Жестокое милосердие Сушинский Богдан

21

Ближайшее село они сумели проскочить по шоссе прежде, чем немцы и полицаи успели перекрыть его, потом долго петляли по лесным дорогам, пока наконец в одной из долин не обнаружили нечто похожее на небольшой карьер, в котором когда-то давно добывали камень крестьяне, создававшие разрушенный теперь хутор.

Выработка карьера была пещерообразной, и Корбач сумел втиснуть машину между узкими стенами, чуть было не ободрав о его крышу брезентовое покрытие. Приказав бойцам группы заложить вход в карьер камнями и замести следы колес по всей долине, Беркут вместе с Корбачем повел шарфюрера в небольшую сосновую рощу, посреди которой чернели руины лесной беседки.

— Оскорбление я вам прощаю, шарфюрер, — сказал он, поставив эсэсовца у стены беседки, а сам, превозмогая все еще не утихающую боль в нижних ребрах, уселся на покосившуюся скамейку, устроенную у едва заметного родничка. — На войне мелкие оскорбления — не в счет. Дуэли тоже не в моде. Единственное, что от вас требуется, — это ответить на совершенно пустячный вопрос: к какому объекту вы двигались? За ближайшим поворотом мы видели знак: «Запретная зона». Что там — лагерь военнопленных, завод, склады?

Уже в кузове, придя в себя, шарфюрер набросился на сидевшего у заднего борта Арзамасцева, пытаясь вырваться на свободу. Но партизаны успели перехватить его, связать и провести «воспитательную работу». Следы этого «воспитания» отчетливо видны были на его лице еще и сейчас. Один глаз был подбит так, что шарфюрер вряд ли что-либо мог видеть им, другой тоже заплыл и покраснел. Однако эсэсовец не сник и, даже стоя у стены, все время вертел руками, пытаясь освободиться от ремней.

— Вы не поняли мой вопрос? Его нужно разъяснить? Унтер-офицер, — обратился он к Корбачу.

— Не трогать меня! — отшатнулся от Звездослава шарфюрер. — Не сметь трогать! Эти свиньи и так избили меня до полусмерти! Вы — офицер?

— Естественно, — ответил Беркут.

— Я имею в виду не эту форму. Вы и в самом деле офицер? Русский, парашютист?

— Да, я парашютист, лейтенант.

— Тогда уберите его! — кивнул в сторону Корбача.

— Но сам-то вы не офицер, а всего лишь унтер-фельдфебель.

— Вы неплохо разбираетесь в эсэсовских званиях, хотя даже офицеры вермахта порой путаются в них, — проворчал пленный. — И все же говорить я намерен только с офицером. А ты, — сверкнул он глазами в сторону Корбача, — пошел вон!

— Я тебя понимаю, — едва заметно улыбнулся Беркут Звездославу. — Но что поделаешь? Шарфюрер, видите ли, до глубины души возмущен обращением с ним. Итак, слушаю вас, — вновь обратился к эсэсовцу, когда Корбач скрылся за углом беседки.

— Ответить на ваш вопрос, господин лейтенант, я могу, только получив слово офицера, что вы подарите мне жизнь. Поверьте, сведения стоят такого слова.

— Я дал бы его, но вы видели, где мы укрылись. А место здесь надежное.

— Ну что ж, откровенно. Это уже хорошо. Но волноваться-то нечего — сообщив вам эти сведения, я, как никто другой, окажусь заинтересованным в том, чтобы вас не схватили. Поэтому буду молчать. Я сбежал от партизан, которых интересовала машина, а не объект, — вот моя версия. Разве это не гарантия?

— Логично, — неохотно согласился Беркут, чувствуя, что у него нет ни малейшего желания дарить жизнь этому наглому эсэсовцу. — Хотя и неубедительно.

— Ну хорошо, есть еще один вариант, — уловил его настроение шарфюрер. — Вы освободите меня уже тогда, когда будете уходить отсюда. Не думаю, что вы задержитесь здесь более трех суток. Вам нужно пересидеть волну облав и проверок — разве не так? А чтобы вы могли оправдаться перед своими людьми, имитируйте мой побег. Я получил новое назначение и через неделю уже буду далеко отсюда. Так что опасаться меня вам нечего.

— Храбро торгуетесь, шарфюрер. Хотя я заставил бы вас говорить и без каких-либо обязательств.

— Без слова офицера, без обещания сохранить мне жизнь вы получите ложные сведения. А если договоримся — сообщу такие подробности, которые не получит ни один ваш агент. За трое суток вы сможете проверить и убедиться, что там именно тот объект, о котором я говорил. Я подскажу, как лучше сделать это.

— Значит, речь идет о разведывательно-диверсионной школе? Я прав? Ну, слушаю, слушаю…

— Нет, обычный склад с горючим, — нагло ухмыльнулся шарфюрер. — Такой объект вас устраивает? На орден потянет?

— Хорошо, слово чести. Слово офицера. Как только придет время уходить отсюда, я дам вам возможность «убежать».

Несколько минут шарфюрер недоверчиво всматривался в лицо Беркута, просверливая его припухшим красноватым глазом, наконец неуверенно сказал: «Ладно, поверю» — и опустился на траву.

Пока он собирался с мыслями и духом, лейтенант достал из кармана френча переданное ему удостоверение шарфюрера, в которое до этого он лишь бегло заглянул, и внимательно изучил его: шарфюрер Андриан Гольвег, 1914 года рождения, служащий отдельного особого подразделения «ЗЕТ-4». Конечно, каждый, кому попало бы в руки удостоверение Гольвега, сразу же заинтересовался бы этим «отдельным особым подразделением «ЗЕТ-4», но никакого ключа к тому, что скрывается за этим шифром, из удостоверения он не получил бы.

— Да, вы правильно угадали: это диверсионная школа, — наконец заговорил шарфюрер, видя, что Громов закончил изучение его документа. — Особая диверсионная школа. На разведку она нацелена лишь постольку-поскольку. Конечно, там дают основы разведки, радиодела, вербовки агентуры. Однако главная цель — подготовить курсантов к длительной диверсионной работе в тылу врага, с использованием всех видов диверсий: от организации взрывов на крупных предприятиях и железнодорожных узлах до терроризирования целых населенных пунктов, используя при этом все виды оружия.

— Основательно готовят.

— Подчеркиваю: это особая школа. Курс обучения — два года. Это вам не трехмесячные курсы, готовящие «охотничью дичь» для НКВД. Она — с дальним прицелом. Там, видите ли…

— Каким именно… прицелом? — перебил его Беркут. — Поподробнее, основательно, не торопясь…

— Может, хотите стать ее курсантом, а, лейтенант?! — оскалил желтые прокуренные зубы шарфюрер. — Могу составить протекцию.

— Выпускники ее будут действовать только на территории Польши? — невозмутимо продолжал допрос Громов.

— Нет, во всем славянском мире, а также в прибалтийских государствах, входивших в сферу влияния русских. На это нацелена прежде всего языковая подготовка, — уточнил Гольвег. — А в общем…

— Когда выпуск?

— Через месяц.

— Уже ведется новый набор?

— Он осуществлен. Эти пойдут по сокращенной программе, рассчитанной всего на один год.

— Что — ситуация изменилась? Теснят русские?

— Теснят. Но это еще ни о чем не говорит. Другое дело, что появилось слишком много партизанских зон. В Югославии действует целая партизанская армия, возглавляемая генералом Тито.

— Даже так? Любопытно.

— Да и на Украине, как вам известно, тоже появились партизанские генералы.

— Где именно? — невольно вырвалось у Беркута.

— Это вы у меня спрашиваете? — удивленно взглянул на него Гольвег. — Разве вас не информировали об этом?

— Так, где именно они действуют? И что конкретно вам известно об этих партизанских генералах? Нас это тоже интересует, — попытался хоть как-то замаскировать свое неведение Беркут.

— Ту часть Украины, где они действуют, украинцы называют Левобережной. Я слышал это от наших курсантов-стажеров. Чернигов, Сумы… Большие соединения партизан.

— Ваши курсанты готовятся и к работе в партизанских отрядах?

— И в партизанских соединениях, и в сугубо националистических организациях, и в Красной армии. Сфера их действия, по существу, не ограничена.

— А куда направляют вас? Если это не военная тайна, — съязвил Беркут.

— Могу ответить. Только потому, что не в Россию. Я специалист по Югославии. Владею сербским и словенским. Воевал в Хорватии, в составе егерской дивизии СС.

— Но вы-то — немец?

— Австриец. Однако детство прошло в Югославии, недалеко от итальянской границы. Мои предки осели там со времен Австро-Венгерской империи.

На бреющем полете над лесом пронесся легкий разведывательный самолет.

«Неужели подняли даже авиацию? — встревожился лейтенант, перебежав к двери хижины и оттуда наблюдая за его полетом. — Хотя бы наши затаились, не выдали себя. Хорошо, что удалось спрятать машину».

— Корбач, где ты?!

— Здесь, — долетело из-за стены. — Под козырьком крыши. Авось не заметят.

— Фамилии курсантов из русских?! — резко потребовал Андрей у шарфюрера, пока пилот разворачивал машину, чтобы еще раз пройтись над рощей.

— Они все по кличкам.

— Но все же несколько фамилий вам должно быть известно.

— Только узкому кругу лиц из штаба.

— Это в идеале, а в жизни все проще.

— В лагере строжайше запрещено употреблять фамилии, имена, называть родные места и отмечать дни рождения. Разве в школе, в которой готовили вас, условия были иными? — И, не дождавшись ответа, уточнил: — Кстати, напомню, что курсантские клички присваиваются только на время учебы. На задание они уходят под другими.

— Если это настолько секретный лагерь, то почему так плохо охраняются подъезды к нему? — спросил Андрей, провожая взглядом уходящий самолет.

— Охраняется он отлично. Население окрестных сел уменьшено наполовину. Многие мужчины расстреляны. Партизаны в этих краях не водятся, потому что окрестные леса тщательно прочесываются. Лес, в котором вы захватили нас, тоже прочесывается каждую неделю. Все задержанные сразу же передаются гестапо. Кроме того, дорога, на которой произошла наша стычка, патрулируется бронемашиной. Она проезжает через каждые два часа. Уверен, что вы не догадывались об этом, иначе не решились бы на столь дерзкую операцию.

«Если бы он знал, как мы в действительности оказались в этом лесу и зачем нам понадобилась его машина! — улыбнулся про себя Беркут. — А ведь сведения о диверсионной школе ценнейшие! Суметь бы передать их через линию фронта».

— Не будем уточнять, шарфюрер. Вам придется потрудиться.

22

Беркут подал шарфюреру Гольвегу записную книжку, доставшуюся от владельца мундира, и попросил написать фамилии, звания и должности всех известных ему инструкторов и офицеров из управления разведшколы. Однако шарфюрер наотрез отказался оставлять свой автограф, заявив, что согласен лишь продиктовать. Чтобы не накалять обстановку, лейтенант решил пойти на компромисс. Писарем при нем пришлось стать Корбачу.

Немного поартачившись, Гольвег все же назвал клички четверых известных ему агентов из команды «Вест» (сам шарфюрер проходил подготовку в команде «Македония», и в то же время был в ней чем-то вроде старшины — занимался поставками команде пайков, экипировки и всех видов оружия), описал приметы и рассказал все, что знал о них.

Приметы, правда, были не очень выразительными, сведения скупыми, а главное — их невозможно было проверить. И все же это уже было кое-что. А вдруг данные об этом лагере, которые ему удастся сообщить через линию фронта, окажутся первыми? Или по крайней мере подтвердят те, что уже поступили от разведчиков. Поэтому, когда Гольвег и Корбач покончили с командой «Вест», Громов попросил записать такие же сведения обо всех известных ему агентах команды «Македония».

Шарфюрер зло посмотрел на Беркута, потом на Корбача, снова на Беркута… Лейтенант понимал его: с людьми из «Македонии» шарфюреру придется работать в Югославии. Провал любого из них может привести к провалу его самого.

— Я выдал вам все, что знал о команде «Вест», — раздраженно помотал он головой. — Зачем вам «Македония»? Вашему командованию вообще нет надобности знать о ней. Но даже если оно и получит необходимые сведения, то вряд ли сможет передать их партизанам Тито. Тем более что у «титовцев» по существу нет контрразведки.

«Ага, значит, он не врет. Там действительно школа диверсантов», — только теперь окончательно поверил ему Беркут.

— Контрразведка у «титовцев» есть, причем довольно хорошо подготовленная, и вы, шарфюрер, знаете это не хуже меня. Кроме того, если вы считаете, что использовать сведения против вас будет невозможно, тогда почему боитесь дать их? Сколько человек в «Македонии»? Я жду, шарфюрер!

— Было 45. Осталось 38.

— Остальные не выдержали испытания?

— Двое погибли во время практических занятий с военнопленными.

— Понятно, у вас есть подопечный лагерь военнопленных. На них, как на манекенах, вы отрабатываете приемы защиты от ножа, топора, пистолета…

— И нападения — тоже, — презрительно передернул губами Гольвег. — Кроме того, нас засылают в бараки в виде подсадных уток. Там и языковая практика, и выуживание разведданных, и вживание в образ. Двоих наших военнопленных из Югославии раскрыли и ночью расправились с ними. Весь барак после этого мы, естественно, сразу же пустили под ножи.

— Что значит «под ножи»? — не сдержался Корбач, хотя до сих пор не задал ни единого вопроса, дабы не раздражать шарфюрера.

— Некоторых убивали, обучаясь снимать часовых. Других привязывали к деревьям и метали в них ножи, топоры… Кое-кто даже пытался поражать их бумерангом.

— Неужели бумерангом? — недоверчиво переспросил Беркут. — Это еще зачем, ради экзотики?

— Почему? Это принципиально. Курсант должен владеть любым оружием: от бумеранга до зенитного орудия.

— Ясно. Как погибли остальные курсанты «Македонии»?

— Один — во время отработки десантирования, остальные попали в гестапо. Как неблагонадежные.

— А в команде «Вест»?

— Этого я не знаю. Слово чести.

— Слово чести? — сжал кулаки Корбач. — Пускать под ножи и топоры… А потом, чтобы спасти свою шкуру, прикрываться словом чести?

— Я всего лишь курсант, — хладнокровно ответил Гольвег. — Который так же может погибнуть, или попасть в руки гестапо, как и любой другой немец.

Совершив три облета, самолет больше не появлялся, но где-то неподалеку слышалось урчание моторов, доносились выстрелы, а в той стороне, где находилась школа, взлетали в воздух сигнальные ракеты.

— Похоже, что это уже ищут вас, — обронил Беркут, уводя пленного назад, к тому месту, где они замаскировали машину.

— Если бы нашли, мне пришлось бы отстреливаться вместе с вами, поскольку попадать сейчас к своим для меня погибельно.

— Логично рассуждаете, шарфюрер СС Гольвег.

— Вас устроил бы такой союзник, а, господин лейтенант?

— Иногда война преподносит самые невероятные сюрпризы.

В кузове эсэсовской машины оказалось несколько ящиков с консервами и сухой колбасой, более сотни булок хлеба, два мешка картошки и даже ящик шнапса. Кроме того, отдельный чемоданчик был забит картонными листами, в каждом из которых продето по шесть мастерски сделанных ножей с легкими костяными рукоятками. Как объяснил Гольвег, это и были те метательные ножи, которые они должны получить перед уходом на задание. Впрочем, партизан они сейчас мало интересовали.

К тому моменту, когда Беркут и Гольвег подошли к ним, на плащ-палатке, превратившейся в «цыганский стол», лежали открытые банки консервов и бутерброды, стояли три бутылки шнапса. Одну бутылку Беркут сразу же убрал, а на остальные, глотая слюну, засмотрелся. Он понимал состояние людей, которые, окружив этот «стол», с нетерпением ожидали их возвращения.

— Этого ты зачем привел, лейтенант? — уставился Арзамасцев на шарфюрера. — Ты же его допросил. Зачем он здесь?

— Он пленный.

— Так, может, мы ему еще и шнапса нальем? Устроим ему лагерь военнопленных, согласно конвенции?

— Во всяком случае, накормим, — невозмутимо парировал лейтенант. — Кстати, все три дня охранять его будешь ты. Заодно подучишь немецкий язык. Как минимум двадцать фраз ты просто обязан знать.

— А потом ты его, конечно, отпустишь?

— Если не нарушит данное им слово и не попытается убежать сам. — И, уже обращаясь ко всем остальным членам группы, добавил: — Я тоже дал слово шарфюреру, что сохраню ему жизнь и через двое суток отпущу. Я хочу, чтобы вы помнили об этом.

Все переглянулись. Никто не возражал, никто не задавал вопросы, но лейтенант догадался, что ни один из партизан решения его не одобряет. Он и сам понимал, что не имел морального права давать эсэсовцу какие-либо гарантии. Да, это немного напоминало торг: ты выдаешь военную тайну, я сохраняю тебе жизнь. Тем не менее человек выдал эту тайну, а значит, помог тебе, твоей армии.

Да, ни один солдат ни одной армии не имеет права спасать свою жизнь предательством. Но это в идеале. А в реальной жизни, в практике войн, это стало обычным явлением. Выдержать пытки, смириться со смертью, осознать, что твоя солдатская честь дороже жизни… К этому, оказывается, готовы очень немногие. Как очень немногие оказываются готовыми и к самой войне…

— Бери, фрицаюга. Набивай живот, мамонт недорезанный… — изощрялся Арзамасцев, поднося связанному по ногам пленному намазанный маслом ломоть хлеба. А потом, усевшись рядом с ним, чуть в сторонке от общего стола, наблюдал, как тот жадно ест, но при этом никак не мог отказать себе в удовольствии «излить душу».

— Оставь человека в покое, дай поесть, — попытался урезонить его Звездослав, но этим лишь раззадорил ефрейтора.

— Это ж какой расход продовольствия допускает лейтенант! — говорил он так, чтобы Беркут мог слышать каждое его слово. — Его за это судить надо. Но мне не жалко, жри. Хотя, если дать волю, через сутки ты оставишь нас на сухарях.

Зная сербскохорватский, Гольвег наверняка улавливал смысл этого словесного потока, но он не производил на шарфюрера никакого впечатления. Всем своим видом тот словно говорил Арзамасцеву: «Раз лейтенант приказал кормить, значит, убивать не собирается! А с тобой дела не имею».

«Нет, — размышлял лейтенант, наблюдая эту затянувшуюся сценку, — в конечном итоге бороться нужно не со слабовольными, не с предателями, не с людьми, выдающими какие-то тайны, чтобы получить право вернуться домой, а с самими войнами. Презрение к предателям зарождается прежде всего у людей, не сумевших презреть войну. Задумываются ли они над этим? — обвел он взглядом сидящих вокруг "цыганского стола". — И вообще, о чем думает сейчас каждый из них? Как воспринимают все, что происходит с ними в эти дни? Неужели все их восприятие сведено к самой простой схеме: врага убить, предателя казнить, пусть все вокруг погибнет, но я должен выжить, во что бы то ни стало выжить?!»

…Впрочем, почему все? Вон, Орчик… Старик сидел на каменистой возвышенности, в стороне от других, обняв свой карабин и, кажется, так и не притронулся к бутербродам. Выпив свою порцию шнапса, он устроился так, чтобы оставаться позади шарфюрера, ибо еще с прошлой стоянки присвоил себе право быть бессменным часовым. Так вот, для Орчика вопрос может стоять по-иному: «Ради чего жить? Что произошло со мной и со всеми нами? Потеряв сына и став убийцей невинного человека, не врага, да к тому же своего, поляка, я не имею права пережить войну».

В последнее время Беркут все чаще ловил себя на том, что пытается осмыслить причины возникновения этой войны и понять ее смысл. Что он все пристальнее присматривается к каждому человеку, с которым сводит его судьба на партизанских дорогах, стремясь постичь сущность храбрости и страха, понять истоки патриотизма и крайней отрешенности от каких-либо обязательств перед народом и армией; понять и объяснить любой более или менее важный поступок.

А ведь в начале войны он был другим: поменьше чувств, минимум эмоций, исключительная нацеленность на бой. И неприкрытое презрение к человеческим страстям, слабостям, растерянности, паникерству.

Возможно, тот образ, в котором он пребывал в первые месяцы войны, можно было бы полнее отобразить иными словами, иными понятиями, но сущность останется именно такой. По крайней мере, именно таким он видел себя сейчас. И то, что теперь он все больше склоняется к философскому осмыслению происходящего, к стремлению понять человека, пребывающего в любом душевном состоянии, посочувствовать ему, простить… уже начинало беспокоить Андрея. В этом ему виделось невольное отступление от солдатской твердости и решительности, без которых он не мыслит себе образ настоящего офицера. В конце концов, он — кадровый военный, и вся его жизнь — приготовление к войне.

Правда, существует мнение, что войны можно предотвратить, изжить. Теоретически — да. Но пока что человечеству это не удавалось. Наоборот, войны становятся все более продолжительными, кровавыми, технически оснащенными…

— Ну что, гренадеры-кавалергарды, два часа отдыха, — поднялся он из-за «стола». С философствованием покончено. Идет война. А по каким-то неведомым ее законам он оказался командиром этой группы, за судьбу которой должен нести ответственность. — Всем спать. Я — на пост. Через два часа начнем тренировки. Будем учиться воевать, используя для этого каждую свободную минуту. Ничто так не разлагает армию, как безделье.

23

Беркут проследил, как бойцы быстро убирают «стол», и, безропотно подчиняясь команде, укладываются, кто в кузове, кто рядом, за стеной пещеры. Только Анне отвели «персональные покои» в кабине. Постель для нее готовил сам Андрей: плащ-палатка пошла на подушку, одной шинелью укрыл, другую постелил возле сиденья, на тот случай, если во сне девушка скатится вниз.

Пока он все это делал, Анна стояла рядом и сладко, словно ребенок, который не может дождаться, когда мать застелет кроватку, зевала. Хотя еще несколько минут назад выглядела довольно бодрой. Похоже, что приказ об отдыхе подействовал на нее почти гипнотически.

— А чего ты так заботишься обо мне, а, пан лейтенант-поручик? — сонно лепетала она. — Можешь не отвечать — знаю: к Корбачу ревнуешь. Теперь ты уже никому не доверяешь ни спать рядом со мной, ни готовить мне постель. Правда, пан лейтенант-поручик?

— Ты мелкий провокатор, Анна, — ворчливо ответил Андрей. — И когда-нибудь жестоко поплатишься за все свои подковырки и провокации.

— Ага, когда-нибудь. А пока… я буду спать одна, а ты — обниматься со своим шарфюрером. Сначала я в тебя просто влюбилась. А теперь… уже нет, — промурлыкала она, взбираясь на сиденье и, захлопнув дверцу перед самым носом Громова, показала ему язык.

Только сейчас Андрей заметил то, чего не замечал в спешке и нервотрепке прошлых дней: в деревне Анна пожертвовала своими волосами. Сейчас у нее была коротенькая, почти солдатская, стрижка, благодаря которой волосы полностью помещались под пилоткой. И хотя френч сидел на ней несколько мешковато, девушка вполне могла сойти за юного новобранца. Лейтенант так и не стал выяснять подробности, но догадывался: полька пошла на такую жертву, понимая, как внешне она не вписывается в их группу.

Беркут немного замешкался у кабины, и Ягодзинская отреагировала на это по-своему: смилостивилась, открыла дверцу и потянулась к нему лицом. У нее была нежная, приятно пахнущая хвоей кожа, губы влажные и чувственные… Но, целуя ее, Андрей вдруг отчетливо вспомнил, как «все это» происходило там, в сарае, на окраине польского села. Вспомнил, замялся — и второго поцелуя не последовало.

— Гольвег, в этой школе вы с сорок первого года? — Арзамасцев уже позаботился о том, чтобы у шарфюрера снова были связаны руки и, обхватив веревкой его талию, привязал к дереву, но так, чтобы он мог, насколько позволяли связанные ноги, прохаживаться. А сам тоже отправился спать в «кибитку».

— Нет, с сорок второго. Но сначала служил в роте обеспечения. Эту роту перебросили сюда из Югославии, сформировав ее из остатков полка. Не слишком ли вы спеленали меня, обер-лейтенант? — показал взглядом на веревку, которой был привязан к дереву.

— Не слишком. Будь вы обозником, а не выпускником диверсионной школы, мы бы относились к вам не так жестко.

— Грош цена всей моей подготовке, если я не смог выпутаться из этой ерундовой переделки.

— Очевидно, ваши инструкторы не предусмотрели чего-то очень существенного. Впрочем, не буду травмировать вас. Скажите, в сорок первом, где-то к концу лета, у вас случались побеги? Кто-нибудь из курсантов убежал?

— За все время существования школы было осуществлено три побега и совершено два самоубийства. Каждое из этих событий вызывало бурю негодования руководства и жестокие воспитательные меры со стороны гестапо и абвера.

— Вам известно, кто открыл счет побегам?

— Какой-то поляк. Если вас интересует фамилия, звание, кличка, то здесь я вам ничем помочь не могу. Помню только, что это был польский офицер, заброшенный в Польшу из Англии и перевербованный нашими службами. Говорят, довольно способный парень, на него возлагали большие надежды. Хотели, чтобы вернулся в Англию и занялся истреблением польского эмигрантского правительства и генералитета. Почему вас это интересует? Насколько я понял, определенной информацией об этой школе вы все-таки владели. А сначала мне показалось, что вы вообще наткнулись на нее случайно. И на нас тоже.

«Значит, Владислав Мазовецкий был в этом лагере. Помнится, он так и объяснял: в предгорьях Карпат, почти на границе с Украиной… Специализированные команды из военнопленных разных национальностей…» Жаль, что я не расспросил его более подробно о командовании школы. Но ведь кто мог предположить, что судьба забросит меня в окрестности "ЗЕТ-4"? А главное, есть подтверждение того, что шарфюрер не врал: здесь действительно работает диверсионная школа».

— А кто такой Отто Скорцени?

— О, Скорцени? — оживился шарфюрер. — Вам приходилось слышать о нем? Впрочем, сейчас о Скорцени говорят многие.

— Это эмоции. Что конкретно вы знаете об этом человеке?

— Ну, я, положим, знаю немногое, не более того, что о нем написано в газетах, да еще кое-что слышал от наших инструкторов, выудил во время их разговора между собой. Одно понятно, что для диверсионной элиты рейха — Скорцени настоящий кумир.

— Конкретно, шарфюрер, конкретно…

Около часа Гольвег подробно рассказывал о Скорцени, о службе безопасности — СД, о структуре войск СС и порядках, которые в них царят, о ритуале посвящения в члены СС (при этом показал вытатуированный личный номер). Сообщил он и то, что, по слухам, где-то в предместьях Берлина действует особая диверсионная школа, в которой будут готовить профессионалов экстра-класса и где преподают сам Скорцени и его люди. Один инструктор даже намекнул ему, как шарфюреру СС, что, при особом старании и его личной протекции, он, Гольвег, мог бы попасть в эту школу, выпускники которой в основном будут работать уже после войны, независимо от ее исхода.

«Уж не в эту ли школу сулил определить меня гауптштурмфюрер Штубер? — подумал Громов. — Нет, вряд ли он знал тогда о существовании такой школы. Наверняка сначала послал бы меня в "ЗЕТ-4" или в какую-то иную, ей подобную».

— А вам никогда не приходилось слышать о такой антипартизанской группе — «Рыцари Черного леса»?

— Никогда. Она действует в Польше? В ней находятся выпускники «ЗЕТ-4»?

— Значит, гауптштурмфюрер Штубер, барон фон Штубер, вам тоже неизвестен?

— Штубер? — удивленно переспросил Гольвег. — Не слышал о таком. Не имею чести.

— Жаль, моего друга, гауптштурмфюрера Штубера, это очень огорчило бы. Он-то считает себя одним из талантливейших диверсантов рейха.

— Вы охотитесь за этим человеком? Вам приходилось сталкиваться с ним?… Вы не отвечаете на мои вопросы. Так трудно поддерживать разговор, господин обер-лейтенант.

— А почему вы решили, что мы с вами разговариваем? — с холодной яростью поинтересовался лейтенант. — Почему ты, шарфюрер СС, решил, что я с тобой разговариваю? Я допрашиваю тебя, понял!

— Но, господин обер-лейтенант… — испуганно поднялся на ноги шарфюрер. — Я не хотел вас обидеть. Извините.

— Я допрашиваю тебя, понял? Что бы я ни говорил тебе, какие бы вопросы и каким тоном ни задавал, это — допрос. И ты обязан отвечать. Немедленно и правдиво. Иначе в течение пяти минут я выбью из тебя всю науку, которую тебе преподнесли за все годы службы в СС. Ты понял меня, шарфюрер?

Последние слова он произнес уже негромко и незло, как бы прислушиваясь к собственному голосу. «А ведь это нервы. Неужели сдают?» Беркут боялся этого. До сих пор он старался поддерживать форму, потому что предчувствовал: как только нервы начнут сдавать, он погибнет. При том способе борьбы, который он избрал, со слабыми нервами ему не продержаться и недели. Именно поэтому Андрей не ушел, а заставил себя успокоиться.

— Как только проснутся мои люди, мы начнем тренировку. Вы покажете все приемы защиты и нападения, которыми владеете. Все приемы ближнего боя.

— Да, я заметил, что ваши люди — не десантники, не из спецгруппы. Они не прошли никакой подготовки. Обычные польские лесовики, — поспешил поддержать его шарфюрер, чувствуя, что у него снова появляется шанс выжить.

24

Третий день подряд на опушке леса, недалеко от беседки, Беркут проводил интенсивные тренировки своей группы. «Лесные мстители» (так они именовали себя теперь, по названию группы Гандича) по одному налетали на Гольвега с ножами, шли на него с автоматами наперевес, бросались с голыми руками. При этом Андрей старательно фиксировал и запоминал каждый новый для себя прием, каждую стойку, контрприем и защитный блок.

Оказалось, что ни одним из видов японской борьбы шарфюрер не владеет. Лейтенант почти не встречал у него приемов карате или джиу-джитсу. Тем не менее набор боевых приемов, с которыми его знакомили в школе «ЗЕТ-4», был достаточно эффективным.

Особенно важны были для Беркута способы нападения на часового. За эти три дня лейтенант, со свойственной ему старательностью, по сорок раз отрабатывал каждый из шести известных Гольвегу приемов. При этом тренировался и тогда, когда все остальные уже валились с ног, по очереди испытывая приемы даже на стоявших ночью у «кибитки» часовых.

Тем временем, увлекшись, Гольвег и вправду почувствовал себя инструктором. К третьему дню он уже позволял себе покрикивать на «мстителей», подгонять их, охотно вспоминал все новые и новые приемы рукопашного боя. От него Беркут научился правильно связывать пленного, транспортировать его лежа через линию фронта, метать ножи.

А еще шарфюрер Гольвег просто поразил его своим умением вести огонь, меняя позиции, при этом эсэсовец так кувыркался и переваливался-перекатывался из стороны в сторону, что сначала Андрей даже не в состоянии был повторить все это. «Все-таки не хватает тебе профессиональной подготовки, которую дают диверсионные и прочие школы, — вынужден был признать Беркут, приглушая собственное самолюбие. — Как только окажешься на Большой Земле, придется тебе основательно подучиться».

На второй день поляки, правда, поостыли к приемам, сказывалась усталость. Арзамасцев вообще с первого дня бойкотировал занятия, демонстрируя свое нежелание иметь дело с «фашистским гадом». И только Анна и Корбач упорно продолжали тренироваться вместе с командиром. Звездослав — тот пытался тренироваться с Громовым даже по ночам.

— А ведь, оказывается, я ошибался, вы, господин обер-лейтенант, тоже не профессиональный разведчик. И не диверсант, — заметил шарфюрер, когда после очередных утренних тренировок они уселись под соснами передохнуть. — Вы — спортсмен, владеете странными приемами, очевидно, какой-то восточной борьбы, которые очень неохотно демонстрируете, но…

— Вы правы, я не хотел бы, чтобы вы овладели ими, — ответил Беркут. — Потому что знаю, по отношению к кому они могут быть применены.

— Есть у вас и большой боевой опыт. Однако признайтесь: в диверсионно-разведывательной школе вы не провели ни одного дня.

— Не провел. Обучался на фронте.

— А я хочу стать профессионалом. Эта война меня уже не интересует. Тем более что она идет к завершению. Притом не к такому, какое нам хотелось бы видеть. Гитлер восстал не только против всей Европы, но и против США, Канады, Австралии, Новой Зеландии… А ведь все это страны европейской цивилизации. Как можно было решиться на такое? Этого потомки ему не простят.

— Смелые суждения, Гольвег. Именно исходя из них вы вдруг смирились со своим пленением и охотно обучаете моих людей?

— Я хочу выжить.

— Какая банальность!

— Я действительно хочу выжить и проявить себя уже после войны. Не в качестве диверсанта, конечно, а, скорее всего, в качестве разведчика. Профессия не самая святая, но… Если удастся совмещать ее со статусом дипломата… А ведь не исключено, что когда-нибудь после войны мы с вами еще встретимся, а, господин обер-лейтенант? Вы будете известным русским генералом, я — скромным сотрудником какого-нибудь отдела разведки и по совместительству — секретарем посольства. И мы оба будем признательны судьбе, что нам хватило мудрости не уничтожить друг друга.