Жестокое милосердие Сушинский Богдан
— Честно говоря, такой встречи я себе не представляю. Но, может, это всего лишь по бедности моего воображения.
— Пан поручик, пан поручик! — вдруг закричал самый молодой из «мстителей», Анджей Збожек, устроивший свой наблюдательный пост на ветке мощного дуба. — Сюда движутся две крытые машины. По дороге, ведущей к сторожке.
— Понял. Далеко от тебя изгиб дороги?
— Метров тридцать. У меня две гранаты, — сразу разгадал его намерение Збожек. — Метну.
— Одну за другой — и сразу вниз. Корбач, автоматы, патроны, гранаты — все сюда! Залегать по кромке опушки, чтобы не подпустить их к долине. Отход к долине — в крайнем случае. Что, шарфюрер, пришло ваше освобождение?
— Эти освободители повесят меня, — мрачно ответил Гольвег. Он уже подхватился и нервно поводил руками по бокам, как человек, привыкший к оружию, но не имеющий возможности воспользоваться им. — После пыток в гестапо, конечно.
— Вот именно. Впрочем, есть возможность спастись. Надеваете плащ-палатку, чтобы немцы не видели вашей формы, берете автомат, два магазина и гранату. Как только Збожек атакует их, вы выходите к дороге позади машин, бросаете гранату и, ведя огонь, отвлекаете немцев от долины в ту сторону, откуда они приехали. А мы ударим по ним сзади. Только так: настоящий бой. И сюда уже не возвращаетесь. Будем считать, что вы свою вину искупили. Но если предадите, струсите, командование школы получит письмо, в котором вы будете изобличены как предатель. И участь ваша будет незавидной.
— Мудрое решение, — нервно кивал головой Гольвег. — Мне нужны две гранаты, четыре магазина и нож. К дороге выйду заранее.
Громов внимательно посмотрел на шарфюрера. Он решался. Риск был огромен. По землистому лицу Гольвега трудно было прочесть что-либо, кроме откровенного страха. Похоже, он действительно боялся своих больше, чем партизан. Понимал, что если попадет в гестапо, пострадает вся его семья — семья предателя.
— Хорошо, получите все, что просите. Эти две машины мы должны оставить здесь навсегда. Считайте это своей практикой перед выпуском из школы.
— Впереди колонны появился мотоцикл, — докладывал тем временем Анджей, наблюдая за дорогой в бинокль Громова. — Да, мотоцикл и две машины.
«Мстители» уже перенесли к поляне все имеющееся оружие. Гольвег быстро проверил один из автоматов, осмотрел гранаты, выбрал нож и вопросительно посмотрел на Беркута.
— Корбач и Арзамасцев, вы, с пулеметом, — к беседке, — командовал тем временем лейтенант, не обращая внимания на шарфюрера. — Огонь после первой гранаты Збожека. Не давайте им выйти из машины и рассредоточиться. Мотоциклистов не трогать, пока они вас не обнаружат. Гандич, Орчик, поближе к дороге. Задача та же. Анна, ты — со мной и Гольвегом. Атакуем заднюю машину.
— А он не предаст? — ошарашенно спросила полька, настороженно косясь на эсэсовца.
— Все может быть, — Анне уже был знаком этот странный способ Беркута успокаивать своих бойцов, невозмутимо соглашаясь с их самыми худшими предположениями. Но, что самое удивительное, он всегда срабатывал. Прежде всего — поражал невозмутимостью. — Мы ведь с вами все еще на войне.
Гольвег достиг кустарника у дороги первым, как раз в ту минуту, когда мимо проплывал борт задней машины. Пропустив ее, шарфюрер метнул гранату в окаймленный брезентом кузов, переждал взрыв, подхватился и, поливая свинцом развороченные остатки машин, переметнулся на ту сторону дороги. А еще Беркут успел заметить, что уже оттуда Гольвег скосил очередью выпавшего из кабины водителя, и больше автомата диверсанта он не слышал.
Там, впереди, тоже прогремели два взрыва, но, очевидно, несколько немцев сумели уцелеть и вступили в бой. Мимо останков задней машины попытался прорваться мотоциклист — теперь он остался один, — однако Андрей метнул гранату прямо под переднее колесо и бросился туда, где шел бой с солдатами из первой машины. На какое-то время он совершенно потерял девушку из виду. Но на склоне оврага вдруг услышал ее резкий окрик, оглянулся и только тогда заметил, что проскочил притаившегося за двумя сросшимися стволами сосен офицера.
Лейтенант поднял автомат, однако немец успел выстрелить чуть раньше. В то же мгновение Беркут ощутил огненный жар у виска и не сразу понял, что пуля прошла через тулью, сбив фуражку. Второго выстрела немец сделать не успел. Ранив его в плечо, Анна подарила лейтенанту те несколько секунд, которые понадобились, чтобы метнуться к вермахтовцу и, отбив в сторону руку с пистолетом, буквально рассечь ему глотку ребром ладони.
— Спасибо, Анна, за жизнь! — успел крикнуть он, придерживая девушку. — Дальше мы без тебя!
Впереди, между деревьями, мелькнуло какое-то странное существо. Громов на ходу поднял автомат, но, прорвавшись сквозь кустарник, замер, так и не нажав курок. Перед ним, ухватившись за ветку, с окровавленным лицом стоял Орчик. Ступив еще несколько шагов, лейтенант понял, что поляк уже не стоит, а, вцепившись в ветку, висит на ней. И хватка его была мертвой в самом прямом смысле этого слова.
Осторожно взяв Орчика за волосы, Громов запрокинул ему голову и отшатнулся: пуля разворотила глазницу, остатки глаза стекали по лицу. Смотреть на это было невыносимо, но Андрей все же задержал голову и посмотрел еще раз — на войне нужно привыкать и к такому.
Стреляли в Орчика, судя по всему, в упор. Возможно, тот же офицер, который только что чуть не сразил его самого. Справедливой смерти в принципе быть не может, Беркут это знал, однако эта смерть показалась ему слишком уж несправедливой.
Андрей сорвал руки убитого с ветки, положил его на землю и только сейчас обратил внимание, что стрельба прекратилась. Пробежав еще несколько метров, он припал к стволу клена и увидел уткнувшуюся в дерево машину с развороченным дымящим бортом, а возле нее — испачканных в придорожной пыли немцев, без пилоток, с поднятыми руками.
— Кто-нибудь ушел? — спросил Громов, проходя мимо Корбача.
Арзамасцев и Гандич уже обыскивали пленных, а Збожек, стоя рядом с Корбачем, тоже держал пленных под прицелом своего автомата.
— Кажется, двое. Офицер и водитель машины.
— Офицер свое отходил, — резко ответил Громов. И вдруг услышал, как по ту сторону дороги протрещала длинная автоматная очередь, заглушающая душераздирающий крик. — Збожек, разведай! Захвати оружие убитого. Что они говорят, Корбач? — подошел к пленным.
— Умоляют не расстреливать.
— Мне еще не приходилось слышать, чтобы кто-либо из этих вояк умолял потратить на него пулю. Цель вашего «визита» в лес?! — резко спросил он унтер-офицера, стоящего позади своих подчиненных. — Быстро!
— Нам сообщили, что у лесной сторожки скрывается группа гражданских лиц. То ли партизан, то ли молодых ребят, которые отказываются ехать на работу в Германию.
— Что вы должны были сделать с ними?
Унтер-офицер пожал плечами и опустил голову.
— Вы же знаете, что в таких случаях делают, господин обер-лейтенант… Извините, господин партизан.
— Но и вы тоже знаете, как в таких случаях поступают с карателями, действующими в партизанских лесах. Поэтому приговор вам известен. Обжаловать его здесь некому. Корбач, ефрейтор!…
— А вдруг обжалуют? — оскалился Арзамасцев, с ненавистью оглядывая карателей. — Что тогда? Лицом к борту!
Он сказал по-русски, но немцы поняли его. Один сразу же бросился в лес, но успел лишь перескочить канаву…
— Посмотри, лейтенант, — подошел к лейтенанту Корбач, когда с немцами было покончено, и подал изъятую у унтер-офицера листовку.
На фотографии, которая была там, Андрей с первого взгляда узнал того самого поляка-лесника, которого спас на хуторе и которого они оставили в селе близ городка Пшекруч. Ничего не поделаешь: судьба есть судьба.
«В деревне Смаруны, — говорилось в листовке, — схвачен и казнен гражданин польской национальности Станислав Зданиш, который в составе советской диверсионной группы парашютистов совершал акты диверсий и террора против немецких войск на территории Польши. Как показал Зданиш, командует группой русский офицер по кличке Беркут, одетый в мундир обер-лейтенанта вермахта и свободно владеющий немецким языком. Вместе с ним в группе действует еще один русский, в звании ефрейтора, а также поляк Звездослав и девушка-полька, по имени Анна.
Германское командование предлагает денежное вознаграждение каждому, кто сообщит что-либо важное по поводу этой группы. А также предупреждает: каждый, кто окажет этой советско-польской диверсионной группе хоть малейшую помощь, будет повешен».
— Вот, значит, с каким прицелом эта команда выезжала в лес, — мрачновато улыбнулся Беркут. — Что ж они так… послали всего лишь две машины и мотоцикл? Недооценивают нас пока что, Арзамасцев, недооценивают.
— За что и поплатились.
— А где Орчик? — вдруг заволновался Збожек. — Кто видел Орчика?
— Я видел, — ответил Андрей, с удивлением принимая из рук Анны фуражку убитого им немецкого офицера, его документы и пистолет. Такая забота тронула лейтенанта. Фуражку (его-то оказалась простреленной) и документы он взял, а пистолет вернул девушке. — Твой трофей. Пусть останется, как память о счастливом мгновении, которое ты мне подарила.
— Так, где он? — не утихал Збожек. — Кто видел Орчика?
— Погиб. Я видел. Только ходить к нему не надо. Слушай приказ: оружие и боеприпасы — в машину! Уходим!
— Но ведь о машине гитлеровцы уже знают, — заметил Корбач.
— Они давно все знают. Поведешь по этой лесной дороге. Где-нибудь подальше отсюда машину уничтожим.
— Как прикажете, лейтенант.
— Как у нас с горючим?
— Канистру немцы нам, слава богу, подарили. Чудом уцелела. Вижу, лейтенант, что мы уже прикипели к этой машине, как цыгане к таборной повозке.
Поздним вечером, исколесив до пятидесяти километров лесных дорог и едва не увязнув в топкой низине, они в конце концов добрались до какой-то небольшой железнодорожной станции.
Посланные в разведку Корбач и Гандич вскоре доложили, что на выезде из станции под парами стоит товарняк, из которого несколько часов назад перегрузили в другой эшелон, идущий уже в Германию, большую партию скота, вывезенного из Украины. Им удалось поговорить с кочегаром-поляком. Тот сообщил, что эшелон уйдет через тридцать минут. Четыре вагона загрузили какими-то тюками. Охрана — три солдата: один на паровозе, двое, с пулеметом, — на обставленной мешками платформе. Эшелон идет на Украину, на Львов.
— Это уже шанс, — оживился Беркут, — уже шанс! До утра, если, конечно, повезет, мы сможем преодолеть добрых три сотни километров. Кто со мной?
— Мы с Анджеем остаемся, — сразу же заявил Гандич. — Кое-чему подучились — и хватит.
— Чему именно подучились, если не секрет? — поинтересовался Беркут.
— Раньше-то мы в основном прятались, чтобы не попасться немцам на глаза. Оказывается, их нужно бить.
— «Оказывается», — едва заметно улыбнулся Беркут, удивляясь наивности той «науки», которую эти партизаны сумели усвоить.
— Твои «рукопашные бои» тоже пригодятся. Попробуем создать небольшой отряд, в котором каждый был бы хоть немного обучен рукопашной.
— Понятно, — молвил Беркут. — Одобряю. Расстаемся друзьями и союзниками. Машина в вашем распоряжении. Советую пока загнать ее в земляное укрытие, а сверху замаскировать, превратив в своеобразный штабной блиндаж. Зимой в кабине можно будет отогреваться.
— А главное, на таком «блиндаже» удобно делать набеги на ближайшие гарнизоны, — поддержал его Збожек. — Мы это, пан поручик, усвоили.
— Пулемет и все лишнее оружие — тоже ваши. Мы с Арзамасцевым возьмем в солдатские ранцы запас патронов, гранаты, немного консервов. Где вы будете базироваться? Не исключено, что со временем я смогу направить к вам настоящего польского офицера, получившего хорошую подготовку.
— Как только немцы угомонятся, вернемся в ту долину, где были вместе с вами, — объяснил Гандич. — Пусть ориентируется по сторожке. Она указана на картах. За офицера заранее благодарим. Мы со Збожеком — черви земельные, люди от плуга, военное дело не про нас.
Они попрощались. Эти несколько дней, проведенные в лесах, сроднили Беркута со «мстителями», и, оставляя их здесь, он чувствовал себя так, словно оставляет на смерть часть своего гарнизона. Оставляет, потому что не оставить уже невозможно.
Проследив, как, обойдя пути, патруль скрылся в здании вокзала, группа Беркута, в которую кроме Арзамасцева входили Анна и Корбач, решительно направилась к эшелону.
Часовой заметил их, но спокойно поднялся на паровоз, решив, что офицер просто-напросто хочет пройти на ту сторону насыпи. И когда обер-лейтенант тоже поднялся на паровоз — вытянул руки по швам и ожидающе уставился на него, демонстрируя готовность выполнить любой приказ.
— Гудок! — приказал лейтенант, обращаясь к машинисту, и именно в этом гудке потонул яростный предсмертный крик охранника. — Ни с места, — предупредил Беркут машиниста и кочегара и, подождав, пока его спутники поднимутся на паровоз и станут на мостиках по обе стороны его, как охрана, скомандовал: — Трогай!
— Еще три минуты, — возразил перепуганный машинист. Но в эту минуту на семафоре загорелся зеленый свет, и Андрей повторил:
— Трогай!
В нескольких километрах от станции эшелон остановился, и к задней платформе, где в крепости из бревен и мешков восседали пулеметчики, приблизились Беркут, Арзамасцев и Корбач.
— Кто старший?! — раздраженно спросил обер-лейтенант.
— Я, господин офицер! — лениво поднялся из-за своего укрытия один из пулеметчиков. — Обер-ефрейтор Дирбахт.
— Сколько вас?
— Двое.
— Оба направляетесь на усиление охраны паровоза. Пулемет оставить. На платформе остаюсь я со своими солдатами.
— Яволь, господин обер-лейтенант, — только теперь рассмотрел его погоны обер-ефрейтор. — Хотя мы получили приказ ни в коем случае…
— А то, что вы услышали только что, — не приказ?! — прорычал обер-лейтенант. — По прибытии в часть, двое суток ареста! Освободить платформу!
Выстрелы, прозвучавшие вслед за этим в лесной тиши, вспугнули огромную стаю ворон. Когда она взлетела, показалось, что это поднимается в едва освещенное лунным сиянием поднебесье огромная крона дерева.
— Подобрать боеприпасы. Корбач — к пулемету, — командовал Беркут, оглядываясь по сторонам. — Нужно продержаться на эшелоне до пяти утра. На рассвете уйдем.
Но до рассвета еще нужно было дожить. До него еще нужно было дойти через насквозь простреленную тревогами, незаговоренную судьбой, распятую на колоколах войны осеннюю ночь.
25
Немец, которого Беркут сумел сразить в первые же минуты боя, все еще висел, зажатый под мышками двумя упругими ветками дуба, и каждый раз, когда вспыхивала перестрелка, несколько пуль он обязательно принимал на себя, превратившись в раскачивающуюся на осеннем ветру мишень.
Лейтенант подполз к дереву ближе всех, и вырванные пулями кровавые комки тела убитого время от времени ложились у его головы, словно падали с неба.
Чуть выше убитого завис на сучке его карабин. Стоило пуле попасть в тело, как ветки расшатывались, приклад карабина ударял о каску немца, и тогда над каменистым ущельем, в котором фронтовая судьба свела партизан и пятерых немцев, зарождался глухой похоронный звон.
Та часть площадки, где залегла группа Беркута, была настолько ровной и так простреливалась, что, казалось, невозможно было поднять голову. Но каждый раз, когда раздавался этот звон, лейтенант все же пробовал оторвать подбородок от заиндевевшей каменной плиты и хотя бы мельком взглянуть на зависшего на дереве «архангела войны», словно сошедшего с неба специально для того, чтобы стать вещим знамением смерти.
Если Андрею это удавалось, он вспоминал надпись, выжженную раскаленным прутом у подножия сельского «Распятия»: «Жизнь — есть жестокое милосердие Божье». И повторял ее, как заклинание, уже однажды спасшее ему жизнь. Заклинание, в которое с той поры свято верил.
Во время очередного «звона архангела» Беркут успел оглянуться. Анна лежала позади ребят, на террасе, у подножия скалы. Она единственная, кто сумел бы осторожно отползти к котловине, из которой они вышли, потому что Арзамасцева и Корбача немцы, казалось, прижали намертво. Отойти они могли только на возвышенность, на которой притаилась девушка. Но на крутом подъеме их, конечно же, сняли бы.
Он успел оглянуться и понял, что «звон архангела» будто привораживает немцев. Во всяком случае, каждый раз несколько секунд они смотрят на раскачивающееся тело, словно на траурный штандарт всечеловеческой скорби. Вот эти несколько секунд и нужно было постараться как-то использовать.
— Эй, унтер-офицер! Еще две очереди, и вы останетесь без патронов! — крикнул он, снова припадая щекой к плите.
В то же мгновение две очереди скрестились над ним. Пули врезались в выступ, отделяющий Корбача и Арзамасцева от Анны и, срикошетив, бумерангами пронеслись над их головами, упав у самого дерева.
— Тогда пощады не ждите!
Немцы притихли. Только сейчас они обратили внимание, что партизан заговорил с ними на немецком. Конечно, позиция у них была надежнее, все-таки они залегли за валунами и небольшим кустарником. Но они помнили, что позади — склон горы, почти отвесная стена, взобраться на которую можно разве что с альпинистским снаряжением. А значит, уйти из своего укрытия они могли не иначе, как по телам партизан.
— Вы слышите меня?! Прекратить стрельбу!
— Кто вы такие?! — послышалось в ответ.
«Интересно, заметили они, что я в немецкой шинели? — подумал Беркут, снова осторожно поднимая голову. — Наверняка заметили. Но, прежде чем погибнуть, тот, чье тело свисает с дерева, успел крикнуть: "Партизаны!", и выстрелить. К счастью, у него была винтовка. Иначе он скосил бы кого-то из нас».
Да, он успел крикнуть «Партизаны!», и этого было достаточно, чтобы остальные немцы, отдыхавшие за валунами, открыли огонь. Тот, на дереве, прозевал, подпустив партизан слишком близко. Но и бойцы Беркута тоже не заметили его. Вконец уставшие, выбившиеся из сил, они сбежали с террасы на эту каменистую равнину и даже не успели осмотреться, выбирая место для отдыха…
— Я спрашиваю, кто вы такие?! — повторил один из немцев. Очевидно, старший по чину.
— Группа обер-лейтенанта Криштофа, — ответил Беркут. — Из команды по борьбе с партизанами!
— Брось нести чушь! — послышалось в ответ. — Думаешь, мы не слышали, как тот, что справа от тебя, матерился по-русски?!
Беркут помнил: было такое — изливал душу ефрейтор. Однако сути дела это не меняло.
— Потому что он русский, власовец! А я — германский лейтенант. Мы приняли вас за партизан. Так и скажите своему командованию, если вас спросят, почему тот, что на дереве, погиб.
Время от времени до Беркута долетали отдельные фразы. Немцы отчаянно спорили между собой. Громче всех слышался голос того, который отозвался первым, — мощный, басистый голос человека, привыкшего подавать команды на строевом плацу. Когда говорил этот унтер-офицер, Андрей даже различал отдельные слова.
— Мы предлагаем вам сдаться! — наконец последовал его ответ. — Обещаем не трогать. Вас поместят в лагерь для военнопленных.
— Жаль, что нечем достать этого идиота, — простужено прохрипел где-то позади Арзамасцев. — Он нас не тронет! Он нас, видите ли, в лагерь!
— Ты ничего не понял, унтер! — крикнул Беркут. — Вам отсюда не вырваться! Поэтому предлагаю: прекратить огонь и дать нам возможность уйти! Тогда путь ваш свободен!
— Вставай и уходи! — рассмеялся кто-то из немцев. Но это уже был не унтер-офицер. Тот, смеявшийся, залег за толстым пнем, ближе всех остальных.
— Предлагаю сдаться! — снова повторил унтер-офицер. Похоже, он лучше других понимал сложность положения, в которое они попали. — Через час подойдет смена. Тогда в плен брать не будем. Оставшихся в живых перевешаем на этом дубе.
— Ваша смена не придет! — как можно увереннее проговорил Беркут. — И ты, унтер, отлично знаешь это!
Андрей блефовал. То был единственный способ продолжить переговоры. Ему во что бы то ни стало нужно было выиграть время.
— Анна! — крикнул он уже по-русски. — Уползай в сторону! Вскарабкайся на гряду, что справа от нас. Ты слышишь меня?!
— Слышу! — приглушенным эхом донесся голос девушки.
По тому, как немцы дружно ударили из трех автоматов и двух винтовок, лейтенант понял, что Анна начала выполнять его приказ. Воспользовавшись этим, он перекатился поближе к скале и отполз чуть-чуть назад, втиснувшись в едва заметный изгиб скалы. Теперь его могли обстреливать только те двое, что залегли справа от дерева. Для остальных он был недосягаем.
— Не стрелять! — предупредил он своих. — Беречь патроны!
«Пусть они вытряхивают свой боезапас. Пусть вытряхивают, — думал он, прислушиваясь к лязгающему жужжанию рикошетящих пуль. — Они поняли, что девушку им не достать, и теперь сдерживают нас троих. Зачем? Самое разумное, что они могут сделать, это дать нам уйти. Чтобы победить врага, нужно дать ему возможность отступить. Обреченный сражается до последнего — банальная истина войны, которую они не сумели усвоить?… Ах да, с ними нет офицера. Ну что ж, пусть опустошают патронташи. Там посмотрим».
— Анна, где ты?!
— Ушла! — ответил Корбач.
— Анна, попытайся взобраться на гряду! Посмотри, нет ли в долине немцев!
— Не видно! — отозвалась девушка после минутного молчания. — Немцев нет! Но скала крутая!
— Прикройте, лейтенант! Попробую занять ее место.
— Лежать, Корбач!
«Это ты виноват, — мучительно корил себя лейтенант. — Ты ведь заметил, что тропа кончилась и впереди тупик — идеальное место для ловушки. А значит, должен был послать кого-то на разведку. Хорошо еще, что шли молча и "архангел войны" заметил нас слишком поздно».
— Что делать будем, командир?
— Сказал уже: лежать! — жестко произнес Беркут. Ему не хотелось потерять здесь кого-либо из этих парней. Столько пройти, столько продержаться! До Подольска осталось километров восемьдесят, не больше. Это на день пути. А там — знакомые леса. Явки в селах. Он попытается восстановить лагерь, из которого в свое время немцы загнали его группу на погибельную Змеиную гряду, или подыщет более подходящее место.
26
«А ведь она просто-напросто прогнала меня! Прогнала, избавилась и забыла… — незлобиво, с умиротворенной тоской думал Крамарчук, устало бредя по лесу. — Если бы осмелилась, еще и пальнула бы в мою сторону. Чтобы не вздумал вернуться и тащиться за ней. А ведь ты, жук навозный, действительно готов был вернуться. И тащиться. Куда бы она ни пошла, — расправлялся он сам с собой. — А Мария поняла это. Поняла и попыталась спасти в тебе солдата. Она теперь влюблена в своего лейтенанта. А для него, "избранника войны", людей больше не существует. Есть только солдаты и несолдаты. Храбрецы и трусы. Так вот, она спасала в тебе солдата… А что, — сказал он себе, преодолев глубокий, похожий на противотанковый, хотя откуда было здесь, в густом лесу, взяться танкам, ров, — и спасала. Пока ты окончательно не заквасился на хуторском рассоле и не превратился в юбочника».
Лес становился реже, и в нем все чаще встречались окопы. Время от времени Крамарчук спотыкался об осевший поросший травой бруствер или вынужден был перескакивать через пулеметное гнездо. Сейчас он чувствовал себя так, словно брел по обезлюдевшему полю большой битвы, в которой из двух сражавшихся многотысячных армий уцелел только он один. Последний солдат на мертвом поле битвы!
И поскольку он был последним, то, в зависимости от настроения, мог ликовать, как победитель, или рыдать, как безумец. И то и другое ему простилось бы. Тем более что ни обвинять, ни прощать его уже было некому.
Он шел и шел, углубляясь все дальше в лес, который, как ему казалось, снова становился гуще и холоднее, словно сумел сохранить холод прошлой зимы. И его совершенно не интересовало, что там откроется, что ждет его впереди, за стеной деревьев, за густой щетиной кустарника, за холмом… Опасности для него больше не существовало. Цели тоже. Лес его не страшил. Уже давно не страшил. Сейчас Крамарчук чувствовал себя в нем, как зверь в родной стихии.
И хотя он был уже довольно далеко от деревни, у которой они с Марией так странно распрощались, Николай все еще стремился отойти как можно дальше, чтобы снова — в который раз! — не возникло тягостное желание вернуться. Под любым предлогом вернуться. Только бы оказаться рядом с Кристич.
Нет, он все понимал: Мария не хотела, чтобы он стал таким же трусом-приживалой, как тот «хозяин», у которого они заночевали.
«А ведь она не может простить никому, кто пытается спасти свою жизнь или хоть немного отдохнуть от войны. И не простит. До тех пор, пока ее лейтенант Беркут сражается, — с горькой иронией подумал он, поднимаясь на очередной холм, вершина которого издали напомнила каску с проломленным верхом. — Ну и пусть катится к своему лейтенанту! И вообще… Дот пал, гарнизона больше не существует, фронт далеко… Кто такой для меня Громов? Да никто! Нынче таких окруженцев-лейтенантов — как сусликов в степи!»
Но, взойдя на холм, он почти уперся грудью в ствол сорокапятки. И замер от неожиданности. Ствол и изрешеченный осколками щиток покрылись толстым слоем ржавчины, колеса и станина вросли в землю, в гнезде прицела виднелся пожелтевший стебелек травинки.
— Ах, ты, родная моя! Ах, ты, расхорошая! — взволнованно проговорил Крамарчук, нежно поглаживая ржавое тело пушчонки, словно встретил близкое ему, родное существо. — Как же ты сюда попала? Кто тебя? Куда же ты, родная, палила, если кругом лес? Ан, нет… — чуть в стороне от того направления, куда смотрел ствол завалившейся на правое колесо пушки, виднелись остатки печных труб, обрушившаяся крыша разбитой хаты, перебитый колодезный журавль.
Издали осмотрев все, что осталось от небольшого лесного хутора, бывший артиллерист «дота смертников» довольно ясно представил себе, как мог протекать последний бой этого орудия.
Подразделение стояло на хуторе. Наверное, выходило из окружения. Когда появились немецкие танки, пушкари затащили свое лёгенькое орудьишко на холм, чтобы отсюда прикрывать отступающую пехоту. А что, позиция вроде неплохая. По здешним местам, прямо-таки хорошая позиция. Если, конечно, у врага нет ни танков, ни орудий, а свои пехотинцы метров на двести впереди.
Но вскоре появились немецкие танки. Вон и воронка от снаряда. Расчет, очевидно, весь погиб, а пушку просто отшвырнуло взрывной волной, завалив ее набок. Так она и ржавеет вот уже третий год.
Крамарчук вспомнил свои 76миллиметровки из дота и снова нежно погладил растерзанный щиток. Еще несколько минут назад на холм поднимался отчаявшийся окруженец. Но свидание с этим орудием стало для него своеобразным возвращением в 41й. И оно оказалось очень кстати. Сорокапятка, сожженный хутор, воронка, ставшая могильной для расчета и орудия, вдруг возродили в нем дух артиллериста, дух солдата.
Николай мысленно увидел свой дот, спомнил тех, кто погиб во время осады его, в ночь неудавшегося прорыва, или же остался замурованным в нем, и понял, что до тех пор, пока он жив, он в кровном долгу перед всеми, кто теперь уже навечно приписан к «Беркуту». Потому что он еще мог делать то, чего уже не в состоянии были делать они, — сражаться!
Подчиняясь этому возрожденному солдатскому духу, сержант проверил автомат и оба пистолета, подтянул ремень, поправил засунутую за него немецкую гранату с деревянной ручкой…
Постепенно все становилось на свои места. Сейчас ему нужно было спуститься вниз, осмотреть хутор, попытаться найти хоть одну живую душу, а потом добраться до ближайшего села, сориентироваться и основательно подумать, как быть дальше.
Приближалась зима, и один в лесу он не выживет. Да, конечно, землянку можно было бы соорудить и где-то здесь, рядом с хутором. Доски, кирпичи и все прочее найдется. Но все равно один он вряд ли продержится. Нужна хотя бы небольшая группа.
«А может, стоит вернуться под Подольск и еще поискать лейтенанта? — вся та неприязнь, с которой он еще несколько минут назад думал о Беркуте, вдруг исчезла. Крамарчук снова вспоминал о нем как о командире. — Если он жив, если только жив… я сумею напасть на его след. Тем более что в селах вокруг того леса, где базировалась группа Беркута, есть еще несколько людей, которые должны помнить партизанского разведчика Крамарчука. А значит, приютят, согреют и помогут найти Беркута. Если только он жив…»
Однако вместо того, чтобы тут же спуститься с холма, сержант присел на станину орудия, прижался затылком к щитку и смотрел на руины, словно прощался с ними перед дальней дорогой. Так, сидя у подбитого орудия, он напоминал самому себе последнего из артиллерийского расчета, последнего из сражавшейся и погибшей здесь батареи.
Солнце поднялось уже довольно высоко, и хотя Николай все еще не видел его, кроны деревьев становились светлее, уцелевшие листья на вершинах начали отливать медью, а в ближайшем кустарнике по-весеннему радостно запела обманутая осенним теплом птица.
Ну что ж, возможно, он и разыщет лейтенанта, если тот жив. Но разыщет уже без Марии. Вот именно: без Марии. И вряд ли сумеет толково объяснить ему, почему опять бросил медсестру дота одну, у села, возле которого они вступили в стычку с немцами и где ее уже знают в лицо староста и какой-то прихвостень-окруженец.
Подумав об этом, Николай закрыл глаза и нервно помотал головой, будто пытался просверлить затылком ржавый металл щитка.
Он понимал, что лейтенант просто-напросто не захочет понять его. Крамарчук еще помнил, какая стычка произошла между ними после того, как ему и поручику Мазовецкому удалось спасти Кристич от ареста, буквально вырвав ее из рук полицаев.
Как же трудно он каждый раз находит Марию, и как же глупо и бездумно снова и снова теряет!
27
Томительно тянется время. Прошел мелкий дождик, и плато, на котором они залегли, на глазах начало покрываться ледяной коркой. Уже дважды Анна крикнула им, что не может взобраться на гряду, и дважды Беркут просил ее попробовать еще раз. Но теперь он понимал, что девушка уже не в состоянии будет одолеть обледенелую скалу.
— Не взбирайся! Сорвешься! — предупредил он. — Посмотри, нет ли тропинки, ведущей на гору?!
— Я попробую!
Тело зависшего на дереве солдата посерело от инея и настолько отяжелело, что теперь уже не раскачивалось, хотя ветер заметно усилился.
— Но что-то же нужно предпринимать! — уже в который раз комком нервов взрывался Арзамасцев.
Склон, по которому им предстоит взбираться на террасу, где лежала Анна, стал похож на заледенелый водопад. Каких-нибудь полтора метра высоты, но попробуй одолеть их под прицельным огнем!
Беркут взглянул на часы. Половина пятого. Стемнеет к семи.
— Ждать! Поняли меня: ждать! Иного выхода у нас нет.
«Кто они, эти пятеро немцев? — пытался понять Андрей. — Пост? Засада? Заблудившиеся после прочесывания леса? Если пост, значит, к вечеру их должны сменить. Или же они сами должны явиться в село. Оно отсюда в трех километрах…»
— Эй, обер-лейтенант, или кто ты там! — неожиданно прервал его размышления унтер-офицер. Он залег за средним валуном. Самая удобная позиция. Даже взобравшись на скалу, Анна вряд ли смогла бы достать его. — Ты еще жив? Может, согреть тебя очередью?
— Мерзавец! — стукнул кулаком по камню Андрей. Однако в перепалку вступать не стал. — Унтер-офицер! Ты видел, что один из моих ушел? Через час, максимум — два, здесь будет подкрепление! Но мне надоело мерзнуть! Только поэтому я предлагаю: разойдемся по-мирному!
В этот раз молчание было коротким. И спор не возникал.
— Да пусть уходят к чертям! — крикнул тот, что залег за пнем. — Отпусти их, Франц!
— Эй, ты, обер-лейтенант! — сразу же отозвался унтер-офицер. — Можете убираться! Мы не стреляем!
— Не верьте им, лейтенант, — заволновался Корбач, лежавший под скалой по ту сторону горловины. За ним, почти упираясь головой в его сапоги, притаился Арзамасцев.
— Что значит: не верьте?! — едко возразил ему Кирилл. Голос его совсем осел. Лейтенант слышал, как он подолгу и надсадно кашлял. — Нужно попробовать. Иначе придется торчать здесь всю ночь.
— Мы согласны пропустить вас! — снова заговорил Беркут. — Слово офицера, что не прозвучит ни единого выстрела!
— Плевал я на твое «слово офицера»!
— Тогда чего ты, идиот, добиваешься?
— Я сказал: убирайтесь! — все еще пробовал храбриться унтер-офицер.
«А ведь, оставаясь на террасе, Анна по крайней мере могла бы прикрывать нас, — подумал Андрей, пытаясь найти выход из создавшейся ситуации. — Корбач прав: они могут скосить каждого, кто поднимется. Чем меньше нас, тем лучше для них».
— Слушайте меня! — вновь обратился он по-немецки. — Сложите оружие за центральным валуном! Добежать до него ни один из нас не успеет. Зато появится хоть какая-то гарантия! Складывайте! Мы стрелять не будем!
— Что ты уговариваешь этих сволочей?! Это же фашисты! — вдруг закричал Арзамасцев, подхватываясь на колени. Но сразу же бросился на землю. Автоматная очередь ударила в скалу как раз над его головой.
— Прекратить истерику! — спокойно прикрикнул Беркут. — Перекатывайся под мою стену и потихоньку отползай к этому чертову склону.
Пока ефрейтор выполнял его команду, прозвучало всего два выстрела. У немцев действительно кончались патроны. Раньше они были щедрее.
— Пан лейтенант-поручик, немцы! — Это Анна. Он не мог поднять голову и потому не видел ее.
— Где? Сколько их?
— В долине! Человек десять! Осматривают все! Кричат. Наверное, смена этим! Или ищут их!
Перевернувшись на спину, Беркут видел, как Анна неуклюже заползала на тот самый выступ, с которого с таким трудом вырвалась. Как ни странно, немцы не стреляли. Неужели тоже поняли, что подкрепление уже близко?
— Ефрейтор! На пару секунд поднимешься на колени. Лицом к выступу. Я прыгну тебе на плечи.
— Думаешь — удастся? — неуверенно спросил Арзамасцев после минутного молчания.
— На пять-шесть секунд. И сразу падай.
— Понял. Все равно осточертело все это.
— В эшелоне было труднее. Корбач, в момент прыжка прикрываешь огнем. Не давай им высовываться. Анна, упрись во что-нибудь, опусти ремень автомата. Попытаюсь схватиться. Готов? — спросил он Арзамасцева через несколько минут.
— Давай.
— Корбач, не стреляй! Поговори с ними по-немецки. Предлагай уйти.
Несколькими кувырками Андрей приблизился к ефрейтору и залег. Немцы не стреляли. Корбач выкрикивал что-то о том, что сейчас подойдет отряд партизан и тогда всех их казнят. Сгруппировавшись, словно для прыжка с большой высоты, лейтенант несколько минут пролежал так, пытаясь предугадать свою судьбу, потом скомандовал самому себе и ефрейтору: «С богом!», двумя огромными прыжками преодолел расстояние между ними и Арзамасцевым и, ступив ему на плечо, с ходу перебросил тело через выступ, словно через планку для прыжков в высоту. Пули врезались в самую кромку этого ледяного водопада, обдав его и Анну фонтаном крошева, и со свистом ушли в высоту. Поздно!
Однако там, в долине, уже услышали выстрелы и тоже открыли стрельбу, отморзянив несколько длинных, щедрых очередей. Тех, кто залег за валунами, это насторожило. Они как-то странно притихли.
— Корбач, повтори бросок!
— Теперь уже не дадут! Срежут!
— Не забудьте обо мне, стратеги! — зло прокричал Арзамасцев, совершенно не радуясь возможности остаться на площадке. Он-то понимал, что вырвать его оттуда будет очень трудно.
— Тогда замрите оба! Попытаюсь обойти! Беречь патроны!
Немцы видели, как он уползал с террасы, но ни одного выстрела не прозвучало.
«Значит, с патронами у них еще хуже, — яростно улыбнулся Беркут. — Ничего, сейчас для вас многое прояснится».
28
В том месте, где боковая гряда упиралась в гору, Беркут обнаружил поросшую кустарником расщелину. Пробираться к ней пришлось чуть повыше, чем на гряду, зато кусты и выступающие камни делали ее доступнее. Ветер немного утих, и сразу же потеплело. Поднимаясь на вершину, лейтенант чувствовал, что изморозь начинает расплываться и кожаные офицерские перчатки насквозь промокли.
«А в долине еще теплее, — подумал он. — Напрасно мы пошли в горы. Показалось, что здесь безопаснее. Впрочем, если бы не эти непонятно откуда взявшиеся фрицы… котловинка в самом деле удобная».
Нет, не мог старик, направивший их сюда, знать, что здесь немцы. Беркуту не хотелось верить в это. Слишком искренней была радость, с которой хозяин признал в них, «немцах», своих. И предупреждение о том, что на переезде выставлен усиленный патруль, подтвердилось. Поднимаясь в горы, они видели его. Да и тропинка, приведшая их к «каменному броду», где реку можно было пройти, перескакивая с камня на камень, тоже оказалась очень кстати… Нет, старик не знал о немцах. Он даже рискнул провести их за село, хотя понимал, что соседи могут заметить чужаков.
Вот и перевал. Последний рывок — и Беркут оказался в удобной, похожей на окоп, седловине, о существовании которой даже не догадывался. Осторожно выглянув из своего укрытия, лейтенант понял, что отсюда ему открывается позиция только одного немца, того, что лежит крайним слева. Зато этот был как на ладони…
Солдат сидел на корточках и, держа в зубах кончик бинта, пытался потуже завязать его на левой, раненой, руке. Убивать его в эту секунду показалось бесчеловечным. Лейтенант еще дал ему возможность завязать бинт, приподняться, взять автомат, — и только тогда нажал на спусковой крючок. Уже с двумя пулями в спине этот приземистый широкоплечий солдат сумел оглянуться, найти взглядом противника и потянуться к нему именно той, забинтованной, рукой, как бы проклиная его или вопрошая: «Что ж ты?! Зачем?!»
Его сосед справа, очевидно, тот самый унтер-офицер, который вел переговоры с партизанами, высунулся из-за уступа, выстрелил короткой очередью и закричал:
Читать бесплатно другие книги:
