Жестокое милосердие Сушинский Богдан

17

…Наконец ливень утих. Под порывами ветра деревья отряхивались от тяжелых капель, словно только что вынырнули из речной глубины.

Первые, совершенно неожиданные и какие-то неестественно оранжевые, словно преломленные через кровавое зеркало войны, лучи солнца зарождались под оглушительную канонаду грома. Залп — затишье, залп — и снова ошеломляющая, вызывающая необъяснимую тревогу, тишина, сквозь которую лишь через несколько минут начинает пробиваться разноголосица лесной кроны.

Беркут прислушивался к ней с особым вниманием, пытаясь уловить отдаленное эхо автоматных очередей, взрывов гранат, людских голосов — словом, чего-либо такого, что свидетельствовало бы о стычке его бойцов с фашистами. Они ушли на задание поздним вечером, получив приказ вернуться к восьми утра. Но часы уже показывали четырнадцать тридцать, так что давно пора было бы завершить свой рейд. Что же могло произойти, какие обстоятельства задержали их?

Оставив пост по ту сторону скалы, Арзамасцев неуклюже, словно разбуженный посреди зимы медведь, подошел к кабине, открыл дверцу, снял с себя дождевик и, протерев его рукавом лобовое стекло, уселся рядом с Беркутом.

— Чего ждем, лейтенант? Пока придут и повяжут? До села три километра, было бы все на мази — они бы уже трижды сходили туда и назад. Думаешь, что они такие храбрецы-герои, что даже в гестапо, или хотя бы во вшивой полиции, языки им не развяжут?

— Что ты предлагаешь? — задумчиво спросил Андрей.

— А что тут можно предлагать? Бросаем к чертям эту железку, — кивнул в сторону машины, — и смываемся.

— Риск есть, ты прав. Но уходить пока не будем. Они могут отсиживаться, чтобы переждать ливень. Давай пройдем километра полтора в сторону села и часик подождем. Даже если немцы сунутся сюда, мы заметим их намного раньше, чем могли бы, сидя в кабине. К тому же появится возможность маневрировать.

— Да не будет уже этих ребят, лейтенант! И дело тут не в германцах. Просто ушли твои поляки к чертям. Их трое, оружие есть, это их земля… Что им делать в нашем Союзе, за границей? А здесь они пристанут к любому отряду, или создадут свою группу. Что касается этого сосунка, отпрыска королевского рода, то он мне вообще не понравился. С первой минуты его появления у машины.

— Я сейчас о другом думаю: все-таки наш побег удался. Те, с кем свела нас судьба в том эшелоне, до сих пор терзаются муками плена, многие уже, наверное, погибли, многие истощены. А мы с тобой вырвались на свободу, завладели оружием и идем к своим, по существу, с боями.

— Ну, бои — это уже на твоей совести. Мы могли пройти Польшу вдвое быстрее, не рискуя головами возле каждого хутора.

«Нет, очевидно, до конца нашего рейда до Днестра мы так и не поймем друг друга, — испытующе взглянул на него Беркут. — Почему? Да потому что этот человек все еще не желает чувствовать себя солдатом. Потому что стычки с врагом, из которых они, кстати, до сих пор выходили с честью, все еще вызывают в нем страх, вместо того чтобы вызывать прилив мужества».

— Будь я твоим командиром в армейской части, я бы лишил тебя звания ефрейтора, — спокойно, негромко проговорил Беркут.

— В этом я не сомневаюсь.

— Не из вредности, а из-за того, что звание-то все-таки особое. Оно означает: отличный, знающий службу солдат. Ты же солдатом так и не стал. В мирное время это еще было бы как-то объяснимо, а в военное не имеет ни объяснения, ни оправдания.

— Тебе, Беркут, никогда не приходило в голову, что я вообще давно забыл, что когда-либо был этим самым ефрейтором? — желчно улыбнулся Арзамасцев. — Причем забыл с того самого момента, когда попал в плен. И если бы не ты, лейтенант…

— В плен, хочешь сказать, сдался добровольно? — перебил его Андрей. — Только откровенно, я на тебя не настучу.

— А насильно в плен не берут. Или руки вверх, или ноги врозь. Ты-то, конечно, и в плену ни на минуту не забывал, что являешься лейтенантом. А как же: не портянка солдатская — офицер. Хотя наверняка тебя уже давно вычеркнули не только из офицерских списков, но и из списков живых.

Первым желанием Беркута было отреагировать мгновенно и резко, однако он помнил, что сам затеял этот неприятный для Арзамасцева разговор, поэтому пригасил свои эмоции и только потом сказал:

— Приказ о разжаловании мне не оглашали. И пока мне его не огласили, я остаюсь в звании лейтенанта, таков порядок во всех армиях мира. Ну а что касается списков живых… Главное, чтобы мы сами себя не вычеркнули из этих списков — и военнослужащих, и живых. К сожалению, слишком многие из нас, кто оказался в эту войну в солдатских рядах, поспешили повычеркивать себя из списков и солдат, и живых, и, что самое страшное, — из списков людей. Однако на этом будем считать наш философский диспут закрытым. На пост, ефрейтор Арзамасцев. Вести наблюдение за всеми подходами к нашей стоянке. Через час сменю.

— Какой, к чертям, пост?! — проворчал Кирилл. — Кому он здесь нужен, твой пост?

Нехотя открыв дверцу, он лениво, демонстрируя явное нежелание выполнять приказ, ступил на подножку и вдруг воскликнул:

— Там стреляют, лейтенант!

— Слышу! — Беркут схватил стоявший в углу, за сиденьем, автомат, подцепил к ремню подсумок с тремя гранатами, четвертую, лежавшую на сиденье, сунул за ремень и, рассовав по карманам и голенищам запасные магазины, выскочил из кабины вслед за Кириллом.

— А ведь палят в той стороне, куда пошли наши, — вновь прислушался Арзамасцев. — Хотя и слишком далековато, село расположено ближе. Предлагаю пройтись в том направлении.

— Для начала возьми пулемет и затащи его вон на ту скалу, что справа от машины. Возможно, в конце боя он нам пригодится.

— Вполне допускаю, потому что палят, как на бородинских редутах.

Однако не успели они пройти по раскисшей каменистой гряде и двухсот метров, как выстрелы затихли. Беркут и Арзамасцев переглянулись. Прошли еще немного, прислушались: ни выстрелов, ни криков. Пробившееся между двумя грязновато-серыми тучами солнце тянулось к земле такими жаркими лучами, словно истосковалось по собственному теплу, и, согретый им, постепенно оживал и возбуждался, приобретая все новые и новые голоса и звучания, птичий хорал.

Откуда-то издалека зычное послеливневое эхо донесло крик паровоза, а вслед за ним — мерное постукивание колес. Заговорил о немирских, хотя и вполне земных, делах осипший колокол, висевший на небольшой, впервые увиденной Андреем на польской земле, православной церквушке, стоящей на окраине городка, который они проезжали. Сотнями всевозможных звуков ожил и доселе угнетенный ливнями сосновый лес.

Однако, прислушиваясь к ним, эти двое бойцов упрямо ждали выстрелов. Ничего не ждали они сейчас с такой надеждой, как давно привычных… выстрелов.

— Что же там могло произойти? — не спрашивал, а скорее размышлял вслух лейтенант. — Неужели все погибли? Засада, пять минут стрельбы — и?…

— Да нет, постреливали там дольше. Порядочно постреляли. А ведь для того, чтобы в лесу из засады уложить троих необученных, много времени действительно не надо.

18

Когда Курбатов вошел, Скорцени сидел, упираясь руками в ребро стола, и задумчиво всматривался в «бойницу» готического окна.

— Садитесь, полковник, — проговорил он, все еще не отрывая взгляда от оконного витража. — И отвечайте на мои вопросы: твердо и ясно.

Курбатов мельком взглянул на Штубера и погрузился в одно из свободных кресел, стоящих у приставного столика. Но прежде чем задать свой первый вопрос, обер-диверсант нажал на кнопку звонка, и вскоре в кабинете появился денщик с бутылкой французского коньяка и бутербродами.

— Надеюсь, барон очень вдумчиво объяснил вам, в каком благословенном замке вы находитесь, князь Курбатов? — спросил Скорцени, когда денщик расставил наполненные коньяком рюмки и блюдечка, на которых лежали бутерброды с ветчиной.

— Очень вдумчиво.

— И столь же вдумчиво вы утвердились в намерении окончить наши «Особые курсы Ораниенбург», как мы их называем?

— Если мне будет это предложено.

— Вам уже предложено, — резко ответил Скорцени.

— Простите, я как-то упустил этот момент из виду.

— Вам давно предложено это, Курбатов. Иначе вы не оказались бы за стенами Фриденталя, а были бы расстреляны за двести метров от его ворот. Именно так, за двести метров от них!

Курбатов поиграл желваками. Он не привык, чтобы с ним разговаривали подобным тоном.

Однако понимал он и то, что Скорцени давно не интересует настроение людей, которым позволено оказаться по эту сторону ворот Фриденталя. И слушать в подобных ситуациях он привык в основном себя.

— В таком случае, мои намерения вам уже ясны, — как можно сдержаннее отреагировал он.

— Тогда столь же вдумчиво поведайте мне, кем вы видите себя в будущем, князь.

— В будущем? В послевоенном будущем? — явно не ожидал подобного вопроса Курбатов.

— Что вы мямлите, полковник? Мне пришлось задать вам элементарный вопрос.

— Извините, но мне трудно судить об этом.

Скорцени удивленно взглянул на Штубера.

«Кто этот человек?! Кого ты мне привел?! — ясно прочитывалось в этом взгляде. — А главное, какого дьявола ты его привел сюда?!»

— Вам приходилось слышать когда-либо более невразумительный ответ, нежели этот, гауптштурмфюрер? — спросил он вслух.

— Курбатов — всего лишь солдат, штурмбанфюрер. Война отучила многих из нас фантазировать на тему своего будущего, приучив вместо этого жить от приказа к приказу.

— В таком случае, вопрос к вам, умник вы наш, психолог войны. Кем видится русский князь Курбатов лично вам?

— Над этим следует поразмыслить.

— Ведь не предполагаете же вы превращать его в подрывника крестьянских подвод и грозу московских пригородных поездов? Или, может, попытаетесь использовать его в качестве подсадного в одном из партизанских отрядов?

— Что выглядело бы нелепо, — проворчал Штубер. А встретившись взглядом с Курбатовым, как можно вежливее объяснил:

— Мы не можем готовить своего элит-курсанта, не зная, кого именно мы готовим, на что его нацеливаем.

— Понимаю.

— Этого мало, полковник, — решительно рубанул рукой Скорцени.

— Князь Курбатов не был замешан ни в коммунистическом, ни во власовском движении, он не был сторонником ни сталинизма, ни фашизма, — перевел Штубер взгляд на обер-диверсанта рейха.

— Уже кое-какие проблески.

— Из этого следует, что для начала его можно рассматривать в роли вождя русского военно-эмигрантского союза, способного заменить и Андрея Власова, и Петра Краснова, и потерявшего всякий авторитет генерала Деникина.

— Наконец-то я слышу членораздельную речь.

— Мы должны обратиться к прессе, чтобы превратить диверсанта Курбатова в героя белоказачьего движения, человека, сумевшего пройти тысячи километров советскими тылами. Причем пройти их с боями.

— К тому же после войны русские аристократы в Европе тоже окажутся без своего вождя, — поддержал его Скорцени, делая глоток коньяку.

— Есть, конечно, несколько представителей императорского дома. Но, во-первых, император Николай II, как известно, добровольно отрекся от престола; во-вторых, эти наследники трона воинственно соперничают между собой, и, наконец, представители Белого движения и новой, военной, эмиграции монархию в России органически не приемлют.

— Так почему бы им не воспринять в облике вождя полковника, князя Курбатова? — вновь задался риторическим вопросом Скорцени.

Они умолкли и вопросительно уставились на Курбатова.

— Весьма польщен, господа, — поднялся тот с рюмкой в руке. — Как бы ни распорядилась мною послевоенная судьба, я останусь верным нашему диверсионному братству.

— Это уже речь, достойная князя Курбатова, — признал Скорцени. — Теперь вы видите себя в роли вождя русской эмиграции в Европе?

— Постараюсь увидеть.

— Это не ответ, — решительно покачал головой обер-диверсант рейха.

— Не разочаровывайте нас, полковник, — проворчал барон фон Штубер. — Во Фридентале признают только людей решительных.

— Прошу прощения, господа. Уверен, что я стану вождем русской военной эмиграции в Европе.

— В таком случае, за нового, верного рейху вождя русской военно-аристократической эмиграции в Европе, князя Курбатова! — провозгласил Скорцени.

Они опустошили рюмки, наполнили их и вновь опустошили.

— Считаю, что князя не стоит впутывать в наши диверсионные дела на Восточном фронте, — сказал барон, расправляясь со своим бутербродом. — Зато стоит активнее вводить его в русские военные круги Германии.

Скорцени несколькими глотками истребил оба бутерброда и, запив их очередной рюмкой коньяку, вновь уставился на Курбатова.

— В отношении вас, полковник, план будет таков. Для начала — усиленная физическая и военно-техническая подготовка, с практическими занятиями со специалистами по изысканным манерам и придворному этикету.

— Человечество не придумало ничего более тягостного и нудного, чем эти дисциплины, — сочувственно повертел головой Штубер. — Однако ничего не поделаешь: титул и цель обязывают.

— После этого мы отправим вас в Северную Италию, где вы будете действовать против врагов моего личного друга, дуче Муссолини. Впрочем, дело даже не во врагах дуче. Что-то давненько мы с вами, барон фон Штубер, не интересовались судьбой нашей итальянской протеже, княгини Марии Сардони.

— Что не делает нам чести, штурмбаннфюрер, и совершенно непростительно, — покаянно склонил голову барон. — Завтра же постараемся связаться с княгиней, чтобы засвидетельствовать свое почтение.

— На её вилле «Орнезия», в кругу людей, близких к еще одному нашему другу, князю Боргезе, который занимается сейчас на берегу Лигурийского моря подготовкой германских камикадзе[5], вы сумеете почувствовать себя человеком европейской аристократической элиты.

— Что очень важно, князь, для той роли, к которой вы отныне будете готовить себя, — уточнил Штубер. — И потом, после многомесячного рейда по сибирской тайге, побывать на вилле «Орнезия»… — мечтательно запрокинул голову Штубер. — Это значит побывать в совершенно иной жизни, в совершенно ином измерении.

— Не слишком ли мечтательно вы все это произносите, Штубер? — подозрительно покосился на него Скорцени.

— Простите, штурмбаннфюрер, всего лишь полет мечтаний.

— По-моему, до сих пор вы всегда восхищались красотами Украины, и жили по законам этики Восточного фронта.

— В этом-то и трагизм моей фронтовой судьбы, — вздохнул Штубер, явно намекая, что не против был бы сопровождать Курбатова в его командировке на Север Италии, к вилле княгини Сардони.

19

Идти на поиски было бессмысленно. Если ребята погибли, то и самим можно попасть в засаду, если же уцелели, то кто знает, какой лесной тропинкой пробираются, тем более что лейтенант вообще смутно представлял себе, где находится село, в которое они отправились. Конечно же, ему нужно было пойти вместе с ними. Кое-какой партизанский опыт у него все же есть. Да и лишний автомат при стычке с немцами был бы очень кстати.

В одном месте к невысокому перевалу через кряжистую возвышенность стекались сразу три тропы. Обследовав все вокруг, Беркут понял, что лучшего места для засады им не найти и что, кто бы ни появился вблизи, вряд ли он пойдет в обход возвышенности. Засев по обе стороны этого перевала, они с ефрейтором замаскировались в кустах между валунами и принялись ждать.

Солнце быстро прогревало каменистую почву. Под его на удивление жаркими лучами валуны исходили паром, словно раскаленные камни в парилке.

Усевшись на дождевик, Беркут привалился плечом к одному из них и незаметно для себя задремал. Очнулся же от того, что ясно услышал голоса. Группа людей приближалась к перевалу не по тропам, а вдоль гребня возвышенности — очевидно, она сбилась с пути и теперь искала удобного места для перехода. Еще не видя этих людей, Андрей негромко окликнул Арзамасцева, но, так и не получив ответа, начал прокрадываться по гребню как бы навстречу группе.

Говорили по-польски. Короткие невнятные фразы, чертыхание… Неужели Корбач успел сагитировать в их группу нескольких ребят из села? Тогда что это была за стрельба? Отбили арестованных?

— Внимание! — крикнул он по-польски, когда голоса начали доноситься из-под скалы, за вершиной которой он затаился. — Всем стоять на месте! Одному подняться сюда!

На несколько мгновений шаги замерли, а голоса умолкли.

— Беркут?! — вдруг услышал он взволнованный уставший голос Анны. — Пан лейтенант-поручик?! — появилась она из-за огромного валуна, возле которого потоки дождевой воды пробили себе довольно широкое, еще не просохшее русло.

— Верно, это я. Кто с тобой? — перешел Андрей на немецкий, поскольку его познания польского завершались двумя-тремя фразами.

— Спустись. Ранен Сигизмунд.

— Кто с вами?

— Свои, поляки.

— Поляки — еще не значит, что свои, — проворчал Беркут, наученный горьким опытом общения с местным населением.

Сигизмунд лежал на плащ-палатке. Он был без сознания. Приподняв полу шинели, которой был укрыт парнишка, Андрей вместо бинтов увидел узел каких-то окровавленных тряпок, обволакивавших его оголенное тело.

«Ранение в бок. Потерял много крови. Судьба его решена», — понял лейтенант.

Трое изможденных, давно не бритых мужчин, с винтовками за плечами, одетых в рваную гражданскую одежду, стояли у ног раненого и виновато смотрели на рослого, могучего телосложения человека в мундире обер-лейтенанта. Чуть в стороне устало присели на камень Корбач и выбившаяся из сил Анна.

— Зачем вы несете его сюда? — спросил Беркут по-польски этих троих. — Разве спасение здесь, а не в ближайшем селе?

— В ближнем селе немцы. Много немцев, — ответил один из них, смешивая украинские и польские слова. — Они окружили село. Облава. Вывозят парней и девчат в Германию. В том селе, где были ваши, немцев пока что нет. Но до него далеко.

— Да, мы попытались было нести его к этому селу, — вставил Корбач. — Но встретили перепуганную женщину, вырвавшуюся из оцепления, чтобы переждать облаву в лесу.

— Значит, его ранили в лесу? По дороге сюда?

Корбач и трое изможденных крестьян виновато переглянулись.

— Они тоже убили одного нашего, — мрачно произнес высокий приземистый бородач, который, очевидно, был у них командиром. — Так что мы, пан Беркут, квиты. Корбач, — кивнул он в сторону бойца из группы лейтенанта, — был в немецком мундире, он шел первым. Кто мог знать?

— Все верно, лейтенант, мы с Анной сразу же бросились на землю, — продолжил его рассказ Корбач. — А он, — кивнул на раненого, — видно, решил, что земля слишком сырая для него. Начал отступать, отстреливаться…

— …И отвоевался, — появился за спиной у Беркута Арзамасцев. — К этому все и шло.

— Понятно. Вместо того чтобы распугать немцев, вы начали бить друг друга. Хорошо воюем. Корбач, Кирилл и… Кто из вас посильнее?… Берем раненого и бегом к машине. Там есть несколько перевязочных пакетов. Попытаемся спасти.

Однако спасти Сигизмунда не удалось. Пуля прошла навылет, оставив в худеньком теле две уродливые раны, из которых упрямо вытекали остатки жизни. У машины Беркут промыл их подогретой в котелке водой, перебинтовал и хотел отвезти парня в ближайшее село, где мог оказаться фельдшер. Но Корбач, которого он послал разведать единственный путь, ведущий из этой каменной западни к дороге, сказал, что низина за плато превратилась в непроходимое болото, и о том, чтобы пробиться через нее на машине, не может быть и речи.

— Да и не довезем мы его, — добавил старший среди «лесных мстителей», как называла себя эта группа польских партизан, Тадеуш Гандич. — Мучиться ему уже недолго. Пусть полежит, отдохнет перед «дальней дорогой»…

Через час Сигизмунд очнулся, попросил пить, а отпив несколько глотков из фляги, которую дал ему Корбач, узнал Беркута и дотянулся рукой до его руки:

— Спасите меня, пан поручик, — молитвенно прошептал он. — Вы можете. Вас учили, вы все можете… Спасите меня, пан парашютист… Бог отблагодарит вас за меня. Я хочу жить. Я научусь воевать. Я сам виноват. Я научусь…

— Что значит «научусь»? — резко спросил Беркут, понимая, что еще минута такой мольбы, и он уже не в состоянии будет сдержаться. — Там, в лесу, когда вы напоролись на засаду, ты хорошо дрался. И немца убил, и спас Анну и Корбача.

— Убил?… Немца? Это правда: спас? — пробежала по лицу парнишки то ли судорога, то ли едва уловимая улыбка.

— Конечно, спас, — уже твердо продолжал лейтенант. — Они здесь. Анна помогала перевязывать тебя. Ты видишь их?

— Вижу, — чуть громче ответил раненый, хотя глаза его оставались закрытыми. — Вижу. Я буду жить, пан поручик? Я буду?…

— Этого я не знаю. Но знаю, что сейчас ты должен быть мужественным.

— Вы правы, я обязан быть мужественным, этого требует клятва организации «Орлы Полонии».

— Вспомни, что ты — солдат великой Польши, и что умирать нужно так же мужественно, как и жить.

— Святая правда, пан поручик, умирать нужно мужественно…

— Как и жить, — уточнил Беркут.

— Я научусь, — последнее, что сумел сказать парнишка, который в свои семнадцать лет решил возглавить народное восстание, чтобы, освободив Польшу, возродить в ней королевскую власть.

Вот только вряд ли Польша когда-нибудь узнает, с какими помыслами шел на смерть человек, чье пристанище окажется одной из неизвестных лесных могил.

— Если нет возможности вернуть человека к жизни, нужно помочь ему мужественно умереть, — произнес Беркут, пытаясь оправдать перед собой и товарищами собственное бессилие. — Кажется, нам это удалось, парень умер достойно.

Беркут сам выбрал более или менее сухую, окаймленную тремя молодыми соснами каменистую ложбину, вместе с бойцами поднес к ней тело Оржецкого, и сам хотел вырыть могилу, но один из «лесных мстителей», костлявый старик лет пятидесяти пяти с искореженной увечьем челюстью, единственный из троих, кто до сих пор не проронил ни слова, вдруг отстранил лейтенанта и опустился перед мертвым на колени.

— Уйдите все. Сам отмолюсь над ним и сам похороню. Это моя пуля. Мой грех. Хотел замолчать, но не смогу… Позвольте хоть так искупить его.

Пока Орчик — так звали этого «мстителя» — не вернулся, все молча сидели у костра, над которым висели три котелка. В эти котелки было брошено все, что Корбачу и его спутникам удалось раздобыть в селе: несколько ломтиков хлеба, огрызок подсолнечной макухи, две горсти овсяной крупы.

А пришел он, когда партизанский эрзац-суп был сварен и даже успел остыть. Положил на плащ-палатку свою флягу, а сам сел в сторонке, на камень и, пока партизаны поминали остатками водки душу погибшего и заедали ее эрзацем, вслух, надрывно, словно правоверный у гроба Господнего, молился. Все попытки уговорить его поесть вместе со всеми ни к чему не привели.

— Месяц назад точно так же кто-то убил в лесу его сына, — объяснил Гандич, прислушиваясь к этой молитве-исповеди. — Надо ж такое: ровно месяц, день в день.

— Это произошло в бою? — спросил Беркут.

— Считай, что в бою. Хотя какое это имеет значение для отца?

— Это всегда имеет значение — как и во имя чего погиб твой сын или твой отец, — не согласился лейтенант.

— Может, ты и прав.

— Как это произошло? Вообще-то, я не люблю воспоминаний, но иногда стоит пересказать историю гибели близкого тебе человек, поскольку это действует как исповедь.

— Сын тоже был в нашей группе и его тоже звали Сигизмундом. Да и лет ему было не больше, чем вашему. На посту стоял, за триста метров от землянки. Вот так, Езус Мария…

— Значит, погиб все-таки, как подобает солдату.

— А старик Орчик до сегодняшнего дня ни разу в человека не выстрелил, слишком уж верующий. За повара у нас был, продукты выменивал, а в бой никогда не встревал. Только когда увидел простреленную голову сына — поклялся отомстить. И вот, «отомстил»… На его месте я не то что молился бы, а волком выл.

20

Судя по карте, они находились уже где-то невдалеке от пограничного польского села. Дальше начиналась земля Украины, и отроги видневшихся вдали гор уже были Украинскими Карпатами.

Беркут понимал, что границы как таковой сейчас не существует и что, ступив на украинскую землю, они ничуть не облегчат свое положение: там тоже враг, там тоже любая рощица может огрызнуться автоматным свинцом, и, поди знай, кто в засаде: немцы, полицаи, партизаны… И все же он стремился туда, за эту условную черту, почти ностальгически ощущая близость родной земли, на которой рана кажется не такой мучительной, а смерть — не такой бессмысленной и жестокой.

Снова кончалось горючее, и снова, дотягивая уже не на бензине, а на честном слове, Корбач вынужден был свернуть с шоссе на какую-то лесную дорогу. Пройдя по ней метров пятьсот, начал искать взглядом удобную просеку, по которой можно было бы загнать машину в чащобу.

— А ведь дорога слишком хорошо наезжена, — заметил Беркут, внимательно присматриваясь к уводящей за лесной выступ колее. — Не похоже, чтобы она подходила к глухому лесному селу.

— Но и к бензоколонке тоже вряд ли выведет, — устало ответил Корбач. — Запастись бы хоть раз вдоволь этой чертовой жидкостью…

— Дотяни вон до того дуба и останови прямо посреди дороги. Чтобы нас невозможно было объехать.

— Так ведь наткнемся на фрицев.

— Неминуемо. Путь наш — как дорога на Голгофу. Однако хотел бы я знать, куда ведет это лесное шоссе. Открой капот, — приказал лейтенант, когда Звездослав остановил машину. — Мелкий ремонт. Автомат — на сиденье, чтобы под рукой. Ефрейтор, приехали! Быстро — вон к тому повороту. Пройди за ним еще метров двести, выясни, что там за райские кустики. Вот бинокль. Двигайся скрытно. Остальные — по два, по обе стороны дороги. Замаскировались, затаились.

Арзамасцев прибежал тогда, когда со стороны шоссе уже доносилось урчание мотора.

— Там щит. Запретная зона — это я понял. И что-то еще написано.

— Что стреляют без предупреждения.

— Вот именно. Но я прошел за него метров сто. Строений не видно. Часовых — тоже.

— Они чуть дальше. Приготовились! Ты, ефрейтор, становись у заднего борта, за машину. Если крытая, — заглянешь в кузов. Как и тогда, у переезда. Корбач, мы с тобой у мотора. Постараемся обойтись без стрельбы. Все слышали?