Тайна древнего замка Вальц Эрик

Наши отражения… Мужчина, уже немолодой, с бакенбардами, тянущимися от висков к верхней губе, с усами, но без бороды. Каштановые волосы до плеч, черные глаза, четко очерченные восхитительные губы, высокий выпуклый лоб. Женщина, болезненно хрупкая, тоже уже немолодая, с высокими скулами, маленьким носом, черными спокойными глазами, красиво заплетенными белокурыми косами, на лице легкая прозрачная вуаль.

В реке наши отражения переплетались, сливались в одно, и это очень нам нравилось.

Когда мы уже довольно далеко отошли от селения и приблизились к заболоченным полям, Эстульф разговорился.

— Нам надо осушить эту местность, — заявил он. — Только представь себе, тут будут пахотные земли, и тогда крестьяне из трех окрестных деревень смогут выращивать тут урожай. Так повысится и их благосостояние, и наше. Мы будем получать больше подати, и пустим эти деньги на что-то другое.

— А ты знаешь, как это сделать? Как осушить болото?

— Пару лет назад я читал трактат об осушении понтийских болот римлянами. Нам нужен будет хороший проект, на это уйдет время. Но в следующем году мы сможем покончить с этим болотом.

Я могла бы слушать его денно и нощно. Его рвение в подобных вопросах, не касавшихся его лично, делало для меня этого мужчину неотразимым. А когда мы были вместе, я все время чувствовала, что Эстульф испытывает то же самое. Я понимала его, а ему нужно было понимание. Редко бывает, чтобы двое людей так хорошо подходили друг другу.

Сегодня вечером я решила открыть ему мою величайшую тайну.

Я до сих пор до мельчайших деталей помню тот день семь лет назад. Помню, что я ела, пила, что надела в то утро, помню, что мартовское солнце светило, но не грело, помню, где во дворе стояла лошадь, на которой сидел мой сын. Я до сих пор слышу, как он кричит мне: «До вечера, мама!» Я чувствую на себе взгляд Агапета, запрещавшего мне махать сыну рукой на прощание. Я вижу, как мой мальчик с двумя оруженосцами выезжает из ворот замка, и спрашиваю себя, правильно ли я поступила.

За несколько дней до того я пыталась отговорить Агапета от его намерений в отношении нашего сына.

— Мой сын должен обучиться военному искусству, — говорил мой муж. — Это неизбежно.

— Ему двенадцать лет, Агапет.

— Да, и когда ему исполнится тринадцать, он отправится со мной на войну.

— Он слишком молод для этого.

— Мне тоже было тринадцать, когда отец начал мое обучение. К сожалению, тогда не было войны, на которой я мог бы проявить свои умения. Мне пришлось ждать, пока мне не исполнилось семнадцать.

— Орендель не такой, как ты.

— Я не желаю этого слышать. И я не хочу, чтобы ты называла его Оренделем, ты это прекрасно знаешь. Моего сына зовут Агапет. Он должен носить мое имя.

— Весь замок называет его Оренделем. Он и сам себя так называет.

— Вот видишь! Именно поэтому нужно поскорее научить его обращению с оружием. Нужно избавить его от всей этой чепухи, от пристрастия к писанине, певулькам и всяческим измышлениям… Орендель, что это за имя? Это имя для жалкого барда, а не для воина!

— Но он не хочет быть воином. Он не создан для этого.

— Он мой сын! Конечно, он создан для этого! Это ты виновата в его странностях. Я слишком долго позволял тебе заниматься его воспитанием. Вот видишь, к чему это привело. Он стал мягкотелым увальнем.

— Это неправда. Он по многу часов помогает кузнецу, а в его возрасте на такое способен не каждый. И он умело управляется с молотом и наковальней.

— Да, и что он там делает? Он кропает бронзовые модельки дворцов, замков и церквей. Мальчишка пошел к плотнику и сделал себе в его мастерской лиру. Сам! К чему это все?

— Так он выражает свои творческие…

— Если уж он, черт побери, кует и вырезает по дереву, то пусть хотя бы кует мечи и выстругивает стрелы, которыми он потом сразит врага!

— У Оренделя нет врагов, и он не хочет их заводить. Он не хочет идти на войну.

— Во что превратится мир, если дети будут делать то, чего они сами хотят? Так не бывает!

Мне все эти наставления были ни к чему. Я и сама знала, что жизнь часто дает нам вовсе не то, что мы хотим, и приходится подстраиваться под сложившиеся обстоятельства. Я почти не знала своего мужа до свадьбы, и он мне не нравился. Поэтому-то вначале я и отказалась выходить за него замуж. Но в конце концов я поняла, что этот брак необходим для заключения мира между нашими народами. И я должна была родить Агапету детей, таков был мой священный долг как женщины. А вот отправлять своего ребенка на войну — это уже другое. Все матери боятся, что их дети погибнут в сражении, но за Оренделя я боялась вдвойне, ведь война была не в его природе. Агапету скорее наскучат женщины и вино, чем азарт схватки, но Орендель был скорее склонен к творчеству. Стихи, которые он писал, подхватывали барды, и уже вскоре девушки в замке пели сочиненные Оренделем песни. Слуги насвистывали его мелодии, а стражники цитировали его слова, когда хотели произвести впечатление на своих избранниц. И все это без какого-либо моего вмешательства. Я лишь научила Оренделя читать и писать — впрочем, и это уже было преступлением в глазах Агапета. Иногда сын обращался ко мне за помощью, когда ему казалось, что какая-то строка не ложится в стих. Орендель был необычайно внимателен, и его наблюдения переплавлялись в строки песен. Часто он сидел на окне или на крепостной стене и рассматривал все вокруг. Вот такой он был, мой Орендель.

Я понимала, что когда-то ему придется научиться владению мечом, но не в возрасте же двенадцати лет! И уж точно не в возрасте тринадцати лет ему следовало отправляться на войну. Но Агапету было на это наплевать. Я знала, сколь беспощадно он отправлял на смерть юнцов из своего графства. Матери провожали своих сыновей, и мальчики становились добычей воронов. Каждое лето Агапет волна за волной отправлял отряды мальчишек на восток, и хорошо, если возвращалась половина из них.

Орендель страдал от решения отца обучить его военному делу, я чувствовала это по его стихам. В них слышались то печаль, то злость. Сейчас вспоминаются мне слова сына: «Кто первым создал клинок, что смерть народам приносит? Душа его яростью исполнена».

Никогда в жизни мне не было так плохо, как в первые недели обучения Оренделя. Мальчику приходилось вновь и вновь отрубать голову пугалам, бросать копья в бродячих собак, гоняться с луком и стрелами за кошками… Орендель, как и я, понимал, что отец хочет внушить ему презрение к смерти и презрение к жизни. Мой мальчик никак не мог защититься, и у меня не было возможности помочь ему. Да, возможности не было, но я позаботилась о том, чтобы она появилась. Я приняла решение спасти Оренделя от этой пытки.

Но как? К кому мне обратиться? Я задумала подстроить похищение Оренделя, но не знала, с чего начать. Подобное никак не укладывалось в привычный ход моей жизни. Я никогда не сталкивалась с особыми сложностями, кроме разве что рождения детей. Я еще ни разу не покидала замок без охраны. Так как же мне найти людей для столь опасной затеи? Как мне выбрать место, куда привезут Оренделя после похищения?

Я не знала, что мне делать, и потому обратилась к Бильгильдис за помощью. В ее верности я была уверена, ведь Бильгильдис всегда была рядом со мной, она ни за что бы меня не предала. Она сказала мне, что придется посвятить с этот план и Раймунда, ее мужа. Мой план граничил с государственной изменой, а Раймунд был личным слугой Агапета, поэтому решение далось мне нелегко. Я дала Раймунду свои лучшие драгоценности, чтобы он продал их. Денег от украшений должно было хватить и на то, чтобы покрыть все расходы, и на то, чтобы навсегда заткнуть Раймунду рот. Правда, мне оставалось лишь надеяться на то, что Раймунд сохранит мою тайну. Мне страшно было даже подумать о том, что случится, если Агапет обо всем узнает…

Похищение оказалось успешным. Орендель с двумя оруженосцами отправился в лес — его должны были научить быстрой езде. На них напали, его наставников избили до потери сознания, а Оренделя похитили. В происшедшем обвинили венгров. Правда, в последний раз венгры нападали на восточно-франкские земли только весной, но все считали, что эти бандиты могут оказаться где угодно и когда угодно. Обычно венгры не брали пленных, но и это ни у кого не вызвало подозрений. С тех пор Орендель считался погибшим. Кроме Бильгильдис, Раймунда и меня, в замке никто не знал о том, что на самом деле произошло. Элисию я не стала посвящать в свою тайну, ведь она почти наверняка выдала бы меня отцу, чтобы выслужиться перед ним.

Когда Агапет сообщил мне это известие, я разрыдалась, как от меня и ожидали, но то были слезы радости. Где же он, где мой сыночек? Меня распирало от любопытства, я хотела знать об этом как можно больше.

Бильгильдис начертила мне линию на земле — Рейн — и поставила две точки. Одна представляла наш замок, вторая — местечко на юг отсюда, в паре дней езды, тоже у реки. Оттуда, должно быть, уже видны горы.

Я спросила, у хороших ли людей он поселился. Бильгильдис кивнула. Думаю, я задала тогда сотню вопросов, и она на каждый из них отвечала, кивая или качая головой.

Все это я рассказала Эстульфу.

— С тех пор я знаю, — сказала я, — что Орендель живет на хуторе в нескольких днях езды отсюда. На хуторе есть другие ребята его возраста, так что ему не одиноко. Его не заставляют заниматься тяжелой работой, хорошо кормят, достойно одевают и даже обучают наукам. Мы переписываемся. В начале осени, зимы, весны и лета я даю Бильгильдис длинное письмо, и вскоре она привозит мне ответ Оренделя. Однажды Агапет спросил меня, почему я позволяю крепостной выезжать из замка. Тогда я придумала историю о том, что мне нужна одна целебная настойка, которую готовят только в монастыре Св. Галла. Четыре раза в год я делала вид, что отправляю Бильгильдис за этой настойкой.

— Хитро придумано, ничего не скажешь, — рассмеялся Эстульф.

— Во мне нет природной хитрости, но в борьбе с бедами и несчастьями мне пришлось развить в себе умение лгать. Если бы я тогда не приняла это решение, то теперь Орендель был бы мертв. Или очень несчастлив. Я верю в это, потому что должна в это верить, понимаешь? — Я схватила Эстульфа за руку. — Иначе все было зря. Все, что я сотворила и с Оренделем, и с собой самой.

— Ты ничего с ним не сотворила. Судя по тому, что ты рассказала мне о нем, Орендель поддался бы муштре и стал бы сам себе противен.

— Думаешь?

— Ты поступила правильно.

Сомнения, на пару мгновений взметнувшиеся в моей душе, развеялись, словно облака под порывами ветра.

— Знаешь, что было утешением мне все эти годы, проведенные без Оренделя? Рейн. Орендель любил эту реку, никогда не мог налюбоваться ею. Я знала, что мой сын живет где-то вверх по течению, и мне казалось, что вода объединяет нас. Я целыми днями сидела на берегу, смотрела в воду и вбирала ее силу. Иногда мимо проплывали игрушечные кораблики — знаешь, дети мастерят такие из тонких веток, камыша и дубового листика, который заменяет парус. И тогда я думала, может, этот кораблик сделал Орендель…

— Теперь тебе не нужно предаваться таким мечтам, Клэр. Ты можешь вернуть Оренделя в замок.

Я улыбнулась.

— Я много лет ждала этого дня. Сегодня же поговорю с Бильгильдис.

— Думаю, с этим лучше подождать пару недель.

— Так долго?

— Так будет лучше. В теперешней ситуации я предпочел бы, чтобы ты оставалась в замке, ну, из-за Элисии и Бальдура, понимаешь? Они еще не смирились со своим поражением.

— Я пыталась поговорить с Элисией, но она меня избегает.

— Бальдур тоже отказывается со мной говорить. И они расспрашивают всех о том, кто что делал в ночь убийства. Это сеет подозрения. Может создаться впечатление, будто мы…

— Что?

— Как-то с этим связаны.

— Какое нам дело до сплетен! А Элисия скоро успокоится.

— Почему ты так уверена в этом?

— Она ничего не найдет. У нее и прежде случались периоды… как бы это назвать… сумасбродства. Она, бывает, выдумывает всякое… Может быть, возвращение Оренделя подействовало бы на нее благотворно, — я задумалась. — Но ты прав, поездку лучше пока отложить. Подождем, пока все утрясется. Я ждала возвращения сына семь лет, потерплю еще пару недель.

— Мы можем отправить за Оренделем Раймунда.

— Знаешь, я всегда мечтала о том, как сама заберу его домой с того хутора, ставшего местом его ссылки. Кроме того, я хочу, чтобы все эти злые сплетни прекратились до того, как мой сын вернется.

Мы пошли обратно вдоль реки. Вечерний свет был мягок, и я с наслаждением прижалась щекой к теплой шерстке моего коня. Вдалеке мы увидели ребятишек с простыми самодельными удочками. Дети с довольным видом сидели на берегу, добывая себе сытный ужин.

Каким же чудным, очаровательным местом может быть мир.

Эстульф помог мне взобраться в седло.

— Я до сих пор не могу поверить в то, что ты оказалась способна на похищение. Поразительно. Каждый день я открываю в тебе что-то новое.

— Тебя это смущает?

— Напротив, ваша светлость, — Эстульф шутливо поклонился. — Я лишь думаю о том, сколько же тайн вы еще скрываете.

«Две», — подумала я.

— Хочу открыть тебе еще одну, — сказала я вслух. — У меня будет ребенок от тебя.

Мы, силою королевского указа и от имени Его светлости милостивого герцога Бурхарда Швабского, представляя судебную власть в герцогстве, получили жалобу в том, что было совершено убийство графа Брейзахского Агапета. Убийца до сих пор не найден. Мы отправляем в Брейзах Мальвина из Бирнау, викария Констанца, с целью проведения расследования. Он должен установить личность убийцы, этого врага Господа, короля и герцога. На его усмотрение остается то, провести ли суд семьи, чтобы пострадавшая сторона вынесла приговор, или же независимый суд — в этом случае по Lex Alamannorum [3] судебный процесс проведет сам викарий, призвав в помощники двух заседателей. Он наделяется правом вынести приговор и привести в исполнение. Все свободные, полусвободные и крепостные обязаны выполнять приказания викария, связанные с поимкой убийцы и вынесением ему приговора.

Подписано в Констанце, двенадцатого сентября года Божьего девятьсот двенадцатого

Бургомистр и Высший судья Констанца

Сегодня день святого Корнелия, шестнадцатое сентября года Божьего девятьсот двенадцатого. Как викарий и представитель судебного округа Констанца, я приступил к расследованию убийства графа Агапета Брейзахского. С этой целью я прибыл в замок Агапидов, который в Констанце, как и в других селениях, нелестно именуют иногда «проклятым замком». Для ведения расследования я мог бы прислать сюда моего представителя. В Констанце все очень удивились, узнав, что викарий взвалил на себя тяготы многодневного путешествия и лично отправился в замок. Как бы то ни было, я поехал сюда, взяв с собой лишь юного писаря Бернарда. Перед отъездом я долго колебался. Мои дети еще очень малы, и, хотя за ними и присматривает кормилица, разлука с отцом, пусть и на несколько недель, не пойдет им на пользу. К тому же в Констанце у меня много работы. Тяжбы прошлых лет, вызванные нападениями венгров и войнами с этим народом, подталкивают все больше людей к воровству, грабежу и разбою. Бургомистр не хотел отпускать меня, он несколько раз осведомлялся о том, почему я хочу лично заняться этим расследованием. Слушая мои уклончивые ответы, он, несомненно, подумал, что я хочу выслужиться перед герцогом Швабским, найдя того, кто убил столь важного для него графа. Что ж, если бургомистру действительно пришли в голову такие мысли, он ошибался. Да, мною двигало честолюбие, но совсем иной природы, чем полагал бургомистр.

Замок Агапидов и его хозяева пользовались в наших краях дурной славой. В народе говорили о проклятии, лежавшем на роде Агапидов: каждому из этого рода суждено было умереть насильственной смертью, якобы потому, что их предок двести лет назад совершил страшное, гнусное преступление. В последние годы такие разговоры почти сошли на нет, ведь Агапет уже тридцать лет правил своим графством, а за столь долгое время многое можно позабыть. Но слухи — как семя, что может много лет оставаться без воды и света, но одной капли и одного лучика достаточно, чтобы пробудить его к жизни. И вот, вновь все шепчутся о проклятии Агапидов, о демонах, преследующих этот род, о живых мертвецах, встающих по ночам из могил, чтобы отомстить жителям замка.

А то, что пугает всех остальных, притягивает меня. Кражи, блуд, измены и богохульство — такие случаи я рассматриваю каждый день. А вот убийства случаются достаточно редко и представляют для меня большой интерес. Пока что мне приходилось расследовать всего одиннадцать таких преступлений. Два расследования были весьма скучными — речь шла о грабеже, который и привел к насильственной смерти. В семи случаях жены убивали своих мужей, в еще двух, напротив, — мужья жен. Это заставило меня задуматься о том, что мужчины намного хуже женщин по природе своей, ведь иначе их бы и не убили. Не исключено, совершение стольких убийств именно женщинами связано с тем, что у мужчин много возможностей выразить свою злость, в то время как у женщины их нет. Все знают, что вода камень точит, а злость — душу людскую.

Нет преступлений, кои были бы неведомы мне. Уже десять лет я выполняю работу викария: преследую зло, разыскиваю преступников и выношу приговоры. Вот с чем мне сталкиваться не приходилось, так это с преступлением, совершенным призраком (хотя страх перед порождениями тьмы многих уводил из жизни), и я готов руку дать на отсечение, что так будет и впредь. Сколь бы ни были удивительны слухи о замке Агапидов, я все же склонен считать их порождением суеверий. Проклятья и демоны приходят в наш мир не из ада, они создаются людским воображением, и иногда в них верят столь сильно, что они становятся реальностью. Но правда всегда всплывает наружу. Я знаю викариев из других городов, которые заставляют подозреваемого тянуть жребий, окропляя его святой водой, и так принимают решение о том, виновен этот несчастный или нет. Неудивительно, что простому народу всюду мерещится нечистый. Глупцы! Не могут понять главного — злой дух живет в самом человеке. И чем глубже заглядываешь в душу людскую, тем больше зла находишь там. Привносить лучик света во тьму — вот моя страсть. Но для того, чтобы разорвать тьму светом, нужно в эту тьму погрузиться, и в этом сокрыта большая опасность, ибо граница между светом и тьмой размыта. Чтобы поймать зло, нужно приблизиться к нему, приближаясь же, ты попадаешь под его влияние, а это всегда опасно.

Держаться от преступника на расстоянии и в то же время позволить себе подобраться к нему достаточно близко, чтобы узнать его. Вот главная проблема для любого викария, который старается выполнять свою работу так, как делаю это я. Погружаясь в мир преступника, я вижу лишь человеческое. Где другие готовы винить во всем судьбу или дьявола, я нахожу вину человека. И потому так влекут меня диковинные и мрачные по природе своей преступления.

Внешний вид замка Агапидов способен развеять слухи о мрачном проклятии, повисшем над этими стенами. Гордо и незыблемо возвышается он над плодородными полями, многолетними лесами, пышными виноградниками, над величественными скалами и расщелинами. Камни, из которого он построен, удивительно светлые, почти желтые, и потому в свете полуденного солнца замок кажется янтарным, и только алыми пятнами выделяются кромки крыш. Луга, поля и рощи, поросшие кустами холмы. Воды Рейна здесь текут мерно и спокойно, река напоминает добродушного старца…

Печаль закрадывается в душу, когда думаешь о том, как бедно живут люди в селах, хоть и работают, не покладая рук. Головы их покрыты соломенными шляпами, и потому я не мог различить их лица. Женщины отличаются от мужчин лишь тем, что они носят на спине своих детей или внуков.

От деревушки Арготлинген вверх к замку, огибая виноградники и змеясь через лес, ведет широкая мощеная дорога.

Замок окружает зеленый земляной вал и обводная стена. Пройдя двое ворот, я очутился во дворе крепости. Вокруг тянулись мастерские, стойла, сараи, виднелась пекарня и кузница, были тут и помещения для слуг. Я направился дальше и, оставив позади еще одни створы ворот, оказался во дворе собственно замка. Впереди полукругом расположились жилые помещения. Меня поселили в одном из них, и сейчас я смотрю в окно на море густо-зеленых вершин, раскинувшихся предо мною, словно мех какого-то диковинного зверя.

Мое появление стало для жителей замка неожиданностью. По этикету нужно было бы сообщить графине о моем скором приезде, но я предпочитаю оказываться на месте преступления быстро и без предупреждений, чтобы никто не успел скрыть следы.

Неделю назад в Констанц прибыли два гонца, каждый из которых принес весть о смерти Агапета. Одно письмо было от нового графа, Эстульфа, и его супруги, вдовы Агапета. Они просили судебного разрешения на то, чтобы на свое усмотрение покарать привезенную из Венгрии язычницу, которая якобы виновна в смерти Агапета. Второе письмо, подписанное дочерью Агапета, было и жалобой, и просьбой о помощи, если читать между строк. Но на кого она жаловалась? Кого винила в случившемся? Это письмо и пробудило мой интерес. Что-то подсказывало мне, что непременно нужно познакомиться с этой яростной обвинительницей.

Меня и моего писаря встретил во дворе костлявый, неприятного вида старик: острый подбородок, черные как угли глаза, в которых почти незаметен был белок, загорелое сухое лицо, подагрические пальцы.

— Вы выбрали неподходящее время для вашего приезда сюда, господин.

— Что ж, нам обоим придется смириться с этим.

— Дело в том, господин, что новый граф уехал на конную прогулку, а графиня всегда спит после обеда. Мне разбудить ее?

— Нет. Как тебя зовут?

— Раймунд. Вы приехали, чтобы казнить дикарку?

— Я привык вначале проводить расследование, а потом уже выносить приговор и рубить головы.

— Не нужно тут расследования. Это все эта колдунья.

— Колдунья?

— Язычница. У себя на родине она точно была ведьмой.

— С каких это пор нужно уметь колдовать, чтобы перерезать кому-то горло?

— Это могла сделать только она. И знаете почему?

— Откуда мне это знать? Или ты и меня считаешь колдуном?

— Потому что я раздел графа, прежде чем он вышел из своей комнаты в купальню, и… и никого, кроме меня, там не было, и… есть только один вход в купальню, только из комнаты графа Агапета, а я оставался в комнате, и никто, кроме дикарки…

— Все это очень интересно, Раймунд, но я только приехал, и сейчас мне хотелось бы разместиться в своей комнате. Мы с тобой еще поговорим о твоих наблюдениях.

— Я крепостной, господин, мои свидетельства не признаются судом.

— Да, это так.

Не я придумал этот закон, и я ни за что не стал бы его принимать, но так уж было заведено, и закон есть закон, нужно его придерживаться. Чтобы вынести приговор, мне нельзя ссылаться на свидетельства крепостных. Однако же никто не запрещает мне принимать эти свидетельства во внимание.

— Полагаю, ты мог бы записать для меня свои показания.

— Я не умею писать, господин.

— Ох, как глупо, я и не подумал об этом. Ты можешь обратиться к моему писарю, Бернарду.

— Моя жена может записать мои показания, если вы не против, господин. Никто из слуг не умеет писать, кроме моей жены. Она немая. Вот поэтому-то она и научилась этому много лет назад. Ну, научилась писать, господин.

— Хорошо. Тогда скажи своей жене, чтобы она записала все, что ты хотел бы довести до моего сведения. Я приму это во внимание.

Зачем я вообще пишу эти строки теперь, когда я разместился в комнате? Не в моих привычках делать записи, особенно такие. Я пишу что-то только тогда, когда речь идет о судебном процессе и нужно представить улики и доказательства, вынести приговор, подготовить документы. Правда, большую часть бумажной работы все равно берет на себя Бернард, судебный писарь. Он очень толковый парень и любит возиться с писаниной.

Не знаю… Почему-то мне захотелось этого. В отведенной для меня комнате между двух каминов стоит стол, тут так тепло и уютно… Обойдя замок, я вернулся сюда и обнаружил на столе бумагу, чернила и перо — очень хорошую бумагу и отличное перо, надо сказать. Кто-то оставил тут все это для меня, пока я прогуливался по замку. Я спросил об этом Бернарда, который поселился в соседней комнате. Обычно его лицо остается совершенно невозмутимым, и даже самые ужасные свидетельства не могут заставить его и бровью повести. Не моргнув глазом, он продолжит вести протокол допроса, услышав даже самое страшное признание. Но в этот миг под его привычной личиной равнодушия я, казалось, разглядел вспыхнувшее в его душе возмущение. Полагаю, Бернард решил, что я хочу лишить его работы.

Как бы то ни было, бумага разожгла во мне желание писать, но я не взялся бы за перо, не будь того, о чем мне хотелось бы написать.

Должен признать, этот замок — очень странное место. Как снаружи, так и изнутри он кажется светлым и удивительно чистым, но почему-то здесь у меня скверно на душе, а со мной такое случается редко. Наверное, все дело в здешних людях. Многие кажутся замкнутыми и злыми. Они должны бы радоваться, что расследовать произошедшее в замке преступление будет викарий, но они относятся к моей должности скептически и предпочли бы, чтобы к ним явился экзорцист. Во время моей прогулки по замку один из стражников подошел ко мне со словами: «Отрубите этой дикарке голову». В часовне, куда я зашел помолиться за мою усопшую супругу, ко мне приблизился священник, толстенький, улыбчивый и, судя по всему, довольно добродушный. Мы познакомились. Как оказалось, его зовут Николаус. Когда я выходил оттуда, он протянул мне колбу и сказал:

— Непременно обрызгайте ее святой водой, прежде чем утопить, иначе ее душа вернется.

Еще в коридоре я повстречал трех рыжих девушек, наверное служанок. Они пели какую-то песню, и я радостно улыбнулся, думая, что хоть кто-то в этом замке не поддался общему настроению. Но потом я услышал слова той песни:

Из вскрытого горла толчками

черная кровь изливалась,

выпустив бесов на волю.

Теперь же приехал судья и палач,

что смертию смерть отомстит.

Здешнее население склонно к суевериям, оно верит мрачным пророчествам, а вот здравого рассудка им не хватает. В таких условиях процветает страх, а под воздействием ужаса люди способны на многое. Этот «проклятый» замок стал средоточием черных помыслов. С таким я еще не сталкивался. Конечно, это производит впечатление. И это нужно запечатлеть на бумаге.

Я наблюдала за тем, как наш гость расхаживал по замку. Никто не давал мне такого поручения, мне просто стало интересно, с кем всем нам придется иметь дело. Викарий — среднего роста мужчина, еще не старый (ему лет тридцать пять), статный. Он внимателен, не слишком учтив и одет в черное.

Графиня сказала мне:

— Пригласи его сегодня вечером на ужин. Передай Элисии и Бальдуру, чтобы они тоже пришли. Да, и позаботься о том, чтобы викарий чувствовал себя здесь как дома.

Все необходимое он уже получил от Раймунда, поэтому я лишь принесла викарию письменные принадлежности, конечно же, самую лучшую бумагу, не то что тряпичная, на которой писать приходится мне, и перо вместо угольного стержня, от которого чернеют руки. Да, мои руки всегда черные, будто они гниют, но письмо — это для меня единственный способ услышать свой голос. Когда я пишу, я вспоминаю, как красиво он звучал раньше, и потому стараюсь как можно больше писать.

Николаус, наш местный священник, говорит, что это Господь наделил меня даром письма. Если бы этот дурак знал, о чем я пишу, он бы не позволял себе болтать такие глупости. Божественное провидение, Божий дар… Если так, то это, наверное, Бог так сделал, чтобы во время войны между Восточно-Франкским и Западно-Франкским королевством солдаты взяли в плен молодую и очень красивую девушку по имени Бильгильдис. Разозлившись из-за того, что командир отряда запретил им насиловать пленницу, они придумали себе другое развлечение и вырезали ей язык — такого им не запрещали. Это тоже был Божий дар, да? Они заставили эту девушку съесть собственный язык, чтобы она его переварила и потом он вышел из ее тела. Тоже Божий дар? Кто знает, может быть, до сих пор во мне остались куски того съеденного языка, хотя прошли уже десятки лет. Нет мне дела до Бога и до его мерзких зазывал тоже. В лучшем случае Бог — что-то вроде равнодушного писаря, отмечающего каждую молитву. Но я лично думаю, что Богу нравится смотреть, насколько далеко может зайти человек в своей жестокости. Бог получает от этого удовольствие, а мы должны еще и любить его за это. Ну уж нет! И если Господь отправит меня за это в преисподнюю, я скажу ему, что знаю ад как свои пять пальцев. Я научилась жить в аду и даже в какой-то мере наслаждаться этим.

Как бы то ни было… Насмотревшись на этого викария, я вернулась к себе и задумалась о том, не нарушит ли его прибытие мои планы. Я уже много дней намеревалась сделать это и не собиралась отступать от своего и потому пошла к Элисии.

— Бильгильдис, ты уже слышала? Состоится суд. Теперь все будет хорошо, я это чувствую. Ты же знаешь, я не желаю зла своей матери, но она поступила со мной плохо, даже ты это признаешь, ты, ее самая верная служанка. Но ты меня понимаешь…

Я кивнула.

— Это правильно. Нельзя плевать на справедливость. А что до смерти моего отца, то расследование викария прольет свет на произошедшее, а я, дорогая Бильгильдис, вручу викарию факел, чтобы он не заблудился во тьме, если ты понимаешь, о чем я.

Да, я примерно представляла себе, о чем она говорит. Проведя допрос стражи, Элисия немного успокоилась. Она не посвящала меня в подробности, но я уверена, что кроме кинжала она обнаружила и другие доказательства того, что Агапета убила не та тварь. Это позволит Элисии приблизиться к ее цели. А цель ее состоит в том, чтобы лишить Эстульфа графского титула и казнить его за убийство Агапета.

И я подбросила еще одно поленце в костер ее решимости. Я дала Элисии понять, что должна сообщить ей что-то очень важное, а потом жестами показала ей округлившийся живот.

— Кто-то ждет ребенка? Кто ждет ребенка?

Я показала на западное крыло замка с другой стороны двора.

Элисия зажала руками распахнувшийся от изумления рот.

— Ты уверена? — спросила она, оправившись от ужаса.

О да. Я уверена. Графиня пыталась скрыть это, она одевалась самостоятельно, не прибегая к моей помощи, это и вызвало мои подозрения. Выдали Клэр и кое-какие повадки, свойственные только беременным. Наконец мне удалось украдкой заглянуть в комнату, когда графиня была уже раздета. Тогда-то и подтвердилась моя догадка.

— Но она… она замужем всего две недели. А отец полгода пробыл на войне. Как же… О Господи… Ох, Бильгильдис, это же… Какая подлость!

Да, это действительно было подло. По крайней мере, с моей стороны.

Я положила кинжал, который мы нашли в купальне, в небольшую шкатулку и поставила ее на стол рядом с нашей лежанкой. Прежде чем идти на ужин, я хотела достать его, чтобы показать викарию. Кинжал должен был стать доказательством, подтверждающим невиновность венгерской девушки. Это был бы, так сказать, мой приветственный подарок викарию. Но кинжал исчез! Бальдур говорит, что в последний раз видел это орудие убийства две недели назад. Я сама заглядывала в шкатулку три дня назад, чтобы утвердиться в своей решимости отыскать убийцу, того, кто лишил меня самого дорогого мне человека.

Значит, в течение последних трех дней кинжал украли. Кто мог войти в наши с Бальдуром покои? Три «Ф» — мои служанки Фернгильда, Франка и Фрида. Я допросила их, но они поклялись мне, что ничего не брали в комнате. Впрочем, я заметила, что служанки о чем-то умалчивают, и потому наседала на них, пока они не сознались, что вчера видели мою мать в наших покоях. Она сделала вид, что ждет меня, но ушла вскоре после того, как три «Ф» застукали ее в комнате.

В соответствующем настроении мы с Бальдуром отправились на ужин в зал, куда нас пригласили по случаю приезда викария Констанца. Мы шли молча, и потому у моей ярости было время на то, чтобы преумножиться. Я готова была излить вскипевший во мне гнев на мою мать.

Когда мы пришли, викарий уже был в зале и о чем-то говорил с Эстульфом и моей матерью. Он был не молод, но и не стар, знаки судебной власти на его шее и пальцах придавали ему величественный вид. Любопытство в его глазах, когда он взглянул на меня, пробудило интерес и в моей душе, и уже через пару мгновений я поняла, что с этим человеком у меня сложатся самые теплые отношения.

Конечно же, мама и Эстульф попытались сразу же расположить к себе викария, они шутили, угостили его вином… Я тут же мысленно выругала себя за то, что мы с Бальдуром пришли слишком поздно. Наверное, мама приказала привести сюда викария чуть раньше, чем мы обычно ужинали, чтобы сразу завлечь его в свои сети. Мама была графиней, а значит, у нее было определенное преимущество передо мной и Бальдуром, ведь и она, и Эстульф могли делать в замке все, что им вздумается. Мне же придется в дальнейшем действовать с большой осторожностью, чтобы противостоять им. На Бальдура в этом отношении рассчитывать не приходилось.

Я сразу же решила воплотить свое решение в жизнь. Хотя их веселые лица и выводили меня из себя, я подыграла им. Мы непринужденно поговорили об истории замка — я никогда особо не интересовалась этой темой, в моей памяти остались лишь воспоминания о том, что рассказывал мне о замке отец. Удивительно, но это был первый мой спокойный разговор с матерью после смерти папы. До этого я только огрызалась на мать, высказывая ей свое мнение о ее новом браке и о захвате графского престола. С Эстульфом же я с тех пор и словом не перекинулась.

— Около двухсот лет назад в этом замке жил последний король из династии Меровингов, — рассказывал Эстульф. — Он скрывался здесь. Каролинги, захватившие в то время власть в королевстве, хотели убить его, ведь он был законным королем франков. Но они не нашли его, хотя и обыскивали замок много раз. Считается, что король переоделся монахом или слугой. Или просто очень умело спрятался.

— И что с ним случилось потом? — Викарий явно интересовался прошлым. Надеюсь, не только столь далеким.

— Этого в точности никто не знает. В народе говорят, что хозяин крепости решил избавиться от нежеланного гостя и замуровал короля. Заживо. С тех пор и замок, и гора, на которой он стоит, считаются проклятыми. Так гласит легенда.

— Где-то была летопись, — поспешно сказала мама, будто пытаясь перевести разговор на другую тему. — Наверное, она лежит в сокровищнице. Я давно уже ее не видела, возможно, она потерялась.

— В этом нет ничего удивительного, — я решила, что настал момент подлить масла в огонь. — К сожалению, время от времени из нашей сокровищницы пропадают всякие предметы. Например, кинжал. Кстати, он пропал даже не один, а целых два раза.

— Вашего отца убили кинжалом, не так ли? Это оружие может стать важной уликой.

— Я знаю.

— Как он мог пропасть два раза?

— Я понимала, что это улика, и потому забрала кинжал себе. Мне показалось, это очень важно, ведь только у моего отца и у моей матери был ключ от сокровищницы.

— Понимаю.

Я смотрела на мою мать, но она отводила взгляд.

— А теперь его у меня украли. Это произошло в течение последних трех дней.

— Это весьма прискорбно, — отметил викарий. — Я хотел бы посмотреть на него.

— Я могу описать его вам во всех подробностях.

— Возможно, сейчас мы могли бы присесть за стол? — перебила нас мать. — Надеюсь, плоды земли нашей придутся вам по вкусу, викарий.

Так ей — пусть и не очень изящно — удалось отвлечь нас от кинжала. Прислуга внесла кушанья, Бильгильдис разлила вино. Мама принялась расспрашивать викария о его семье — так, будто она давно знает его детей и была им чуть ли не крестной. Я же едва могла усидеть на месте.

Так мы узнали, что Мальвин из Бирнау вдовец, у него трое маленьких дочерей.

Но если мама надеялась, что столь неприятная для нее тема больше не всплывет в нашей беседе, она просчиталась, потому что викарий сам заговорил об этом. В это мгновение я ощутила глубокое уважение к этому мужчине. Такого как он, сказала я себе, за нос не поводишь.

Я описала ему оружие.

— Мы с дочерью расходимся во мнениях относительно того, где находился кинжал. Элисия полагает, что он хранился в сокровищнице, я же уверена, что видела его в комнате Агапета. Мне кажется, что я видела там кинжал всякий раз, как заходила в покои мужа. В последний раз это было за пару дней до приезда Агапета. Я нисколько не сомневаюсь в том, что эта венгерка взяла кинжал перед тем, как ее отправили в купальню.

Я воспользовалась своим первым козырем:

— Двое стражников случайно видели, как ты прокралась в купальню. Это было незадолго до того, как там появились мы с Бальдуром. Что ты там делала, как не искала оружие убийства?

— Во-первых, я никуда не кралась. Я хозяйка этого замка, и мне не нужно никуда пробираться тайком.

— В том числе и в мою комнату, где тебя недавно видели? Кстати, в то самое время, когда пропал кинжал!

— Я хотела навестить тебя, чтобы поговорить с тобой… Многое случилось, и я думала… А в купальню я пришла, потому что там умер мой муж.

— Если это так, то зачем ты задействовала рычаг, при помощи которого можно спустить воду из бассейна? Или ты будешь отрицать то, что это сделала ты?

— Нет, не буду. В купальне стоял отвратительный запах крови. Это было ужасно.

— Почему же ты сбежала оттуда, чтобы не встретиться со мной и Бальдуром, если тебе нечего скрывать и ты ничего не знала об оружии, лежащем на дне бассейна?

— Сегодня ты в особенности настроена на ссору или это твоя привычная страсть к расспросам говорит в тебе?

— Пожалуйста, ответь на мой вопрос.

— Да, я действительно ушла оттуда. Увидев, что вы привели с собой ту, что убила моего мужа, я предпочла удалиться. Я не вынесла бы встречи с нею.

— Все это отговорки и ложь! — Я вскочила на ноги.

Я так рассвирепела от этой комедии, которую они разыграли перед викарием, что позабыла обо всех правилах приличия. Я подбежала к матери, резко подняла ее на ноги, схватилась обеими руками за ее подол и изо всех сил рванула на себя, разорвав ткань на уровне живота. Громкий вздох изумления пронесся по всему залу, слуги принялись креститься, Эстульф вскочил, викарий чуть не подавился, мать застыла на месте. Когда она поняла, что я сделала, было уже поздно. Камиза под разорванным платьем прикрывала, но не могла скрыть округлившийся живот.

Не буду скрывать, в тот момент я испытывала острое чувство ликования: я сумела воспрепятствовать темным интригам, я лишила мою мать лживой личины!

— Вот! Этому ребенку в утробе не две недели! И не пять месяцев! Она изменяла моему отцу, пока он был на войне! Она спала с любовником, и теперь этот любовник стоит рядом с ней! Это Эстульф, управляющий замком! Мой отец узнал бы об измене, и потому ему была уготована смерть! — Я смотрела матери прямо в глаза. — Ты пыталась скрыть эту тайну, но я видела тебя в твоих покоях, когда ты разделась. Думаю, факты говорят сами за себя. Либо ты убила моего отца, либо ты жена убийцы. Выбирай сама.

После того как викарий поспешно удалился из зала, мы с матерью поскандалили. Это было ужасно. Может быть, я обошлась с ней слишком сурово? Может, это было жестоко? И несправедливо? Прошло несколько часов с того момента, как мы разошлись, и теперь в моей голове звучит тонкий голосок сомнений. Да, этот голос знаком мне. Он звучит всякий раз, когда матери нет рядом. Он говорит мне, что она не самая плохая мать в мире, что у нас с ней есть хорошие воспоминания, что она никогда не была слишком строга ко мне. В такие моменты я всегда обещаю себе больше не дерзить ей. С тем же успехом можно принять решение больше не утолять жажду. Легко думать о таком, если ты только что вдосталь напился. Как только я подхожу к матери, этот голос перекрикивает хор других голосов, я чувствую, как начинаю дрожать, прихожу в ярость и забываю о своем обещании. Мельчайшего жеста, мимолетного взгляда достаточно для того, чтобы я вспомнила о всей той боли, что она причинила мне.

С тех пор как родился мой брат (тогда мне было три года), мне казалось, что я скрыта какой-то вуалью. Мать больше не видела меня, не смотрела в мою сторону, по крайней мере так, как раньше. В первый год после рождения ребенка, сказала мне тогда Бильгильдис, такое бывает. Но в моем случае прошло два года, три года, четыре года, девятнадцать лет — и ничего не изменилось. Может быть, все дело в том, что я была ребенком моего отца, а Орендель — сыном материного любовника? При том, что мне сейчас известно о моей матери, эта мысль не кажется такой уж абсурдной. Эстульфа тогда еще не было в замке, но мамочка могла влюбиться еще в какого-нибудь красавчика.

Она никогда не любила моего отца. Но почему? Он так заботился о ней! Я вспоминаю все украшения, которые он дарил ей, — браслеты, кольца, ожерелья. Он засыпал ее золотом. Все эти драгоценности до сих пор пылятся в сокровищнице. После паломничества в Рим, через пару месяцев после рождения Оренделя отец привез ей тончайшую вуаль. Мать никогда ее ни разу не надела. И я никогда не слышала, чтобы папа кричал на маму, а вот мама всегда относилась к нему холодно. Я этого просто не понимаю. Бальдур — не тот мужчина, которому я стала бы целовать ноги, и я знаю, что иногда ему со мной приходится нелегко, но, несмотря на все его недостатки, я тепло к нему отношусь.

Когда я услышала, что Оренделя вскоре отправят на войну, мне было жаль его, ведь я знала, что мой братик не хочет идти в поход, но вот в отношении матери я испытывала определенное злорадство. А когда я узнала, что Оренделя похитили и, скорее всего, убили, я горевала о моем братишке, утешала мать, как могла, но в то же время ждала, что уж теперь-то она подарит мне свою любовь. Но и после смерти Оренделя мать не удостоила меня своим вниманием. Мне казалось, что в ней не осталось ни капли любви, словно ее выжали досуха. Вернее, любовь в ней была, только уготована она была какому-то незримому для всех созданию. Ангелу.

Через пару месяцев я вышла замуж за Бальдура.

Я писала о том, что малейшего жеста моей матери было достаточно для того, чтобы распалить мою ярость. Совершенно иначе воздействовал на меня отец. Даже сейчас мысли о нем успокаивают меня. Со вчерашнего вечера идет дождь, и перестук капель вызывает чувство радости в моей душе, ведь в нем мне слышатся отзвуки прошлых дней. Я высунулась в окно, выставила ладони под дождь и посмотрела вниз, на пропасть под обрывом, пропасть глубиною в восемьсот шагов. И в этой тьме и пустоте я увидела хохочущую девчушку на жеребенке, которого вел под уздцы темнобородый широкоплечий мужчина с обветренным лицом.

Папа гордится тем, какая у него отважная девочка, не боится дождя, как хорошо она умеет скакать. «Отлично, Элисия, какой ты молодец! Ты станешь моим лучшим солдатом, если и дальше будешь стараться». Он смеется, мне хочется ехать быстрее, и папа бежит передо мной и жеребенком, но вдруг оскальзывается и падает в грязь. Я испуганно спешиваюсь, подаю папе руку, чтобы он поднялся, но папа притягивает меня к себе, и я тоже валюсь в грязь, мы перемазались с головы до ног и хохочем, хохочем… Папа обнимает меня, а с небес льется дождь.

Капли с кончиков моих волос падают на пергамент, стекают по щекам. Я останавливаюсь на время и смотрю на лежанку, где уже спит Бальдур. Внутри у меня пустота. Я всегда думала, что пустота не имеет веса, но она давит мне на грудь, тяжелым камнем ложится на мою жизнь. Я замужем уже семь лет и до сих пор не понесла. Я будто монашка! Да, Бальдур выполняет свой супружеский долг, как и я, но это не приносит плодов. От наших соитий не родились ни дети, ни чувства.

Чувства проснулись в моей душе сегодня. Что-то изменилось. Похоже, смерть моего отца принесла мне не только горе. Благодаря папиной гибели в замке появился он.

Сегодня мне довелось провести удивительнейший вечер. Наверное, он должен был позабавить и порадовать меня. Позабавить — произошедшее напомнило мне грубоватые шутки бродячих комедиантов (подумать только, дочь срывает платье с тела матери, чтобы показать всем дитя под ее сердцем!), а порадовать — за час общения с этой прелестной семьей я получил на серебряном блюде столько показаний, сколько викарий обычно получает за несколько дней кропотливой работы. Но пережитое скорее вселяет в меня тревогу. Нельзя не заметить, что в замке жив дух непримиримой борьбы, а это обычно не заканчивается ничем хорошим.

Самое удивительное то, что те четыре человека, с которыми я сегодня имел удовольствие преломить хлеб, сами по себе кажутся хорошими людьми.

Графиня Клэр. Мила, скромна. Голос — точно журчание ручейка. Благородные черты лица, лишенные, впрочем, высокомерия. Не красавица, но и не уродлива. Приветлива и обаятельна. Позднее материнство смягчило ее черты, она расцвела. Графиня немного напоминает мне мою Герду. Герда, девочка моя, любимая… Она умерла шестьсот восемьдесят четыре дня назад, когда подарила жизнь нашей младшей дочери.

Эстульф. Блестящий ум. Ясные глаза. Дружелюбная улыбка. Отличный оратор. Честолюбив, но честолюбие его требует благих дел. Он попросил меня вкратце записать мои впечатления от графства и указать, какие проблемы я вижу на его землях. Ему нужно что-то вроде отчета. А это действительно необычно.

Бальдур. Настоящий мужчина. Руки — как молодые деревца. Широкоплеч, словно титан. Сегодня, проходя по стене замка, я видел, как во дворе солдаты занимаются борьбой. Не зная еще, что это Бальдур, я залюбовался стражником, одолевшим противника, который превосходил его по росту. Бальдур, похоже, человек честный, хоть и немного простодушный. В присутствии своей жены он неразговорчив и даже кажется беспомощным, слабым. Или просто равнодушным. Впрочем, случалось и такое, что мужчины, которыми, как все думали, повелевали женщины, на самом деле вели свою жизнь. На самом деле. Вот ключевые для меня слова. При первом знакомстве кажется, что все они — приятные и милые люди.

Элисия — самая удивительная из них. Она полная противоположность матери, в ней горит огонь страсти. Она порывиста, прямолинейна, искренна и немного наивна. У нее стремительная походка человека, который верит в собственную непобедимость. Есть в ней какая-то непонятная первозданная притягательность. Дерзкая, требовательная. В ее глазах горит голод, но чего жаждет она, мне неведомо. Мести? Это объяснило бы обвинительные нотки в письме, которое она написала Верховному судье в Констанце. Я чувствую небывалую глубину в ней. И безграничную тоску.

Как бы то ни было и какими бы чудесными качествами ни обладали эти четверо, как только они собираются вместе, они пробуждают друг в друге все самое плохое. Элисия вышла из себя, во взгляде Эстульфа мелькнуло что-то злое, Бальдур безучастно колол орехи голыми руками, и даже графиня горела от ярости, споря с дочерью. Признаюсь, пока что я провел здесь всего один вечер, и он вовсе не обязательно окажется показательным. Но, может быть, он превосходно отражает общие настроения в замке.

Приличия заставили меня покинуть зал сразу после начала скандала. Нельзя, чтобы посторонние люди видели графиню в порванном платье, а с моей стороны было бы весьма невежливо требовать от нее, чтобы она ушла. К тому же в этот момент графине было не до меня — она отвечала на упреки своей дочери. Да и у меня не было желания и дальше наблюдать за этим спектаклем, потому что эти нападки, пусть они адресовались и не мне, делали меня каким-то беспомощным.

Придя в свою комнату, я снял накидку и развел огонь в камине, и тут в дверь постучали. Немая служанка жестами указала мне следовать за ней, что я и сделал. Она привела меня к своей госпоже, графине Клэр. Та уже переоделась и ждала меня в своей просторной, освещенной шестью лампадами комнате.

— Прошу вас, викарий, подойдите поближе.

Уютные у нее были покои: они были украшены настенными и напольными коврами, тут стояли дорогие сундучки и огромный стол, в двух каминах плясало пламя. Все указывало на то, что дела в графстве идут хорошо, хотя все деньги и достаются только жителям замка и солдатам, а на крестьян уже ничего не остается. Кстати, войдя в комнату, я подумал, что эти покои принадлежат мужчине, потому что тут не было ни зеркал, ни больших сундуков для одежды. Кроме двери, в которую я вошел, здесь было еще два выхода. Одна из дверей была закрыта, вторая — открыта, и за дверным проемом виднелась ведущая наверх лестница.

— Мы находимся в покоях моего усопшего супруга, — сказала графиня. — Эстульф не занял их из уважения к покойному, но вскоре ему придется поселиться здесь. Поэтому я подумала, что вам стоило бы все тут осмотреть. Входите, вы можете оставаться здесь столько, сколько понадобится.

— Благодарю вас, ваше сиятельство.

— Возможно, мы могли бы оставить эти официальные обращения. В конце концов, мы — я имею в виду вас, меня и Эстульфа — являемся в этом замке представителями власти, и нам придется провести некоторое время вместе, не так ли? Или вы думаете иначе? — В ее спокойном голосе вдруг послышалась тревога.