Черный передел Бегунова Алла
Как полагается, Аржанова представила гостей друг другу. Про бывшего подданного императора Иосифа II она сообщила, что он – немецкий путешественник – и случайно познакомился с ней в дороге из Берлина в Санкт-Петербург, а рану на голове получил час назад, споткнувшись о ступени крыльца дома архитектора Земцова, не заметив их из-за небывалой метели. Князя Мещерского она назвала своим родственником по отцовской линии, служащим здесь, в Академии наук, в издательском отделе, и прибывшим к ней сегодня исключительно для того, чтобы вместе отметить пятьдесят второй день рождения их обожаемой тети.
Выслушав эту ахинею с каменным выражением лица, оба посетителя обменялись крайне настороженными, недоверчивыми взглядами, но вслух не произнесли ни слова. Аржанова пригласила их к столу, благо ужин уже был сервирован. В дальнейшем светская беседа продолжалась в столовой и напоминала диалог слепого с глухим.
Мещерский с трудом вспоминал немецкие фразы, заученные в раннем детстве. Дорфштаттер, пока владеющий более или менее сносно лишь тремя темами: «Моя семья», «Погода» и «Город» – проявлял чудеса изобретательности в произношении русских слов. Аржанова время от времени приходила им на помощь, хотя особенно и не старалась. Правда, еще существовал французский, на котором все трое изъяснялись вполне свободно, но почему-то сейчас они решили это обстоятельство оставить в секрете.
Иногда Анастасия опасалась, как бы ее гости, не выдержав такого противостояния, не бросились в открытую драку. Из-за нее, из-за неожиданной и непонятной им ситуации, из-за злой метели. Бесспорно, они сразу почувствовали, что оба принадлежат к одной и той же команде. Почти сверстники, почти коллеги, они отлично знали ее законы. Но условия контакта для них заранее определены не были, и теперь им приходилось искать его самим и наугад.
Подобно двум молодым волкам, не уверенным в окончательном выборе волчицы, они, рыча и скаля зубы, словно бы кружили по снежной поляне среди леса, где в центре круга стояла ОНА, и ждали какого-то сигнала. Но волчья служба – долгая, непредсказуемая и случиться в ней может всякое. Никакого сигнала Анастасия давать им не собиралась, а только успокаивала то жестом, то взглядом, то словом.
Это оказалось наилучшим выходом.
В конце вечера она даже смогла отправить их вместе домой. Князь Мещерский, владеющий пароконным экипажем, согласился довезти легкораненого Отто Дорфштаттера до его квартиры на Крюковом канале. В прихожей они долго прощались с Анастасией и выражали надежду на скорое свидание. Затем адъютант светлейшего князя разыграл детский трюк. Он сделал вид, будто забыл перчатки, и от экипажа вернулся в дом. Здесь, с глазу на глаз, молодой кирасир вручил Анастасии записку от императрицы своим комментарием к приглашению. Суть его сводилась к тому, что он, Мещерский, готов сопровождать вдову подполковника в новой экспедиции в Крым и даже почтет за счастье для себя быть с нею рядом в новых испытаниях…
Немецкая принцесса София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская прибыла в Россию в феврале 1744 года, чтобы стать великой княжной Екатериной Алексеевной, женой наследника престола великого князя Петра Федоровича, племянника бездетной императрицы Елисаветы Петровны. Оглядевшись на новом месте, она решила, что прежде всего должна нравиться: а) будущему мужу, юноше престранному; б) императрице, даме очень капризной; в) русскому народу, молчание которого иногда представлялось ей грозовым. К резко континентальному климату огромной северной страны ей тоже пришлось привыкать. Трескучие морозы зимой и изнуряющая жара летом поначалу не очень досаждали немецкой девушке, в июне 1762 года в результате дворцового переворота возведенной на российский престол под именем Екатерины II. Однако с годами, при сильных перепадах атмосферного давления, Екатерину Алексеевну стали мучить головные боли.
Вот и сейчас, стоя у окна в покоях в Зимнем дворце, что находились на среднем этаже над правым малым подъездом, она смотрела на Дворцовую площадь и поневоле прислушивалась к своему внутреннему состоянию. Метель бушевала два дня и намела сугробы высотою в аршин. Теперь, похоже, она стала успокаиваться. Тучи над Санкт-Петербургом быстро таяли. Пульсирующая боль, появившись в затылке, отдавалась в висках и стягивала голову, точно железный обруч. В досаде царица приложила ко лбу влажный носовой платок и вернулась к письменному столу, где лежали ее черновики.
Единственное лекарство от боли – крепчайший черный кофе – она уже выпила утром, как обычно, вместо завтрака. Но позвонила камердинеру, чтобы его приготовили снова. Этот напиток варили, придерживаясь следующей пропорции: четыре столовых ложки с верхом кофе на четвертьлитровую кружку воды, причем без сахара. Однажды, в ненастную осеннюю погоду, ей пришлось угостить им прибывшего для доклада канцлера графа Никиту Панина. Старик, сделав несколько глотков, потерял сознание от сердечно-сосудистого спазма.
Но государыня на сердце, легкие, суставы, позвоночник не жаловалась. Только головные боли, да и то сугубо в соответствии с погодой, мешали ей. Все же Екатерина Великая старалась и в это время не отступать от стандартного распорядка своего рабочего дня, достаточно напряженного.
Вставала она рано – в седьмом часу утра – и до девяти писала в кабинете. Затем выпивала чашку кофе и переходила из кабинета в спальню, где около стены садилась на стул, имея перед собою два изогнутых столика. Они стояли впадинами: один – к ней, другой в противоположную сторону. Камердинер по очереди приглашал прибывших на доклад к императрице чиновников. В понедельник и четверг слушала она генерал-прокурора и командующего Санкт-петербургской дивизией; в среду – синодального обер-прокурора и генерал-рекетмейстера (заведующий протокольным отделом Государственной коллегии Иностранных дел. – А. Б.); в субботу – вице-канцлера, губернатора и губернского прокурора Санкт-Петербургской губернии.
После одиннадцати часов могли приезжать царские статс-секретари, отвечающие за разные направления работы, а также первые лица империи, вроде канцлера графа Панина или светлейшего князя Потемкина, а то и уважаемые ею знаменитые генералы, например, генерал-поручик Суворов. Появление последнего сопровождалось настоящим церемониалом, не Екатериной II установленным.
Открыв дверь, герой Русско-турецкой войны и защитник Крыма сперва подбегал к большой иконе Божьей Матери «Казанская» с лампадой, горевшей неугасимо. Там он падал на колени и клал три земных поклона, истово крестился и читал молитву. Затем оборачивался к царице и тоже отвешивал ей поклон до земли. Впрочем, Екатерина Алексеевна старалась такого не допускать, поднимала его и говорила: «Помилуй, Александр Васильевич, как тебе не стыдно это делать!» Но великий полководец обожал ее. Он счисамодержицей всероссийской. Поцеловав государыне руку, Суворов садился за столик напротив и кратко рассказывал об армейских делах.
В двенадцать часов дня прием докладов завершался. Во внутренней уборной комнате придворный парикмахер Козлов делал Екатерине Алексеевне прическу к обеду, весьма несложную, по старинной моде, с косами, уложенными за ушами. Одна камеристка Алексеева подавала царице лед, которым она натирала лицо, вторая Палакучи накалывала ей на голове флеровую наколку.
Обед начинался в первом часу дня и длился не более сорока минут. Государыня была крайне воздержана в еде. На обед подавали три-четыре блюда, и от них она брала понемногу, всегда пила хорошее виноградное вино: либо рюмку рейнского, либо рюмку венгерского. За таким повседневным, не торжественным обедом бывали у нее и гости: высшие придворные чины, статс-дамы, фрейлины, знатные зарубежные путешественники.
После обеда гости тотчас уезжали. Царица, оставшись одна, иногда разбирала иностранную почту, иногда принимала людей, ею же приглашенных на аудиенцию, иногда осматривала свои коллекции в Малом Эрмитаже, где сама делала бумажные слепки с камей…
Однако до обеда было еще далеко.
Выпивая маленькими глотками свой особенный кофе, Екатерина Алексеевна сидела за письменным столом. Небо совершенно прояснилось, и февральское солнце несмело заглядывало в окна ее кабинета. Боль в голове понемногу утихала. Императрица, надев очки, перечитала страницу черновика указа, который она назвала «Жалованная грамота дворянству». Давно она трудилась над ним. Это был, наверное, пятый или шестой вариант. Государыня вымарала там несколько предложений, подумала и отложила бумаги в сторону. Не следовало спешить с важным законодательным актом, направленным на упорядочение старинных прав, обязанностей и привилегий дворянского сословия в России.
Гораздо больше внимания требовала текущая политика, и она взялась за другую стопку документов. Три недели назад в Санкт-Петербург прибыло посольство из Крымского ханства. На публичной аудиенции 20 февраля 1782 года посланник хана вручил ей верительные грамоты и письма от своего повелителя. Перевод их Екатерина Великая бегло просмотрела. Ничего существенного, кроме обычных заверений в преданности просьб о поддержке, они не содержали:
«…и по сему в знак отменной благодарности моей сия благодарительная грамота написана и со вторым дефтердаром нашим, почтенным Темир-агою к Императорскому Вашему двору отправлена, по получении каковой усердно прошу об оказании и впредь Монаршего вашего благоволения и старания к продолжительному утверждению тишины среди помянутого татарского народа…»[17]
На ее взгляд, тон послания Шахин-Гирея находился в некоем противоречии с другими документами на столе. Так, комендант крепости Ея Величества подполковник Лешкешч в рапорте сообщал о вновь вспыхнувших волнениях среди кочевавших на Тамани племен ногайских татар, подданных крымского хана. Капитан Псковского драгунского полка Тугаринов, который ездил с партией солдат на Кубань к сераскеру и старшему брату хана Бахадыр-Гирею, доносил о претензиях данного представителя династии: он-де больше прав имеет на престол в Бахчисарае, чем его родственник. Русские об этих претензиях знали. Но, оказалось, недавно Бахадыр-Гирей неизвестно откуда получил деньги и стал вербовать черкесов десятками якобы для усиления своей охраны. Последний доклад статс-секратаря Турчанинова, основанный на донесениях наших конфидентов в Крыму, говорил о заговоре среди беев рода Барын и Майсур с целью отравить Шихин-Гирея. Особенно статский советник подчеркивал тот факт, что в заговоре была замешана сестра хана. Яд как будто бы нашли среди ее подарков, преподнесенных правителю в день его рождения.
Опровергнуть эти сведения или подтвердить их с наибольшей степенью достоверности мог бы посланник хана, и в Петербурге ожидали, что им, как и в прошлый раз, будет Али-Мехмет-мурза, мурахас, исполняющий при дворе Шахин-Гирея обязанности министра иностранных дел. Он давно находился в агентурной разработке, получая деньги и богатые подарки от светлейшего князя Потемкина. Более того, во время визита в Херсон в сентябре 1780 года Али-Мехмет-мурза сделался кунаком губернатора Новороссийской и Азовской губерний. При конфиденциальных переговорах оба представителя союзных государств, следуя многовековой восточной традиции, обменялись халатами.
По какой-то причине, русским неизвестной, Шахин-Гирей вместо этого опытного дипломата, чья пророссийская ориентация в проверке уже не нуждалась, вдруг назначил посланником заместителя министра финансов. На публичной аудиенции в Зимнем дворце Темир-ага впечатления на царицу не произвел. Текст речи, заранее согласованный, он выучил плохо и произнес ее со многими ошибками и неточностями. На завтраке, следовавшем за приемом, на вопросы, что задавал ему вице-канцлер граф Остерман, вразумительно не ответил и все чего-то стеснялся. В Иностранной коллегии призадумались и конфиденциальную встречу с ним перенесли на более поздний срок, решив вначале понаблюдать за крымчанином.
Правда, имя Темир-аги один раз упоминалось в донесении. Его написала «FLORA» после поездки в Крым. Императрица открыла ее досье в твердой зеленой обложке, подколотой к докладу Турчанинова, и начала читать. Екатерине Алексеевне понравились эти отточенные формулировки. Хотя Анастасия Аржанова и допускала некоторые грамматические ошибки, как впрочем, и сама царица, чувством литературного стиля она определенно обладала.
Темир-ага, сводный брат Али-Мехмет-мурзы, тоже принадлежал к роду Яшлав. Земельные владения рода располагались в предгорных долинах Южного Крыма и в районах, прилегающих к его столице, Бахчисараю. В отличие от коренных степняков из родов Кыпчак, Мансур и Кырк, чье благосостояние полностью зависело от разбойничьих набегов на Россию, люди рода Яшлав жили по-другому. Обширные сады, огороды и виноградники, поля, засеянные замечательной крымской пшеницей, давали им прекрасные средства к пропитанию и, таким образом, жгучей ненависти к северным соседям они никогда не испытывали.
В их умении культивировать фруктовые деревья и виноградную лозу, возделывать плодородные почвы, строить колодцы и оросительные каналы, делать отличное вино чувствовались знания, присущие иной, не кочевнической цивилизации. Да и выглядели они скорее, как европейцы, а не как азиаты. Голубые или серые глаза, светлые, а иногда и рыжие волосы, правильный овал лица, нос не приплюснутый, а прямой, рослая фигура – все это придавало им такое сходство. Похоже, они являлись потомками древних жителей полуострова: греков, готов, аланов, генуэзцев. В начале XIV века покорились они жестоким завоевателям из Золотой орды, под страхом смерти приняли их религию – ислам, – затем и смешались с ними. Недаром сами степняки называли жителей Южного Крыма не татарами, но «татами».
Темир-ага, по внешности настоящий «тат», мог подлежать вербовке, считала Анастасия. По примеру своего старшего родственника Али-Мехмет-мурзы, он искренне одобрял союз Крымского ханства с Россией. Как вести его вербовку она, однако, не написала. Но это, собственно говоря, и не входило в ее задачу. Путешествуя по стране, русскими совершенно не изученной, Анастасия должна была лишь собирать всевозможную информацию. Анализировать ее предстояло не столько управляющему секретной канцелярией Турчанинову, сколько светлейшему князю Потемкину, и в конечном счете – правительнице Российской империи. Столь важное значение стала с некоторых пор придавать она так называемому «крымскому вопросу».
Царица закрыла зеленую обложку досье, снова подколола его к докладу своего статс-секретаря и сняла очки. Дальнозоркость, появившаяся после пятидесяти лет, затрудняла лишь чтение и письменную работу, но в целом зрение у Екатерины Алексеевны оставалось хорошим. Потирая пальцами виски, она прошлась до комнате. К счастью, никакой боли в голове уже не ощущалось. «Это все метель, наша русская непогода!» – подумала Ее Величество по-французски.
Глава пятая
Царская воля
У дверей большого зала в Зимнем дворце, окнами выходящего на Дворцовую площадь, стояли в карауле два рослых кавалергарда в полном парадном обмундировании и снаряжении, с ружьями у правой ноги. Как средневековые рыцари, они блистали серебром. Серебряные шлемы с перьями, большие серебряные звезды на черных супервестах, надетых, подобно латам, на красные кафтаны, серебряные цепочки и накладки на рукавах и на ботфортах, пояса из серебряных пластин, серебряная отделка палашей, ружей, патронных сум. Немалая сила и выносливость требовалась, чтобы носить сей металлический убор. Но солдаты стояли неподвижно, представляя собой настоящую живую картину, превосходную по своему богатству и великолепию.
Проект об организации и униформе Кавалергардского корпуса отряда своей личной стражи численностью в 65 человек – императрица утвердила в 1764 году. Вскоре в Санкт-Петербурге изготовили мундиры и снаряжение для них. В кавалергардах могли служить исключительно дворяне ростом не менее 168 см, возрастом не старше 30 лет, имевшие от 50 душ крепостных, «собою видные и неженатые». Екатерина Алексеевна потратила на их новую форменную одежду 10 153 рубля из сумм собственного кабинета. Притом 15 фунтов золота и 50 пудов серебра высокой пробы взяли на Монетном дворе.
Анастасии серебро тоже нравилось больше золота. Пребывая в общем зале в ожидании аудиенции, она любовалась сиянием благородного металла на ладных, красивых царских стражниках. Она верила во все легенды, связанные с серебром: оно отгоняет злых духов; оно очищает воду и воздух; оно придает телу внутреннюю энергию.
Камердинер повел их – светлейшего князя Потемкина, статс-секретаря Турчанинова и вдову подполковника Аржанова – из общего зала в Тронную, затем прилегающую к ней Бриллиантовую, и далее – в Уборную комнату. Государыня ожидала их в спальне, где обычно принимала доклады чиновников до 12 часов дня. Раньше Аржанова здесь никогда не бывала.
Она присела перед царицей в глубоком реверансе и ответила на ее ласковые слова, но потом почему-то сразу повернулась к большой иконе Божьей Матери «Казанская», что висела в углу справа от дверей. Лампада неровно освещала богатый золотой оклад с чеканкой, одежду и плат Пречистой Девы, выложенные мелким и крупным белым жемчугом. Взгляд светло-карих глаз Богоматери, печальный и внимательный, неотступно притягивал к себе. Анастасии, как и генерал-поручику Суворову, захотелось склониться до земли пред этим светлым ликом.
«Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго, за всех моливши Сына Твоего Христа Бога нашего и всем творивши спастися, в державный Твой Покров прибегающим», – сами собой складывались в голове Анастасии слова Тропаря Божьей Матери ради иконы Ее «Казанская». – «Всех нас заступи, о Госпоже Царице и Владычице, иже в напастех и в скорбех и в болезнех, обременных грехи многоми, предстоящих и молящихся Тебе умиленною душою и сокрушенным сердцем пред пречистым Твоим образом со слезами, и невозвратно надежду имущих на Тя…»
Первым сообщение делал статс-секретарь.
Знаток бюрократического обихода, Петр Иванович Турчанинов в полной мере владел канцелярским жанром, называемым «аналитическая записка». Он довольно долго утомлял присутствующих изложением известных им фактов, простейших выводов из них, определением причин и следствий. Гладкие слова его катились, как морская галька, не задевая никого, не вызывая ни протеста, ни одобрения. А речь, между прочим, шла о Шахин-Гирее, современном положении в его государстве и деяниях хана, которые так интересовали русских.
Глядя на икону, Анастасия почти не следила за докладом своего начальника, а лишь изредка отмечала в нем отдельные, как ей казалось, ключевые фразы. Это продолжалось до тех пор, пока Турчанинов громко не произнес имени Темир-аги, нового посланника Крымского ханства в России, чья персона вызывала в Иностранной коллегии – и соответственно в секретной канцелярии царицы – много разных вопросов. Воспользовавшись паузой, молодая женщина спросила, почему возникают все эти сомнения.
Ответила ей императрица.
– Я перечитала ваш старый отчет, – сказала она. – О Темир-аге там не говорится ничего конкретного.
– Теперь у меня есть новые сведения.
– Когда вы получили их?
– Два дня назад.
Турчанинов выразительно посмотрел на Потемкина. Два дня назад мела метель. Люди из службы наружного наблюдения довели Темир-агу лишь до дверей ювелирной лавки «Волшебная лампа Аладдина», расположенной на Караванной улице. Заведение принадлежало турецкому коммерсанту Назар-аге, появившемуся в Санкт-Петербурге менее полугода назад. До сего времени турок внимания к себе не привлекал. Но сейчас в секретной канцелярии вплотную занялись проверкой бумаг, представленных им для открытия магазина в столице, а также теми тремя подданными Ее Величества, которых он нанял на работу.
– Каким образом, Анастасия Петровна, вы вышли на этого человека? – спросил своим скрипучим голосом Турчанинов, строго глядя на нее сквозь круглые очки. Он хотел напомнить «ФЛОРЕ», что самодеятельность подобного рода в секретной канцелярии не поощряется.
– Совершенно случайно! – ответила Аржанова.
– Вы говорили с ним?
– Он окликнул меня, когда я находилась в ювелирной лавке «Волшебная лампа Аладдина».
– Как вы туда попали?
– Заблудилась из-за метели.
– Хорошо, – кивнул статский советник. – Но кому принадлежала инициатива разговора?
– Темир-аге.
– Это, как вы понимаете, меняет дело.
– Безусловно, Петр Иванович.
– Ваши выводы?
Анастасия усмехнулась:
– Они лежат на поверхности. Посланник крымского хана мне доверяет больше, чем вице-канцлеру графу Остерману, который напугал его бесцеремонными расспросами. Все же Темир-ага – не дипломат, а финансист. Он очутился здесь не по своей воле. Ехать должен был мурахас Али-Мехмет-мурза…
Государыня внимательно слушала этот разговор. О графе Федоре Андреевиче Остермане она давно имела определенное мнение. Должность вице-канцлера государственной коллегии иностранных дел досталась ему как бы в память о заслугах его отца, замечательного дипломата и верного соратника Петра Великого. Однако, 1742 году граф А. И. Остерман попал под суд с обвинением в заговоре против вступления на престол дочери Петра, Елисаветы. После долгих разбирательств его признали виновным и приговорили к казни через колесование, замененной пожизненной ссылкой в Сибирь вместе с женой и детьми, где он спустя пять лет и скончался. Екатерина II вернула его семью в Санкт-Петербург. К сожалению, выяснилось, что сыновья графа Остермана выдающихся талантов отца не унаследовали. При таком начальнике, как канцлер Панин, это было почти незаметно. Зато когда Иван Остерман один вырывался на оперативный простор…
– Если вы считаете, что Темир-ага говорил с вами откровенно, – царица обратилась к Анастасии, – то какое его сообщение представляется вам наиболее важным?
Аржанова на минуту задумалась.
– Наверное, Ваше Величество, то, что Шахин-Гирей быстро утрачивает контроль за ситуацией на полуострове.
– Неужели туркам снова удастся поднять там мятеж? Снова затеять кровавую братоубийственную бойню, как тогда, в октябре 1777 года?! – Екатерина Алексеевна вдруг встала из-за причудливо изгнутого столика и прошлась по комнате. – Не хочу поверить в это! Бог не допустит…
Она остановилась перед светлейшим князем Потемкиным, точно надеялась, что он немедленно разубедит ее, но губернатор Новороссийской и Азовской губерний лишь поклонился царице и ничего не сказал. Турчанинов тоже молчал, поправляя бумаги, выбившиеся из уже закрытой им сафьяновой папки. Анастасия с интересом наблюдала за всем. Ей тем более следовало держать язык за зубами и ждать, какое решение вынесет высокое начальство.
Императрица признавала справедливой поговорку: «Гнев – плохой советчик». Когда она чувствовала, что дело, рассматриваемое ею, по какой-либо причине начинает раздражать ее или вызывать сильное волнение, то старалась отложить его на следующий день. В случае, если времени для отсрочки не имелось, она вставала из-за стола, ходила по комнате и пила простую кипяченую воду, которую специально для нее охлаждали и наливали ежедневно в графин тонкого венецианского стекла. Сейчас царица подошла к столику с этим графином, налила в стакан воды и сделала насколько глотков. Присутствующие почтительно ожидали ее дальнейших действий.
– Собственно говоря, нашего друга и союзника светлейшего хана Шахин-Гирея мы давно знаем, – наконец сказала государыня совсем другим, более спокойным тоном и вернулась на свое место за столиком. – Он – человек по-восточному пылкий, увлекающийся, большой знаток старой итальянской поэзии. Но, боюсь, на этот раз великий стихотворец Данте Алегьери ему не помощник. Надо кого-то посылать в Крым… Госпожа Аржанова, вы готовы?
Пронзительный взгляд бирюзовых, ясных глаз императрицы остановился на лице Анастасии в тот момент, когда она собиралась еще раз оглянуться на икону, пробормотав последнюю фразу из Тропаря: «…избавления всех зол, всем полезная даруй и вся спаси, Богородице Дево…» Слова эти замерли у нее на губах. Такова была сила царской воли. Она существовала для молодой женщины с самой первой встречи с Екатериной Алексеевной как некое не поддающееся описанию, однако вполне ощущаемое ею явление. Потому без смущения и страха встретила Аржанова этот взгляд, отозвалась на него всем сердцем, произнесла негромко, но явственно:
– Да, Ваше Величество!
Анастасия думала, что теперь светлейший князь Потемкин, так долго разъяснявший ей в Аничковом дворце днем, вечером и утром современные задачи службы конфидента на юге Империи, должен шумно продемонстрировать одобрение, сразу заговорить о деталях поездки, а может быть, сначала и сердечно поздравить «ФЛОРУ» с доверием, вновь оказанным ей правительницей России. Но, к ее удивлению, он только издали поклонился и вяло обронил:
– Очень рад, Анастасия Петровна.
Губернатор Новороссийской и Азовской губерний во время этой аудиенции вообще держался как-то отстраненно. Стоял у окна, в разговор не вмешивался, на его участников не смотрел. В утреннем рассеянном свете лицо его внезапно показалось Аржановой безжизненным и серым. Она отлично знала эти приметы. Похоже, на ее великолепного возлюбленного надвигалась его сезонная болезнь, которую он называл «хандра». Тень тревоги мелькнула и в глазах царицы. Слабости ее тайного супруга ей были известны не хуже, чем вдове подполковника.
Помогая Екатерине Алексеевне, Потемкин, словно атлант, подставил плечи под тяжести небывалые: совместное с ней управление государством, но более всего – освоение приобретенных в 1774 году, после войны с турками, территорий в Причерноморье и в Прикубанье, пустынных, диких, необжитых. Не одну сотню лет принадлежали они Османской империи, но ничего толкового там мусульмане не сделали. Лишь подвластные им кочевые племена постоянно грабили в своих набегах оседлое население Украины и Южной России, добывая ходкий товар – «ясырь» – невольников и невольниц для турецкой и татарской работорговли. Теперь сюда пришли русские. В неоглядных степях начали они прокладывать дороги, возводить города, крепости, верфи, заводы, разбивать сады, учить кочевников земледелию. Недюжинного ума, великой силы духа, неисчерпаемой энергии требовала исполинская эта работа от губернатора Новороссийской и Азовской губерний. Сперва он с особой горячностью взялся за дело, но довольно скоро понял, какова истинная величина сей ноши.
Так что периодически, в дни полного упадка сил, Григорий Александрович запирался у себя дома. Он с утра до вечера валялся на неприбранной постели в одной рубахе, не умывался, не причесывался, не брился, ничего не ел, а только грыз печеную репу или яблоко. Важных генералов и представителей иностранных держав, украшенных орденскими лентами через плечо, он принимал в халате и со спущенными чулками. Назойливых полковников выгонял прочь, швыряя в них домашними тапочками. Адъютантов посылал – и это зимой! – за свежей земляникой в лес и на документах, присылаемых из канцелярии, ставил невообразимые резолюции.
Такое случалось с ним, правда, крайне редко, в том числе, и при начале их страстного романа, кульминацией которого стало тайное венчание 8 июня 1774 года в церкви Сампсония Странноприимца, что располагалась на окраине Петербурга, на Выборгской стороне, у реки Большая Невка. Именно там, в скромном храме городского предместья, бывшая немецкая принцесса, вдова императора Петра III, ныне сорокапятилетняя императрица и Самодержица всероссийская Екатерина II, чей полный титул с перечислением всех подвластных ей земель и владений занимал в указах примерно десять строчек, вторично сочеталась церковным браком с дворянином Смоленской губернии Григорием Потемкиным, тридцати пяти лет от роду. В июле 1775 года так же тайно родился их общий ребенок – дочь Елисавета, получившая фамилию Темкина.
«Я тебя люблю сердцем, умом, душой и телом. Всеми чувствами люблю тебя и вечно любить буду, – восторженно писала царица своему избраннику. – Пожалуй, душенька, я тебя прошу – и ты меня люби, сделай милость. Ведь ты – человек добрый и снисходительный. Приложи старание…»[18]
Потому не стоило большого труда Екатерине Алексеевне в это время приходить на помощь светлейшему князю при его болезни. Любовь творила чудеса. Пронзительный взгляд ее бирюзовых глаз, слова, идущие от сердца, горячие ласки, подобно волшебному эликсиру жизни, действовали на Григория Александровича. Повинуясь царской воле, столь ясно выраженной, вставал он с постели, точно ни в чем не бывало, и вновь принимался за дела.
В одном ошиблась великая царица. Ничто не вечно под луною, а тем более – нежные чувства. Любовь как плотская, телесная услада, очень похожая на головокружение, на беспамятство, вдруг ушла. Мучительно она осознала это. Затем сделала все возможное и невозможное, чтобы удержать, чтобы сохранить его, богатыря русского, рядом с собой. Новые ордена, новые звания и должности, обширные поместья с тысячами крепостных – для него самого; бесконечные пожалования для всех его родственников, близких и дальних; одобрение и поддержка его действий в сферах административной, военной, дипломатической.
Но любовь все-таки ушла.
В чертогах Аничкова дворца светлейший князь Потемкин бродил порою неприкаянно и пробирался в тесную спаленку на три окна за ситцевыми занавесками, падал там на постель. Он мечтал о пронзительном взгляде бирюзовых глаз своей августейшей супруги, о прежней его силе. Однако было совершенно ясно, что царская воля на него теперь не распространяется, и, следовательно, не может излечить ни душу его, ни тело. Екатерина Алексеевна оставила смоленского дворянина один на один с его странной болезнью.
Конечно, злого умысла в том у государыни не было. Она просто и в мыслях не допускала, что этот могучий и красивый человек, доблестный воин, прирожденный организатор, тонкий дипломат, блестящий царедворец, покоритель женских сердец, столь уязвим, столь неуверен в себе, столь одинок в нашем подлунном мире. Она не догадывалась, что он-то как раз собирался любить ее вечно…
Молчание в царской спальне становилось тягостным. Но никто не хотел его нарушать. Ни светлейший, по-прежнему стоявший у окна, ни императрица, все так же сидевшая за своим столиком, ни Анастасия Аржанова, поймавшая ее взгляд, тайком брошенный на губернатора Новороссийской и Азовской губерний. Этот взгляд сильно озадачил молодую женщину, ибо присутствовало в нем нечто иное, чем светская вежливость, чем забота руководителя о самочувствии подчиненного.
Лишь статский советник Турчанинов не заметил этой щекотливой ситуации. Когда «ФЛОРА» сказала долгожданное: «Да, ваше величество!», он вновь открыл сафьяновую папку и принялся перебирать в ней бумаги, отыскивая один, заранее им подготовленный, документ. Тот никак не находился. Наконец, статский советник извлек его на свет, пробежал глазами по строчкам, написанным четким канцелярским почерком с наклоном вправо. Затем шагнул к столику царицы и положил плотный, желтоватый лист прямо перед Екатериной Алексеевной.
– Весьма похвально, любезная Анастасия Петровна, – заговорил Турчанинов, – что вы согласились принять на себя исполнение сей ответственной миссии. Зная ваше прилежание к поручениям Ее Величества, верю абсолютно в успех нашего нового предприятия в Крыму.
– Я буду стараться, – скромно ответила Анастасия.
– Сейчас хотел бы передать на августейшее рассмотрение составленные мною заметки по исполнению операции. Во-первых, состав экспедиции…
– Мне он известен, – остановила его Аржанова.
Турчанинов недовольно сжал свои тонкие губы, выдержал значительную паузу и продолжал:
– Представляется необходимо нужным включить в состав экспедиции Рудольфа Мюллера и Антона Вендеревского, уже вам знакомых и отлично проявивших, себя в Вене…
– Не вижу такой необходимости.
– Что вы сказали? – не понял статс-секретарь.
– Они не поедут.
– Почему?
– Я не хочу.
Петр Иванович осторожно покосился на императрицу, молча сидевшую за столиком. Она взяла в руки его канцелярскую записку, но смотрела по-прежнему на Потемкина. светлейший, повернувшись к ней спиной, или делал вид, что не чувствует ее взгляда, или действительно не замечал его. Высокую, широкоплечую фигуру князя у окна все больше освещало солнце, поднимающееся к зениту, и в ярком, контровом свете она казалась какой-то плоской, точно вырезанной из бумаги.
– Вы пока не знаете всех целей экспедиции, – мягко сказал Аржановой статский советник.
– Тогда расскажите о них.
– Нас очень занимает персона Казы-Гирея, двоюродного брата крымского правителя.
– Меня он интересует тоже.
– Анастасия Петровна, его надо нейтрализовать. Как вы понимаете, это – весьма серьезное дело, связанное с немалым риском. Действовать тут придется жестко, быстро, решительно. Потому Мюллер и Бондаревский…
– Повторяю. Со мной они не поедут.
– По какой же причине?
– Не поедут, и все.
Турчанинов знал характер «ФЛОРЫ». Он не мог назвать его ни вздорным, ни слабым, ни переменчивым. В нем хватало упрямства и вспыльчивости. Но, выбрав цель, молодая женщина терпеливо, с упорством, достойным всяческих похвал, начинала двигаться к ней, и сбить ее с дороги мало кому удавалось. Однако сегодня что-то беспокоило ее, выводило из состояния душевного равновесия, это статс-секретарь наконец приметил. Ожесточенный спор с кадровым сотрудником секретной канцелярии, лично известным царице, пользующимся ее благосклонностью да еще в присутствии самой Высочайшей особы, вовсе не входил в планы управителя этой канцелярии.
Он решил уступить:
– Хорошо. Огласите ваш список.
– Да, – вдруг сказала Екатерина Алексеевна и перевела ласковый взгляд с Потемкина на Аржанову. – Я тоже послушаю.
Воодушевившись, Анастасия приступила к объяснениям:
– Ваше Величество, ведь на сей раз мне не нужна легенда, а значит, не нужны и посторонние люди. Я еду на полуостров под своим именем. Пусть со мной отправятся мои крепостные. В Крыму они уже побывали, про крымских татар и тамошнюю жизнь все знают и более ничего не боятся. С ними мне гораздо спокойнее…
– Логично, – кивнула императрица.
– Да, я согласна, специальная охрана необходима, – продолжала Аржанова. – Но тут, на губернском балу, я недавно увидела новотроицких кирасир, подшефных светлейшего князя. Достойно ли вящей храбрости этих воинов стояние в охране у японских редкостей? Думаю, нет. Особенно для столь прекрасных героев, как сержант Чернозуб…
– Кто-кто? – спросила царица.
– Ну есть у меня такой, – подал голос Потемкин, обернувшись. – Но стоящий хохол, упертый, как черт.
– Между прочим, ваша светлость, – ответила своему возлюбленному молодая женщина, – именно Чернозуб поклялся мне, что достанет хоть из-под земли Казы-Гирея, когда попадет в Крым. Поквитаться он с ним хочет за гибель от яда лучшего своего друга, кучера Кузьмы. Будет случай, поймает он сего зловредного татарина, это точно.
– Какие замечательные люди живут в нашей стране! – заметила государыня. Надев очки, она читала докладную Турчанинова, что-то зачеркивала в ней, исправляла и дописывала.
– Да ради бога, – проворчал светлейший. – Берите вы этого Чернозуба, и не одного, а с командой, коль без моих кирасир с Казы-Гиреем справиться некому…
Царица снова обмакнула гусиное перо в чернильницу и принялась быстро писать на отдельном листе бумаги. Присутствующие в молчании наблюдали за процессом. Екатерина Алексеевна поставила жирную точку, сняла очки, положила перо на стол и поднялась с места, давая понять, что аудиенция подходит к концу.
– Господа, настоящим постановляю: экспедиции в Крым быть! Если, не дай бог, вспыхнет там мятеж, то всемерно помогать Шахин-Гирею и честно выполнять взятые нами союзнические обязательства. Договору с Крымским ханством мы верны… – тут она печально вздохнула. – Да разве о народе своем они хлопочут? Это только их, Гиреев, внутрисемейная свара. Брат идет на брата из-за власти, денег, привилегий. Делят и делят общее свое богатство, а поделить-то никак не могут…
Императрица протянула Турчанинову его докладную с подколотыми к ней бумагами. Там находились: собственноручно написанное ею распоряжение об исключительных полномочиях «ФЛОРЫ» и примерная смета по расходам экспедиции на весьма солидную сумму. Сверху же лежал лист с двумя словами, начертанными в центре и крупно: «ЧЕРНЫЙ ПЕРЕДЕЛ». Так было благоугодно самодержице всероссийской назвать новую операцию секретной царской канцелярии в Крыму…
На Невском проспекте давно горели фонари. Колеса экипажа мерно стучали по его мостовой, в окнах проплывали причудливые темные громады его роскошных строений. Секунд-ротмистр князь Мещерский вез Анастасию Аржанову в Аничков дворец, на свидание со всесильным своим начальником.
– Вы забыли обо мне, – обиженно говорил Мещерский, глядя в окно. – Вы не назвали Ее Величеству мою фамилию. Подумаешь, какой-то там сержант Чернозуб. На самом деле он выполнял мой приказ…
– Михаил, еще нечего не потеряно.
– Как же, как же… А ведь я просил вас о том особо. Все знают, у государыни – отличная память. Вот теперь она запомнит не меня, а Чернозуба.
– Значит, не поедете со мной?
– О чем это вы, Анастасия Петровна? – адъютант светлейшего повернул голову к ней. – Могу ли я бросить даму сердца в таком опасном деле? Престранные представления у вас об офицерах Новотроицкого кирасирского полка, однако…
– Обычные у меня представления.
– Тогда хотя бы светлейшему князю скажите, что начальником вашей охраны в Крымском ханстве буду я.
– Беспременно.
– Слово столбовой дворянки?
– Да.
Сейчас они ехали по заснеженной главной столичной магистрали, и Анастасии приходилось кутаться в шубу, чтобы не замерзнуть. Тем не менее все происходящее чем-то неуловимо напоминало ей первые дни бурного романа с губернатором Новороссийской и Азовской губерний. Декорации, конечно, были другими: город-новостройка Херсон, ветреная, дождливая осень 1780 года, домашний вечер у премьер-майора Фалеева, появление там генерал-аншефа Потемкина, веселые танцы с ним. А потом – спальня в губернаторском дворце, темно-голубой персидский ковер на полу, и уставший донельзя, большой, красивый человек опускается перед ней на колени: «Полюби меня!» Так она позволила ему перевернуть свою собственную жизнь.
Войдя в тесную спаленку с окнами, задернутыми ситцевыми занавесками, Аржанова даже не сразу увидела в ней Григория Александровича. Только две свечи освещали помещение. Он, одетый в темно-зеленый неформенный кафтан, стоял у самой печи, прислонившись к ней спиной и положив руки на теплую стену с изразцами. Из полутьмы светлейший шагнул к молодой женщине:
– Добрый вечер, душа моя!
– Лучше сказать, добрая ночь, ваше высокопревосходительство…
Ночь действительно была добрее дня для Потемкина, особенно – на исходе очередного приступа его болезни. Когда тонкий рог молодого месяца заглядывал в его жилище, он мог совладать с недомоганием и вставал с постели. Камердинер приносил ему чашку горячего, крепкого чая с лимоном. Князь брал в руки любимую книгу-сочинение древнеримского историка Гая Светония Транквилла «Жизнеописания двенадцати цезарей», которую читал на языке оригинала, – и рассеянно листал ее, прихлебывая напиток.
Из всех персонажей нравился Потемкину только Октавиан Август. Будучи совсем молодым и никому неизвестным в Риме, он завоевал сердца соотечественников необычным способом. Часть наследства Юлия Цезаря, доставшуюся ему, он, внучатый его племянник и приемный сын, продал вместе с другим своим имуществом, а деньги раздал народу. Так из беспомощного, недоучившегося мальчишки он сразу сделался первым среди римлян, словно с того света достав талисман, несущий славу великого полководца и императора. Потом он победил соратника приемного отца Марка Антония и прекратил череду гражданских войн, терзавших Римскую империю до 27 года нашей эры.
Повторяя про себя какую-нибудь интересную фразу по латыни, Потемкин закрывал книгу и подходил к конторке, заваленной бумагами. Он извлекал из этой кипы первый попавшийся документ, просматривал его и, как правило, ставил на нем положительную резолюцию: «Разреш. Кн. Потемк.» С этого и начиналось его возвращение к обычной государственной деятельности, кипучей и разнообразной.
Маленький томик в красном кожаном переплете с латинскими буквами, теснеными золотом на обложке, лежал в ворохе простыней и одеял на постели. Но Аржанова все равно его заметила и обрадовалась. Она подумала, что ее задача теперь упрощается. Светлейший обнял Анастасию и стал медленно, скорее осторожно, нежели страстно целовать.
– Разденься, – шепнул он.
Ничего особо пикантного в этом сейчас не было. На ночное свидание Анастасия отправилась не в бальном и даже не в парадном наряде, а в простом, почти домашнем. Он состоял из двух нижних полотняных юбок и одной верхней, кашемировой, из голубовато-серой блузки с большим отложным воротником, короткого бархатного корсажа поверх юбки, зашнурованного спереди, и толстой вязаной кофты. Великолепный ее возлюбленный развлекался тем, что находил разные места для предметов дамского туалета. Все три юбки он красиво развесил на спинке кровати, блузку и кофту горкой положил на стул, а корсаж устроил на комодике у стены, и тот, снабженный для твердости полосками китового уса, стоял там, подобно раскрытой морской раковине.
Светлейший наклонился, намереваясь поцеловать соски, пока не выступавшие выпукло и упруго, а только округло темневшие под прозрачной, тонкой тканью нательной рубашки. Длинные пряди его нерасчесанных каштановых волос свесились при этом ему на лоб и закрыли восхитительную картину. Анастасия, однако, хотела избежать ласки. Слегка отклонившись назад, она собрала пряди в ладонь и пропустила между пальцами, как бы расчесывая их и выпрямляя. Волосы струились точно шелк, щекотали ей кожу. Она всегда удивлялась, почему у Потемкина, такого здоровенного детины, волосы по-младенчески мягкие, легкие, тонкие.
Ее пальцы еще были запутаны в его шевелюре, но князь не стал ждать. Он поднял красавицу на руки, положил на постель и лег рядом. Его жаркие губы опустились к ее губам, белые зубы тянули ее нижнюю губку, пока Анастасия не раскрыла уста навстречу жадному, ищущему языку своего возлюбленного. Руками светлейший бережно поддерживал обе ее груди, словно две волшебные чаши с напитком, который ему разрешили испить до дна, чтобы опьянеть от любви и позабыть обо всем на свете.
Может быть, ей тоже следовало предаться сладкому забвенью, но что-то сегодня не получалось, хотя его ласки были по-прежнему изобретательны, настойчивы, длительны. Он знал, как довести ее до самой вершины страсти. Однако сейчас дорога с крутыми поворотами, хорошо им изученная, вдруг привела не к вершине, а к обрыву.
– Что с тобой? – спросил светлейший, приподнимаясь на локте и издали заглядывая ей в лицо. Анастасия лежала с широко открытыми глазами и тесно сжимала бедра.
– Я хочу задать вопрос, – она дотянулась рукой до его головы и накрутила на палец длинный каштановый потемкинский локон.
Губернатор Новороссийской и Азовской губернии удивился. По его разумению, время для вопросов еще не наступило. Он помедлил, но согласился:
– Задавай, душа моя.
– Царица была в тебя влюблена?
Многобразные амурные похождения, природный ум и житейская сметка давно научили Григория Александровича кое-каким правилам в обхождении со слабым полом. Одно из них заключалось в том, что при определенных ситуациях женщинам, влюбленным в него до безумия, нагими лежащим на постели и готовым ему отдаться, лгать уже не следует. Это может привести к большим неприятностям.
– Да, была, – ответил он.
Теперь светлейший приблизил свой единственный зрячий правый глаз к ее лицу, мгновенно ставшему отчужденным и холодным. Но за локон она его все-таки держала и в размышлении покусывала нижнюю губу.
– А ты? – спросила Анастасия. – Ты ее любил?
– Любил, и очень сильно.
– Это случилось давно?
– Более трех лет назад.
– Любовь ушла?
– Думаю, она превратилась в нечто иное. В безграничное уважение, например. Полное взаимное знание характера, привычек, возможностей. Нам всегда есть что сказать друг другу. Наши с императрицей точки зрения на разные факты и события обычно совпадают…
– Тогда это похоже на счастливое супружество, – произнесла она.
Потемкин мысленно сам себе сделал замечание. Уж который раз он недооценивает вдову подполковника Ширвансного пехотного полка. Еще немного, и этак она догадается о важной государственной тайне – втором церковном браке самодержицы всероссийской.
– Нет, вы ошибаетесь, любезная Анастасия Петровна, – спокойно и твердо сказал князь. – Просто и Ее императорское Величество Екатерина Вторая, и я, раб ее покорный, мы оба служим Российской империи. Всей душой, всем сердцем, всеми нашими помыслами и чувствами…
– Хорошо. Это мне понятно, – молодая женщина дернула за каштановый локон, накрученный на палец. Светлейший с готовностью склонился к Анастасии. Она коснулась губами его губ тотчас отодвинулась:
– Но ты же, наверное, считался ее фаворитом. И ты спал с ней!
– Спал! – с видом глубочайшего раскаяния признался губернатор Новороссийской и Азовской губерний своей прекрасной любовнице, ласково посмотрел на нее и со вздохом добавил:
– Такова была царская воля…
Глава шестая
Белый маг
Величественный, державный Санкт-Петербург, которым восхищалась Аржанова, на самом деле оставался для нее городом чужим, далеким. Родственников здесь она не имела. Близких друзей и подруг не могла завести по определению секретной канцелярии. Потому никто и никогда не провожал ее во время отъездов. Разве только владелец особняка архитектора Земцова приходил проверить, не причинили ли квартиранты какого-либо ущерба его недвижимому имуществу, не прихватили ли с собой – конечно, совершенно случайно – чего-нибудь из кухонной утвари или из обстановки в гостиной.
Но на сей раз провожающий все-таки объявился.
Ранним утром 15 марта 1782 года на заднем крыльце дома архитектора, выходившим во двор, курили трубки и оживленно разговаривали на смеси трех языков: французского, немецкого и русского – два молодых человека. Первый, одетый в походный офицерский сюртук на меху, был адъютантом Потемкина секунд-ротмистр князь Мещерский. Второй, закутанный в длинный, тяжелый плащ с пелериной, являлся бывшим старшим шифровальщиком из Вены Отто Дорфштаттером.
Совсем недавно он получил российское подданство, чин надворного советника, что по Табели о рангах равнялось VIII классу, должность заведующего «черным кабинетом», новое имя и фамилию – Юрген Шульц, – другую биографию. В его формулярном списке значилось: «родом из мещан города Кенигсберга, протестантского закона, выпускник Кенигсбергского университета». Так секретная канцелярия спрятала доктора математических наук, убедившись в его лояльности и твердом намерении честно служить великой царице.
Однако сегодня молодой математик отпросился со службы. Он считал необходимым для себя проводить в дальнюю дорогу – от северной столицы до деревни Аржановка Льговского уезда Курской губернии – свою хорошую знакомую, Анастасию Аржанову, которую по-прежнему называл Амалией.
Разрешение на участие в проводах дал ему Турчанинов. Это произошло после того как Анастасия доложила начальнику о внезапном столкновении с «ПЕРЕБЕЖЧИКОМ» на Невском проспекте, инциденте с ранением головы, главного его достояния, и нечаянной встрече с Мещерским у нее дома. Статский советник признал ее действия правильными. Необыкновенную настойчивость Отто-Юргена в достижении цели он решил направить в нужное русло, применить к полезному делу и пригласил его на беседу.
Дорфштаттер сразу попросился в экспедицию вместе с Аржановой. Статс-секретарь, апеллируя к его аналитическим способностям, доказал, что в настоящее время наиболее важным является его присутствие в Петербурге, пока «черный кабинет» не заработает стабильно, без малейших сбоев. Но к подготовке экспедиции австриец допуск получил. Турчанинов приказал ему придумать не слишком сложный, но достаточно надежный код для переписки Анастасии, поскольку на проведение операции «ЧЕРНЫЙ ПЕРЕДЕЛ» отводилось более трех месяцев.
Доктор математических наук легко исполнил поручение. Он прибегнул к способу старому, как мир, – шифровальной машинке. По виду она напоминала забавную игрушку и умещалась в небольшом холстяном мешочке. Она состояла из двух дисков. Первый из них, внутренний и неподвижный, имел расположенные на краю и по часовой стрелке буквы латинского алфавита. На втором диске, внешнем и подвижном, помещались уже не буквы, а шифрознаки. Для кодирования донесения требовалось внешний диск поворачивать по часовой стрелке на один шаг. Таким образом слова превращались в группы причудливых значков. Разгадать их можно было, лишь имея подобную же машинку.
Турчанинову идея понравилась. Шифровальная машинка заметно упрощала процесс, и это обстоятельство очень подходило «ФЛОРЕ».
Ведь прежде с шифрами она не сталкивалась. Управитель секретной канцелярии счел, что работать на машинке она научится быстрее, чем уяснит себе суть применения цифровых кодов, которые по большей части и использовались в секреткой переписке российской спецслужбы.
Вчера вечером Отто-Юрген и Анастасия Аржанова провели вместе довольно много времени. Молодой математик сначала прочел ей краткую лекцию об истории криптоанализа и основах шифровального дела. Потом он приступил к демонстрации устройства. По очереди они поворачивали внешний подвижной диск, шифруя незамысловатые фразы, вроде: «Сейчас семь часов», «Вчера стояла солнечная погода», «На ужин будет гусь с яблоками».
Анастасия оказалась понятливой, толковой ученицей. Это давало доктору математических наук повод без конца восхищаться ею, шутить, говорить комплименты, целовать ручку и вообще держаться весьма непринужденно. Урок криптоанализа все больше напоминал бывшему старшему шифровальщику лучшие времена их знакомства в Вене.
Напоследок, в качестве контрольного упражнения, Отто-Юрген предложил Анастасии прочитать одно закодированное сообщение с помощью чудесной машинки. Она взяла у него листок с шифрограммой придвинула к себе свечу и нажала на диск пальцами, отыскивая на нем первый шифрознак из текста, составленного «ПЕРЕБЕЖЧИКОМ». Через десять минут она выполнила задание и протянула Дорфштаттеру-Шульцу расшифровку. «Сердечные раны никогда не заживают» – было написано по-немецки ниже двух строчек шифрознаков, какие изобразил на бумаге он.
– Браво, Амалия! – торжественно произнес Отто-Юрген.
– Здесь действительно все правильно? – не сразу поверила она.
– Да. Без единой ошибки.
– Это вы написали о себе?
– Конечно, – он печально кивнул.
– Не стоит огорчаться, – Анастасия улыбнулась ему. – Я хочу поблагодарить вас за интересный урок…
Она положила руки на плечи надворному советнику и поцеловала его в щеку. Тут Отто-Юрген расхрабрился по-настоящему. Он обнял свою ученицу за талию и, не встречая никакого сопротивления с ее стороны, прижал к груди. Он пылко поцеловал ее не один раз, а десять, бормоча при том нежные, ласковые слова. Анастасия не отвечала ему, но и не отталкивала от себя. Потом он все же остановился и снял вдруг запотевшие очки:
– О мой бог! Что вы делаете со мной…
– Отто, Отто… – она слегка коснулась рукой его волос, уложенных надо лбом широким ровным валиком. – Упрямый вы мальчишка! Разве ваша жизнь закончилась? Нет, она только начинается здесь, в России…
Так что настроение у математика из Вены, курившего турецкий табак на крыльце вместе с секунд-ротмистром Мещерским, было довольно бодрое. Пусть милая его сердцу Амалия уезжала. Зато он знал, куда, на сколько времени, с какой целью. Он получил возможность приватно переписываться с ней при помощи шифровальной машинки. К тому же Отто не сомневался, что экспедиция хорошо подготовлена.
Тому порукой, думал он, – железный порядок в спецслужбе у русских. Хитрым, хотя и не оригинальным способом, извлекли они его из Вены. Но здесь, в Санкт-Петербурге, ни в чем не обманули. Он получил чин, выше, чем имел у императора Иосифа II, на два ранга, должность начальника подразделения с правом самостоятельных решений, значительную денежную компенсацию. А добрые отношения с госпожой Аржановой, которые теперь складывались на совершенно иной основе, вообще не подпадали ни под какие меркантильные расчеты.
Живая, веселая картина последнего этапа сборов в дальнее путешествие, что разворачивалась сейчас перед глазами Дорфштаттера-Шульца на внутреннем дворе особняка, вполне отвечала внутреннему его душевному состоянию. Надворный советник следил за ней с чувством человека не чужого, а уже причастного к жизни очаровательной курской помещицы и ее слуг. Он с удовольствием вмешивался в их действия, стараясь говорить с ними на русском языке Они же косились на Отто в недоумении, но не протестовали и слушались его.
На дворе стояло два больших деревенских возка и крытая повозка. У крыльца высилась гора из сундуков, корзин, кожаных саквояжей, кулей, подушек, матрасов и перин, свернутых в валики и засунутых в клеенчатые чехлы. Аржановцы суетились вокруг, стараясь распределить вещи по трем транспортным средствам равномерно, с учетом их использования в дороге.
Два больших прямоугольных сундука Досифей сразу поставил на дно возка. Затем Федор-Фатих подал ему одну за другой три поместительных круглых корзины, сплетенных из ивовых прутьев, с крышками на висячих замках. Тут же по бокам они расположили несколько саквояжей, а сверху водрузили три матраса и три подушки, закрыли все это парусиной, перетянули пеньковыми веревками. Сейчас Досифей хотел пристроить объемистый куль овса на специальной откидной полке, находившейся на задней стенке возка. Куль туда никак не помещался. Наконец, тяжелая поклажа свалилась прямо ему на ноги, и он вскрикнул от боли. Молодой математик решил дать совет:
– Делайт так: тромб-тромб! Станет широк, но плоск. Тогда мог привязай…
Муж Глафиры, мастер на все руки – и лакей, и истопник, и сторож, и привратник – озадаченно почесал в затылке. Вроде бы, немец произносил знакомые слова, но что они у него значили, понять, убей Бог, было невозможно. Они с Федором-Фатихом переглянулись и снова взялись за куль.
– Nicht! – рассердился надворный советник. – Umgekehrt…[19]
Он подбежал к аржановцам, заставил их опустить куль на землю, несколько раз ударил по нему ногой, придавая плоскую и вытянутую форму, и после этого приказал: «Давай!» Слуги с его помощью подняли куль и уложили на полку.
– Карашо? – спросил их Дорфштаттер.
– Премного благодарны, ваше благородие, – поклонился Досифей.
– Молодец! – четко, с правильным ударением выговорил по-русски австриец и похлопал его по плечу.