Живым приказано сражаться Сушинский Богдан

36

— Как чувствуешь себя, парень? — спросил Громов у Янека, когда, взяв сапоги, старик вышел во двор.

— Гудит голова. Покажете мне, как вы бьете?

— Если будет время. Как видишь, сейчас не до этого. Давно ты в группе Казимира?

— Недавно.

— Казимир — это его настоящее имя?

— Не знаю. Мы все называем его так. А вообще-то он майор Войска польского.

— Вот как? Божественно. Садись за стол, поговорим. — А когда Янек сел, продолжал: — Скажи, ты действительно хотел бы по-настоящему сражаться против фашистов?

— Конечно. Иначе бы я не сотрудничал с Казимиром.

— Родился ты в этих краях?

— В этих. И учился здесь. Мать умерла. Отца, вернее, отчима моего призвали в армию. Теперь я живу здесь, с дядей.

— Где-нибудь работаешь?

— Работал на мельнице. Пока не пришли фашисты. Завтра снова попробую устроиться на работу. Уже сейчас очень плохо с продуктами. Дяде трудно.

— Понятно. Устраивайся. Это нам пригодится. И пойми: бредить тем, чем бредит Казимир, не стоит. Сейчас главное — сражаться с фашизмом. Один убитый оккупант Украины — это и один убитый враг Польши. Разве не так?

— Дядя говорил мне то же самое. Но он боится Казимира.

— Что, твой дядя действительно в чине капитана? Или по крайней мере когда-то был им?

— Нет, когда-то давно он был старшим лейтенантом. А Казимир сказал, что его повысили. Дядю это рассмешило. Ведь он уже старик. Но все же ему приятно, что в Польше его не забыли и до сих пор считают офицером. Хотя он мог и обмануть.

— А живет он здесь давно? Я имею в виду твоего дядю.

— С двадцатого года. По-моему, его заслали сюда, чтобы он жил, работал… Но потом многие годы его никто не трогал. Пока в позапрошлом году сюда не прислали Казимира.

— Спасибо, парень, ты помог мне многое понять.

— Вы будете считать меня предателем? Я не имел права рассказывать.

— Ты ведь рассказал только потому, что понял: мы — союзники. Тем более что ты вырос на этой земле. Это твоя родина. Разве я не прав?

Янек молча пожал плечами.

— Ну и божественно.

Во дворе послышались чьи-то приглушенные голоса. Слышно было, что хозяин кого-то уговаривал, а потом уже приказывал уйти.

— Что там происходит? — спросил Громов, метнувшись к окну.

— Там есть еще один наш. Это сосед, Владислав. Он охранял нас. Видимо, Казимир рассказал ему, что здесь произошло, и…

— Выйди, помоги дяде. Кстати, где мои гранаты?

— В той комнате.

— Скажи, что, если они не уберутся отсюда, я вдребезги разнесу весь этот дом.

Янек исчез за дверью, а Громов метнулся в другую комнату. Там, на стуле, лежал его мундир, который старуха обещала постирать, а под стулом, прикрытые тряпкой, — гранаты. Громов быстро переоделся. Когда Янек и старик вернулись, он уже стоял у окна в форме, с засунутыми за пояс гранатами.

— Они что, хотели войти и разоружить меня? — спросил лейтенант.

— Я же говорил, что этот Казимир — придурок, — мрачно ответил старик. — А Владислав не сразу понял, что происходит. Он тоже думает, что вы — немец. Сейчас он забрал Казимира к себе. Кажется, я им все объяснил. К тому же вблизи появился немецкий патруль.

— Из этого дома есть подземный выход?

Старик вопросительно посмотрел сначала на Янека, как бы спрашивая: «Неужели успел разболтать?», — потом на Громова.

— Есть. Под огородом — каменная пещера. Напрасно вы надели мундир. Придет старуха, постирает. Она у соседки. Не собираетесь же вы уходить.

— Да уж спасибо, приютили, обогрели… Никогда бы не подумал, что вслед за вашим приглашением последует такой спектакль.

— Я еще пригожусь вам, пан офицер, — покаянно молвил старик. — И я, и этот дом. Не надо мне мстить. Я ведь понимаю, что вы здесь не один. Где-то в лесу или в городке есть еще ваши люди. Так что вам понадобятся и связной с городским подпольем, и надежная квартира. Мы договорились, пан офицер? — с надеждой посмотрел он на Громова.

— Хорошо. Будем считать инцидент исчерпанным. Мои люди не тронут вас, это я гарантирую. Вот ваш пистолет.

— Пусть лучше он будет у вас, так вам будет спокойнее. Оставайтесь здесь. Спать будете в той, крайней, комнате. Дверь закроете на засов. Оттуда вход в подземелье. Охранять нас будет Янек. Если случится облава, он предупредит.

— Помните, я говорил вам, что хотел бы найти одного человека. Он живет в деревне, как ее?…

— Помню. Липковое. На городской мельнице работает знакомый паренек. Именно из этой деревни. Я расспросил его… как бы между прочим. Но потом, грешный, подумал, что это вам уже не пригодится.

— Еще бы! Янек, хочешь пойти со мной в эту деревню? Это будет твоей первой боевой операцией. Речь идет об одном предателе.

— Он пойдет, — ответил старик за парнишку. — Только это не первая его операция. На его счету уже три фашиста.

— Ого! — с уважением посмотрел Громов на Янека. — Тогда тем более. Вдвоем будет легче. Опыт есть опыт.

37

Прошло четверо суток после неудавшейся операции по захвату лейтенанта Беркута, прежде чем Штуберу доложили, что Готванюк наконец появился в деревне и наведался домой.

— Его арестовали? — поинтересовался оберштурмфюрер.

Было раннее утро, и он только что поднялся. Спал Штубер на солдатской кровати, укрываясь солдатским одеялом. Всем своим бытом он подчеркивал, что не позволяет себе ничего такого, что бы выделило его в отряде. Войну и роскошь он считал несовместимыми.

— Пока не трогали, — ответил Зебольд. — Проследили. Прячется у старухи, дальней родственницы. Но поздним вечером наведывался к семье.

— Прелестно, мой фельдфебель, прелестно. — Это «мой фельдфебель» он продолжал произносить, пародируя подобострастное «мой фюрер», пытаясь хотя бы в такой форме выразить аристократическое презрение к «несостоявшемуся ефрейтору».

— Родственники должны быть расстреляны во дворе и там же погребены, — то ли переспрашивал фельдфебель, то ли повторял давний приказ.

— Окруженец обязательно должен присутствовать при экзекуции, — напомнил Штубер. — И сам засыпать яму. Да, медсестру не обнаружили?

— Пока нет. Вполне возможно, что она нездешняя и каким-то образом ее переправили поближе к фронту.

— А мне известно, что гарнизоны дотов комплектовали в основном из местных.

— Поиски будут продолжены, господин оберштурмфюрер.

— Но предупреждаю: медсестру не трогать. Организовать слежку. Где-то рядом с ней может оказаться Беркут.

Штубер спешил. Три дня назад он передал со старым другом отца, полковником, вылетевшим в Берлин, письмо, в котором просил помочь ему перейти в группу войск, движущихся на Москву. В разведку, в гестапо, да хоть в строевую эсэсовскую часть, лишь бы они действовали на московском направлении. Он отлично понимал, что главные события развернутся там и лавры пожнут те, кто войдет в столицу русских или по крайней мере прольет кровь на ее подступах. Не зря его старый друг Отто Скорцени не захотел оставаться ни в Берлине, ни в какой-либо тыловой службе, а сражается, командуя взводом в эсэсовской дивизии «Рейх». Он знает, что сам факт участия в боях на Восточном фронте — это уже политический капитал.

Какие битвы и какие войны возможны после падения России? Блицкриг в Англии? Война флота и авиации с Америкой? Все это уже не то. Войны против европейских стран и против Америки не станут столь популярными. А в аристократических кругах они вообще будут встречены с негодованием. В конце концов, речь идет о странах западной цивилизации, с которыми у многих аристократов и промышленников давно налажены коммерческие и иные связи.

Если письмо было доставлено отцу сразу же, через неделю может прийти распоряжение относительно его дальнейшей судьбы. И к тому времени Штубер уже хотел бы видеть Беркута перед собой. Он постарался бы определить его в диверсионную школу, чтобы потом иметь под рукой опытного, хладнокровного, а главное, истинно своего человека из местных. Если же Беркут не даст согласия сотрудничать, он постарается поместить его в лагерь для военнопленных, под особый надзор, для раздумий, чтобы со временем вернуться к прежнему разговору.

Но даже если вербовка не удастся, разоблачение диверсанта такого ранга ему все равно зачтется.

38

Утром, когда Громов уже позавтракал вместе с Залевским, в доме снова появился Казимир.

— Я без оружия, — предупредил он еще с порога, видя, что лейтенант схватился за кобуру. — Надо поговорить.

— Ну, если надо. И если хозяин пригласит тебя…

— Заходи, заходи, Казимир, — отозвался старик. — Есть хочешь? Мы уже позавтракали…

— Добрые люди тоже не оставили меня голодным, — он присел к столу, резко отодвинул от себя краюху черного хлеба, внимательно посмотрел на Громова. — Я ночевал у одного знакомого, возвращаться в лес было далековато. Этот мой хороший знакомый, с которым я могу говорить откровенно…

— Зовут его Владислав. Вчера ты пытался уговорить его, чтобы он ворвался в дом вместе с тобой. Чтобы взять реванш. Поэтому объяснения лишние. Насколько я понял, он и сейчас дежурит у дома.

— Ничего не поделаешь, должен же быть кто-то, кто мог бы предупредить нас, что у ворот появились фашисты. Кстати, мы проверили: вчера действительно была взорвана машина с боеприпасами. Немцы оцепили весь тот район. Пошел слух, что в округе появился специально подготовленный диверсант, нападающий на машины. В близлежащих селах швабы провели облавы. Дорогу теперь будут патрулировать.

— Как много шума из-за одной машины, в то время, когда гибнут целые дивизии, — облегченно вздохнул Громов. — Вот твое оружие, Казимир. Я — человек, случайно оказавшийся в этом доме и в вашем обществе. У меня свой путь и свои проблемы. Но, думаю, мы не должны забывать о существовании друг друга. Я вижу, что у вас действительно есть неплохая агентурная сеть. Понятно, что, хотя я советский строевой офицер, а не немецкий контрразведчик, раскрывать эту сеть вам не хочется…

Казимир как-то слишком поспешно и стыдливо спрятал пистолеты, засунул нож за голенище.

— Тебе нужна наша помощь?

— Я уже попросил о ней Янека. Нужно сходить в одно село. Там должен находиться человек, предавший того красноармейца, которого фашисты распяли.

— Зачем рисковать жизнью мальчишки? Пойдем вдвоем. Я и сам чувствую, что засиделся. Надо сражаться. Мы с Владиславом думаем над тем, как бы создать польский отряд сопротивления. На примете уже есть несколько надежных людей. Кстати, этот, предавший, он что, был из твоего гарнизона?

— Нет, случайный окруженец.

— Хорошо. Выступаем вечером. Сейчас я уйду отсюда. А в шесть вечера встретимся за селом возле скалы, на которой вырезан крест. Капитан объяснит, как туда пройти.

— Возьмите и Янека, — вмешался старик. — Лучше пусть он побудет с вами. Он связался здесь с несколькими мальчишками, с которыми убил тех «своих» фашистов, и, по-моему, пытается создать молодежное подполье. Боюсь я за него. Это безумная храбрость, а в таком деле нужен трезвый рассудок и жизненный опыт.

— Немцы! — вдруг ворвался в комнату невысокий, совершенно лысый человек, даже сейчас, в июле, одетый в короткую кожаную куртку.

— Сколько их? — не оглядываясь, спросил Громов.

— Трое. Приехали на подводе. Идут сюда.

— Выйди, капитан, — обратился Казимир к хозяину. — Спроси, что им нужно. Очевидно, это обозники.

— Старик говорил, что здесь есть подземелье, — Громову понравилось, как держится Казимир. Правда, он понимал и то, что сейчас всем своим поведением майор старался изменить впечатление о себе.

— Успеем, лейтенант. Зайди в ту комнату. Ты в форме. Вообще-то пора сменить ее на более удобную. Можно даже повысить тебя в звании.

— У вас есть немецкая форма?

— И даже офицерская. Она здесь. Две половицы у печки. Там вход. Отодвинь шкаф. Фонарик в нише.

Громов метнулся в комнату. Дернул шкаф. Он не поддался. Тогда лейтенант чуть приподнял угол с другой стороны и почувствовал, что вся эта махина довольно легко сдвинулась с места, открыв под собой узкую деревянную лестницу. Уже спускаясь по ней, Андрей заметил, что в неглубокой нише что-то блеснуло. Он захватил угол шкафа, задвинул его на место, оставив лишь небольшую щелочку, и включил фонарик.

39

Подземелье показалось слишком мелким и миниатюрным. В нем почти невозможно было развернуться. Но, старательно ощупав боковые обшивки, он обнаружил узкую, состоявшую из двух досок, дверь. Протиснулся в нее и оказался в комнатке. Здесь было не так сыро, как за стеной, и это сразу же делало тайник более уютным.

Громов осветил его. Двухъярусные, застеленные серыми одеялами нары, столик, лампа, а рядом — немецкий автомат и три магазина с патронами. Две лимонки. На стене нечто среднее между большим тесаком и маленькой сабелькой. Видно, отсюда и начинался ход, который выводил к оврагу, но искать его было некогда.

Мундир, довольно аккуратно сложенный, лежал на стуле. Еще плохо представляя себе, что он сможет предпринять, Громов вдруг почувствовал непреодолимое желание переодеться и выйти. В доме — Казимир и его люди, они поддержат. Более подходящего случая испытать себя в роли немецкого офицера ему все равно не представится.

Одеваясь в нижнее офицерское белье, Громов брезгливо осмотрел его. Нет, следов крови не видно. Дыр тоже. Сняли аккуратно, с живого.

Китель показался ему тесноватым, но все же его можно было застегнуть.

Он уже был на лестнице, когда шкаф съехал в сторону и в просвете показалась лысина Владислава.

— Пан офицер, назад! Янека схватили.

— Где?

— Во дворе. Обыскали. Старик уговаривает немцев.

— Сейчас, — прошептал Громов. — Дай выйти.

— Матка боска, — встретил его в соседней комнате Казимир. — Он стоял бледный, с его, Громова, автоматом в руках, и, прижавшись к стене, наблюдал через окно за тем, что происходит в огражденном высоким каменным забором дворе Залевских. — Придется ввязываться в драку. Но тогда все пропало: дом, тайник…

Сунув пистолет за пояс брюк, Громов рванулся в коридор.

Появление на крыльце сонного, потягивающегося немецкого капитана было настолько неожиданным для троих обозников, что они на какое-то мгновение замерли от удивления. Один из них держал под прицелом Янека, другой обыскивал старика, третий с пистолетом в руке подстраховывал своих товарищей.

— Отставить! Смирно! — гаркнул капитан, только сейчас, с некоторым опозданием, поняв, что здесь происходит. — Что случилось? Что за люди? Почему обыск?

— Господин капитан, — бросился докладывать тот, что стоял с пистолетом в руке. — Это партизаны. Этот пистолет обнаружен у парня. Старик заодно с ним. В этом доме…

— Еще раз обыскать обоих, — прервал его офицер.

Пока немцы старательно исполняли приказ, Громов подошел к воротам и выглянул. Невдалеке стояла подвода. Немцы в самом деле были обозниками. По ту сторону улицы проходил румынский патруль. Увидев у калитки немецкого капитана, офицер и солдаты вежливо отдали честь.

Громов закрыл высокую калитку, задвинул засов и остановился возле нее.

— Ну, что там, ефрейтор? — небрежно спросил у того, что стоял с пистолетом (винтовка была у немца за спиной).

— Больше ничего нет. У старика оружие не нашли. Но это партизаны. Если вы здесь остановились, господин капитан…

— Двое останьтесь здесь. Присмотрите за этими. Только не надо шума. Ефрейтор, за мной. Осмотрим дом. Я хочу спать спокойно, — он подошел к Янеку и несильным ударом двинул его в скулу. Парнишка отлетел к стене. — Смотрите, не упустите их. Что за пистолет? — остановил он ефрейтора уже на крыльце.

— Немецкий, господин капитан, — протянул ему оружие. — Видно, убили офицера.

Громов открыл перед ним дверь, а как только ефрейтор вошел в комнату, сорвал с него винтовку и сильным ударом в затылок свалил на пол.

— В подвал его, — скомандовал Казимиру.

— Владислав, — позвал тот, — займись. Что дальше, лейтенант?

— Зайди в соседнюю комнату. Введите сюда обоих! — крикнул он с крыльца.

Первым вошел старик.

— Ты подожди в той комнате, — грубо оттолкнул его Громов. — Этого сюда. Садись за стол.

В той комнате послышалась какая-то возня, и солдат, вошедший первым, вопросительно посмотрел на офицера.

— Загляни, что там, — приказал ему Громов.

Солдат осторожно заглянул туда. Кто-то из тех, что были в комнате, ударил его по голове. Но удар оказался недостаточно сильным и точным. Прогремел выстрел, и сразу же послышался приглушенный крик раненого человека.

Громов отбил ствол винтовки другого конвоира и негромко приказал по-немецки: «Руки!»

Янек сразу же бросился на стрелявшего. Но тот оказался крепким: ругань, возня. Понимая, чем это может кончиться, Громов выстрелил в стоявшего возле него немца. Терять уже было нечего.

Как оказалось, ранен был в руку старик Залевский. Однако на лице его Громов не заметил ни бледности, ни испуга. Отставной капитан Войска польского держался неплохо.

— Янек, во двор! Посмотри, нет ли кого поблизости.

— Дом особняком, — хрипло сказал Казимир, стоя с пистолетом в руке над убитым немцем. — Пистолетные выстрелы не слышны. Винтовочные тоже глуховаты. Вот только нужно отогнать подводу.

— Владислав, переоденься в форму того, первого, — сказал Громов. — Он пришел в себя?

— Уже не придет, я добил. Но переодеться лучше Казимиру, меня знают.

— Действуй, Казимир, — уже увереннее скомандовал Громов. — Заодно внимательно осмотри все вокруг. Нет ли вблизи еще какой-нибудь подводы. И гони к лесу.

— Я заеду в долину. Вынесите убитых к оврагу, — предложил Казимир, переодеваясь. — Попытаюсь увезти их уже сейчас.

40

Через полчаса тела были погружены на подводу и прикрыты сеном. Казимир погнал лошадей к лесу, а все остальные залегли в долине, чтобы в случае необходимости отвлечь фашистов на себя. А когда подвода скрылась в лесу, вернулись в подземелье и через него — в дом.

Прошло более двух часов напряженного ожидания. Владислав не уходил. Янек дежурил во дворе, оглядывая улицу через щель в стене сарая. Это был его давний наблюдательный пункт. Для удобства оттуда в дом был протянут шнур, на концах которого висели звоночки. Благодаря этому нехитрому устройству старик и Янек могли переговариваться.

На улице было неспокойно. Звоночек трижды объявлял тревогу, и каждый раз трое присутствовавших молча переглядывались, решая для себя, что делать, если во дворе появятся фашисты: давать бой или уходить? В конце концов Громов, все еще в мундире немецкого капитана, решил выйти за ворота, чтобы самому разобраться, что там происходит. Он видел, как на соседнюю, начинавшуюся за пустырем улицу выводили какого-то седовласого мужчину. Вслед за ним выбежала причитающая женщина. Немцы сначала отталкивали ее руками и прикладами, а поняв, что унять женщину невозможно, тоже загнали в машину. Может, она сама и попросила их об этом, чтобы разделить участь мужа.

Не успела машина отъехать, как по ту сторону долины, где пригородный поселок уступом надвигался на село, начали раздаваться выстрелы.

Еще через пять минут, в очередной раз выглянув из калитки, Громов увидел, что ко двору тоже подъезжает машина. Фельдфебель уже открыл дверцу, чтобы спрыгнуть и приказать солдатам оцепить двор, но, заметив капитана, замешкался.

— Что происходит? — воспользовался этой паузой Громов.

— Облава, господин капитан. Вылавливаем партизан, большевиков, евреев и окруженцев. В доме все в порядке?

— Только что оттуда доносилась какая-то стрельба, — кивнул Громов в сторону долины. — Поезжайте, выясните, что там случилось.

— Яволь, господин капитан. Поезжай, — приказал фельдфебель водителю.

— Придется вам действительно заквартировать у меня, господин капитан, — вполне серьезно сказал Залевский, наблюдавший за этой сценой из глубины двора. — Лучшего охранника нам не найти.

— Но все еще как-то страшновато, — признался Громов, думая о своем. — Нет уверенности. Чувствую себя слишком скованно.

Его так и подмывало пройтись в форме по поселку, подъехать на попутной в город… Однако отважиться на это он пока не решался. Нужно было привыкнуть к форме, к языку команд, нужны были надежные документы.

Где-то через час появился Казимир. Он устал, мундир пропитался потом. И злой был, как черт.

— Проклятые швабы, — возмущался он. — Как только мы въехали в лес, они начали по очереди оживать. Тот, которого мы свалили первым, чуть было не выпрыгнул с подводы. Бросился на меня. Можешь ты, лейтенант, представить себя везущим по лесу троих по очереди оживающих мертвецов?

— Ты мужественный человек, Казимир. — Так уж получилось, что они сразу перешли на «ты», и Громов не желал изменять форму обращения.

— Мы здесь тоже пережили несколько «приятных» минут, — заметил старик. — Немцы затеяли очередную облаву. Если бы не «герр капитан», нам пришлось бы плохо. Во всяком случае фашисты могли бы хорошенько перетрусить весь дом.

— Ничего, главное, что все позади. Кстати, где Янек? Позови его.

Как только парнишка появился, Казимир тотчас же, в присутствии Громова и Владислава, отвесил ему два подзатыльника, да таких, что у того выступили слезы.

— Ты мог погубить всех нас! — заорал на него Казимир. — Сколько раз я говорил тебе, чтобы не шлялся днем с пистолетом в кармане?! Это тебе не игрушка! Уже сейчас ты был бы в гестапо. А завтра тебя бы повесили. Скажи спасибо лейтенанту. Если бы не он…

— Брось, Казимир, — вступился за парня Громов. — Зачем так? Парню ведь неудобно.

— Ничего. Лучше пусть я сам сверну ему шею, чем это сделают швабы. Никто не говорит, что нельзя рисковать. Но ведь нельзя же попадаться на собственной глупости.

Он хотел еще раз дотянуться до Янека, но Громов, улыбаясь, перехватил его руку.

— Это уже не по-командирски.

— А кто тебе сказал, лейтенант, что я по-командирски? — огрызнулся Казимир. — Впрочем, ладно… Что тебе объяснять?

— Тут, понимаешь, какая штука, лейтенант, — объяснил за него старик, только уже значительно позже, вечером, когда Громов и Казимир собирались идти в деревню. И сделал это так, чтобы не слышал Казимир. — Дело в том, что Янек — сын майора.

— Казимир действительно в звании майора? — несколько некстати уточнил Андрей.

— Да, конечно, конечно. Как бы мы с вами ни относились к нему, но, судя по всему, в польской разведке его ценили.

— И Янек действительно его сын?

— Мать Янека была моей младшей сестрой. На подробностях их отношений с Казимиром я не останавливаюсь, тем более что она умерла. Но с тех пор, как это произошло, парнишка оказался без присмотра. Вот Казимир и волнуется за него. Он и по отношению к тебе был таким агрессивным только потому, что боится за сына. И вообще, если фашисты раскроют эту квартиру, мальчишка останется бездомным. У самого Казимира, конечно же, есть запасная явка. И, наверно, не одна, просто я о них не знаю — он скрывает. А вот куда деваться парню?

— Да… История… Янек-то хоть знает, кто его отец?

— Нет, Казимир запретил говорить ему об этом. Хотя… может быть, парнишка и догадывается. Они ведь очень похожи — не обратили внимания?

— Пожалуй, какое-то сходство есть. И теперь я понимаю, почему Казимир не желает, чтобы Янек шел с нами.

— У вас-то детей, очевидно, еще нет?

41

Вторые сутки Готванюк почти не выходил из дому. Он просто боялся смотреть на могилу, боялся показаться на глаза односельчанам. Теперь он боялся всего, кроме смерти. Как он умолял офицера, чтобы тот расстрелял его вместе со всеми! Отчаявшись, он даже пытался прыгнуть в яму живым, но солдаты перехватили его.

Еще вчера Готванюку казалось, что он сходит с ума. Что обязательно рехнется. И Готванюк ждал этого. Покончить жизнь самоубийством ему пока не хватало мужества, и сумасшествия он ждал, как спасения. Но оно не приходило.

…А ведь до войны он был лучшим плотником и столяром не только в своей деревне, но и во всей округе. Он гордился тем, что вся самая денежная работа приплывала к нему, хотя плотников в окрестных селах было немало. И, конечно же, даже в мыслях не допускал, что кто-либо из мастеров может обойти его в тонкостях этого ремесла. Руки Готванюка знали ту столярную мудрость, без которой мастер — не мастер. А еще он обладал особым восприятием дерева. Так подобрать фактуру шкафа или спинки дивана, как делал он, так украсить резьбой венчик кресла, как делал это Готванюк, сумеет не каждый. Не зря же к нему несколько раз приезжали из областной реставрационной мастерской, приглашали на работу.

В последний раз Готванюк уже чуть было не согласился, но удержала жена. И правильно сделала, что удержала. У них всего один ребенок, всегда свежая копейка, живут получше, чем многие другие, свой дом, хозяйство… Что им искать в городе?

У ворот остановилась машина. Готванюк не поднялся из-за непокрытого стола, не выглянул. За ним? Ну и пусть! Значит, пришла и его пора. Пусть расстреляют здесь же, во дворе. Он готов.

Да, стучат в дверь, но он не отзовется. Дверь открыта, пусть входят. Он вылил в стакан остаток самогонки (спасибо, кум, божий человек, принес бутылку) и выпил. Впрочем, что толку? Все равно ведь не хмелел.

…Это тот самый офицер, который возил его в лес, к доту. Эсэсовец. И с ним фельдфебель. «Значит, пришел и мой час».

— Садитесь, гости дорогие, — бездумно ухмыльнулся Готванюк. — Садитесь, если земля все еще носит вас. Будете закапывать меня живьем? Так вот я. Принести лопату?

Штубер молча сел за стол напротив Готванюка, брезгливо смел с досок зачерствевшие крошки.

— Встань, — приказал Готванюку фельдфебель. — С офицером говоришь…

— Пусть сидит, мой фельдфебель. Тебя, Готванюк, действительно нужно было закопать живьем. Ты струсил на фронте, потом…

— На фронте я не трусил, — почти прошептал Готванюк. — Там я не трусил. А попал в окружение…

— …Потом струсил, выдав место, где прячутся твои товарищи, такие же окруженцы, как ты.

— Но ведь вы же заставили меня. Вы же пытали-мучили меня, как Иисуса Христа!

— Как Иисуса Христа, пытали не тебя, а сержанта Крамарчука, который однажды спас тебе жизнь. Вот его действительно схватили раненым, долго пытали, а затем распяли, как Иисуса. Фельдфебель этому свидетель.

— Истинно так, — подтвердил Зебольд.

— Вот и получается, что, по сравнению с его муками, твои — это забава навозного червя. А в лесу ты снова струсил и сбежал. Но и сбежав, струсил еще раз и вместо того, чтобы пробиться к линии фронта, как это делают многие другие окруженцы, пытался спрятаться дома, как говорят у вас, у жены под юбкой. Вот здесь немецкий лейтенант, потерявший десять своих солдат, и настиг тебя. В войну трус не имеет права выживать, он должен гибнуть первым. Война — это и есть вселенское выявление и истребление трусов. Это избавление от них. А значит, и от подлецов, которые во все времена рождались именно из трусов.

— Ты должен благодарить господина оберштурмфюрера, — как всегда коверкая слова, проговорил фельдфебель, — это он спас тебя от расстрела. Он не мог запретить лейтенанту и его солдатам расстреливать твою семью. Но все же уговорил не трогать тебя.

— Неужели ты сам не понял этого, Готванюк? — вставил Штубер.

— Я уже ничего не понимаю, — пробормотал тот.

— Судьба оказалась милостивой к тебе. И если ты до сих пор не погиб — значит должен наконец набраться мужества. Лейтенант и его люди обошлись с твоей семьей по-зверски — это понятно. Да и старуху наказали. Но, видит Бог, я простил твой побег из леса и требовал не трогать тебя. Ну а семью… Что поделаешь, гибель семьи — это и есть плата за твою трусость.

— А ведь господин оберштурмфюрер и дальше печется о тебе, — снова заговорил фельдфебель. Он уже привык разыгрывать такие сценки. Штубер давал ему общие установки, а уж Зебольд сам высчитывал, когда удобнее ставить ту или иную реплику. — Как раз сегодня он добился, чтобы тебя назначили старостой села.

— Я понимаю, что это несколько неожиданно для тебя, Готванюк. Побег, расстрел родственников — и вдруг такое предложение! Но это реальная возможность снова стать уважаемым человеком. И на селе, и в целом районе.

— Вам-то какой смысл назначать меня старостой? — впервые за эти двое суток ожил Готванюк. Он уже слышал: в соседних селах успели назначить старост, и теперь они там большие начальники. — Я-то думал, вы меня специально оставили. Чтобы помучился пару дней. А потом туда же…

— Правильно вы считали, — вдруг перешел Штубер на «вы». — Логично. Любой другой армейский офицер так и поступил бы. Любой другой, но только не я. Потому что я верю в человеческую судьбу, стараюсь понять ее смысл, ее законы. Словом, это длинный разговор. Так вот, завтра вам официально предложат стать старостой. И вы согласитесь. Вас никто не сможет упрекнуть, что вы выслуживаетесь перед оккупантами, как это пишут в листовках о других старостах оставшиеся в тылу комиссары. Наоборот, вы пострадали. Может быть, больше, чем многие другие. Но, в отличие от многих других, поняли, что пострадали справедливо. И нашли в себе мужество искупить вину. Вы пошли на этот шаг сознательно, поддавшись идеям великого фюрера, веря в непобедимость немецкой армии, гуманность нового порядка. Как видите, я не скрываю, что у нас тоже имеется определенный интерес. Хотя, согласитесь, мы можем обойтись и без Готванюка, нас вполне устроит любой другой староста. Так что вы выигрываете значительно больше, ибо ваш выигрыш — жизнь, положение в обществе, уважение.

«Неужели они действительно не расстреляют меня?! — все еще не верил в свое спасение Готванюк. Ведь сначала ему показалось, что фашист просто решил поиздеваться над ним перед казнью. — Неужто я еще нужен им? Я, труп?»

— В селе мы организуем полицейский участок, — продолжал между тем Штубер. — Так что охрана у вас будет надежная. Дом вы, конечно, попытаетесь сменить. И мы могли бы помочь вам в этом. Но я советовал бы остаться в этих стенах. Могилы во дворе будут каждому напоминать о вашей личной тяжелой участи. Ничто так не вселяет доверие к человеку, как его трудная судьба и его мужество, благодаря которому он сумел преодолеть тяготы своей судьбы. — Вы хотите что-то добавить, мой фельдфебель? — Штубер умышленно не стал выяснять, согласен ли Готванюк.

— Вы забыли сказать, господин оберштурмфюрер, что, если он вздумает ломаться и откажется от поста старосты, ему предложат стать полицаем.

— О да, конечно! Но уже рядовым. А это собачья служба.