генерал-фельдцейхмейстер Брюс в свите царских регалий нес перед государем императорскую корону. Его жена Марфа Андреевна вместе с княгиней Меншиковой, графиней Головкиной и княжной Трубецкой поддерживала шлейф императрицы.

В последние дни января 1725 года тяжело заболел царь. Брюс не только присутствовал во дворце со всею знатью, но и принимал участие в «конгрессе» первейших чинов империи, провозгласившем на рассвете 28 января императрицу Екатерину преемницей умершего императора, причем «в том же преждереченном конгрессе (повествует самовидец) от всех прошен Генерал-Фельдцейхмейстер Сенатор и Кавалер граф Яков Брюс, дабы принял на себя труд о обустроении погребения императорского, и принадлежащего к тому, по обычаю прочих в Европе государств. И его превосходительство, получив себе в помощь господина генерала Бона, и выбрав угодных к тому делу управителей и прочих помощников, також и вся к тому нужная изготовив и мастеров разных художеств созвав, со всяким тщанием ему врученное дело производил и исполнил». Так Брюс в звании верховного обер-маршала печальной комиссии отслужил свою последнюю службу Петру.

В память императора Яков Брюс разрабатывает рисунок к 1160 золотым (от 4 до 50 червонцев) и 10 900 серебряным медалям. Этот рисунок был представлен в Сенате 24 февраля 1725 года. В ходе обсуждения Сенатом он был принят за основу с некоторыми изменениями оборотной стороны медали — вместо «лежащих на земле корон и прочего» решено «быть столику и на нем скипетр и держава».

Кроме медалей, Я. В. Брюс разрабатывает церемониальные планы погребения Петра. Эти планы включали: реестр певчих при гробе, изложение указа императрицы Екатерины I о погребении Петра I и Натальи Петровны (дочь Петра Алексеевича умерла 2 марта и была похоронена вместе с отцом), порядок, как поступать при погребении (инструкция на 8 листах), план погребальной церемонии (на 13 листах, в виде раскладушки), донесения об участниках погребения, опись участников погребения, опись подданных, шедших в церемонии (всего 69 человек), церемонию шествия в рисунках.

В этом огромном труде (на 66 листах) Брюс расписал до мельчайших деталей все нюансы погребения императора.

Петр I был похоронен 10 марта. Работами по бальзамированию тела императора также руководил Яков Вилимович Брюс.

Вот как описывает похороны A.C. Чистяков: «На крепости вывешены были черные флаги, по Неве, вдоль мостков, стояло войско с белыми восковыми факелами в руках; народу было видимо-невидимо; Нева, набережная, окна и крыши домов были унизаны зрителями и у всех в руках были восковые свечи. После третьего сигнального выстрела гроб вынесли с церемонией и поставили под балдахином на великолепные сани, обтянутые черным бархатом с золотыми галунами и запряженные восемью лошадьми в черных бархатных попонах, вышитых золотыми государственными гербами.

Шествие открывали унтер-офицеры гвардии с алебардами. За маршалом шли литаврщики, трубачи, пажи и придворные кавалеры. За ними, в епанчах с длинным крепом, иностранные купцы и депутаты завоеванных областей, каждое отделение отделялось гоффурьером верхом; за красным военным знаменем вели любимую лошадь государя, на которой он бывал в сражениях; на ней была богатая сбруя, а на голове белые и красные перья. Несли областные знамена, и за каждым лошадь в попоне, также желтый адмиральский штандарт, который император распускал на ботике, во время торжественного плавания. За белым знаменем с изображением ваятеля, отделывающего статую России, — вели лошадь под зеленой попоной с разноцветными перьями на голове; далее следовали латник в золотых латах на коне, а затем пеший траурный латник, с опущенным мечом, и знамя печали — черное. Несли герб государственный и гербы областей, шло духовенство с крестами, при печальном пении певчих, за духовенством несли гроб Натальи Петровны, под балдахином. Герольдмейстеры несли государственные мечи, опущенные вниз, ордена, короны царств, скипетр, державу и императорскую корону. Затем сани с гробом императора. Полковые знамена преклонялись к земле, по мере приближения к ним гроба, и замолкавшая похоронная музыка опять раздавалась. За гробом шла императрица с лицом, закрытым черною мантией, ее под руки вели Меншиков и Апраксин, шлейф несли камергеры, по сторонам шли драбанты, в свите ее — придворные. Таким же порядком, но с постепенно уменьшающейся свитой шли все остальные члены царской фамилии; последним шел великий князь Петр Алексеевич со свитой. За ним придворные, знатные дамы и девицы, чиновники, дворяне и купцы. Шествие замыкали унтер-офицеры гвардии; у всех в руках были зажженные свечи, исключая тех, которым надобно было нести что-нибудь, кого-нибудь поддерживать или держаться за шнуры и кисти катафалка; народ тоже шел с зажженными свечами.

Через каждую минуту раздавался пушечный выстрел; похоронное пение, погребальная музыка, плач и рыдание нескольких тысяч человек производили потрясающее действие на присутствующих.

Гроб поставили на приготовленное место; по окончании службы раздались три оглушительных залпа из орудий и ружей всего войска. Феофан Прокопович сказал надгробное слово; оно было не длинно, но говорил он его долго, потому что его поминутно прерывали отчаянные крики, плач и стоны присутствующих.

Гроб Петра только через шесть лет опустили в каменный склеп, а до тех пор он стоял на виду, покрытый порфирой и при нем постоянно находилась почетная стража».

В начале царствования Екатерины I Брюс, как генерал-фельдцейхмейстер, продолжает руководить артиллерийским ведомством, которое не просто управляло мощной артиллерией, главное, был заложен механизм ее дальнейшего развития.

К личному составу этого ведомства по табелям 1725 года принадлежали 5579 артиллерийских чинов: в полевой артиллерии пять генерал-майоров, 77 штаб- и обер-офицеров, 1435 унтер-офицеров и рядовых, 1010 неслужащих, 270 инженерных нижних чинов, 194 мастеровых артиллеристов и инженеров; при гарнизонной артиллерии, кроме Сибири, 40 штаб- и обер-офицеров, 1995 унтер-офицеров и рядовых, 58 неслужащих, 202 мастеровых; при гарнизонной артиллерии в Сибири 20 штаб- и обер-офицеров, 185 унтер-офицеров и рядовых, 87 неслужащих и мастеровых.

Ядром полевой артиллерии был созданный Брюсом Артиллерийский полк. Он состоял из одной бомбардирской, шести канонирских и одной минерной рот. В гарнизонной артиллерии насчитывалось до 30 команд, рассеянных по крепостям. Количество орудий полевой и гарнизонной артиллерии, не считая с ними полковых и корабельных, доходило до 5000 единиц. Орудия эти были медные и чугунные, от 6-фунтового до 9-пудового калибра. Медные орудия отливались в Москве и Петербурге, чугунные — в Воронеже, Олонце, Сестербеке и Екатеринбурге. Тяжелая артиллерия хранилась на складах в Москве, по крепостям и особым запасным дворам — в Петербурге, Брянске (на польской границе) и Ново-Павловске (у турецкой границы) — на каждом по 240 пушек и 72 гаубицы и мортиры. Порох изготовлялся на заводах московском, петербургском, охтинском и сестрорецком. Оружие делалось на заводах в Туле и Сестербеке. Специальное артиллерийское образование давала школа при Петербургском лабораторном доме. На содержание всего артиллерийского ведомства 21 мая 1724 года положено отпускать ежегодно по 300 тысяч рублей — из подушного 12-гривенного сбора с купцов и из остатков от 4-гривенного сбора с государственных крестьян.

Брюсу, располагавшему теперь, в 1725 году, не теми артиллерийскими средствами, которые были у него в 1704 году, оставалось только работать в пользу дальнейшего развития русского артиллерийского дела.

Однако с воцарением Екатерины I артиллерийская деятельность его почти прекратилась.

За 1725 год Брюс, «доношениями Артиллерийской Канцелярии», подготовил только два указа по артиллерийской части. Первый, от 29 апреля 1725 года, о том, что «при артиллерии к покупке и к свидетельству материалов против проб, определить из артиллерийских служителей, кого та Канцелярия за благо рассудит, и быть им при том деле за присягою и свидетельство чинить, как о том в регламенте Адмиралтейском напечатано; а из купецких людей к тому свидетельству не определять». Второй, от 7 декабря 1725 года, о прибавке «московским пороховым уговорщикам, за порох, который по указу 17 Января 1724 года, определено делать новым маниром», к прежним 2 рублям 90 копейкам еще по 34 копейки на пуд казенной цены.

Нельзя сказать, чтобы Брюс со времени воцарения Екатерины I предпочел артиллерии Берг-коллегию, «по доношению и мнению», в качестве президента которой издал всего один указ — от 27 октября 1725 года, «о определении на Монетные дворы для караулов урядников и солдат из гарнизонных регулярных, с обыкновенною переменою по недельно, а именно: в Москве, на три двора, урядника, капрала, ефретура, да солдат 24 человека, в Санкт-Петербурге, на два двора, капралов 2, ефретуров 2, солдат 16 человек, понеже как в Санкт-Петербурге, так и в Москве, на Монетных двора без твердого караулу пробыть ни которыми меры невозможно».

Вместе с тем Брюс в качестве одного из старейших «птенцов гнезда Петрова» и полезнейших сподвижников «первого Императора» был весьма уважаем императрицей Екатериной I. 21 мая 1725 года, в день брака цесаревны Анны Петровны с герцогом Голштинским Карлом-Фридрихом, ему была поручена весьма почетная свадебная должность брата августейшей невесты. 30 августа того же года императрица возложила на Брюса как кавалера Андреевского ордена орден Святого Александра Невского, учрежденный ею 21 мая.

Можно было бы предположить, что Брюс устал и от этого мало занимался государственной деятельностью. Однако думается, что подлинные причины пассивности Брюса кроются в обстановке, сложившейся при дворе императрицы Екатерины I. Да, она почитала Брюса, но это почитание вызывало раздражение и ревность со стороны высокопоставленных вельмож при дворе. Именно в этот период выдвигается А. И. Остерман, с которым у Брюса не было особой дружбы. Но наиболее влиятельной фигурой при дворе оставался А. Д. Меншиков, умело влиявший на императрицу. Для него высокое положение Брюса было не совсем выгодно, и дружба, которая сложилась между ними при Петре, ушла на второй план. Как отмечал В. Н. Татищев, после смерти Петра I в сложных условиях обострившейся борьбы за власть Брюс сумел сохранить независимое положение и не примкнул ни к одной из враждовавших группировок «и от обоих в любви и поверенности пребывал».

Так, человек, проводивший активную деятельность при царе-преобразователе, постепенно теряет былую предприимчивость, не видя должного понимания среди власть предержащих. Умный чиновник, порядочный и честный военный, Брюс видел и некоторое пренебрежение к себе. В полной мере это новое положение генерал-фельдцейхмейстера проявилось при формировании Екатериной I Верховного Тайного совета, в который вошли князь А. Д. Меншиков, граф Ф. М. Апраксин, граф Г. И. Головкин, граф П. А. Толстой, князь Д. М. Голицын, барон А. И. Остерман и герцог Голштинский. Последний введен в состав совета через неделю, 15 февраля 1726 года.

Оказавшись вне членов Верховного Тайного совета, которые были такими же, как Брюс, «птенцами гнезда Петрова», Яков Вилимович обратился к Екатерине I с просьбой о выдаче ему жалованной грамоты с подтверждением его заслуг. Видимо, Яков Брюс не мог рассчитывать на дальнейшее расположение к нему членов Верховного Тайного совета и поэтому решил заручиться документом — поддержкой самой императрицы. Вообще необходимо отметить, что в истории России это был первый случай, когда выдавалась жалованная грамота по просьбе ее получателя. Брюс и в этом создает прецедент.

Для Екатерины I, видимо, было понятно уже тогда, что Яков Брюс собирается уходить в отставку, благо ей не нужно было делать это самой. Тем более что генерал-прокурор П. И. Ягужинский, подавая императрице сочиненную им «Записку о состоянии России», отмечал: «Не малый апартамент в государстве артиллерия, а генерал-фельдцейхмейстер уже весьма ослабел, а на его место не токмо кто видится быть достоин, но ниже и в помышление приходит кому, чтоб на его место человека заранее усматривать».

31 марта 1726 года Брюсу была выдана жалованная грамота императрицы. По всей видимости, оценив масштабность всего, что было сделано Брюсом в Петровское время, императрица жалует ему чин генерал-фельдмаршала и награждает орденом благоверного князя Александра Невского. После этого он подает прошение об отставке и получает ее со всех военных и государственных постов 6 июля 1726 года в возрасте 57 лет.

Брюс в Глинках

27 апреля 1727 года Я. В. Брюс приобретает за 4500 рублей серебром у князя А. Г. Долгорукова усадьбу в 42 верстах к востоку от Москвы у впадения реки Вори в Клязьму. Здесь он отстраивает новый усадебный комплекс. С этой усадьбой, старейшей из сохранившихся в Подмосковье, связаны последние 8 лет его жизни.

Отставной генерал-фельдмаршал неслучайно решил выехать из Санкт-Петербурга, поселиться в Москве и приобрести эти земли.

Москва для Брюса была не просто местом рождения. Здесь был похоронен его отец, здесь, в Немецкой слободе, жили близкие ему, не только по вероисповеданию, люди.

Места, вдоль берегов Вори и Клязьмы, были хорошо знакомы бывшему генерал-фельдцейхмейстеру и президенту Берг- и Мануфактур-коллегии. И связано это с тем, что здесь в начале XVIII века возник один из центров порохового и кожевенного производства России.

Первые предприятия, пороховой и оружейный заводы, у деревни Глинково были созданы в 1698 году датским предпринимателем Елизаром Избрантом. Пороховой завод ежегодно поставлял до 10 тысяч пудов пороха, оружейный — 8 тысяч ружей.

Воря в XVII–XVIII веках была промышленной рекой, на которой строились плотины, устанавливались мельницы, обслуживавшие предприятия. Елизар Избрант выстроил 2 плотины по соседству.

В 1704 году из Москвы на Ворю был переведен пороховой завод купца Пороховщикова. Он поставлял в артиллерию по контракту 4000 пудов пороха. Пороховщиков арендовал земли у Лопухиных на правом берегу реки, в полверсте вверх по течению за усадьбой Савинской.

В начале XVII века в селе Успенском, входящем ныне в черту Ногинска (Богородска), на реке Клязьме был основан еще один пороховой завод Ф. Аникеева. Его мощность определялась в 4–6 тысяч пудов пороха в год.

Вслед за ним на реке Клязьме появляется Обуховский пороховой завод английского коммерсанта Андрея Стельса, уже знакомого нам по поездке Петра и Брюса в Англию в 1698 году. А. Стельс пользовался особым расположением Петра. В 1708 году Обуховский завод опережает всех конкурентов не только по количеству поставок (16 000 пудов), но и по качеству. Порох Стельса был высшего качества.

Кроме того, он был еще и на 18 процентов дешевле пороха других производителей.

Судьба этих предприятий непосредственно связана с Глинками, которые были пожалованы «в вечное пользование» А. Стельсу в 1710 году. К тому времени английский коммерсант, объявивший о возможности увеличения производства, получает монопольное право на производство пороха по указу Петра I. Прочим царь «делать порох не велит».

Артиллерийское ведомство Брюса заключает с ним контракт на ежегодную поставку 20 тысяч пудов пороха.

Такое положение дел не устраивало владельцев других пороховых предприятий. Тем более что Е. Избрант одним из первых затоварил Глинковский пороховой завод, на котором скопилось вместе с незавершенным производством 10 тысяч пудов пороха, не находящего спроса. Подобная ситуация возникла и у Пороховщикова и Аникеева. А Обуховский завод продолжал увеличивать производство, доведя его в 1710 году до 34 814 пудов.

Единственным средством борьбы для конкурентов была экономическая блокада А. Стельса. В обход артиллерийского ведомства владельцы пороховых заводов скупают все сырье (серу и селитру), взвинтив при этом на него цену. В итоге Обуховский завод в 1711 году остается без сырья и останавливается. Так, в 1711 году была разрушена монополия Стельса. Он не смог пережить этого удара и в январе 1712 года скончался. Его жена Варвара (урожденная Марли) пытается восстановить производство, но после неудачи продает завод и уезжает в Англию. А в 1717 году через ее поверенного сельцо Глинково с деревнями было продано князу А. Г. Долгорукову.

Глинковские заводы Е. Избранта прекратили свое существование после смерти Петра I в 1725–1726 годах. Савинский Пороховщикова действовал до 1767 года. Он был уничтожен взрывом и более не восстанавливался. Успенский завод, поменяв нескольких владельцев (Клюевых, Рахманиных, Панфиловых и других), прекратил производство пороха в середине XIX века. Обуховский завод после Стельса принадлежал Фухтеру, Беркузину, Раушеру, Беренсу и действовал до 1819 года.

Что же касается Глинковских предприятий, здесь с 1727 года были владения Я. В. Брюса, отданные в аренду в 1734 году известному предпринимателю Афанасию Гребенщикову.

В 1729 году он становится арендатором Казенной лосиной фабрики. Эта фабрика была переведена в 1708 году из Москвы, где располагалась с 1695 года близ Каменного моста, как Казенный кожевенный двор. В Подмосковье, на Клязьму, она переводится из-за тесноты и неудобства расположения и еще потому, что по распоряжению руководителя Артиллерийского приказа в 1708 году ускоряется производство кожевенного обмундирования. Таким образом, создание Лосиной фабрики в километре от Глинок напрямую связано с деятельностью Я. В. Брюса.

Надо сказать, что это была не первая попытка строительства кожевенного предприятия в черте современного Лосино-Петровского. В конце 1660-х годов при царе Алексее Михайловиче чуть ниже по течению реки был создан кожевенный завод под деревней Тимонино. Однако место для завода было выбрано неудачно — он находился в пойме реки, — и при разливе Клязьмы был снесен паводком в начале 1670-х годов. Поэтому при Петре I место для Кожевенного двора выбирается на возвышенности, выше по течению реки.

Фабрика проработала 150 лет — до 1858 года, пока не была закрыта указом императора Александра II, который повелел переименовать Лосиную слободу, находившуюся рядом с фабрикой, в слободу Петровскую и приписать ее к городу Богородску в качестве подгородной слободы. Таким образом, закрепилось двойное название за поселением, ныне называемым городом Лосино-Петровским. Территория города с запада непосредственно примыкает к усадьбе Глинки.

Были и другие причины покупки Яковом Вилимовичем Брюсом имения в Глинках.

Прежде всего необходимо отметить, что владение Глинками А. Г. Долгоруковым оказалось незаконным.

Согласно жалованной грамоте 1710 года Андрей Стельс получает Глинки в вечное пользование. Т. е. права владения этой территорией у него не было. Поэтому продажа вдовой А. Стельса Глинок в 1717 году оказалась незаконной без «купчей крепости». Купивший имение князь А. Г. Долгоруков, 10 лет владея усадьбой, вынужден был вести постоянную судебную тяжбу с правительством о праве владения этой землей. Продажа им усадьбы Я. В. Брюсу, видимо, оказалось единственно приемлемым выходом из создавшегося щекотливого положения.

Кроме того, Глинки, имея прекрасное территориальное положение, вблизи проезжих дорог, в живописном уголке Подмосковья, были окружены неплохими соседями.

На основании списка владельцев селений за 1725 год можно заключить, что недалеко от Глинок в этот период находились крупные земельные угодья, владельцами которых являлись князья Волконские (Никольское-Тимонино, 1,5 км от Глинок), Лопухины (Савинское, 3 км от Глинок), Долгорукие (Лукино, 4 км от Глинок), Трубецкие (Гребнево, 10 км от Глинок) и другие.

Место, где располагалась усадьба, было еще и очень удобным для проживания. Она размещалась на кромке леса, находящегося с северо-востока. Причем лес отделялся от территории усадьбы сельцом Глинковым, названным так, видимо, по породам глины, используемым местными жителями. С юга границей усадьбы была река Воря, с построенными на ней предприятиями Избранта — Гребенщикова. С запада за Старицей открывалась пойма Клязьмы при впадении в нее Вори, с видом на Лосиную фабрику, расположенную на другом берегу Клязьмы.

При обустройстве усадьбы Я. В. Брюс проявил свойственные ему энергию и изобретательность. Старица была превращена в два пруда, на берегах которых разместился усадебный комплекс. Место для строительства зданий и разбивки парка площадью в 20 гектаров было тщательно выровнено. Оно имело прямоугольную форму, вытянутую с юга на север. Усадьба отстраивалась по западноевропейскому образцу в стиле дворцово-парковой архитектуры. Подобные усадьбы уже строились в окрестностях Санкт-Петербурга.

Об одной из таких усадеб, принадлежавшей Я. В. Брюсу на берегу Финского залива, сообщает исследователь В. А. Коренцвит в статье «Последний дворец А. Д. Меншикова «Монкураж»», опубликованной в ежегоднике «Памятники архитектуры. Новые открытия» за 1988 год. Автор сообщает, что «в рукописном наследии первого историка Петербурга А. И. Богданова сохранился замечательный документ — опись участков, «которые по указу с первых лет Петром Великим пожалованы были» по Петергофской дороге, начиная от Петербурга, от Автова, до деревни Красная Горка. Из этой описи узнаем, что на территории нынешней Александрии располагались участки четырех владельцев, а именно (в направлении от Петергофа к Петербургу): подьячего Александра Яковлева, от гвардии поручика Данилы Чевкина, генерала-фельдцейхмейстера Брюса и Петра Мошкова. К моменту составления описи застроились лишь двое: Д. Чевкин и Я. Брюс. В описи указано, что «у господина Брюса дом 1, покоев 3, изб 2, баня 1, амбар 1, пруд 7».

А. И. Богданов признается, что ему неизвестно, когда была сделана опись…»

Автор на основании фактических данных определяет дату составления описи — 1718 год. Затем он сравнивает эту опись с генеральным планом Петергофа Н. Микетти 1722 года и заключает, что «владения Я. Брюса остались за ним, а соседний участок гоф-интенданта П. Мошкова перешел к барону П. Шафирову. Шафиров… продал свой участок, «расположенный близ Петергофа рядом с местом графа Брюса, архиатеру Блюментросу». Итак, делает вывод В. А. Коренцвит, — вопреки распространенному мнению, территория современной Александрии не принадлежала А. Д. Меншикову в петровское время. Участки переходили от одних владельцев к другим, и лишь имение генерала-фельдцейхмейстера Я. В. Брюса оставалось за ним, по крайней мере, до 1725 г. Этот видный деятель Петровской эпохи, полководец, дипломат и ученый, не желая терпеть над собой временщика А. Д. Меншикова, отдалился от двора и в 1726 году навсегда покинул Петербург, поселившись в своем имении Глинки под Москвой. По-видимому, в том же году Меншиков приобрел петергофский участок Брюса, а заодно и ряд соседних участков на территории не только современной Александрии, но и почти столько же в смежной Знаменке. На этот факт до сих пор исследователи не обращали внимания, а между тем и в документах, связанных с конфискацией имений А. Д. Меншикова, в длинном перечне владений наряду с Ораниенбаумом, «Фаворитом», «Монкуражем» и другими упоминаются также приморские места: «Чернышевское, Ржевской, Дохтурское, Брюсовское»».

О последних двух мы уже знаем — это бывшие дачи Брюса и доктора Блюментроста».

Автор отмечает, что названия дач Чернышевской, Ржевской, Брюсовской и др. оставались за этими участками и после конфискации имений Меншикова. При этом обращается внимание, что они «перечислены в том порядке, в каком… следуют по направлению от Петергофа к Петербургу. Упомянутый в этом перечне «Монкураж» находится перед дачей Брюса, т. е. на бывших участках Д. Чевкина и А. Яковлева. На самом деле, — утверждает автор, — это не совсем точно. Усадьба Брюса не только вошла в состав «Монкуража», но и составила его основное ядро, так как именно взамен усадебного дома Брюса А. Д. Меншиков поставил свой дворец. В этом убеждает находящийся в ЦГА ВМФ уникальный чертеж — план местности с обозначением участков Чевкина, Брюса, Блюментроста, Ржевского и «г-на генерала-майора Синявина»».

Далее, опираясь на план местности, исследователь отмечает: «…на… участке Брюса возвышается двухэтажное каменное здание в девять осей с центральной увенчанной куполом башней — ротондой. По сторонам стоят одноэтажные в три окна флигельки, связанные с главным зданием оградой с арочными проездами. Трехчастная композиция напоминает «Монкураж», но у А. Д. Меншикова взамен ограды появились галереи, в которых, однако, также имелись центральные проезды во двор. Совпадают и размеры Брюсовской усадьбы и Монкуражского дворца — 45 саж. в длину, причем центральный корпус в обоих случаях одинаков по длине — 16 саж. Нельзя не отметить, что в решении башни-фонарика заметна перекличка с аналогичной башней в доме Брюса. Но на этом сходство между двумя постройками кончается. В архитектурном значении усадьба Брюса не идет в сравнение с великолепным княжеским дворцом. Любопытно, что на участке Брюса по другую сторону оврага показано еще одно довольно большое одноэтажное здание со службами и перед ним — Нижний сад… Наличие сада с центральной аллеей, ведущей к дому, говорит о том, что перед нами, скорее всего, не служебная постройка, а старый господский дом, рядом с которым Я. В. Брюс построил новый, более красивый и вместительный».

Такой усадьбой Брюс владел в окрестностях Санкт-Петербурга до выхода в отставку. Подобную же усадьбу он создает и в Глинках.

Планировка усадебного комплекса имела в основе перспективы с юга на север и с запада на восток. Последняя начиналась у Лосиной фабрики, проходила через Клязьму, через пруды по специально сделанной насыпи, попадала на парадный двор к обсерватории и далее следовала в восточном направлении до реки Вори. Возможно, через Ворю был построен мост, соединявший усадьбу с деревнями Вачутино (современное Марьино) и Кабаново, также принадлежавшими Брюсу.

Перпендикулярная ей вторая перспектива проходила через парадный двор от южного флигеля к обсерватории, далее следовала через парк, сельцо Глинково и уходила в лес. Заканчивалась она в усадьбе Савинское. Сохранились рассказы о том, что Брюс часто бывал у Лопухиных в Савинском. Эта усадьба располагалась на живописном берегу реки Вори. Местность была сильно заболоченной. В 1730-е годы владельцем Савинского был сенатор В. И. Лопухин (1703–1797), которому Брюс якобы посоветовал облагородить это место искусственными прудами, создав пейзажный парк английского типа. Эта идея осуществилась через 50 лет после смерти Брюса сыном сенатора Иваном Владимировичем Лопухиным — известным государственным деятелем времен правления Екатерины Великой.

По поводу авторства архитектурного проекта обсерватории Брюса существуют разные точки зрения. Приписывают его известному архитектору П. М. Еропкину, вернувшемуся в 1724 году из Италии, где он обучался архитектуре во Флорентийской академии наук, называют имя итальянского зодчего Н. Микетти. Однако более вероятным, видимо, автором проекта этого здания следует считать самого Я. В. Брюса. И. Э. Грабарь в журнале «Старые годы» писал, что Яков Вилимович «…был очень сведущ в делах архитектуры. В его библиотеке много разных архитектурных увражей и очень возможно, что тот прелестный дом, который он выстроил себе в деревне, сочинен им самим».

Напомним, что до 1728 года действовал указ Петра I о запрете каменного строительства в связи с застройкой новой столицы. Поэтому на территории усадьбы Долгорукова каменных построек не было. Однако был главный усадебный дом, который оказался на перспективе север — юг в парке брюсовской усадьбы. Брюс селится в этом доме, строит на берегу Вори собственный кирпичный заводик и создает усадебный комплекс. Были выстроены обсерватория и химическая лаборатория, кордегардии, служебные и хозяйственные постройки. На плане усадьбы 1767 года, обнаруженном в архивах исследователем Г. В. Ровенским, можно увидеть десять зданий, среди которых были конные дворы и кладовые.

Так уж получилось, что Яков Вилимович после покупки усадьбы овдовел в 1728 году, поэтому никакого грандиозного строительства в усадьбе он не делал.

По описи 1825 года здесь было 21 каменное и 12 деревянных зданий. Это означает, что основное строительство комплекса происходило на территории усадьбы при Якове Александровиче Брюсе, вступившем во владение после смерти отца А. Р. Брюса в 1760 году.

В настоящее время уцелело восемь каменных построек XVIII века. Среди них — легендарная обсерватория. Это здание действительно совершенно необычно. Оно строилось с использованием различных архитектурных стилей, среди которых итальянское барокко и ранний классицизм (Палладио). Брюс, видимо, сам проектировал это здание, подчиняя строительство нуждам наблюдательной астрономии и нарушая привычные каноны архитектуры. Отсюда лоджии — открытые площадки, размещенные на перекрытиях первого этажа. Обсерватория имеет, по мнению архитекторов М. Г. Карповой и В. И. Якубени, два периода застройки. Первоначально — первый этаж с мезонином, возвышающимся на уровне второго этажа. Из мезонина был выход на лоджии. Затем боковые помещения на втором этаже, на месте двух из трех открытых площадок. Лоджия на северном парковом фасаде оставалась незастроенной до 1934 года, пока при создании на территории усадьбы Дома отдыха этот фасад не был перестроен. Уникальность этому зданию придают маски, сделанные техникой резьбы по камню. Они украшают наличники окон. На первом этаже по периметру здания этих масок 57, при этом двух одинаковых найти невозможно. Каждая является индивидуальной работой мастера. Маски эти всегда вызывали суеверный страх у местных жителей, считавших их колдовскими. Мнения об этих изображениях различны. Их называли карикатурами на вельмож того времени, масками скоморохов. Среди масок есть поющие, смеющиеся, показывающие языки. Есть даже маска, меняющая выражение лица. Словом, это совершенно уникальные изображения, тайна которых не разгадана по сей день.

Обсерватория при въезде фланкировалась двумя флигелями, один из которых, западный флигель парадного двора, использовался под кладовую. Во втором, расположенном в парке, размещалась химическая лаборатория Брюса. Симметричное расположение флигелей читается и сейчас, несмотря на то что подъездной дороги через пруд уже больше нет, а берег пруда, где проходила подъездная аллея, застроен современными постройками и сильно зарос деревьями и кустарником. На парадном дворе также сохранились южный и восточный флигели. Каждый из них выполнял функции кордегардий, в нем размещалась охрана усадьбы.

Сохранились в усадьбе и постройки на хозяйственном дворе. Бывшая конюшня, каменная оранжерея, складские помещения и мастерские в XIX веке были соединены в одно здание, составляющее в настоящее время основу хозяйственного двора усадьбы. На хозяйственном дворе также присутствует бывшая конюшня и двухэтажная оранжерея. Теперь все эти постройки используются в качестве лечебного и спального корпусов гастро-энтерологического санатория «Монино». В 1972 году на территории усадьбы была обнаружена минеральная вода, способствующая быстрому излечиванию от желудочно-кишечных заболеваний.

Усадьба Глинки совершенно не обследована искусствоведами, специалистами садово-паркового искусства, поэтому можно только предполагать, что на месте современного основательно запущенного парка был когда-то регулярный парк французского типа. Об этом парке писал побывавший здесь в 1920-е годы искусствовед А. Н. Греч: «Схематическая планировка этого небольшого французского сада сводится к четырем квадратам в ширину главного дома (обсерватории), разделенным тремя широкими аллеями… В четырехугольник перед домом вписан многоугольник, состоящий из вековых лип. Дальний четырехугольник занят квадратным водоемом, по оси которого дальше, уже за парком, стоит церковь. Два других прямоугольника справа от средней аллеи заняты: один звездообразным пересечением аллей, а другой — лужайкой, где, согласно народному поверью, была беседка с самопроизвольно играющей музыкой». Трудно определить, что в этом рассказе осталось от брюсовского парка, но несомненно одно: парк в усадьбе был одним из самых интересных в России. К сожалению, в настоящее время парк потерял прежнюю красоту.

В архиве профессора В. В. Чердынцева, ученика В. И. Вернадского, сохранился интересный рисунок усадьбы, на котором записано: «Глинки по специальному плану 1855 г.». Рисунок довольно условный, однако на нем четко обозначена аллея, проходящая на восток от усадебного комплекса. Аллея тупиковая и заканчивается площадкой округлой формы, похожей на «кабинет», характерный для парков французского типа. По всей видимости, аллея, сохранявшаяся к 1855 году, была частью перспективы. Пруд на рисунке, так же как и на плане 1767 года, разделен на две части. Раздел между прудами находится на месте предполагаемого моста и является частью центральной оси — перспективы с запада на восток. Южная часть пруда имеет форму квадрата и значительно меньше северной. Этот квадратный пруд занимает промежуточное положение «среднего» по отношению к северной части и реке Воре, что вызывает вопрос о возможном применении этого пруда при проведении опыта по «замораживанию» пруда летом, как это предполагает доктор технических наук, профессор кафедры гидротехнических сооружений МГСУ В. В. Малаханов.

Усадьба, созданная Брюсом, хранит еще много тайн, которые во многом и рождали легенды. Одна из этих тайн — система подземных ходов, находящаяся в усадьбе. Согласно исследованиям группы лозоискателей под руководством кандидата технических наук И. Е. Кольцова, проведенным в 1988–1989 годах, подземные ходы соединяют все здания усадьбы и выходят далеко за ее пределы.

В конце XVIII — начале XIX века в парке был создан искусственный пруд, который, по мнению В. В. Синдеева, использовался в качестве садка для разведения рыбы. Этот пруд отделяет основную часть парка от северной его части, где в 1756 году племянником Я. В. Брюса Александром Романовичем была построена церковь Иоанна Богослова с приделом Святого благоверного князя Александра Невского. После смерти А. Р. Брюса рядом с церковью выстроена усыпальница на месте захоронений Александра Романовича, его жены Н. Ф. Колычевой. В храме было захоронение П. А. Румянцевой-Брюс с известным надгробием скульптора И. П. Мартоса. Церковь, перестроенная в 1883 году, в советское время была закрыта и переделана в спальный корпус. Не сохранилась и усыпальница. В 1934 году она была разобрана. Все надгробия из усадьбы вывезены в Донской монастырь. Из них только надгробие Мартоса хранится в настоящее время в главном здании Музея архитектуры имени A.B. Щусева на Воздвиженке.

Период пребывания Я. В. Брюса в Глинках имеет огромное значение по той причине, что именно в эти годы Яков Вилимович наконец-то смог активно заняться научной деятельностью. Достаточно сказать, что библиотека, вывезенная из усадьбы после смерти Брюса, согласно далеко не полной описи, насчитывала 1579 томов. Это были книги по двадцати научным дисциплинам на четырнадцати языках. Поистине он был ученый-энциклопедист, занимавшийся не только переводами и научными исследованиями в различных дисциплинах, но и активно пропагандировавший знания, настоящий просветитель и организатор науки в России, всю свою жизнь занимавшийся научноисследовательской деятельностью.

Безусловно, ведущую роль в формировании Брюса-ученого сыграла поездка в Англию в составе Великого посольства в 1698 году. Об этой поездке и занятиях Брюса в Англии уже было рассказано, однако добавим, что к моменту его приезда в Англию Лондонское Королевское общество представляло собой не просто группу ученых. Общество имело сложившиеся традиции развития экспериментальных знаний, достигших своего высшего подъема на уровне теоретического анализа. Кроме того, возникает своего рода синтез бэконовского эмпирически-индуктивного и декартовского математически-дедуктивного методов (хотя номинально представители этих направлений научного исследования противостояли друг другу). И Брюс, оказавшийся по воле царя в Англии в 1698 году, аккумулировал знания, накопленные учеными за предыдущие десятилетия. Поэтому он и получает комплексное универсальное образование энциклопедиста. Тем более получаемые Брюсом знания попадают на подготовленную почву, что было обусловлено его несомненными талантами. Так что выбор Петра был неслучаен.

И все же, говоря об энциклопедичности ученого Брюса, необходимо обратить внимание на некоторые отрасли знания, которым Брюс отводил особую роль.

Безусловно, для совершенствования в науках в целом требовалось поднять свой уровень знаний в математике. Этим и занимался Яков Вилимович, обучаясь у Джона Колсона.

В библиотеке Брюса имелись рукописные книги и тетради с пометкой «Bruciana», написанные во время пребывания в Англии в 1698 году. К сожалению, этих книг сохранилось немного. Среди них наиболее интересны как раз математические. Прежде всего это «Сборная рукопись по математике и фортификации» на шведском языке. Рукопись включает такие разделы, как «Арифметика», «Геометрия», «Практическая геодезия и геометрия», «Осада крепости», «Инструкции по фортификации» и многое другое. На 286 страницах здесь подробно изложен теоретический и практический материал с упражнениями и схемами по использованию математических знаний для всяких целей. Более того, книга имеет добавления, которые Брюс вносил в апреле 1699 года, а также во время военных походов 16 ноября 1702-го и 18 января 1704 годов.

Несмотря на то что отсутствуют имена авторов книг, мы склонны предполагать, что данная «Сводная рукопись…» является своего рода конспектом, который составил Брюс при изучении различных трудов по математике, геодезии, фортификации.

Подобным же конспектом, составленным в 1698 году, безусловно, является и рукописный текст «Заметки по математике» на немецком языке. Я. В. Брюс обозначен в качестве автора этой рукописной книги. Однако эта книга не что иное, как конспекты, составленные Яковом Вилимовичем при его обучении у Джона Колсона. Конспект включает практически все разделы математики. Здесь «Правила треугольника», «Правила двойных углов», «Арифметические прогрессии», «Геометрические прогрессии», «Извлечение квадратного корня», «Дефиниции», «Теоремы», «Проблемы геометрии», «Тригонометрия». Все это показывает, что Якова Вилимовича очень серьезно интересовала математика. И связано это не только со строительством кораблей, военной и артиллерийской деятельностью, а еще и с занятиями астрономией.

Рукописная книга под авторством Брюса «Статьи по математике и астрономии» содержит следующие разделы: «Угловой сектор», «Построение синусов, тангенсов и секансов», «Основы пропорции диаметра окружности к ее длине», «Техника логарифмов или действия с логарифмами», «Основные логарифмы заданных чисел», «Проблемы астрономии», «Теория движения планет», «Орбита Луны», «Орбита Солнца», «Проекция орбиты Солнца», «Три известные долготы Солнца, находящиеся в его апогее и перигее».

Брюс занимался математикой не только как ученый-теоретик. Ему необходимы были знания для дальнейшей практической деятельности. И как мы уже видели, он эффективно их использовал.

Вообще занятия математикой были одним из важнейших разделов научной работы Брюса. Он стал одним из первых составителей и издателей таблиц логарифмов в России. Это произошло неслучайно, поскольку основателем таблиц логарифмов был шотландский математик Джон Непер, опубликовавший первые таблицы логарифмов в 1614 году.

Что же касается рукописей Я. В. Брюса, то из 53 рукописей исследователям удалось обнаружить в фондах библиотеки Академии наук всего 24, из них 4 — русскоязычные, являющиеся по содержанию историко-лингвистическими.

Самая ранняя — «Степенная книга с добавлениями выписок из хронографов (от царствования Федора Иоанновича до царствования Василия Шуйского)». По всей вероятности, именно она была использована М. В. Ломоносовым при составлении «Краткого российского летописца» для изложения событий времен Ивана Калиты. Книга на полях имеет карандашные пометы, сделанные М. В. Ломоносовым. «Степенная книга…» написана была в 1671 году, о чем говорят экслибрис XVII века, помещенный на листе седьмом (об.) в разноцветной рамке. Этот рукописный экслибрис гласит: «Сия книга, глаголемая Степенная, Степана Герасимовича Дохтурова. Лета 7180 (1671) году, месяца сентебря в первый день». Кроме того, на листе 754 следующая запись: «Лета 7114 (1606) июня в 3 день на память великомученика Лукьяна», а на обороте этого листа: «Сия книга глаголемая Летописец Сильвестр Артемьевич Огибанов; Книга господня, глаголемая Летописец государя Ивана Федорова сына Михаила».

Заслуживает также внимания вторая рукопись — сочинение Федора Поликарпова «История о владении российских великих князей вкратце. О царствовании десяти российских царей, а наипаче всероссийского монарха Петра Алексеевича (тем именем) Первого и его войне против свейского короля Карола Второго на Десят пространнее описующая». В этой книге, написанной в 1715 году, автор подробно излагает историю России начиная с древних славян, описанных еще при Александре Македонском. Третья книга — «Лексикон латинский с русским толкованием речей» (№ 3 в каталоге). Четвертая — «Латинско-русский словарь».

Живя в Лондоне в 1698 году, Яков Брюс общался с крупнейшими учеными Королевского общества, впитывая все то новое, что было достигнуто научными исследованиями.

Ньютон, тогда уже признанный авторитет в научном мире, именно в 1680-е годы акцентировал свое внимание на астрономии и оптике. В 1671 году им был представлен в Лондонское общество зеркальный телескоп. В 1687 году появляется эпохальный труд Ньютона «Математические начала натуральной философии». И это определяет круг интересов Брюса в 1698 году: математика, механика, астрономия, оптика. Как уже отмечалось, во время пребывания в Англии он близко общался с директором Гринвичской обсерватории Джоном Флэмстидом. Этот ученый был принят в число членов Лондонского Королевского общества в 1676 году и вскоре стал королевским астрономом, работавшим в недавно построенной обсерватории в Гринвиче. Но она не была подчинена обществу, будучи сугубо частным королевским учреждением. К постройке обсерватории короля побудила надежда, что с ее помощью будет быстро найден способ определения долготы мест, столь необходимый для нужд мореплавания. Но хотя здание в Гринвиче было построено очень быстро, король относился к своей обсерватории с тем же пренебрежением, какое он проявлял и к научному обществу. За 15 лет не было куплено ни одного инструмента, и Флэмстид располагал лишь тем, что получал в дар от частных лиц. Лишь благодаря исключительной энергии и самоотверженному труду Флэмстида обсерватория в Гринвиче, которую он возглавлял до 1719 года, смогла начать серию замечательных по своей точности наблюдений. Через 150 лет В. Я. Струве назвал их «основой наших астрономических знаний». Пик расцвета деятельности этой обсерватории пришелся именно на конец 1690-х годов. При этом посчастливилось присутствовать Брюсу.

Неслучайно, вернувшись из Англии, он направляет научные устремления Петра, и не только в области астрономии. Брюс по праву становится консультантом царя в разных отраслях.

С. П. Луппов писал: «…Брюсу поручались должности, требовавшие инженерного образования и хорошего знания иностранных языков… Высокообразованных людей при дворе Петра было немного, и поэтому он стремился как можно лучше использовать знания каждого из них. Помимо исполнения высших государственных должностей, Брюс всегда имел от Петра много других поручений, главным образом, связанных с распространением просвещения в России. Он учреждал школы с инженерным уклоном, принимал непосредственное участие в развитии книгопечатания в России, вербовал иностранных специалистов на русскую службу, вел переписку с иностранными учеными».

Зная о потребности России в подготовленных и обученных специалистах, Я. В. Брюс активно участвует в создании первых таких школ. Причем он в качестве руководителя артиллерийского ведомства постоянно следит за состоянием обучения в школах и их материальным обеспечением. Так, например, 17 декабря 1708 года Козлов и Павлов донесли Брюсу, что «школьные ученики, которые учатца в ынженерной школе, у инженера Петра Грана, просили слезно: оный де инженер, тому ныне другой год науке учит малое число, и за детми его ездили в денщиках, и всяку домовную работу работают».

Первая такая специальная школа открылась в Москве в 1699 году. Это была Пушкарская школа A.A. Вейде. Одновременно с ней начала работать артиллерийская школа при бомбардирской роте Преображенского полка. Одним из активных организаторов этих школ являлся Я. В. Брюс.

При его участии была организована Математическая навигационная школа в здании Сухаревой башни на основании указа Петра I от 14 января 1701 года.

В том же году Пушкарская школа A.A. Вейде была преобразована в Артиллерийскую. В указе об учреждении школ говорилось: «Велено на новом пушечном дворе построить деревянные школы и в тех школах учить пушкарских и иных посторонних чинов людей детей их словесной и письменной грамоте и цифири и иной инженерной науке, а выучась, без указа с Москвы не съехать, также в иной чин, кроме артиллерии не отлучаться».

Подобная же Артиллерийская школа была учреждена в Санкт-Петербурге в 1721 году.

Наряду с артиллерийскими школами были учреждены и школы инженерные. В Москве — в 1712 году, в Санкт-Петербурге — в 1719 году (инженерная рота). В 1723 году эти инженерные школы были объединены в одну — в Санкт-Петербурге.

Кроме того, в новой российской столице функционировала гарнизонная школа, где учились солдатские дети. При учреждении в Москве военного госпиталя (во главе его стоял голландец доктор Бидлоо) была открыта Медицинская школа, первый выпуск которой состоялся в 1713 году. Подобная же медицинская школа создается и в Санкт-Петербурге при учрежденном там в 1716 году военном госпитале. Здесь число учащихся доходило до 50 человек, доктор 3.3. Гульст преподавал анатомию, В. Гари числился оператором и учил «накладыванию бандажей». В 1719 году был основан Адмиралтейский госпиталь, где также имелись ученики, получавшие медицинское образование. Сохранился указ Петра от 23 мая 1719 года о прикомандировании к доктору Л. Блюментросту «для обучения лекарского» 30 учеников, знавших латинский и немецкий языки.

Обучение же иностранным языкам проходило в особых школах. В 1701 году возникла школа иностранных языков при Посольском приказе. В 1711 году эта школа была передана в ведение Приказа книгопечатного дела. Тогда она называлась «Разноязычные немецкие четыре школы» (имелись в виду четыре преподаваемых иностранных языка: немецкий, французский, шведский и латинский).

При Приказе книгопечатного дела существовала еще одна школа — греческого языка, возникшая в 1709 году.

Обучение иностранным языкам велось даже в далеком от центра России Тобольске. Голиков в «Деяниях Петра…» сообщает, что в 1713 году в этом городе была открыта школа, в которой пленные шведские офицеры обучали местную молодежь немецкому, французскому и латинскому языкам. Помимо того, преподавались геометрия и рисование. Школа получила большую известность, и учиться в нее приезжали даже из отдаленных городов.

Кроме того, создавались школы, дававшие начальное образование представителям различных социальных слоев. Так, учреждались школы при отдельных ведомствах для обучения своих сотрудников и их детей, а также создавались в губерниях и провинциях общеобразовательные, так называемые цифирные школы, в которых могли обучаться дети независимо от ведомственной принадлежности и положения родителей. Следует отметить, что школы первого типа отличались от цифирных школ, поскольку в них, кроме общего образования (чтение, письмо, счет и т. д.), обычно давались и специальные знания.

Нельзя обойти вниманием школы при горных заводах, к которым Брюс имел непосредственное отношение. В 1716 году была организована первая в России горная школа при Канцелярии Олонецких заводов. В школу набрано было 20 детей бедных дворян, которых учили арифметике, геометрии, рисованию, артиллерии, инженерному делу. Именно это учебное заведение имела в виду Канцелярия Олонецких петровских заводов, когда она в 1724 году на запрос Сената об имеющихся школах отвечала: «Никаких школ, кроме железных заводов и горных дел, не имеется».

В 1721 году по инициативе В. Н. Татищева на уральских казенных заводах были учреждены две школы (Уктусская и Кунгурская), в которые брали учиться лишь грамотных детей. В школах проходили арифметику, геометрию, основы горного дела. В дальнейшем Татищев на Уктусском и Алапаевском заводах учредил также «словесные школы» для обучения грамоте. В декабре 1721 года Татищев доносил Берг-коллегию, что всего у него обучается 50 человек.

Вильгельм де Геннин учредил в 1724 году школу в новом городе Екатеринбурге, ставшем центром уральской промышленности. Было решено в Екатеринбургской школе обучать арифметике, черчению, геометрии, а в прочих местах учредить лишь словесные школы. В связи с этим в Екатеринбургскую школу влились Уктусская и Кунгурская, а Алапаевская школа прекратила свое существование.

Еще одной из сторон обширной деятельности Я. В. Брюса были переводы. Рассказывая о военной карьере генерал-фельдцейхмейстера Брюса, мы уже касались некоторых его переводов, выполняемых даже во время походов.

С 1706 года Брюс надзирает за первой Гражданской типографией, созданной в Москве, и издательская деятельность становится частью его обязанностей. Так, в ноябре 1707 года Брюс пишет Петру: «Всемилостивейший Царь Государь. От величества вашего присланную ко мне книгу, об употреблении циркула и линейки, получил я сего месяца (ноября) 7 числа; и уж начел оную переводить, которою не замешкав переведу. Також и книгу Бухнерову, по переводе вышеписанной, исправляти буду. А математическую книгу, которую изволил мне прислать, и та изрядная, топко отчасти узловата есть. А писано во оной об оптике, или зрителном художестве, от части о астрономие, також о хранологие, си есть время ведание и пространно о Гномонике, или делании солнечных часов, за которую вашему величеству всеуниженно благодарствую и остаюсь вашего величества, моего всемилостивейшаго государя, нижайший раб Яков Брюс».

12 мая 1708 года Брюс просит у князя Репнина книгу «Часовник» «хотя на один день», а 31 мая, из Дубровны, сообщает царю: «Всемилостивейший царь государь. Вашего величества тчанием внов напечатаную ко мне посланную книжицу о комплементах получил я с не малою радостию не токмо ради того, что оная так преизрядно напечатана, что едва ль возможно латынскими литерами оныя путчей напечатать, но и ради оныя надобности, понеже будет многим вползу, за которую всеуниженно благодарствую. Что принадлежит первыя части Брауновой артиллерии, я оную еще всю не мог выправить за проклятою подагрою, которою одержым был болшии четырех недель, а потом припала было горячка, от которой у меня так было повредились глаза, что долгое время не мог оных к многому читанию и писанию употребить. К тому оная такова неисправна, что принужден чуть не каждою строку переписывать не толико переводчика, которой таковым делом был незаобычен, но сам творец тое книги такой стилус в оной употреблял, что зело трудно ево мнение разуметь и тому, кто оному делу и сам искусен, а наипаче в Геометрическом вымерении и вычитание. И мню я, что еще не будет оное дело доволно внятно тем, которыя таким вычитам незаобычайны. Теперь у оной осталось до совершеннаго выправления дней на пять дела, и по окончанию тое части, начну другую, от вашего величества вновь присланную, исправляти».

Вместе с этим письмом переводчик И. Ф. Копиевич, состоявший тогда при Брюсе, послал Петру книгу Э. Брауна «Новейшее основание и практика артиллерии».

Параллельно Брюс работал над переводами книг А. Кугорна «Новое крепостное строение» и «Геометрия, словенски землемерие» Буркхарда фон Пуффендорфа. О последней старший научный сотрудник библиотеки Российской академии наук Е. А. Савельева сообщает, что это было первая книга, напечатанная гражданским шрифтом в типографии Киприанова в 1708 году. «Некоторые исследователи даже считали Я. В. Брюса ее автором».

7 марта 1709 года он пишет Петру I из Богодухова: «По приказу вашего величества, послал я при сем письме половину книги Брауновой, выправленную и, дабы Кугорнову не остановить в выправке, того ради оная токмо тем подьячим, которым ее переписывал, поверивана. Токмо прошу не прогневаться, что оную не в переплете посылаю, для того, что здесь переплетчиков не обретается. Так же послано тут две книги, именуемые Зерцало Комендантов.

Что же принадлежит политической книжицы, о которой ваше величество изволили писать, и оная ныне у г. Шафирова, у котораго я ее наперед сего займывал». Мало того, 22 июня, т. е. за пять дней до Полтавского сражения, Брюс опять писал к Петру: «Кугорнову книгу еще я на страстной недели довершил, и прочтена оная от того подьячаго, который ее писал. Токмо за походом, который нам случился в первый день праздника, и до сего числа, я не мог оною сам прочесть. И ежели получу час свободный, то немедленно оную, выправя, пришлю вашему величеству».

5 сентября 1709 года, следуя к Прибалтике для осады Риги, Брюс писал из Слуцка Петру: «К Вашему Величеству послал я при сем письме книгу Кугорновой фортификации, которую вновь прочел и выправил, где какие описи были. И мню, что внятна будет разве не во многих местах не гораздо изъяснено; и то может выразумитесь, ежели если двою или трою раза с прилежанием причтется. Ради Бухнеровой артиллерийской книги послал я нарочно к Москве, а как привезут оную, и будет где стоянка, то начну иее выправливать». 11 октября 1709 года из деревни Саботиной, близ курляндской границы, Брюс вновь сообщает Петру: «Вашего Величества из Пустой Сольцы письмо, 16 сентября, получил я сего месяца 4 дня, в котором изволите приказывать, дабы наперед исправлять трактатец о механике. И я Вашему Величеству доношу униженно, что намерен я оный трактатец вновь переводить (понеже он гораздо плох переведен), кой час на место придем; и деже стоянка будет. А в пути, за непрестанным маршем, зачинать было невозможно. А хотя в третий день и стоянка (дневка) бывает, то от непрестанных жалоб и докук здешних поляков не можно за нее принятись».

Так, во время военных походов, руководя артиллерийскими частями, Яков Вилимович занимался переводами необходимых для распространения в России книг.

С. П. Луппов отмечает, что для Брюса, как для переводчика, характерно чрезвычайно ответственное отношение к своей работе, желание сделать переводы как можно более понятными будущим читателям. Выступая по поручению Петра в качестве редактора переводов, сделанных другими людьми, он не просто правил текст, но, сличая его с оригиналом, исправлял как погрешности переводчика, так и стиль самого автора, становясь, таким образом, и редактором оригинала. Перевод книги Севела «Искусство нидерландского языка» натолкнул Брюса на мысль составить русско-голландский и голландско-русский лексиконы (словари), которые могли, по его мнению, пригодиться Петру I во время его поездки за границу.

С лета 1716 года до лета 1717 года этот перевод становится главнейшим ученым занятием Брюса, о котором он 18 июля 1716 года писал Петру: «…опасаюсь, что за недовольством сего языка (якоже вашему величеству известно), по желанию своему исправно и вразумительно написати не возмогу, понеже грамматика, пред иными книги, особливо достаточно искуснаго обоих языков переводчика требует, котораго здесь не изобретается».

2 ноября Яков Вилимович сообщает о ходе своей работы, затрудняемой различными препятствиями: «При сем доношу вашему величеству, что ныне две книги переведены, а именно география, ея же автор Гибнер называется, и како обносится, будто оная, удобства ради, уже и на английский и французский язык переведена, которая зело потребна будет всякому человеку ко знанию всех государств, также законов, обычаев и соседов, при том и фамилии владетелей их объявлены… и аще ваше величество соизволите их приказать печатать, чтоб о том его светлости кн. Меншикову приказать изволили, понеже от меня посланные фигуры, принадлежащие ко артиллерии французской, по се время еще не вырезаны». И Петр, сочувствовавший ученой деятельности Брюса, то предписывал из-за границы князю Меншикову, «когда генерал-фельдцейхмейстер Брюс заготовит к печатанию своего перевода книги и в них разные фигуры, то б велел он все то от него принимать и печатать», то сам в ответ на последующие донесения Брюса писал генерал-фельдцейхмейстеру: «Письма твои октября от 2-го и декабря от 2-го же чисел, до нас дошли, из которых мы уведомились о трудах ваших в переводе книг, за что вам благодарствуем; что же упоминаете, для прибытия нашего в Голландию, потребны нам будут именования русских слов с голландскими по алфавиту из грамматики, и для того, оставя прочее в грамматике голландской, начали поспешать оными именованиями, и за сие паки вам благодарствую, и когда будет готово, то вели напечатать маленькую книжку (такую, чтоб можно носить в кармане), и пришли к нам сюда немедленно».

Петр, как следует из его переписки, проявлял необыкновенный интерес к переводу иностранных трудов на русский язык. Именно поэтому он и писал Брюсу по поводу «Голландской грамматики», а также насчет Азбуки для детей.

Относительно книги для детей Брюс писал в ответ, что он нашел две «подходящие» книжечки и когда переведет одну из них, то пошлет Петру гранки и, если его величеству что-либо не понравится, «пожалуйста соизвольте пометить это и можно будет это место выправить». Так же и с «Голландской грамматикой», когда Петр получил часть перевода на просмотр, он отвечал Брюсу через своего камер-секретаря Макарова: «Перевод хороший и (его величество) просит ваше превосходительство продолжать с тем, чтобы вашими трудами перевод был полностью выполнен вами лично».

Обремененный многими другими обязанностями, Брюс искал возможности справиться с переводом своевременно. Однако в переписке встречаются различные оправдания задержки. Петр предложил Брюсу некоего Ларионова в помощь, «а если он очень занят… возьми другого русского, кто преподает русскую грамматику». Огорченный Брюс в ответ писал, что у него и самого русский язык хороший, но дело не в этом, так как русскую часть можно выправить при чтении гранок в типографии. Ему нужен был человек, знающий не столько русский язык, сколько голландский. Меншиков предложил ему услуги переводчика из Адмиралтейства по фамилии Гамильтон, который знал латинский и немного голландский, но «по причине каких-то интриг» Гамильтона умыкнули. И вот теперь, когда он дошел до главы деклинаций (склонений), он не знал, как продолжать.

Брюс написал письмо в Амстердам автору «Голландской грамматики» с просьбой прислать ему словарь, с помощью которого можно было бы «расшифровать» оставшиеся триста слов. Лексиконы (грамматика) русско-голландский и голландско-русский были не только переведены, но и изданы в 1717 году. В том же 1717 году появилось первое издание наставления для детей, о котором упоминал в письме Петру Брюс, оно называлось «Юности честное зерцало…».

Среди переводов Брюса были также книги 3. Бухнера «Учение и практика артиллерии…», А. Влакка «Таблицы синусов, тангенсов и секансов…», И. Гюбнера «Земноводного круга краткое описание…».

Тот же Луппов, ссылаясь на авторов описания изданий гражданской печати, называет Брюса переводчиком книги «Книги мирозрения, или Мнение о небесноземных глобусах или их украшениях» Христиана Гюйгенса, чаще называемой «Космотеорос». С изданием этой книги произошла настоящая детективная история, о которой нельзя не рассказать. Воспользуемся уже приводимым переводом В. И. Зотова работы канадского ученого В. Босса «Ньютон и Россия».

«Вскоре после выхода в свет второго издания «Начал» Ньютона Петр Великий приказал перевести на русский язык книгу Христиана Гюйгенса «Космотеорос…», которая была первой книгой на русском языке, интерпретирующей космологию Ньютона. Она стала также первой научной книгой, переведенной на русский язык. Автор труда, один из величайших ученых-математиков того времени, был другом Ньютона. Они оба восхищались работами друг друга. Действительно, за несколько лет до Ньютона Гюйгенс разработал математические данные для центробежного действия.

Однако их взгляды по поводу сохранения энергии, а также по вопросам пространства и времени сильно отличались друг от друга. Прочитав научный труд «Математические начала натуральной философии», голландский ученый критически отнесся как к постулату Ньютона о всемирном тяготении, так и к его вере в существование абсолютного космоса и движения. Будучи интеллектуальным последователем Декарта, он оставил основные очертания его философии. Даже его обращение к изучению центростремительной силы и закона динамического воздействия было скорее подсказано ему Декартом, чем Ньютоном. Гюйгенс не мог сопоставить сваи механистические теории с законом обратных квадратов гравитационной силы, которая, по его мнению, была «новым и важным качеством гравитации, причину которой крайне необходимо было найти»».

Но «Космотеорос» был написан Гюйгенсом в самом конце его жизни, когда, по его собственному признанию, он находился под очень сильным влиянием фантазии картезианства. Поэтому оригинальное издание на латинском языке, увидевшее свет через год после его смерти, в 1695-м, отражает окончательную точку зрения Гюйгенса. Эта точка зрения представляет огромный интерес не только потому, что она занимает среднее положение между взглядами Декарта и Ньютона, но и тем, что она является profession de foi великого ученого XVII века. Спрос на книгу был необыкновенно высок, и вскоре она была переведена на английский, французский, русский и немецкий языки. Брюс заверял читателей, что он старался «полнее передать мысль ученого и, по возможности, сохранить манеру автора». То, что изданию этой книги придавалось особое значение, подтверждается тем, что Петр Великий прочел рукопись нового предисловия, а возможно даже, и сам участвовал в написании предисловия.

В России книга Гюйгенса явилась совершенно новым жанром научной литературы. Переводчик безусловно стремился разъяснить открытия, достижения науки Запада и сделать их понятными «читающей по буквам публике».

Вступление к русскому изданию открывается несколькими цитатами из Библии, которых нет в оригинале. Таким образом, читателю незаметно и мягко вселяют веру в то, что «таинство достойно удивления». А именно: наш мир не является центром Вселенной — «как кажется нам живущим на этой земле». В действительности наша Земля такая же, как и другие планеты, и вращается вокруг Солнца. Русский перевод начинается благословением, а заканчивается выражением «Соли Део Глория». Должно быть, так Брюс пытался придать этому смелому открытию ауру духовного одобрения.

Действительно, основной целью предисловия было сгладить для маловерных читателей устрашающую прямоту текста книги. Староверы буквально набросились на этот труд, а несчастный издатель говорил об этой книге как о промысле дьявола.

Причина этого страха совершенно ясна, так как революционная идея всей книги высказывается на самой первой странице: «Любой человек, который разделяет мнение Коперника о том, что наша Земля является Планетой и, как другие Планеты, вращается вокруг Солнца и освещается им, не может, хоть иногда, не предположить, что другие планеты имеют свою одежду и мебель и своих жителей так же, как и эта наша Земля, особенно если он (человек) принимает во внимание последнее, сделанное после Коперника, открытие спутников Юпитера и Сатурна, а также обнаружение равнин и возвышенностей на Луне, что явилось доказательством родственной связи между ними и нашей Землей, а также доказательством этой системы…»

Ранние писатели, такие как Николай Кузанский, Кеплер, Джордано Бруно, «и, если можно верить, то и Тихо Браге были того же мнения», они также «населяли» планеты жителями, но их ошибка состояла в том, что они сочиняли сказки о людях на Луне. Гюйгенс, с другой стороны, «придавал этому вопросу серьезное значение» и пришел к выводу, что «исследование этой проблемы имеет практическое значение и нельзя останавливаться перед трудностями, а также имеется огромное поле для предположений…».

От некоторых, «чье невежество или рвение не знало границ», можно было ожидать «ужасного приговора»:

«Люди, не имевшие представления о геометрии или математике, будут смеяться и сочтут это чудачеством и смехотворным предприятием. Для них разговор об измерении расстояния до звезд, а также разговор об измерении размера звезд — является самым настоящим колдовством: а что касается движения Земли, сделали замеры, точно ли, по крайней мере случайное мнение; и не удивительно поэтому если они примут то, что основано на такой шаткой почве для мечты фантастической головы и для расстроенного сознания».

Все это касается любителей, дилетантов и невоспитанной публики. Вторая группа, которую он имеет в виду, — духовенство. Против них, впрочем, как и в других подобных случаях, он прибегает к тем же самым аргументам, что и Галилей. Гюйгенс здесь более искренен и стремится к «ясности выражений», т. е. к тому стилю, который так высоко ценил Ньютон.

Когда они слышат, что мы говорим о Новых Землях и Животных, наделенных таким же разумом, как и они, эти люди немедленно проявляют готовность к религиозным восклицаниям, что мы выдвигаем свои гипотезы против мира Бога и что наше сверлящее мнение прямо противоположно Священному Писанию…

Но что касается миров на Небе, «они хранят полное молчание. Либо эти люди приняли решение их не понимать или они абсолютно невежественны. Так им так часто отвечали, что мне даже стыдно повторять это. Совершенно очевидно, что Бог не имел намерения делать такого подробного Перечисления в Священном Писании, всех деяний его Мироздания».

«Но, может быть, — иронически замечает Гюйгенс, — они скажут, что нам не пристало быть настолько пытливыми и так назойливо любопытными в этих вещах, которые Всевышний Создатель кажется сохранил в тайне…» И он отвечает им более резкими словами.

Далее Гюйгенс пишет, что, если бы человек прекратил научные исследования, то так бы ничего и не узнали о размерах и форме Земли, не ведали бы, что такое Америка и где она есть. Все люди считали бы, что Луна светит своим светом и, может быть, все мы стояли по уши в воде при каждом затмении, как до сих пор это делают индейцы. Не стали бы известны нам и многие другие открытия в астрономии.

Затем следует интересная защита права натурального философа «вести исследование в природе вещей». Предположение — это перевод латинского слова «гипотеза» — оно не бесспорно, так как еще не доказано. Если же предположение доказано наблюдениями, оно становится «значительной помощью прогрессу, разуму и морали».

Один из биографов Ньютона, Л. Т. Мор, считает, что такие люди, как Роберт Гук и Гюйгенс, полагались на внутреннее чувство и, возражая Ньютону, «просто противопоставляли теорию гипотезе». Вне зависимости от значения этого определения. По «Космотеоросу» становилось ясно, что Гюйгенс все еще колебался между картезианством, по которому объекты научного исследования являются продуктом мысли, и феноменолизмом Ньютона, который рассматривал их как внешние реалии. Таким образом, если русский читатель впервые знакомился с современным научным методом по книге Гюйгенса, то ему становилось очевидным, что для доказательства любого утверждения следует шире практиковать «наблюдения».

Несмотря на такую явную демонстрацию своей беспристрастности, справедливость Гюйгенса определяется характером «предположения», которое он пытался доказать. Христианство базируется уже много веков на предположении, что человек является вершиной творения Бога. Если расширяющаяся Вселенная и возможность существования разумных существ в других мирах не разрушают уникальность, единственность Христа, то это, безусловно, подвергает огромной опасности христианскую теологию. Гюйгенс предпринимает попытки устранить возможность такого опасного вывода, обходя стороной религиозные выводы. Он оперирует в основном такими светскими концепциями, «идеями», как смысл, справедливость, мораль и т. д. Парадоксальность его положения заключается в том, что для доказательства абсурдности чего-либо по первому впечатлению он должен подчеркивать абсолютную разумность нашей собственной Солнечной системы.

Система Коперника, эллиптический курс, открытый Кеплером, а также и гравитация, «которую И. Ньютон объяснил так подробно, с необыкновенной простотой», и послужили неопровержимым доказательством того, что природа имеет понятную структуру. Из этого можно сделать логический вывод, что по картезианской теории природа является шифром или тайнописью, зафиксированной и решенной. По крайней мере, в общих чертах в математике, в этом памятнике человеческому разуму, ключом от которого мы владеем.

Это является основной темой всей работы Гюйгенса, что же касается его категоричных выводов, то они ясно выражены в его нападках на А. Кирхнера. Иезуит, автор книги «Итер Экстатикус», Кирхнер, как и Гюйгенс, верил во множественность миров. Эта вера являлась основной нитью его книги, в которой он посещает различные планеты в своих сновидениях. Однако вместо того, чтобы найти в нем ценного союзника, Гюйгенс отрицает эту книгу за ее легковесностьи ненаучность. Выводы Кирхнера могли бы быть идентичными, если бы он не совершил грубую и непростительную ошибку своей привязанностью к взглядам Тихо Браге, Аристотеля и других докторов в то время, когда было совершенно ясно, что «Коперник их всех освободил… тем, что доказал движение Земли».

Из этого следует, что книга Кирхнера является «пустой и бессмысленной чепухой» — не потому, что выводы неправильны, а потому, что они основаны на ложных логических предпосылках. Главной целью Гюйгенса было не столько доказать состоятельность теории Коперника, сколько показать в «Космотеоросе», что та же неотъемлемая логика, с помощью которой была определена роль природы по отношению к Земле, может быть в равной степени применима и к другим планетам. Действительная красота системы Коперника состояла в математических выкладках и в эстетическом совершенстве. Вот почему главным аргументом для доказательства множественности миров «следует и взять и считать расположение планет». С этой точки зрения, Земля становится, по словам Гюйгенса, всего лишь «маленьким комочком пыли».

Другие планеты должны быть такими же, как Земля, так как они также получают свет от Солнца, также вращаются вокруг своих осей, что было доказано открытием спутников Сатурна, которое сделал Гюйгенс.

На основе других подобных «аргументов сходства», как он их называет, он считает само собой разумеющимся фактом, что другие планеты должны быть твердыми, как Земля, и во всех отношениях должны подчиняться закону гравитации Ньютона: «Сила, которая подобно природному магниту, притягивает, так как к центру все, что находится рядом с ним».

Интересно здесь то, что Гюйгенс безоговорочно принимает гравитацию Ньютона, которую он раньше отвергал. Хотя он считал, что гравитация приемлема только по отношению к небесным телам и не приемлема для индивидуальных частиц материи.

Коль скоро планеты подчиняются одним и тем же законам, нет причины считать, что они не должны содержать другие живые существа: «Никто не сомневается, что Бог по своему желанию сотворил животных в Америке и в других отдаленных странах. И они такие же, как наши (а природа, вы знаете, стремится к многообразию), однако мы знаем, что он не сделал так». Из этого следует, что планеты должны иметь животных, похожих на наших. А также там имеются вода и растения. Это дает повод для интересной атаки на картезианцев, которые все выводы делали из «атомов и движений». А когда дело доходит до объяснения происхождения растений и животных, «они попадают в затруднительное положение и не дают убедительного объяснения их происхождения».

Все это было лишь прологом к самому потрясающему заявлению Гюйгенса: на планетах живут «планетяне, имеющие некоторый разум». Может быть, такой же, как у нас? И отвечает утвердительно, так как он должен быть таким, если «мы будем рассматривать его в применении к справедливости и морали или в применении к принципу и основам науки… По той причине, что цель и назначение создателя заключались в сохранении и обеспечении безопасности его тварей». Далее автор в своей книге приходит к еще более ошеломляющим выводам при помощи «аргументов сходства». Если страх перед затмениями заставил человечество изучать астрономию, то астрономия должна быть еще более развитой на Юпитере и на Сатурне, так как там затмения их лун происходят значительно чаще. Если у них есть астрономия, то они знакомы с геометрией, арифметикой и оптикой «по той причине, что изучение искусства и науки не может развиваться не по законам природы». По той же причине планетяне должны быть знакомы и с искусством письма и живописи… Они также знают музыку. Это предположение основано на самом необычном аргументе, который показывает, насколько сам Гюйгенс и его современники были подвержены абстрактному представлению о природе.

Гюйгенс сообщает о том, что в Америке есть такая птица, которая может по порядку спеть шесть музыкальных нот. Из этого следует вывод о том, что законы музыки установлены природой и они неизменны.

С необыкновенной откровенностью Гюйгенс говорил о том, что некоторые могут заявлять, будто планетяне «лишены изысканных знаний и так же, как американцы, были лишены их до начала торговли с европейцами». Однако он считает, что это невозможно. Кажется вполне правдоподобным, что они похожи на нас, землян, что они также живут в домах, у них есть корабли и, повторяет он еще раз, у них есть геометрия, а также «наше изобретение — таблицы синусов, логарифмов и алгебра» (это изобретение было введено в России только во времена царствования Петра Великого). Он даже предполагает, что там может быть такое «изобилие и богатство» на планетах, что у них не может быть ни необходимости, ни желания воровать друг у друга; не исключена возможность, что они настолько честны и добры, что живут в вечном мире и никогда не покушаются на жизнь своего соседа.

Гюйгенс с гордостью перечисляет все последние достижения науки, которые планетяне вполне могли превзойти. Этот список достижений включает и его собственные открытия (маятниковые часы, «громогласная» труба, кровообращение и пр.).

Среди других открытий Гюйгенс выше всего ставил предположение Борелли о законах гравитации, которые подтвердил Исаак Ньютон.

Через пять лет после выхода в свет «Начал…» Гюйгенс писал Ньютону, что, по его мнению, идея всемирной гравитации «абсурдна». Однако уже в «Космотеоросе» он излагает свой окончательный вывод: он вынужден признать, что объяснение комет, сделанное Ньютоном, значительно лучше, чем что-либо предполагаемое Декартом. Трудно было понять, как могли кометы проходить сквозь вихри, требуемые Декартом. Также трудно объяснить эксцентричность планетарных орбит, реальное ускорение и задержку планет на их орбитах, кроме как на линиях, начертанных Ньютоном. Он также соглашался с Ньютоном по поводу формы Земли и с его идеей мироздания.

Гюйгенс заканчивает свою книгу печальным репримандом своего учителя. Гюйгенс писал: «Я удивляюсь, как это Декарт, человек, который первым начал разумно говорить о причинах гравитации, никогда не вмешался в это дело и не пролил свет на проблему».

Он считал, что у Декарта не было даже представления об огромных размерах звездной системы, а также о расстояниях между звездами, что подтверждается тем фактом, что «он считал, что как только какая-нибудь комета появлялась в нашем вихре, она становилась видимой нами. Это, конечно, абсурд. Как может звезда, которая дает нам такой огромный свет только как отражение луча Солнца… как можно это так ясно видеть на расстоянии в десять тысяч раз больше, чем диаметр орбиты Земли?».

Гюйгенс не мог поступить так, как через тридцать лет поступил Вольтер, т. е. выбросить всю теорию картезианства и говорить о «философских принципах Декарта». Но разве сам Декарт не понимал, что вокруг Солнца существует «экстенсум» такой огромный, что «по системе Коперника магнус Орбис всего лишь фасад по сравнению с ним». Но действительно, продолжает он, «вся эта история с кометами и планетами, а также сотворение мира зиждятся на такой шаткой основе, что я часто удивлялся, как такой честный человек, мог заниматься такой ерундой». Далее Гюйгенс заключает, что он, со своей стороны, был бы вполне удовлетворен, если бы ему удалось «разгадать природу вещей, какими они являются сейчас, не утруждая особенно себя проблемами их возникновения (какими они были раньше), или как они были сделаны, зная, что это вне поля человеческого познания и даже предположения».

О глубине потрясения, которое вызвала книга Гюйгенса, можно судить по жалобам ее издателя Михаила Петровича Аврамова, называвшего эту книгу сатанинской. По мнению издателя, «атеистические и богохульные» книги таких авторов, как Фонтенель и Гюйгенс, приводят к разложению общества. Однако Аврамов не делает никаких теоретических выводов, не сообщает критических замечаний по поводу идей книги, вызвавших его возражения. Он просто неоднократно повторяет обвинение «атеисты», считая, что этого вполне достаточно, чтобы осудить их. Аврамов предлагает таким авторам «запечатать рот».

Гравитация Ньютона, а также физические аспекты картезианской космологии, как они были описаны Гюйгенсом, выглядели для Аврамова бессмысленными и незначительными наряду с транспланетарной жизнью.

Аврамов был старовер, хотя вначале он приветствовал светские нововведения Петра. Затем он изменил свое отношение, углубился в религию еще больше и направил свою энергию на различные законодательные проекты по восстановлению патриархата и ослабевающей власти духовенства. Он заводил интриги против Феофана Прокоповича, которого считал виновником того, что Петр начал секуляризацию. Аврамова неоднократно арестовывали и сажали в тюрьму. С невероятным упрямством он использовал любую возможность, чтобы поддержать противодействие духовенства. При Петре II, при Анне и Бироне его преследовали и отвергали. Когда пришла к власти набожная Елизавета и влияние духовенства опять усилилось, его голос, наконец, услышали, и Аврамов направил императрице петицию, в которой сообщал, что еретические идеи «Космотеороса» были частью той зловещей иностранной программы, предназначенной для разложения его сограждан.

И хотя петиция Аврамова была написана через двадцать лет после публикации «Космотеороса» в России, все же это письменное свидетельство представляет исключительную ценность, так как проливает свет на авторство перевода книги. Работа Гюйгенса была известна ученым, а оба издания перевода этой книги являются редкостью и еще недостаточно изучены. Все же одни ученые приписывают этот перевод барону Гюйссену, а в библиографии Сопикова его относят к Джону Вернеру Паусу. Однако ни Паус, ни Гюйссен не были переводчиками «Космотеороса»; этот перевод принадлежит перу Якова Вилимовича Брюса. Что и доказывает петиция Аврамова.

«В 1716 году, — писал Аврамов, — генерал Яков Брюс подарил его величеству императору… только что переведенную книгу. Воздействуя на царя, как обычно, своими скрытыми и хитрыми похвалами, скрывая таким образом безбожные и вероломные намерения, Брюс расхваливал книгу этого безумного автора Кристофора Гюйгенса, утверждая, что она очень умная и полезная для образования нашего народа, а особенно она необходима для навигации. Вот такой обычной и безбожной лестью обманул его величество».

По Аврамову, царь принял перевод Брюса, даже не прочитав его. Обращаясь к Аврамову, царь Петр строго приказал ему напечатать максимальное количество экземпляров — 1200 штук. Но, как выяснилось впоследствии, в судьбе «Космотеороса» отрицательное мнение Аврамова оказалось более важным, чем мнение самого Петра Великого. Хотя Аврамов не имел влияния при дворе, но от него многое зависело, так как он был директором Санкт-Петербургской типографии, которой было поручено печатание этой книги. Царь в это время был в Европе: вначале в Голландии, а затем во Франции, где из рук Фонтенеля получил награду Парижской академии за заслуги в развитии науки. Аврамов считал, что нельзя упустить такую благоприятную возможность — отсутствие Петра. «Царь в отъезде. Я еще раз прочел эту книгу и убедился, что она во всех отношениях противна Богу. Я пал на колени перед Богоматерью со слезами на глазах (с трепещущим сердцем и благоговейной душой) и молился, не зная, что делать, — боялся печатать и боялся не печатать». Эта нерешительность вскоре была преодолена с «помощью Иисуса Христа». Его посетила мысль «просветить этих сумасбродных безбожников, этих безбородых богоборцев», сократив тираж. Он напечатал всего лишь тридцать экземпляров. И даже эти тридцать он надежно спрятал.

Брюс не знал об этой нечестной игре Аврамова и писал Петру, который находился все еще во Франции, жалуясь на непонятную задержку в печатании. Кроме того, летом 1717 года Брюс был занят переводом не только «Космотеороса». Одновременно по заказу царя он переводит «Голландскую грамматику» и Азбуку для детей.

Аврамов рассказывал, как по приезде царя из Европы он «взял эту сумасбродную книгу и дрожащими руками положил ее перед его высочеством и рассказал ему, что книжища эта самая противная Богу, самая отвратительная. Она заслуживает только одного — быть сожженной вместе с ее взбешенным, лживым переводчиком Брюсом».

Как пишет далее Аврамов, царь выслушал его и, забрав книгу, долго обдумывал этот вопрос… Прошло две недели, никакого приказа распространять ее в народе не последовало». Конечно, «не последовало», так как Петр прибыл из-за границы с уверенностью, что перевод напечатан, как было условленно, и вторично давать указание о «распространении ее в народе» не имело смысла. Но Аврамов не мог лишить себя удовольствия сказать: «Царь указал вернуть «Космотеорос» бешеному переводчику Брюсу, чтобы он отослал все экземпляры в Голландию, а также и все тридцать напечатанных книг».