Белый город Па Марго

Часть 2

За последней строкой

– Подождите уходить: у нас еще достаточно времени. Лучше закажите себе чашечку кофе или рюмку коньяку. И перестаньте так нервничать! Задержка рейса, это всего лишь задержка, а не отмена. В аэропорту еще никто не оставался. Так или иначе, мы все улетим.

А Вам не кажется, что наша жизнь вообще напоминает аэропорт, где объявили задержку рейса? И ожидание впереди – без цели и смысла. Жизнь – это ветер, который не удержать. Часы, которые нужно пережить. Их не хватит на то, чтобы совершить что-то большое или покинуть аэропорт, но и тянутся они слишком медленно, ведь все, на нам остается – ждать. Единственное, что может произойти – случайная встреча. Конечно, она ничего не изменит, но поможет пережить, переждать и дождаться… Рейса в Белый город.

Да, я знаю, Белый город – всего лишь легенда, собирательный образ мира, сотканный нашей мечтой, места, где мы можем просто быть собой и любить себя и всех вокруг именно за право не лгать, не притворяться кем-то другим и не прикладывать усилия, чтобы казаться лучше. Белый город – это свобода, счастье жить без сожалений.

Полина, не отрываясь, смотрела на пролетающие за окнами автобуса густо-зеленые деревья в солнечных каплях радости, на голубые холмы на горизонте, за которыми должен, наконец, показаться Белый город. И ветер всю дорогу гладил ее волосы прохладной рукой, успокаивая и заставляя дрожь губ прятать в улыбку предвкушения. Если бы можно было изловить это легкое ликующее ощущение и запереть в слове, то получилась бы самая прекрасная история из всех когда-либо написанных ею. Но слово – бесцветно, оно не дрожит в солнечных каплях радости, не пахнет густой зеленью деревьев. Нет ничего в жизни сложнее, чем найти нужные слова в нужное время.

«Часы, что я купил на местном рынке, всегда показывают одно и то же время: три часа после полудня. И, прожив здесь достаточно долго, я склонен им верить. Время действительно стоит на месте или его нет, не существует», – скажет он ей при первой встрече. Кто он? И почему стоит время? Впрочем, не важно. Сейчас важно подобрать слова, запечатлеть летящую навстречу мечту и предзакатный туман, напитавший траву и деревья своим молоком.

Автобус тем временем упорно карабкался вверх за облака по винтовой горной дороге, и солнце еще долго бежало за ними пока не упало за гору, окончательно выбившись из сил. В жизни так бывает, что даже солнце падает от усталости.

Однажды утром Полина вскрыла странный конверт: «Вы приглашены на конкурс писателей всех времен и народов в Белый Город. В конкурсе участвуют только истории со счастливым концом».

Каким бы ни был конец ее историй, их никогда не печатали. Да, и сочинять истории со счастливым концом неинтересно, и главное – их никто не читал. И все-таки Белый Город стал для Полины последним пристанищем, соломинкой и надеждой, последней попыткой, последней строкой. Она больше не могла писать в ящик стола, еще немного и он превратился бы в кладбище для ее героев. Они укоризненно смотрели бы на нее с могильных плит и просили выпустить подышать свежим воздухом. Четыре ящика письменного стола, четыре истории, четыре общие могилы. Как ей нестерпимо жаль их, они умели улыбаться! Но Полина создала их уже обреченными на темноту и гниение внутри стола.

Не бывает хороших писателей и плохих, бывают лишь близкие и непонятные, то есть – чужие. Каждый читатель в уме или втайне (дневник, салфетки, блокнот, блоги в Интернет, листки в стол…) пишет свою книгу. Не пишет лишь тот, кто вообще не читает книг, ибо игра словами в чужие миры затягивает. Беда в том, что всякий писатель – графоман (от «мания», влюбленность в графу, слово), но далеко не каждый графоман – писатель. Первый пишет, потому что слова нужны ему, как воздух, второй пишет те слова, что наполняют воздухом легкие сотням и даже миллионам людей. Когда-то все писатели были обычными людьми со своей, наполненной печалями и радостями жизнью. Но им этого не хватало. Они начали сочинять. Проживать тысячи чужих жизней, навсегда утратив свою – уникальную, единственную, неповторимую, несбывшуюся, непрожитую…

Полина просыпалась по утрам только затем, чтобы тайком, отвернув монитор компьютера к стенке, набрать несколько слов с клавиатуры и исчезнуть за пеленой предзакатного тумана. Но она не знала, захочет ли кто-то еще последовать за ней. И Полина молчала. Вставала по будильнику в восемь утра и ехала на работу, смысл которой был ей не очень понятен, но, подражая всем остальным, она старательно делала вид, что живет. Ведь никто и никогда не поверит в другую жизнь и другую Вселенную, если монитор твоего компьютера смотрит в стену. Хотя иногда некоторые вдруг замечали тайну, поселившуюся в уголках ее губ, но все же это было только ощущением, предчувствием, но никак не доказательством вины. Неожиданно для себя она вдруг обнаружила, что писать самой – гораздо бо льшее удовольствие, нежели читать то, что уже прожито кем-то другим и чужим до нее. Творческий бунт лучше молчаливого соглашательства с великими. И Полина, не смея признаться в этом преступлении даже себе, продолжала притворяться нормальной изо дня в день. Пока не придумала Белый город – место, где могла видеть тех, кого сочинила. Пока не получила по почте странную посылку с билетом на самолет, пока не написала заявление об увольнении. Пока не вошла в Белый город, и ворота плотно не закрылись за ее спиной.

Она с удивлением смотрела на белые от снега вершины гор; белые облака, спящие на них; на улицы, вымощенные белым камнем; стены домов, побелевшие от солнца, дождя и ветра… Даже деревья, и те были белыми. Точнее, зелеными, конечно, как и все деревья, но внутренняя сторона листьев – серебристая, и на ветру они словно все время вывернуты наизнанку. Причем, ветер всегда дул с юга, а деревья так и оставались белыми. Днями она бродила по опустевшим улицам: тишина и ни души вокруг.

«Не сезон», – повторял портье отеля, где она остановилась.

Дворца администрации конкурса не нашлось на местной карте, хотя адрес на конверте написан очень разборчиво, а люди, ехавшие с ней вместе в автобусе, исчезли, не попрощавшись, пропали без вести, словно их и не было никогда.

Все казалось странным и неестественным: часы, которые она купила на местном рынке, упорно показывали три часа после полудня; море видно с гор, но по какой дороге можно спуститься к нему не знал даже портье ее отеля – самого дорогого в этом захолустье; днями в городе бывало так тихо, что слышалось, как плавится на белом слепом солнце известка.

А может, действительно лучше несколько бездарных, но вкусно пахнущих свежей типографской краской историй со счастливым концом, чем даже самая гениальная с открытым финалом, но только в голове?

Зачем она здесь?

«Все оплачено, вам не о чем беспокоиться», – уверенно отвечал портье.

Тот день весна одарила томно влюбленной улыбкой. Улыбались солнечные улицы, шаловливо разбегаясь друг от друга в разные стороны, улыбались солнечные собаки во сне, сладко зажмурившись и растянувшись на тротуарах. Полина ненадолго присела на скамейку в больничном парке – прямо в благоухающий куст сирени. Как же ей не хотелось идти туда! Ее подруга ждала ребенка и лежала на сохранении в больнице.

– Ты даже представить себе не можешь, какая это тоска лежать целый день в постели, когда ты здоров и даже не виноват ни в чем! – пожаловалась подруга, когда Полина тихонько закрыла за собой дверь в палату и подошла к ней. – Я уже не уверена, что вообще хочу этого ребенка. Врачи говорят, что вставать мне нельзя до самых родов. И, значит, все лето я проведу в больнице! – и она, заморгав покрасневшими от слез глазами, отвернулась к окну.

Полина с грустью проследила за ее взглядом. Кровать подруги стояла у самого окна с видом на больничный, заросший зеленью двор. Казалось, что она вот-вот оторвется от пола и взлетит вместе с хозяйкой в звенящий птичьими голосами и пропитанный терпкими весенними ароматами воздух.

– Может, тебе что-нибудь принести почитать? – спросила ее Полина. – У меня полно книг, тебе не то, что на лето, на целый год хватит. За чтением время пролетит быстрее.

– Да, было бы здорово! – согласилась подруга.

Вернувшись домой, Полина начала выбирать для нее книги. Нужно что-то жизнеутверждающее и такое, чтобы не оторваться от первой до последней строчки. Владимир Набоков «Камера обскура». Когда-то ее чуть не уволили за прогулы: кресло для слов и строка за строкой, страница за страницей, день за днем… Какая уж тут могла быть работа? Но главный герой ослеп после автокатастрофы, а потом еще возлюбленная его застрелила. Явно не подходит женщине, прикованной к постели. Эрнест Хемингуэй «Острова в океане» – детская мечта Полины (жить бы на острове и смотреть, как солнце падает в море!), но море забирает сына у Томаса Хадсона. Значит, не для беременных. Она в растерянности бродила вдоль книжных полок, читая названия: «Преступление и наказание» Достоевского, «Посторонний» Камю и «Стена» Сартра – о приговоренных к смертной казни, «Смерь в Венеции» Томаса Манна, «Тени в Раю» Ремарка, «По ком звонит колокол» Хемингуэя, «Приглашение на казнь» Набокова, «Плаха» Чингиза Айтматова… Да уж, жизнеутверждающе, нечего сказать. Полина впервые поняла, что герои книг, которых она так сильно любила, с кем выросла вместе, – все они хранили отпечаток смерти. И сейчас с полок на нее смотрели не книги, а побелевшие мертвецы. Казалось, даже в комнате стало вдруг холодно и зябко. «Искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь», – Борис Пастернак, монолог Юрия Живаго. Есть книги, которые человек способен прочесть лишь однажды, но запомнить на всю жизнь. Шрам, вырезанный в памяти. Вечная боль в сердце. Перечитывать такие книги – не хватит душевных сил. Но и отдать кому-то, даже на время, ты их не сможешь, всегда проще купить в подарок еще одну, чем пожертвовать своей, выстраданной.

Может, в этом и есть отличие великой литературы? Наверно, писатель должен страдать, ибо счастье – бесплодно. И, сочиняя чужие страдания, заставлять страдать своих близких ради достоверности истории, ради того, чтобы писалось «по-живому». Не умер, не горевал – не полюбят, ибо «все счастливые семьи счастливы одинаково»[14] – не выйдет романа, лишь детская сказка из разряда «жили они счастливо и умерли в один день». Может быть, поэтому «В конкурсе участвуют только истории со счастливым концом»? Слишком сложно обойтись без жертвоприношений?

«Кстати, насчет „умерли в один день“: нужно пойти к метро и купить с лотка ей связку розовых любовных романов. Скукотища, конечно, но зато жизнеутверждающая», – решила Полина. Еще в нежном возрасте школьницы она прочла две замечательные книги «Поющие в терновнике» Колин Маккалоу и «Унесённые ветром» Маргарет Митчелл. С тех пор она уверенно считала, что это и есть эталон женских любовных романов, и все они прекрасны. Уверенность поколебал студенческий сексуальный опыт. Они с приятелем отмечали конец сессии красным вином. Родители были на даче, экзамены сданы…

Он сказал тогда: «Мы сделаем это в спальне моих родителей, и тогда ты будешь знать, как сильно я люблю тебя». Розовый шелк простыни, розовые полки с любовными романами его мамы. Огромное зеркало.

«Ты знаешь, по-моему, это мерзко. Зеркало сохранит наши отражения, и твои родители почувствуют и узнают, что мы осквернили их супружеское ложе», – замялась Полина.

«Да, ладно! Ты бы знала, что читает моя мама!», – воскликнул он, подбежав к книжной полке и выхватив одну из книг. «Ее огромные груди расцвели в его руке, словно бутоны роз. Он почувствовал, что готов, и вставил налившийся соком ствол в ее нежное лоно…», – прочел он Полине.

«Что он там вставил?» – давясь от смеха, спросила она.

Да-а … «Поющие» – просто шедевр, а Колин – гений, по сравнению с этим! Не стоит заставлять людей заниматься любовью в книге, они и так это все время делают, это все равно, что описывать поход в туалет или чистку зубов. Зато все розовые книжки обречены на хэппи-енд. И чем счастливее, тем глупее.

Есть еще, правда, писатели, которые учат людей мечтать, Паоло Коэльо или Умберто Эко, например. Но столь изысканные заморские имена ее беременная подруга даже не сможет произнести вслух. Такие книги читают летом в тридцатиградусную жару, плотно закрыв шторы, чтобы не проник ни один луч солнца, поставив посреди комнаты таз со льдом, включив в розетку электрический камин и представляя, что за окнами идет дождь или снег. Спасительный холод и полумрак, искусственно созданные мечтой… Впрочем, читать можно еще и зимой или осенью, но только без фарфорового фонтанчика с цветами и летними фантазиями вам не обойтись. Слишком сложно.

«Спрошу лучше у мамы, который по счету бестселлер Дарьи Донцовой купить», – подумала Полина, брезгливо взглянув на розовую свалку в лотке у метро и сожалея о Коэльо.

«Если вы не уверены, что напишете бестселлер, то писать вообще незачем! – убеждают молодых авторов на мастер-классах по литературному ремеслу. – А настоящий бестселлер должен быть понятен и профессору, и домохозяйке!»

Интересно, а хоть кто-нибудь видел профессора, читающего бестселлер? Если бы профессор не стремился постичь непонятное, верил рекламе и критикам, чьи имена ничего бы ему не сказали, предпочитал то, что предпочитает большинство, не выбирал бы сам, что именно ему читать, а что нет, то, вероятно, профессором бы он не стал никогда.

«Ты читаешь книжки для домохозяек», – ссорилась Полина со своей мамой.

«Я читаю книжки для нормальных людей. У нормальных людей – нормальная жизнь. Это только в двадцать пять лет можно получать наслаждение от описания смертной казни или страданий неразделенной любви. А когда тебе под сорок или пятьдесят, муж болеет или пьет, дети плохо учатся, то хочется просто отвлечься от своих проблем и погрузиться в чужую счастливую жизнь, хочется простых слов и понятных поступков», – спокойно объясняла ей мама.

– Вот, принесла тебе книжки Дарьи Донцовой, мама говорит, они делают ее счастливее, – горько улыбнувшись подруге, начала выкладывать содержимое пакета на прикроватный столик Полина.

– Ой! Спасибо! Она мне так нравится! – ответила та.

– Послушай, но это же детективы, в них, что люди не умирают? – спросила ее Полина.

– Да, иногда… Но как-то легко, как-то по-другому.

И если в двадцатом веке бестселлерами считались книги Хемингуэя и Ремарка, а сейчас – легкая детективная беллетристика или того хуже – книжки в розовом переплете, то одно из двух: либо процент домохозяек в наши дни выше, либо все профессора – несчастны и потому предпочитают попроще и посчастливее. По-мнению ученых, скорость жизни в двадцать первом веке, по сравнению с минувшим двадцатым, увеличилась в шесть раз, и, ускоряясь, жизнь стремится к упрощению, стирает острые углы, приобретая все более обтекаемые формы. Мельчает жизнь – измельчается искусство.

Умнее всех поступили писатели-фантасты, они уже давно плюнули на все и улетели на Марс, переселились в Волшебную страну эльфов и зубастых друд, да, куда угодно – лишь бы подальше отсюда.

– Еще одно забыла, – скажет Полинина мама. – В двадцать первом веке читают все: и домохозяйки, и даже малограмотные рабочие-гастарбайтеры, а сто лет назад вопрос грамотности был еще не решен окончательно. То есть сейчас читать людей научили, а вот понимать прочитанное… В общем, профессора растворились в народной массе, и их голоса уже никто не услышит.

Мимо проковыляла сгорбившаяся под тяжестью сумок женщина без лица и без возраста. Какое ей дело до «затухающей искорки человеческой жизни, гонимой ветром»? Хорошо, если она вообще не думает, что Ремарк – это марка стиральной машины, а помнит хоть что-то из школьной программы. У нее своя война – между плитой и огородом – повседневная, незаметная, нескончаемая, без побед и поражений.

Кто нас сделал такими? Если знаете его – передайте: пусть придумает лекарство от скуки и преждевременной старости душ.

Полина долго смотрела ей вслед: походка женщины была права, как и Борхес с его утверждением, что «в мире существуют лишь четыре сюжета: о штурме города, о поиске, о возвращении и о самоубийстве Бога». Все остальное – лишь интерпретации, талантливые или не очень. Гениальность в искусстве – есть право первого. Это напоминает университетский семинар, когда преподаватель задает всем один и тот же вопрос, а студенты по очереди на него отвечают. Легче всего первому – самым простым и понятным отделается и получит свой плюсик. А двадцать первый сидит, молчит, потупившись, и мучительно пытается вспомнить, что еще можно добавить ко всему вышесказанному, не повторившись.

«Ну что, Двадцать первый? Молчишь? Вот плюсик я тебе и не поставлю!» – глумится преподаватель, он-то знает, что тема давно исчерпана. Этот преподаватель – вечность, а студент за номером Двадцать один – наш век. А первый и последний оригинальный роман – Библия. Хотя, нет, не первый. Да простят меня верующие, но Библия (Коран, Тора, Трипитака…) стащили истории непорочного зачатия (созвездие девы), двенадцать учеников-апостолов (12 месяцев), гибели спасителя (солнца) на кресте (созвездие креста), воскрешения (равноденствие) из «Египетской книги мертвых».[15] И что теперь вы хотите от постмодернизма? У каждого из нас всегда есть цитата великих, подтверждающая наши заблуждения, как у шулера джокер в рукаве. Мы обречены на повторения, а умение цитировать – наше кредо. Весь мир стоит на плагиате. Чтобы открыть что-то новое, общество должно в корне измениться и изменить своим идеалам. Только переосмысление идеалов породит новые идеи и новое восприятие реальности.

Нас слишком много на Земле, говорят, к 2050 году нас будет уже двадцать миллиардов против сегодняшних семи и полутора идеальных для планеты. Раньше Лев Толстой один бродил по полю среди неграмотных крестьян. Сейчас нас «умных» миллионы против ветра информационных технологий, распространяющего идеи и мысли от человека к человеку быстрее, чем они успевают рождаться в чьей-либо голове. Как-то Андрей Кончаловский вспоминал, что в шестидесятые они смотрели по фильму в месяц и потом еще столько же спорили о нем, а сейчас уже изобретают диск, который способен вместить десять тысяч фильмов. Вот, только кто их успеет посмотреть, хватит ли терпения, не станут ли эти фильмы бессмысленным повторением – бледной, затертой копией друг друга?[16]

И все же… Не бывает двух одинаковых историй любви на свете. Любовь – это маленькое чудо, которое никогда не повторяется. Значит, искусство все-таки заключается в интерпретации идеи, а не в ней самой. Идеи у всех одни и те же, истина – всегда банальна, только произнести ее можно по-разному. В общем, «Триумфальная арка» никому не дает спать спокойно.

«Я – Триумфальная арка, – написала одна девочка в своем ЖЖ. – Такая же значимая, великая, гордая… и закричать о себе, чтоб знали, да не хватает голоса».

На обратном пути из больницы Полина зашла в книжный магазин и бесцельно бродила среди огромных полок, тщетно пытаясь найти ответы. Но вопросы ее уже устарели настолько, что перестали существовать – истлели.

– Я ищу «Триумфальную арку» Ремарка, – робко прозвучал голос за спиной. Полина оглянулась. Голос принадлежал хрупкой некрасивой (красивая отправилась к полке самоучителей на тему «Как выйти замуж за миллионера») девочке в огромных очках, делающих ее чем-то похожей на стрекозу. И Полине вдруг захотелось и представилось, что девочка тоже читала тот блог в ЖЖ – настоящий живой глас среди бездушных рейтингов.

«Странно, – отозвалась продавщица. – Еще вчера был целый стеллаж „Триумфальных арок“, а сегодня – ни одной не осталось. Раскупили, наверно. Приходите в другой раз».

Триумфальный и вечный Ремарк! Вот кто на самом деле занимает первые строчки хит-парада бестселлеров, только никто не напишет об этом. Им же важно, чтоб мы судили не мертвых, а живых, и платили, кстати, тоже живым, мертвым ведь деньги уже не нужны.

Искусные ловцы слов прошлого столетия! Вы в небо с собой унесли мастерство плести вечные сети человеческих эмоций. Нам не достает вашей ловкости и чистоты. У нас нет времени остановиться и взглянуть за облака. Кстати, о времени: философ Альбер Камю писал роман «Чума» десять лет![17] А сколько времени мы тратим на прочтение? А сколько тратят современные авторы на написание романа? Правильно, нам некогда. Мы не видели ни войн, ни революций, мы не умеем ни страдать, ни сострадать. Мы ускоряемся, мы разучились отделять важное от незначительного, простое от сложного, великое от ничтожного, и потому идем по пути упрощения, втиснувшись в обтекаемые формы и жанры, нормы и правила. Мы соревнуемся друг с другом в тиражах, которые раскупают люди без лица и без возраста. Нам не нужна вечность, ведь вечность – без нулей, она не измеряется деньгами. Живущие в больших домах, мы становимся ниже ростом. Забег карликов на короткую дистанцию! Так легче, главное не оглядываться.

«Моя любовь осталась в двадцатом веке»,[18] – поет Земфира в наушниках. Да, осталась, ибо вне жанра. Неформат – это такое модное слово, означающее: «Нет тебе места ни здесь, ни там – нигде, и не ищи даже».

Каждый новый день Полина обводила в календаре в своем ежедневнике, но в нем сохранился лишь один кружок – день ее приезда в Белый город. Сколько времени она уже здесь?

– Три часа после полудня! – объявил портье. – Обед ждет вас в столовой!

Время стоит на месте. И лишь ветер треплет белоснежные шторы, а на выбеленной скатерти дымятся все тот же суп и все тот же бифштекс.

– Вы совсем ничего не съели, вам не нравится наша кухня? – удивленно спрашивает портье Полину, забирая нетронутые блюда.

– Нет, все вкусно, но нельзя же каждый день есть одно и то же! И еще: почему в отеле только мы с вами, и почему город совсем пустой?

– Нет, вы неправы. Отель полон постояльцев, а в городе полно народу, это вы их не видите.

– То есть?

– Во всем виновата акклиматизация.

– Акклиматизация?

– Да. Расскажите мне, как вы сочиняете ваши истории.

– Это похоже на запись снов. Сон был живым и красочным, но стоит открыть глаза, как он бледнеет и начинает ускользать, и, еще не проснувшись окончательно, тянешься к блокноту – схватить, поймать, удержать неуловимое, пока не ушло, не растворилось в ярком утреннем свете. Я пытаюсь раскодировать образ, подобрать имя картинке. Бывают разные облака: у тех, что похожи на больших белых животных, видны четкие очертания, а некоторых словно и не существует вовсе. Тонкая пленка и духота. Вот, как сегодня. Люди говорят «марево», операторы и фотографы используют термин «солнце в молоке», а я… начинаю задыхаться. Удушье и головная боль. Облегчение приходит с первыми каплями дождя, дождь приносит слова – стремительные, быстрые. Я чувствую себя пианистом, руки которого замерли над клавишами, еще секунда и он извлечет мелодию, а ко мне придет слово. Удушье – это и есть предчувствие слова. И сон возвращается. Сначала он неясный, и я лишь улавливаю его легкое дуновение, записываю все, что приходит в голову. Затем вновь и вновь перечитываю написанное, и постепенно сон обретает черты, оживают картинки, герои начинают улыбаться, говорить, бороться, спорить, искать свою судьбу и дорогу. А я следую за ними. Так рождается история. Сон наяву. Все приходит как бы извне. Это ОЧЕНЬ СТРАННОЕ чувство…

– Ну, что ж, попробуйте раскодировать карту, как сон или образ, и тогда на улицах Белого города появятся люди. Вы их не видите, потому что пытаетесь думать о городе, как о реально существующем, и о том, что вы сами живете, но это не так. Подключите фантазию. Разберитесь в своих мыслях и чувствах. Поверьте себе. И ваши мысли материализуются. Может, и в море искупаться еще успеете до наступления холодов. И ничего не бойтесь! Шероховатость строки западает в душу. Все, что ни странно, забывается быстрее, чем книгу закрывают на последней странице.

Пляж. Бесконечно длинный белый пляж. Солнце слепит глаза. Они лежат, вытянувшись на песке, как два больших сильных зверя после охоты. У него мускулистые руки, и солнце играет бликами на плечах. Хочется дотянуться и дотронуться до этих блестящих плеч. Но Полине лень, она переворачивается и смотрит на море. Оно прозрачно-голубое, почти бирюзовое. Как-то он сказал, что перед смертью глаза у человека становятся синими. Наверно, все мы после смерти уходим в море. Море – это наша одна на всех вселенская душа. Мысли о бесконечности и бессмертии. Но думать тоже лень. Полина закуривает сигарету, песок мелкими иглами впивается в локти, но это даже приятно, такая легкая иглотерапия. Море синеет ближе к горизонту, а потом медленно съедает небо. И небо тоже становится морем. Жарко. Мелкие капельки пота у него на виске, а когда он смеется, лучики-морщинки появляются вокруг глаз, и это потрясающе красиво. Воздух уже расплавился, он – не пленка, а что-то невесомое, чем так трудно дышать. Нужно пойти и окунуться в ледяную прозрачную воду. Но она продолжает плавиться, втягивая ноздрями раскаленный воздух. Жарко. Пляж.

Полина заваривает кофе.

– Ты почему так рано сегодня? – ехидно спрашивает коллега.

– Отстань, пробки, опять пришлось ехать на метро, и потому у меня плохое настроение.

– Подумаешь метро, все ездят. Я вообще с восьми на работе. И ничего, не злюсь.

– А я злюсь. Зачем приходить к восьми, если рабочий день начинается в десять?

– Зачем-зачем? Работать!

– Нужно не работать, а делать вид, что работаешь…

В почте один спам: «мальчики по вызову» (но ей пока еще не тридцать), видеокамеры (что можно снимать в офисе без окон?), «заказчик-застройщик» (пришлите лучше рецепт яда для соседей, которые постоянно сверлят), «самый смешной анекдот дня» (нужно быть героем, чтобы смеяться с утра), антиспам (антиспам на спам – сам по себе и есть спам). А, вот еще письмо от менеджера: сделай то, сам не знаю что. Можно представить, что и оно – спам. «Он нажимает save, она нажимает delete».[19] А потом к ней придет страшный deadline. Но это уже не важно, всегда можно закрыть глаза.

Полина надевает наушники, и по офису проносится морской ветер. Они такие смешные, когда говорят что-то друг другу и машут руками. Маленькие Чаплины Большого Офиса. Это не ее реальность. Она не любит немое кино. Рот разевают, как рыбы, выброшенные на раскаленный песок. Хоть оборитесь! Она вас все равно не слышит. Только море в наушниках. Наушники Полине положены по статусу как творческой личности. Полина картинки рисует: йогурт вид слева, йогурт вид справа. В сущности, одинаковое дерьмо: «Ты же не сможешь выпить целый багажник йогурта».[20] Но пиво – не их клиент. А жаль.

Если вглядываться в скульптуры Родена с разных ракурсов, то в одном поцелуе – несколько настроений, смотря с какой стороны подойти. И мыслитель тоже грустит по-разному. А йогурт, он и справа, и слева – одинаковый. Скучно!

Продолжают орать. Она слушает море в наушниках и тихонько смеется над ними. Когда-то давно Полина писала отличные тексты, но современный человек мыслит комиксами, пришлось осваивать фотошоп. И как у сюрреалиста Магритта, помните? Трубка и подпись: «Сeci n'est pas une pipe». Йогурт и подпись: «Это не Йогурт, это ваше здоровье». «Это не тушь для ресниц, это ваша красота». «Это не автомобиль, это ваша мечта».

«Поехали работать смотрителями маяка», – пишет он в аську.

«Зачем?», – лениво интересуется она.

«Но ты же вчера весь вечер ныла, что хочешь к тетке, в глушь, в Саратов».

«Да? Наверно, трава была грустная».

«Нет, ее было слишком много», – смайлик. У его смайлика симпатичные ямочки на щечках. Давай, попрыгай еще и посмейся! Ха-Ха! Хоть какое-то развлечение.

«А там море есть?» – стучит в ответ.

«Ну, мать, ты даешь! Если есть маяк, есть и море! Иначе, зачем он там нужен?» – всплывает в окошке.

«Тогда поехали. Буду целыми днями смотреть на море и ничего не делать»

Море шумит. Хочется заплыть далеко-далеко и лечь на спину, и пусть вода ее качает. Колыбель. Как в детстве. А пляж исчезнет за голубым горизонтом.

Море меняет цвет по секундам. Ни в одной паллете нет столько оттенков синего. Вспомнилось ей, как в Третьяковке частенько смотрела на картину Айвазовского «Море» и думала, что перебрал он цвета, не бывает такой синей воды. Оказывается, бывает, только зимой. Интересно, а какое время года сейчас? Какое она придумает, такое и будет. Пусть будет зима. Но только чтобы по-прежнему жарко. И капельки пота у него на виске, и морщинки-лучики.

И пляж.

Sms-ка. Подруга ищет работу, нет ли у нее чего подходящего? Нет, только йогурты. Сначала все изучают историю искусств, а потом начинают рисовать йогурты в фотошопе. Йогурт – как финал, как предел творческих стремлений предыдущих столетий.

«Как дела?»

«Все по-старому, ищу работу».

«А я хочу бросить все к черту».

«Ну ладно, пока. Звони».

Была зима, тридцатиградусный мороз. Вобрав в себя как можно больше тепла и уюта маленького кафе на Арбате, они, словно по воздуху, на одном дыхании неслись до метро, почти падая от холода, как замерзшие птицы. А там, внизу: темно, поезда носятся, горячая сутолока перрона.

И подруга, тоскливо наблюдая проезжающий мимо поезд, сказала: «Хочу, чтобы за мной закрылись двери, и голос объявил бы: „Следующая остановка – Крым“. Там мой дом. Там море шумит, и даже сейчас, зимой, деревья зеленые. Вечное лето».

– А чего уехала? – спросила Полина.

– Как и все… Хочется добиться ВСЕГО в жизни, невозможно же все время смотреть на море и ждать чего-то. Вот я и приехала в Москву. Первый год было тяжело, но и цель тоже была: доказать всем, что выдержишь и останешься. Потом появились друзья, работа. Затянуло. А лет через пять приезжаешь домой и понимаешь, что тебя там уже не ждут, просто вычеркнули и все. Твое место теперь здесь, на этой вечной платформе, где все куда-то бегут, а возвращаться просто некуда.

Да, некуда. Они вывели новую породу людей, живущих в коробке. Их глаза не выносят солнечного света, потому что коробка – без окон. Ей хочется сбежать в Сокольники, стать прогульщицей, как в детстве. Шагать по шуршащему листвой парку, ловить солнечное дыхание золотой осени. Ведь это так быстро закончится! Несколько дней и все, мир рухнет в промозглую зиму. Жизнь вообще – Римские каникулы. Почему тогда им не встретиться? Если ей ничего не принадлежит в этом мире и абсолютно все можно потерять безвозвратно?

«Я люблю тебя за то, что твое ожидание ждет того, что не может произойти»,[21] – звучит в наушниках после моря.

Все скоро изменится, ее мир летит в какую-то пропасть, а Полина даже не может дать ей имя, понять кто она, эта пропасть. И не знает, что выбрать. Хотя и выбирать не из чего. Еще один день, приближающий ее к смерти. Интересно, чем он закончится, этот осенний день? Ведь он-то еще есть у нее, он пока не прожит…

…Только уже не осень и даже не зима, а ее предпоследний день. За окнами, наверно, идет снег. Или уже светит солнце? Какая разница, если окон нет. Понедельник в коробке. Еще одни унылые, зря потраченные выходные позади. Устроить бы погребальный костер по всем дням, проведенным впустую на даче, у телевизора, в офисе… У человека порой нет выбора: он зависит от желаний своих близких. И жертвует, жертвует, жертвует ради них до бесконечности. А что, если не можешь больше быть жертвой и хочется купить билет на ближайший поезд и раствориться навсегда?

«Да, ты прав. Поехали работать смотрителями маяка! Только сейчас. Шагнем за дверь – в пустоту. Ведь это легко! Почему все боятся?» – скажет ему Полина.

«Я– не боюсь», – ответит он.

А за окнами уже будет шуметь море.

И пляж…

– Когда-то давно мне было грустно и одиноко, и я придумала этот пляж и тебя.

– Нет, это я тосковал по тебе и это я тебя придумал. Хотя какая разница, если нас нет, и весь мир – чья-то галлюцинация?

– Ты тоже пишешь книги?

– Я? Нет. Мое предназначение в том, чтобы делиться эмоциональным опытом. В моем мире никто не читает книг и не пишет, на это не хватает времени. Мысли, чувства, эмоции передаются от человека к человеку гораздо быстрее. На каждой новой ступени развития человечество что-то теряет, сбрасывает вниз, слишком тяжело все тащить с собой вверх по лестнице. Мощь приобретенная – всегда приговор романтике прошлого. Точно так же, как фотография в вашем мире стала приговором реализму в живописи, а джазовая музыка – классической. Но я все же написал настоящий старинный роман, чтобы увидеть тебя здесь, в Белом городе.

– То есть мы пришли сюда из-за книг? Истории со счастливым концом?

– Да, из-за книг, но «финал их всегда открыт. Вряд ли кто-то сможет повлиять на решение автора. Только ты сама сможешь написать его вчистую».[22]

– И напишу! Мне туман мешает сосредоточиться. А какое сейчас время года?

– Не сезон, а, впрочем, любое, какое захочешь. Часы, что я купил на местном рынке, всегда показывают одно и то же: три часа после полудня. И, прожив здесь достаточно долго, я склонен им верить. Время действительно стоит на месте или его уже не существует.

– Тогда пусть будет зима. А Белый город – всего лишь плод нашего воображения? Мы сами создаем окружающую нас реальность?

– Каждый из нас – Творец в своем придуманном мире. А Белый город – место, где наши фантазии пересекаются. Творчество, как любовь, – физическая потребность организма. И это тоже была ваша идея: Интернет – сеть, соединившая виртуальные мысли всех и каждого. Это вы решили, что творить может любой, кто пожелает, и отобрали у избранных их искусство, поделив между всеми. А мы лишь технологически усовершенствовали вашу идею. Это у вас уже отняли радость делать что-то своими руками, предоставив тяжкий физический труд машинам, и от скуки вы копили красоту и интеллект, от скуки вы созидали. Когда человек может сам построить дом, сам убить зверя и вырастить пшеницу, ему в голову не придет сочинять романы. Это у вас уже не было ни войн, ни революций, и вам больше не о чем стало поведать друг другу, вы утратили способность рассказывать истории и начали писать потоком сознания, выворачивая душу на бумагу. Мы усовершенствовали и эту идею. Мы называем ее «эмоциональный калейдоскоп» – идеальное хранилище и ретранслятор всех видов искусства: музыки, литературы, живописи, фотографии, кино… и даже науки, философии, истории… – всех накопленных знаний человечества. Кино, кстати, было самым прогрессивным видом искусства, ему недоставало лишь запаха и тактильных ощущений. Ни музыка, ни литература, ни театр, ни любое другое искусство, требующее от человека эмоциональных затрат на создание мечты, не пережило двадцать первого века. Читая роман, вы снимали СВОЙ фильм в голове. Смотря на экран телевизора или киноэкран, вы лишь считывали готовую, упакованную и расшифрованную реальность, даже не задумываясь о том, как вас обманывали. Уставший от информации мозг не был способен ни на что иное. Рано или поздно человеческая культура приходит к нулевому километру, ибо невозможно становится поглотить все, что создано предками. На рубеже веков мы ее обнулили, и все великие имена канули в Лету. Теперь создавать реальность позволено всем. Ведь каждый из нас хоть раз в жизни, но заглядывал за облака, испытывал трепет влюбленности или страх падения. А у страха, как и у влюбленности, – миллиарды оттенков (хватит на всех), беда лишь в том, что человеческий глаз способен воспринять лишь сто пятьдесят тысяч. Каждому из нас есть, что сказать миру.

– Да, но если все будут говорить, кто станет слушать?

– Говорить можно по очереди и по-разному. Слово – всего лишь форма. И восхищаться литературным языком – все равно, что восхищаться красочной смесью на палитре художника. Важна картина, а не то, как художник смешивал краски. Да, и в книге важна идея – строка из нескольких слов, тезис теоремы, а роман – всего лишь ее доказательство. Сотни исписанных страниц, десятки героев, тысячи слов – и все ради того, чтобы доказать, объяснить, быть понятым! Когда вы смотрите в мир, вы не фокусируете свой взгляд на чем-то одном, вы хватаете его в целом: тысяча образов реальности смешивается в сознании с тысячей образов из воспоминаний, снов, мыслей, чувств, ощущений… Художник на закате пишет тоску по уходящему дню, а зритель способен разглядеть на картине лишь солнце, медленно садящееся за лес. И контакта не происходит.

– Что же делать, чтобы тебя поняли?

– Важно передать мысль, чувство, идею – без искажений ее словами, звуками или красками. Обобщив все, что создали люди за предыдущие столетия, мы пришли к выводу, что культура – это всего лишь необходимый человечеству эмоциональный опыт. Идеальное искусство есть обмен эмоциями в чистом виде. Оно понятно и доступно всем. Ты мучительно пытаешься раскодировать образ, прочувствовать его до конца, а потом даешь ему имя, которое в свою очередь – тоже код. Таким образом, твои эмоции искажаются дважды. И ты все еще хочешь быть понятой кем-то?

– Я стараюсь.

– Не нужно стараться. Нужно честно делиться своими чувствами. В моем мире все принадлежит всем внутри единого пространства. Личность создателя больше не имеет значения. Читать – такой же труд, как и писать, а принимать так же тяжело, как и отдавать. Созданный шедевр принадлежит им обоим. А когда все упрощено и очищено до идей и эмоций, то творец уже не нужен. Его не помнят, им пользуются. Его душа разорвана на части между всеми живущими. И не нужно считать себя избранной – избраны говорить все. Не нужно оттачивать мастерство подбирать слова, не в этом смысл литературы. Смысл не в словах, не они бессмертны, бессмертны чувства, эмоции, идеи. Чем чище они, чем менее испорчены изысканностью формы, тем большее количество душ смогут испить и понять твою. Когда человеку дано ощутить чужую радость или боль, как свою, – слова уже не нужны.

– И тебе не страшно жить в мире, где каждый может испить твою душу?

– А тебе не страшно родить на свет невинного человека, затем долго мучить его и, наконец, убить, чтобы читатель, утерев пресные слезы, поверил тебе? Вы ведь не можете не убивать ради идеи сделать мир лучше?

– Да, ты прав. Писатели, наверно, трусы. Мало кому по плечу исповедь Хемингуэя. Он-то знал, что жизнь интереснее прозы. И всем, кто взял в руки перо, сел за печатную машинку или компьютер, есть что сказать – наболело. Но страшно сказать. Страшно посмотреть в глаза своему отражению, своим близким. Любой ценой избегая разоблачения, мы перетасовываем все, переворачиваем, а подчас и придумываем совершенно другую историю под боль, пережитую когда-то, чтоб уж точно никто не догадался, не узнал на страницах книги себя или, не дай Бог, автора. Искренность и есть синоним слова максимализм, она всегда идет рука об руку со скандалом, потому что на грани, не в толпе и не по правилам. Либо герой, либо изгой. Либо святой, либо преступник. Что по сути одно и то же. Кто такие святые? Раскаявшиеся грешники. Я обманываю себя, обманываю их, чтобы не карали жестоко за нестроевой шаг. Вот и приписываю ему, незапятнанному, только что сочиненному, рожденному этой ночью свои слова и поступки, раны, обиды, грехи… очищаясь и избавляясь. Для меня это единственный путь к свободе от прошлого и от себя. Я не героя убиваю, а свое прошлое.

– Ты боишься потому, что у тебя есть имя.

– А у тебя его нет?

– Нет. У нас нет имен, все равны в пространстве эмоционального калейдоскопа, и потому все говорят правду, а не ловчат. Это единая территория чувств, мыслей, идей, откуда каждый может позаимствовать частицы света и мудрости и, конечно, вернуть их, обогащенными и наполненными собой.

– Коллективное чтение мыслей?

– Что-то вроде того.

– Но как вы узнаете друг друга в потоке?

– Мы не страдаем гордыней, как вы, не ищем признания или славы только себе, у нас каждый – избранный и потому безымянный.

– Но имя – это же еще и ответственность. Меня с детства учили отвечать не только за свои поступки, но и за слова, оброненные даже случайно. Слова подлежат наказанию так же, как и поступки, ведь порой слова приносят людям большие разрушения.

– Ты, наконец, поняла, зачем была призвана в Белый город. И это значит, что мне пора уходить.

– Меня призовут к ответу?

– Да.

– Но как я смогу найти тебя, если ты исчезнешь?

– Просто позови меня.

– Но у тебя нет имени.

– Так дай мне его, как даешь имена всем остальным.

И голос его побелел, а затем медленно испарился. Они так и не смогли разглядеть друг друга за пеленой предзакатного тумана.

«Влад…» – тихонько выдохнуло море, и Полина почувствовала соленые брызги кожей обнаженных плеч. Прощальное прикосновение невидимого собеседника. Постепенно в тумане начали проступать очертания извилистого берега: острые скалы, крутая тропинка, взбирающаяся по ним вверх к шоссе, ведущему в Белый город, солнце в морской дымке над горизонтом, напоминающее землянику со сливками. Пляж из белого, словно сахарного, песка – тот самый, что она представляла себе когда-то.

Эмоциональный калейдоскоп, усовершенствованная версия всемирной паутины, где у каждого есть свой блог или страничка чувственной памяти. Странички проникают друг в друга, и души людей сливаются в единое целое. Ей вспомнились электронные письма читателей ее историй, выложенных в Интернет, которые она получала почему-то в самый сильный дождь или снег по понедельникам. По понедельникам все казалось беспросветно серым, бессмысленным, безнадежным, но письма собирали ее веру в слова по кусочкам, и пальцы вновь замирали над клавишами в надежде извлечь из клавиатуры новую мелодию фраз, туго заплетенную из снов и образов тревожно минувших выходных. Ради этого Влад и люди его мира пожертвовали своими именами. Ради возможности творить, делиться своими чувствами, проникать друг в друга. А, может, и жертвовать уже было нечем? Кто из нас вспомнит имена писателей-современников, выпускающих по нескольку книг в год, да еще, если только в сети? В общем хоре отдельных голосов не слышно.

«Обезличенный автор очень удобен с точки зрения книгоиздания», – вспомнилась ей недавняя статья в литературном журнале. В статье шла речь о неком романе, написанном компьютерной программой PC Writer без участия человека. В основе сюжета – видоизмененная любовная история из романа Льва Толстого «Анна Каренина», в основе стиля – лексика, языковые средства и приемы тринадцати отечественных и зарубежных авторов 19-20хх веков.[23] Писатели никому не нужны даже в нашем веке, а уж в будущем и подавно…

– Ты тоскуешь по слову, по имени, по собственному голосу, наполненному лишь одному тебе присущими нотками. Ты хочешь вернуться и ждешь, что я выйду тебе навстречу. Но как я узнаю тебя среди прочих? – грустно спросила Полина.

Море молчало в ответ, беззвучно слизывая белый сахар с ее босых ног.

Все это походило на картину фантастического пейзажа в музее. Ты стоишь перед ней и мечтательно выбираешь, на каком холме лучше построить дом, чтобы вид из окна был поживописнее. Долго выбираешь, пока не поймешь, наконец, что дом уже существует, а самый волшебный вид открывается из окна, на подоконник которого ты только что облокотился.

«Голос, это не так уж и мало», – подумала Полина, и вдруг заметила удаляющиеся следы на белом сахаре пляжа.

Влад щелкнул выключателем, и пляж исчез в темноте комнаты.

«Счастье – это жить без сожалений, – сообщил ему мальчик на занятиях по эмоциональному опыту. – Я всегда радуюсь солнцу. Когда оно светит, нужно рано вставать и скорей бежать на улицу встречать его. Но вчера мне не хотелось просыпаться, и когда я увидел, что небо затянуто тучами, я так обрадовался… Так обрадовался, что даже ПОЧУВСТВОВАЛ дождь! Здорово, правда, не жалеть о солнце, когда его нет? Можно упасть, зарыться лицом в подушку и спать, не обвиняя себя в том, что пропустил что-то важное».

Ему всегда нравилось работать с детьми. Дети похожи на первый снег или белый лист бумаги. У них еще нет чужих эмоций. Но когда им вшивали электронный чип, удостоверяющий, что они обучены мастерству пользоваться эмоциональным калейдоскопом и могут приступить к дальнейшему совершенствованию, он с трудом сдерживал слезы. Нет, не радости – неизбывной тоски по маленькому первобытному человечку, который мог бы сам открывать целые миры и вселенные, но ему сказали, что это уже не нужно. На Земле назван и описан каждый цветок, на небе – каждая звезда. Не нужно изобретать велосипед и открывать Америку заново, лучше пользоваться готовым, за столетия ошибок и разочарований накопленным эмоциональным опытом. Все чувства хороши. И не так важно твои они или чужие. Смысл эмоционального калейдоскопа, наверно, в том и заключается, чтобы не сожалеть об упущенных возможностях и не рисковать. Всегда можно подключиться и получить в дождливый день немного солнца. Чужого.

Теперь у них все чужое: и боль, и страх, и любовь, и даже смерть. Встречаешь девушку, и если вы с ней похожи, то ты уже знаешь, что полюбишь ее, и знаешь, как это будет. Летишь в самолете в удобном кресле за бронированными стеклами, а можешь почувствовать холод ветра, страх и радость полета, как на параплане. Хочешь ударить врага, но не делаешь этого, – лишь закрываешь глаза, и костяшки пальцев взламывает скользящее соприкосновение с его острыми скулами, а по телу разливается удовлетворенная ненависть. Даже самоубийц теперь нет: их накачивают сначала слезами утрат их близких, а потом такой радостью, что они забывают о том, что вообще собирались свести счеты с жизнью. Тем, кому не помогает и это, дают умереть на время. Кромешная пустота лечит от безысходности лучше любого психолога.

Эмоциональный калейдоскоп – единый мозг планеты, скорость мысли которого в миллиарды раз превышает среднечеловеческий. Еще в начале двадцатого века был изобретен первый компьютер, реагирующий на простые мысленные команды хозяина.[24] А теперь мысли создаются и считываются коллективно. Ведь что такое мысль? Визуальный (кинестетический, аудиальный…) образ – реакция на него, то есть эмоция – осознанное чувство – имя ему, то есть словесное определение. Логическая, а, значит, вполне объяснимая и предсказуемая последовательность действий клеточек серого вещества, где эмоция как субъективная реакция на окружающую действительность используется в качестве первой ступеньки к познанию мира.[25]

К 2112 году, благодаря развитию нанотехнологий – восстановлению человеческих организмов и ресурсов планеты на основе преобразования соединений молекулярной цепочки, – они победили все болезни (рак, вирусные инфекции, инфаркты, естественное старение, врожденные пороки…), научились преодолевать все кризисы и все природные катаклизмы. Но если человек сравнивает себя с Богами и начинает творить окружающую его реальность, а также себя самого, то для этого нужен уже сверхчеловеческий интеллект и сверхчеловеческие способности. То есть возможность впитывать знания буквально из воздуха: времени на длительное изучение того или иного предмета больше нет, решения необходимо принимать не только сверхразумные, но и сверхскоростные и главное – сверхобоснованные, то есть опирающиеся на ВЕСЬ накопленный планетой исторический опыт. Ибо цена ошибки слишком высока – миллионы, а может, и миллиарды жизней. Естественным выходом и приложением к планетарному мозгу, отвечающему за здоровье общества в целом, стал эмоциональный калейдоскоп, целью которого было предоставить живущим ВСЕ ответы на ВСЕ возникающие вопросы. То есть АБСОЛЮТНО НА ВСЕ. Точно так же, как микроскопические нанороботы искали, находили и ремонтировали больные или стареющие клетки, обезвреживали вирусы в человеческом организме, запрашивая инструкции последовательности действий в центральном мозге планеты, так и эмоциональный калейдоскоп искал и находил решение любой поставленной перед вами задачи.

Однако и это не стало пределом возможного. Эмоциональный калейдоскоп разрешил и другие проблемы: к примеру, вопрос преступности. Утописты всех времен и народов пытались взять под строгий контроль человеческие эмоции, предсказывая максимальное ограничение свободы и тиранию. Но вспомните своих детей: чем больше вы им запрещаете что-либо делать, тем вероятнее они как раз это и сотворят. Срабатывает эффект запретного плода. Нет, человечество свернуло в другую сторону на опасном перекрестке и научилось не обезвреживать и не предотвращать преступные наклонности человеческой природы, а, как раз наоборот, предоставить им полную свободу… но только внутри эмоционального калейдоскопа. Если можешь убить кого-то «понарошку» и не сесть за это в тюрьму, к чему тогда рисковать? Вы скажете, что убивают ради денег, но их давно уже нет, обесценились. В обществе, где любые ресурсы самовоспроизводятся, каждый богат и, наверное, счастлив. Соперничества в любви уже тоже нет, люди перестали быть собственностью друг друга. А стихия коллективных – ЛЮБЫХ, повторяю, – эмоций настолько совершенна, что даже на уровне физики неотличима от существующей реальности. Ее точная копия. В итоге: у человека все есть, ему все позволено, и он все обо всем уже знает. И главное – ему ничего больше не хочется, он просто не в состоянии придумать, чего еще попросить. Счастливое общество без смерти, без любви и без сожалений.

Но у Влада теперь есть имя. Ему хочется СВОЕЙ неповторимой судьбы, СВОЕГО счастья и чтобы обязательно было, О ЧЕМ жалеть. Ведь жалеем мы лишь о том, что действительно дорого. Хочется родиться первым человеком на Земле и выбрать свой путь, давать имена цветам и звездам, изобретать самолеты и космические ракеты, открывать новые континенты и законы физики. Любить непохожих, желать невозможного, и главное – постоянно искать чего-то до него еще неизведанного, непрожитого. Хочется писать романы о любви и смерти. И даже если это никому больше не нужно, это нужно ему самому. Он слишком устал быть среди тех, кто непременно доживает до старости или того хуже – никогда не умрет.

И порой ему даже казалось, что в своих страстях он не одинок. Среди детей из групп обучения эмоциональному опыту он безошибочно угадывал других, мысленно называя их устаревшим словом «избранные». Такие дети никогда не играли в команде, и за глаза их называли одиночками и эгоистами. Но он знал, что они хранят в себе бесценное сокровище и в суете могут все расплескать, разбить, потерять. Такие дети никогда не участвовали в соревнованиях, потому что к финишу приходили последними. Избранному важно остаться последним – это значит путь в вечность. В споре эпох побеждает тот, чье имя произнесут ПОСЛЕ всех, так оно никогда не забудется.

«Я скажу ему, что я – Влад, и чтобы он продлил мне пропуск в Музей Минувшего», – размышлял он про себя, из темноты комнаты рассматривая ночную улицу в неоновых самоцветах витрин. Занятия в классах давно закончились, но он не спешил уходить. Возвращаться в пустую квартиру не хотелось, а пропуск в музей нужно было продлить у директора колледжа.

Тот вошел неслышно вместе с ярким светом от услужливых сенсоров.

– Опять в темноте сидишь? – спросил подозрительно. – Не нравится мне твое настроение в последнее время. У тебя ответственная работа с детьми, которые к тому же еще и лишены пока дара почувствовать жизнь в полной мере. Но твою тоску они ощущают, поверь. Наша задача научить их быть счастливыми.

Влад лишь широко улыбнулся в ответ:

– У меня теперь есть имя. Влад. Нравится?

– Зачем оно тебе, если каждый способен понять, кто ты? – удивился директор.

– Хочется что-то свое. Что можно беречь, и чем никогда не придется делиться.

– Так… – недовольно протянул директор. – Сначала у тебя появится имя, потом трагедия, а потом ты решишь покончить с собой. Видишь ли, при твоей специальности – это непозволительная роскошь. В твоей группе и так успеваемость падает день за днем. Родители скоро жаловаться начнут.

– Знаю, – оборвал его Влад и, помолчав, добавил. – Мне нужно продлить пропуск в музей. Я готовлю лекцию – сравнительный анализ искусства идеального и различных видов искусства наших предков, поэтому мне нужны все залы: и музыки, и литературы, и живописи, и кино…

– Опять? – взвизгнул директор, не дав ему договорить. – Ты уже живешь там! Не увлекайся слишком, тебя затягивает. Лучше бы изучали эмоции современников. Детям полезнее будет.

– Уже, – вздохнул Влад. – Все они похожи, ничего нового. Детям скучно. Ну, так как? Продлите пропуск?

– Не понимаю, зачем торчать в музее целыми вечерами, если можно подключиться к калейдоскопу и подготовить лекцию за несколько минут?

– Подключиться – да, но не потрогать…

«Как было бы здорово, если бы он обмакнул перо в чернильницу и поставил размашистую подпись», – мелькнула у Влада в голове мысль, но не стала чем-то более значительным.

– Что с тобой поделаешь, продлю, – и директор приложил большой палец к графе следующего месяца.

– Тогда я пойду, пожалуй, – попрощался Влад и потянулся к вешалке.

– Дурацкая куртка, где ты ее взял? – рассматривая потрепанную кожанку Влада, усмехнулся директор.

– У антиквара. Он утверждал, что сто лет назад ее носил настоящий байкер.

– Не может быть! Давно б истлела. Новодел поди и, наверняка, из пластика.