Тайна древнего замка Вальц Эрик

— Ну, тогда конечно. Но ненадолго.

Так я выиграла время, необходимое для воплощения моих планов в жизнь.

Час назад, прежде чем писать это, мы вместе с графиней поднялись на крепостную стену, и я протянула ей факел. Она махнула им, и, гляди-ка, в долине вспыхнула звездочка, яркое пятнышко света во тьме, так далеко, что едва было видно его движение. Клэр была вне себя от радости, а я стояла рядом и старалась скрыть усмешку.

— Бильгильдис, это он, видишь? Бильгильдис, это… после всех этих лет… это знак… Конечно, у меня есть письма Оренделя, но… знать, что это мой мальчик машет мне факелом… знать, что с ним все в порядке… что он ждет встречи со мной так же, как я жду встречи с ним… Ах, Бильгильдис, должно быть, я кажусь тебе глупой. Или нет? Ты знаешь, каково это — думать о своем ребенке, когда он далеко, ведь и твои сыновья были на чужбине, на войне. Мать всегда спрашивает себя, есть ли что-то, что я могу сделать, чтобы мое дитя осталось со мной, чтобы оно не очутилось в тех местах, которые я никогда не видела? И знаешь, у меня больше причин мучить себя этим вопросом, ведь это я отправила Оренделя к чужим людям. Ты только посмотри, он поднимает факел, как и я!

Поразительно, сколько времени графиня провела там, на стене. Они ведь не обменивались там словами или предложениями, и Клэр вполне могла бы уйти со стены довольно быстро. Но нет, она бы простояла там до рассвета, размахивая факелом, эта идиотка, если бы я не напомнила ей, что мальчику нужно выспаться.

— Ты права. — Графиня мягко улыбнулась. — Ты всегда помогала мне, Бильгильдис, все эти годы. Я думаю, пришло время освободить тебя и твоего мужа Раймунда из крепостничества. Я не могла попросить об этом Агапета, но Эстульф относится к этому иначе. Поверь мне, вскоре ты получишь хоть что-то за то, что ты дарила нам все эти годы.

«Слишком поздно, — подумала я. — Слишком мало и слишком поздно».

Я никогда не хотела, чтобы дошло до ссоры, но предполагала, что такое случится.

Все началось с очередного заседания в большом зале — мне подумалось, что глупо собираться впятером в таком огромном, да к тому же еще и холодном помещении, но для Бальдура, наверное, держать совет именно тут было привычнее. Итак, мы с Эстульфом, Элисия и Бальдур вошли в большой зал. К нам присоединился викарий, тихий, как тень, — он присутствовал на заседании, но ничего не говорил.

Вначале мы говорили об устранении последствий наводнения, и Эстульф в связи с этим упомянул, что он планирует осушить болото и так получить новую пахотную землю и в то же время улучшить здоровье крестьян. Бальдур — как мило с его стороны! — был не против того, чтобы наши крестьяне жили немножко дольше и могли собирать больше урожая, но сама идея ему не особо понравилась. Эта тема его не интересовала, он с равнодушным видом сидел за столом, пока речь не зашла о деньгах, которые потребуются на осушение болота. Эстульф заявил, что у нас недостаточно денег для того, чтобы воплотить план по осушению болота в жизнь, а занимать такую сумму он не хочет, поэтому придется вдвое сократить число наемников. И тут, будто кто-то задействовал невидимый рычаг, превращающий неподвижную деревянную конструкцию в работающую катапульту, Бальдур швырнул в лицо Эстульфу решительное «Нет!».

— Этому не бывать! Нам нужны наши наемники! Это наша защита!

— От кого?

— От наших врагов. От венгров, например. Они в любой момент могут напасть на Швабию и уже не раз делали это.

— Возможно, нам следует пойти с ними на переговоры.

Бальдур скривился так, будто увидел в своем супе червяка.

— Переговоры! — выкрикнул он. — Я в жизни не вел переговоров!

— Наверное, именно поэтому я и не вижу тебя в роли посла мира, — спокойно, но с ироничной улыбкой на губах возразил Эстульф.

— Еще никто не пытался договориться с венграми! Мы были бы первыми и единственными.

— Ной был первым и единственным, кто построил корабль посреди холмов и равнин. А что случилось потом, всем известно. Если все будут ждать, пока кто-то что-то предпримет, ничего так и не случится. Кстати, я слышал, что новый король, его величество Конрад, очень хотел бы начать мирные переговоры с венграми, ему просто не хватает поддержки герцогов.

— С венграми нельзя договориться.

— Неужели у них нет ртов и ушей, они не умеют говорить?

— Они думают только о войнах и разрушениях.

— Если это и правда, то не одни они такие, как мне кажется.

— Ты и дальше можешь острить и умничать, но одного тебе не оспорить: это венгры первыми напали на нас.

— Если спрашивать, кто прав, кто виноват, вина затянет тебя в пучину войны. Я не собираюсь писать манускрипт об истории и причинах войн с язычниками на рубеже девятого и десятого столетий от Рождества Христова. Что я собираюсь сделать, так это расчистить новые пахотные земли, отделаться от засилья комаров, удвоить сборы урожая, таким образом обеспечить увеличение денежных поступлений и так заложить основы благосостояния, которое пойдет на пользу и замку, и крестьянам, и графству в целом, и герцогству, и королевству. И если цена за все это — отказ от войны, то я готов уплатить эту цену.

— Нет в этом чести.

— В том, что наши крестьяне страдают, тоже нет чести. Ты никогда не пробовал зимой спуститься в долину и посмотреть в глаза крестьянским детям?

— Я был в долине, ты уже забыл? Я строил дамбу.

— Мы с тобой работали плечом к плечу, и я благодарен тебе за помощь. Мы справились с наводнением. Теперь же я хочу, чтобы мы остановили голод.

— Тебя волнует голод, а меня волнует война с Венгрией. В мае я отправлюсь в поход, как и в прежние годы. В этом году мы разделаемся с этими язычниками.

— Это твое право, ты свободный человек. Как по мне, можешь дойти хоть до Иерусалима. Но не за счет моих денег. И не за счет моих людей.

— Это мои люди.

— Тогда и плати им сам. Вот только ты не можешь, потому что у тебя ничего нет. Значит, это мои люди, и я сокращаю состав наемного войска вдвое. Те, от чьих услуг как наемников я откажусь, могут либо пойти к другому дворянину, либо вернуться на поля в долине. Большинство из них выберут второй вариант, потому что они родом из здешних мест. Никто не захочет идти на войну, если дать ему возможность самостоятельно принимать это решение.

— Я захочу.

— Прошу прощения, я на мгновение позабыл, с кем я разговариваю. Вынужден исправить допущенную мною ошибку: почти никто не захочет идти на войну, если дать ему возможность самостоятельно принимать это решение.

— Люди, которые несут дозор на твоих крепостных стенах, на моей стороне, вот увидишь.

— Это прозвучало как угроза.

— О, теперь я прошу прощения. И я «вынужден исправить допущенную мною ошибку»: это не просто должно было прозвучать как угроза. Это и есть угроза!

— Значит, ты не оставляешь мне выбора. Я снимаю тебя с должности капитана стражи и лишаю тебя всех полномочий. Как член семьи, ты, конечно же, можешь остаться в замке, но ты больше не будешь получать оплату за свою службу. Разговор на этом считаю завершенным. Всего доброго, Бальдур.

После этой ссоры теперь уже ничего не будет как раньше. Бальдур остолбенел на мгновение, а потом в ярости развернулся на каблуках и вышел из зала. Хотя Эстульф и не обращался к Элисии, она решила принять его слова и на свой счет и тоже покинула комнату. Уходя, она смерила меня испепеляющим взглядом.

То, что произошло потом, не могли предвидеть ни я, ни Эстульф. Мы вообще не верили в то, что такое возможно. Бальдур принялся настраивать жителей замка против Эстульфа, называл его узурпатором, подозреваемым в совершении ужаснейшего преступления, защитником язычества. Бальдур хотел переманить всех на свою сторону. Он ходил и на стены, и на кухню, и в комнаты наемников. Я не удивлюсь, если он и в уборной говорил с солдатами, пока те справляли нужду. По сравнению с тем, сколько усилий он приложил, особых успехов добиться ему не удалось: только двенадцать из сорока наемников поддержали его, прислуга предпочла не вмешиваться в ссору господ. И все же настроение в замке испорчено, а моя дочь оказалась там, куда мне никак не пробиться, — за стеной непримиримой вражды. Не знаю, действительно ли она одобряет то, что делает Бальдур, но вот уже несколько дней я пытаюсь поговорить с Элисией, а она избегает меня, не пускает к себе на порог, словно жалкую нищенку. А я… мне не хватает решимости, чтобы стоять на своем. Я просто ухожу и даже не особенно огорчаюсь из-за того, что меня прогнали. Не знаю почему. Конечно, для этого есть причины, даже много причин.

Может быть, все дело в том, что я пытаюсь с пониманием относиться ко всему происходящему, пусть даже ситуация противоречит моим интересам. Со мной трудно спорить, на это еще тридцать лет назад жаловались мои сестры. Элисия презирает Эстульфа, мужчину, которого я люблю. Что ж, ну и пусть. Я же, в свою очередь, терпеть не могу Бальдура. У него есть все недостатки Агапета, но при этом ни одного из немногих достоинств, которыми обладал мой бывший муж. (Именно поэтому я верю Бальдуру, когда он говорит, что Агапет хотел сделать его своим официальным преемником. Мой супруг увидел в нем человека своего пошиба, который, впрочем, не мог с ним потягаться. Отцы тщеславны. Они всегда говорят, что их сыновья должны стать такими же, как они сами. И такие отцы верят в свои слова, но где-то в глубине души они надеются, что их отпрыски не проявят такую же силу. И уж конечно, их дети не должны быть сильнее. Вот кого Агапет увидел в Бальдуре.) Итак, я понимаю, почему Элисии так хочется видеть в Эстульфе чудовище. И ее желание стать графиней тоже вполне для меня понятно. Разве я не терпела ее причуды? Разве я не прощала ее странности в отношениях с отцом? Разве не принимала я почти как должное то, что Элисия… как бы мне это сказать… предпочитала жить в мире своего воображения, а не в реальном мире? Я не спорила с ней. Я не пыталась бороться за свою Элисию. «Ничего, — всегда думала я, — такое бывает. Когда-нибудь мы будем очень близки, станем любящими матерью и дочерью, этот день настанет». Но он так и не настал. И теперь этот день дальше от нас, чем когда-либо. Наверное, он вообще никогда не наступит. В каком-то смысле я тоже жила в мире воображаемого, и только сейчас я понимаю, что уже слишком поздно. И часть вины лежит и на моих плечах. Возможно, именно поэтому я боюсь говорить с Элисией, боюсь убеждать ее в том, что я не такой уж плохой человек, как она думает. Все дело в том, что я прекрасно понимаю ее чувства. И знаю, что в ее упреках есть и доля истины.

Я усматриваю горькую насмешку судьбы в том, что именно сейчас, когда дочь так отдалилась от меня и прячется в своем крыле замка, возвращается ко мне мой ненаглядный сын, мальчик, к которому Элисия всегда так ревновала. Конечно, Орендель был одной из причин проблем в наших отношениях с Элисией. Вначале Орендель был очень болезненным ребенком, а потом, когда ему исполнилось лет пять-шесть и он уже преодолел детскую слабость, сделался всеобщим любимчиком в замке — благодаря своим стихам и песням (это очень не нравилось Агапету, который считал, что мужчин, даже двенадцатилетних, нужно не любить, а бояться). Когда Оренделя здесь не стало, тоска по нему спутала все мои мысли, и вновь не к Элисии, а к моему сыну были устремлены все мои помыслы. Дети такое чувствуют. Элисия никогда не жаловалась на это мне, да и вообще я никогда не слышала, чтобы она жаловалась кому-либо, даже Агапету, но я боюсь, она поверила в то, что всегда будет на втором месте. Поэтому столько трагизма в том, что это подтверждается вновь. Я действительно пыталась принять участие в разрешении ссоры между Элисией, Бальдуром и Эстульфом, но при мысли о заветном возвращении Оренделя все остальное меркло. Достаточно было моему сыну один раз махнуть факелом, чтобы я позабыла о ссоре с Элисией. Мне в моей жизни нужна любовь. И нет больше сил добиваться любви Элисии. Пускай моя дочь сама придет и подарит мне свою любовь, как подарил Эстульф, как дарит мне любовь дитя, что я ношу под сердцем, как подарит мне свою любовь Орендель. Может быть, это и жестоко по отношению к Элисии. Но это правда!

Основой моей связи с Элисией всегда было то, что в ее глазах я видела отражение своего материнства. И дело не в нашем сходстве, нет. Все дело в ее взгляде. В ее глазах, даже во время наших ссор, я видела любовь. Но после той ссоры в зале, когда Элисия посмотрела на меня с ненавистью, во мне что-то сломалось. Исчезла часть моей материнской любви. Элисия по-прежнему мой ребенок, я желаю ей лишь добра. Я всегда оберегала ее, как могла, и буду беречь ее, как могу. Но я не стану жертвовать ради нее Эстульфом, этим лучшим из людей.

Но что, если она заставит меня выбирать? Это будет ужаснейший день в моей жизни.

Говорить мне, мол, она моя мать, она родила меня, нужно как-то мириться с нею… Это все равно что требовать у взрослого вернуться в лоно. Я уже не ее дитя, по крайней мере, она не может больше потчевать меня пряником или грозить мне кнутом. Ладно, это делает ее новый муж, но она-то стоит рядом и не говорит ни слова. Вся она будто пропитана этой любовью к Эстульфу, она упивается этой любовью, пьяна ею, и потому ее взгляд на происходящее замутнен. Ее действия и решения определяются этим помутнением рассудка. Впрочем, при этом же мама на самом деле только сейчас решила проявить свою истинную сущность. Да, я действительно думаю, что женщина, которая называет себя моей матерью, перестала скрывать то, о чем молчала все эти годы. К примеру, свое желание бросить весь мир к ногам своего возлюбленного. Или убрать меня с дороги. Может, мать и не осознает это, но я всегда мешала ей. Я была плодом ее замужества, о котором она сожалела каждый день. Думаю, в первые годы брака с отцом мать втайне — в том числе и от себя — надеялась, что я умру, ведь так Господь покарал бы ее мужа за несчастливый союз. Она всегда хотела, чтобы ее мнение было мнением Господа. И она хотела быть счастлива. И то, и другое превращает людей в тиранов.

И потому неверно толкать меня к примирению. Мои три «Ф» первыми пришли ко мне после большого скандала и принялись строить из себя плакальщиц и прорицательниц. Они горевали о разрушенных отношениях между матерью и дочерью и молили меня сделать первый шаг к завершению ссоры. А когда я отказалась, они мрачно провозгласили, что добром это не кончится. Недавно у них появилась новая песня:

Укором укор будет встречен,

и, взращенные на гневе,

подымутся всходы мести.

Но я не принимаю их всерьез, ведь после гибели на войне их женихов, сыновей Бильгильдис, эти девушки повсюду видят горе. В каждом раскате грома слышится им приближение гибели. Ночью, когда вышли из берегов воды Рейна, Фрида, Франка и Фернгильда пели в часовне, и их голоса доносились в мои покои, где я возлежала с Мальвином.

Я не одобряла поведение Бальдура на совете. Да, такое произвело бы на меня огромное впечатление лет пять назад, когда я еще не поняла (или же когда для меня еще было неважно), что в голове у него пусто. Тогда мне было семнадцать, а в этом возрасте смотришь только на мышцы, волосы на груди и ослепительную улыбку, а будущее кажется далекой страной — ты знаешь, что оно существует, но оно не имеет для тебя никакого значения. О том, что Бальдур когда-то станет графом, я не задумывалась, я думала, что папа будет жить вечно. Туники, которые я шила, я шила для отца, а не для Бальдура. Сегодня претензии Бальдура на титул графа — единственное, что нас объединяет. Каким же надо быть дураком, чтобы настолько навредить нам своим поведением! Итак, я предложила ему объясниться — и Бальдур огорошил меня. А такое бывает нечасто.

— Теперь, что бы ни сделал Эстульф, это только его ответственность. Как он будет управлять войском, на что станет тратить деньги, будет ли он осушать болота или ковать доспехи, все это будет лишь его решением.

— Ты представляешь себе, во что нам обойдется твоя детская гордость? Теперь, когда ты не влияешь на решения Эстульфа, ты превратил нас из хозяев этого замка в гостей.

— Именно так и есть.

— А, так ты это тоже заметил! Прости, я на время забыла, что ты у нас очень сообразителен.

— Так и есть. Ум необходим воину в бою.

— И что будет теперь? — Я взъерошила себе волосы. — Об этом ты подумал? — Я была твердо убеждена в том, что Бальдур представления об этом не имеет.

— Иногда, — сказал он, — нельзя взять ворота замка, слишком уж хорошо они укреплены или же у противника много лучников…

— Да что ты говоришь! Я всегда мечтала узнать у тебя побольше о тактике захвата крепостей, и сейчас, несомненно, подходящий момент для этого.

— Тогда, — невозмутимо продолжил Бальдур, — нужно приготовиться к длительной осаде замка. Да, придется стоять зимой за крепостными стенами, придется спать в шатрах, мерзнуть, чувствовать, что на тебе ни одной сухой нитки и от сырости оружие покрывается ржавчиной…

— Мы сейчас говорим на ту же тему или этот разговор мне вообще снится?

— Но со всем этим солдаты легко справляются, ведь они знают, что к весне достигнут своей цели. И враг выбросит белый флаг, и опустится разводной мост.

Терпеть не могу, когда Бальдур использует в разговоре образы войны.

— И что это значит, если перевести это на язык мирного и цивилизованного населения?

— Что нам придется мириться с тем, что сейчас мы не властны в замке, пускай нам это и неприятно.

— И чтобы сказать это, тебе пришлось обратиться к военной мудрости? Быть этого не может!

— Элисия, все дело в том, что Эстульф не сможет сослаться на то, что я поддерживал его решения.

— И что в этом такого замечательного?

— То, что он будет принимать неправильные решения.

— Это вопрос точки зрения.

— А чья точка зрения играет роль в этом вопросе? Только герцога. Бурхард уже много лет посылает на войну одно войско за другим, и тут появляется Эстульф, который отказывается предоставить ему солдат. Граф, как и любой человек, может потратить деньги всего один раз, либо на одно, либо на другое, либо на войну с комарами, либо на войну с Венгрией. Нет, Элисия, для Эстульфа это добром не кончится. А я, проверенный в боях воин, победитель язычников, я буду рядом.

Конечно, Бальдур излишне хвастался своими военными достижениями, но я вынуждена была признать, что в его словах была доля истины, по крайней мере в том, что касалось отношения к нему герцога. И его странный план, насколько я могла судить, имел некоторые шансы на успех. Герцог, несомненно, попытается повлиять на ситуацию. И для этого ему придется прибегнуть к помощи Мальвина.

Что до Мальвина… Мы тайно встречаемся почти каждый день, ведь Бальдур тратит все свое время на конные прогулки и охоту, он уезжает из замка утром и возвращается вечером. Я не знаю, что он делает за пределами крепостных стен, как по мне, так пусть перестреляет хоть всех кабанов в Швабии, главное, что мы с Мальвином можем быть вместе. Остальные тоже не мешают нам. Я стала изгоем в собственном замке, и, кроме Бильгильдис, которая навещает меня по разу в день, и трех моих «Ф», у меня никого нет. Моя отчужденность, отстраненность от всего, что происходит в замке, связана с планом Бальдура. Мой же план — Мальвин. И за это я презираю себя. Мальвин должен быть лишь мужчиной, которого я люблю, но как мне отделить возлюбленного моего от того человека, который ищет убийцу моего отца? Человека, которому вместе со мной предстоит выполнить волю моего отца?

Когда я рассказала Мальвину о том, что кто-то проник в мою комнату и пытался убить меня, он был очень взволнован. Его искренняя забота обо мне дарит мне счастье, и мне радостно видеть, как Мальвин беспокоится обо мне. И в то же время — сколь бы омерзительна ни была эта мысль, — на мгновение мне подумалось, что эта неудачная попытка убийства сыграла мне на руку, позволив настроить Мальвина против Эстульфа. Я не хочу влиять на мнение Мальвина, это осквернило бы наши отношения, но надеюсь на его поддержку, и он это прекрасно понимает.

И когда мы занимаемся любовью, два вопроса, точно стервятники, кружат над нашими сплетенными в порыве страсти телами: «Сможет ли Мальвин оправдать Эстульфа? Смогу ли я простить ему это?» И вот, грядущее в виде этих вопросов настигло нас. А ведь поначалу оно казалось столь лучезарным.

Но за прошедшие часы что-то изменилось. Я думаю о двух вещах, которые уже некоторое время беспокоили меня, но я никак не могла понять, о чем идет речь.

Во-первых, меня неотступно преследует какое-то странное воспоминание: комната без окон, в ней стоит мой отец. Я называю этот образ воспоминанием, а не сном, потому что, хоть я и увидела его впервые, когда находилась где-то на грани между сном и явью, эта картина вновь и вновь предстает пред моим внутренним взором. Она возникает в моей голове совершенно неожиданно, когда я занимаюсь какими-то повседневными делами, например вязанием. И я не могу понять, почему этот образ преследует меня. Долгое время это не давало мне покоя, но сегодня утром, проснувшись, я вдруг поняла, что это не выдумка, нет, эта комната действительно находится в нашем замке, и она позволит пролить свет на убийство моего отца.

Во-вторых, с сегодняшнего дня Мальвин — уже не просто мой любовник, мой возлюбленный, герой, который отомстит за смерть моего отца. Мальвин — отец моего ребенка.

Я беременна. Вот уже несколько дней я чувствовала, что мое тело изменилось, но только сегодня я поверила в это до конца. Хотела бы я, чтобы Мальвин первым узнал об этом, но вначале я поговорила с Бильгильдис. Она думала, что отец ребенка — тот мужчина, которого она прислала ко мне. И тогда мне пришлось рассказать ей правду. Если я кому-то и доверяю, так это Бильгильдис.

Что скажет Мальвин? И как ребенок повлияет на наши отношения? Что сделает Бальдур? Он даже не подозревает, что ребенок не от него, но мне кажется, что моя тайна очевидна для всех, даже для моего мужа, который так уверен в себе. Я понятия не имею, как дитя, что растет в моем чреве, повлияет и на меня, и на Мальвина, и на Бальдура.

Я так счастлива, но в то же время и напугана. Я знаю, что должна быть осторожна, но на глазах у всего мира мне хочется броситься Мальвину на шею. Такова сущность любви — она до последнего борется за свои права. Любыми средствами.

Элисия провела меня в потайную комнату. Она будто решила поиграть со мной, не говоря заранее, где находится эта комната. Судя по ее лицу, прогулка по коридорам замка доставляла ей огромное удовольствие. Конечно, Элисия достаточно умна и знает, что все это не игра. Проведя меня в тайную комнату, она может предоставить мне решающее доказательство, которое прояснит загадку убийства Агапета. Зная это, я не обижался на ее легкомыслие.

Вначале мы вошли в покои графа. Я не раз бывал в этой комнате, пытаясь найти личную переписку Агапета или что-то подозрительное, что-то, что помогло бы мне продвинуться в расследовании. Я также часто проходил из покоев Агапета в предбанник и купальню, осматривая место преступления. И все же я так и не заметил там потайного хода, который позволил бы понять, как свершилось убийство.

Когда Элисия открыла один из сундуков в предбаннике, многозначительно посмотрела на меня и предложила заглянуть внутрь, я подумал, что моя возлюбленная сошла с ума. В сундуке ничего не было, он был совершенно пуст.

— Что это значит? — Я озадаченно улыбнулся. — Ты решила разыграть меня?

Заговорщически улыбнувшись, Элисия наклонилась над сундуком и надавила обеими руками на его дно. Выглядело это довольно странно.

Но уже через мгновение днище сундука провалилось и оказалось, что на самом деле это потайная дверь, закрывающая проход в какой-то коридор. Вниз вела лестница.

Я несколько огорошенно кивнул.

Элисия шутливо поклонилась, пропуская меня вперед.

Заблудиться внизу было бы невозможно. От подножия лестницы вел всего один ход. Коридор был узким и довольно низким, но это не вызывало неприятных ощущений, так как он заканчивался уже через десять шагов. Когда дверь отворилась предо мною, я вздохнул с облегчением, не только радуясь возможности расправить плечи, но и предвкушая то, что найду здесь ответы на многие свои вопросы.

Меня не постигло разочарование. Дверь открылась совершенно беззвучно, и я очутился в темной комнате без окон. Свежий воздух проникал через отверстия в толстой, где-то в два локтя шириной, стене, окон тут не было. Прикинув, что длина комнаты — где-то четыре шага, а ширина — пять, я представил себе ее расположение относительно замка. Судя по всему, она прилегала к северной внешней стене, той самой, которая переходит в отвесную скалу.

Обстановка комнаты была скудной. Треть помещения занимала лежанка — пятнадцать, а то и двадцать шкур медведей и зубров, подушки с гусиными перьями и шерстяные одеяла. Рядом находился камин с вытяжкой, пол был украшен козьими шкурами и присыпан соломой. Виднелись тут и кроличьи шкурки. На стене висело два факела. В конце комнаты располагался небольшой стол и два табурета.

На столе стояли три лампады, кувшин с остатками пива, две глиняных кружки, валялся небрежно брошенный заржавевший шлем. А еще там обнаружилась большая деревянная шкатулка грубой работы. В шкатулке лежали письма…

Наконец-то, наконец-то я продвинулся в своем расследовании. Я чувствовал это, я знал это наверняка. Не прочитав и строчки из этих посланий, я понял, что наткнулся на что-то очень важное для моей работы. Эта комната будет иметь решающее значение.

Я повернулся к Элисии, чтобы поблагодарить ее, и только тогда заметил, что она осела на пол, ловя губами воздух.

— Господи Всемогущий! — воскликнул я. — Что с тобой, Элисия?

— Я не знаю… Просто… У меня вдруг потемнело в глазах, и я начала задыхаться…

— Все дело в этом узком коридоре и странной комнате. Тут мы будто в склепе, верно? Давай я помогу тебе встать. Как ты чувствуешь себя сейчас? Тебе уже лучше?

— Да, немного лучше. Но я хотела бы присесть на лежанку.

Некоторое время мы просто сидели там молча. Я держал Элисию за руку.

— Хочешь, я выведу тебя отсюда?

— Нет. Я хочу, чтобы ты наконец занялся своей работой, а не сидел рядом со мной, будто побитый пес. Все со мной в порядке.

— Когда ты так говоришь, я замечаю, что воспитывала тебя не твоя утонченная матушка, а грубоватая кормилица, — улыбнулся я.

— Ох, не говори со мной о моей матери, это же просто невыносимо!

Итак, я оставил Элисию в покое и, вернувшись к столу, принялся читать письма. Всего их было семь.

Прочитав все до последней строчки, я, не поднимая голову, спросил у Элисии, откуда она знает об этой тайной комнате.

— Собственно, нельзя сказать, что мне было о ней известно, — задумчиво ответила моя возлюбленная. — Воспоминание о ней вдруг вспыхнуло во мне, и я вначале даже не поняла, что это воспоминание, а не выдумка. Но эти образы всплывали в моей памяти, и наконец… Воспоминания очень смутные, но все же… Я была тогда совсем маленькой девочкой, должно быть, лет четырех-пяти. Я спряталась в папиной комнате. Он вошел в свои покои и, не останавливаясь, прошел в предбанник, а я украдкой проскользнула за ним и увидела, что он опускается в сундук. Должно быть, тогда это поразило меня до глубины души. Представляешь, папа опускается в маленький сундук и не выходит оттуда! А главное, когда я заглянула туда, его там не было. Наверное, я догадалась, что в сундуке скрыт потайной проход. Дальше я помню, что вошла в эту комнату, и папа испугался. Затем он рассмеялся, поднял меня на руки, сказал, мол, я его любопытная дерзкая малышка. Я помню, что сидела у него на коленях, он щекотал меня, а я от восторга била кулачками по белому меху. Мне кажется, что, прежде чем мы вышли оттуда, папа взял с меня слово никому и никогда не говорить об этой потайной комнате. Я совершенно забыла о ней, но сегодня, когда я просыпалась и еще не перешла грань между сном и явью, эти воспоминания вернулись ко мне. Странное совпадение, что я вспомнила об этом именно сейчас, когда это может помочь тебе, верно?

Я не стал спорить с нею, хотя и не верил в то, что это совпадение. Нет, конечно же, я не думал, что Элисия лжет мне, ни в коем случае. Но возможно ли, что она вспомнила о потайной комнате тогда, когда я зашел в тупик в моем расследовании? Как такое может быть случайностью? А главное, то, что эта комната существует, бросает тень в первую очередь на графиню и ее нового супруга, Эстульфа. Ибо потайной ход позволяет ответить на важнейший вопрос — как кто-то кроме венгерской девушки мог совершить убийство, ведь слуга Раймунд сказал, что ни в графских покоях, ни в предбаннике, ни в купальне, ни в комнате с котлом никого не было. Это было бы невозможно, разве что я стал бы подозревать Раймунда в причастности к убийству, а для этого у меня нет никаких причин.

Эта тайная комната все меняла.

— Я думаю так, — сказала Элисия. — Убийца некоторое время прятался в этой комнате или в коридоре, пока не пришли мой отец и Раймунд. Ты говорил мне, что Раймунд, раздев моего отца и усадив его в бассейн, закрыл дверь между предбанником и купальней. Венгерку еще не привели. Услышав, что в купальне тихо, убийца понял, что настал подходящий момент. Он поднялся по лестнице, выбрался из сундука, прошел в купальню, застав моего отца врасплох, убил его и вновь скрылся в потайной комнате, где и оставался до тех пор, пока не услышал мои крики. Вероятно, именно тогда он и покинул свое укрытие, потому что я в этот момент привлекла всеобщее внимание. Так у него появилась возможность сбежать, переодеться в сухое и тому подобное.

— Он не мог знать, что ты войдешь в купальню.

— Любой, кто обнаружил бы моего отца мертвым, побежал бы во двор и поднял бы тревогу. Тем вечером стража не несла караул, весь замок праздновал возвращение графа. У убийцы были все возможности для того, чтобы улизнуть.

— Но откуда убийца узнал, что твой отец собирается в купальню?

— Он услышал, как мой отец приказал приготовить все для купания.

— А если бы твой отец не стал бы погружаться в бассейн?

— Дело не в бассейне, Мальвин. Убийца мог бы воспользоваться этим укрытием для того, чтобы зарезать моего отца во сне. Самым сложным было не покинуть место преступления незаметно, а спрятаться здесь, пока Раймунд не оставил моего отца одного. Потайная комната идеально подходила для этого.

— Из тебя вышел бы хороший викарий, — улыбнулся я.

— Ах, перестань, — Элисия отмахнулась, но я заметил гордость в ее взгляде. — Женщина-викарий, это же курам на смех. Я лишь отмечаю очевидные вещи.

— Осталось лишь выяснить, кто убийца.

— Эстульф, конечно, — она пожала плечами. — Кто же еще?

Я ухмыльнулся. Да, я ждал этого вопроса.

— Для этого Эстульф должен был знать о потайной комнате.

— Он был распорядителем в замке. Где-то наверняка лежит план крепости, на котором…

— …потайная комната не обозначена, Элисия. С тем же успехом твой отец мог прибить указатель на стену. В том-то и суть тайны. Ее открываешь лишь избранным. Иначе эта комната не была бы потайной.

Элисия показала мне язык, мы рассмеялись.

— Согласна, — сказала она. — Но Эстульф, как ты знаешь, интересуется историей. Помнишь, в день твоего приезда в замок, за тем самым злополучным ужином Эстульф рассказывал тебе о последнем из рода Меровингов, который провел в этом замке много лет, и приспешники Каролингов так и не нашли этого человека, хотя и обыскали весь замок? Он мог прятаться в этой самой потайной комнате.

— Точно! — Я изумленно кивнул, с восхищением глядя на Элисию.

Ей удалось заметить взаимосвязь, которая ускользнула от меня. Эстульф благодаря своему увлечению историей мог заняться поисками потайной комнаты, где скрывался последний Меровинг. Каким-то образом — еще предстоит выяснить, как именно, — Эстульф действительно обнаружил ее — возможно, за несколько лет, а может быть, и за пару недель до убийства.

В одном только Элисия ошибалась. То, что Эстульф мог знать о потайной комнате, еще не означало, что он как-то причастен к преступлению. Это вовсе не доказательство его вины.

Во-первых, я опросил слуг в замке и выяснил, что Эстульф не задерживался подолгу ни на одном пиру. Не то чтобы он был нелюдимым, просто предпочитал придерживаться меры во всем, в том числе и в проявлениях радости, потому и чувствовал себя неуютно на пышных празднествах. Таким образом, вполне понятно, почему он рано ушел в свои покои в тот вечер, когда свершилось убийство.

Во-вторых, рано ушел с пира не только Эстульф. Судя по тому, что мне удалось выяснить, графиня якобы находилась в своих покоях одна, Бальдур постоянно бегал в уборную, да и сама Элисия — я не мог упускать это из виду — была на время убийства одна и без свидетелей.

В-третьих, о тайной комнате могли знать и другие люди. Графиня — она много лет прожила в этом замке. Бальдур — он был главой стражи, ему по должности положено было знать этот замок лучше кого бы то ни было. Раймунд — он был личным слугой графа и наверняка знал многие его тайны. Еще он мог проболтаться кому-то — к примеру, своей жене. Та хоть и немая, но не глухая и не слабоумная. В ответ на обвинение Эстульф возразит, что о комнате знала и Элисия, в конце концов, именно она мне и показала проход сюда.

Нужно было оставаться непредвзятым. Я вынужден был признать, что почти каждый в замке мог знать о потайной комнате. Исходя из этого, возникал следующий вопрос: зачем графу вообще понадобилась тайная комната? Какой цели она служила? Явно ведь не для хранения писем.

— Конечно, — печально продолжила Элисия, вернувшись с небес на землю, — тут мог прятаться и кто-то другой. Но ни у кого не было такого мотива, как у Эстульфа. Он хотел стать графом и добился этого. Конечно, моя мама могла бы… Но я, несмотря ни на что, считаю, что она не знает об истинном характере Эстульфа и не подозревает, что он сотворил. А если она и знала о преступлении, то лишь выступала в роли молчаливой пособницы, но никак не убийцы. Я по-прежнему убеждена в том, что убийца — Эстульф.

Именно по этой причине я и предположил, что воспоминания Элисии о событиях ее детства — не случайность. Она хотела видеть в Эстульфе убийцу, и мне не в чем было ее упрекнуть. Она очень любила отца, а Эстульф не только занял его место рядом с матерью, но и трон, став правителем замка и графства. В каком-то смысле Элисия добилась своей цели. Теперь, когда обнаружилась потайная комната, мы не могли больше считать венгерскую девушку единственной возможной убийцей. Тень подозрения падала теперь и на Эстульфа с графиней.

Мне показалось тогда поразительным — и я до сих пор удивляюсь этому, даже когда пишу эти строки, — сколь дивная сила скрыта в нашей душе. Эта сила, о которой мы даже не подозреваем, снабжает нас именно теми средствами, которые подтвердят ход нашей мысли и оправдают наши действия. Элисия отчаянно хочет наказать Эстульфа и свою мать, и что-то в ней, та самая таинственная сила, становится ее проводником на этом пути. Я могу лишь молиться о том, чтобы проводник этот не завел Элисию в пропасть. И меня вместе с нею. Ибо что я делаю с тех пор, как узнал Элисию, как познал Элисию? Моя жизнь перевернулась. И сейчас все, что мне нужно, так это быть вместе с Элисией, сомневаясь во всем, что было прежде. Когда я с ней, морали больше не существует, а когда Элисии нет рядом, я думаю о нас, о нашей истории, наших разговорах, наших телах, о том, что происходит между нами, о том, как я вхожу в нее, о ее глазах в тот момент, когда я вхожу в нее, о том, как хотелось бы мне вновь и вновь видеть ее глаза в этот момент, о радости похоти, о радости запретного, о красоте греха, обо всем, что я осуждал совсем недавно, осуждал в прямом и переносном смысле слова. Я приговорил столько прелюбодеев, а теперь и сам предался этому греху. Я рискую многим. Очень многим. Возможно, всем. А хуже всего то, что большую часть времени меня это не волнует. Я забросил свое расследование. Мой писарь задумывается о том, что мы вообще делаем здесь. Эстульф и графиня тоже бросают на меня удивленные взгляды, будто задаваясь вопросом, а способен ли я вообще выполнить поставленную передо мной задачу. Только благодаря своей должности я не обязан оправдываться. Я перестал вкладывать всю душу в расследование, потому что я не могу думать ни о чем другом, кроме Элисии. Она сотрясла мое спокойное, размеренное и немного печальное существование, как сотрясает последний вдох тело умирающего.

Мне кажется, в моих записях звучит отчаяние, и я хотел бы сжечь эти листы, но они должны сохраниться, ибо это свидетельство того, что происходит сейчас в моей душе. Вообще все, что я записал за время пребывания в этом замке, можно назвать протоколом процесса, и я намеренно употребляю здесь слово «процесс» в его двойном значении и оставляю открытым вопрос о том, против кого этот процесс ведется.

Потайная комната внесла оживление в мое расследование. То, что именно Элисия помогла мне, меня радовало, ведь это радовало ее. Но к сладости успеха примешивалась и горечь. Здесь, в этой душной комнатке, мне стало плохо при мысли о том, что конец моего расследования уже близок. Возможно, именно поэтому я несколько недель и пальцем о палец не ударил. Мне не хочется, чтобы это расследование прекращалось. И вновь я думаю о той самой таинственной силе, которая влияет на нас сильнее, чем мы подозреваем. Каждый шаг вперед в этом расследовании — это шаг к вынесению приговора, и нет для меня в мире ничего ужаснее, ибо это приведет к моей разлуке с Элисией. И что-то еще проступало в этой странной мешанине чувств, что-то хуже горечи. Яд. Там проступал яд злых мыслей, неотступно преследовавших мою душу: «Какой приговор принесет наибольшую выгоду мне и Элисии?»

Мне больно писать это, но Бальдур стоит у меня на пути, и потому я никак не могу отделаться от мыслей о том, что будет, если это муж Элисии убил графа Агапета. Конечно, я не говорю о том, чтобы выдвинуть ему ложные обвинения. И все же это возможно. Если я вынесу такой приговор, Элисия будет свободна. Однако же, если Бальдура казнят как убийцу, графом останется Эстульф, а это станет тяжелым ударом для Элисии. Сможет ли она стать счастливой с викарием? Вынесет ли она то, что в замке хозяйничает ненавистный ей отчим, хотя это право было уготовано ей? Не поползут ли обо мне дурные слухи — мол, осудил мужа, чтобы заполучить вдовушку?

Но что, если я помогу Элисии достичь ее заветной цели — отдам Эстульфа палачу, а Бальдура оставлю графом в замке? Тогда Элисия месяц проживет счастливо, а потом будет горевать всю жизнь, ибо с местью — как с большинством браков: наступает момент, когда все свершится и все хорошее уже позади. Месть имеет значение лишь до тех пор, пока мы живем в ее предвкушении. Потом же остается лишь пустота. Может ли Элисия вообще представить себе жизнь без любви? Может ли тот, что любил когда-то, представить себе жизнь без любви?

Так что же будет наилучшим для меня и Элисии? Граф Бальдур или граф Эстульф? Графиня Клэр или графиня Элисия? Или Элисия проиграет при любом исходе?

Все эти вопросы кружили в моей голове, и я не мог избавиться от них, несмотря на то что за долгие годы службы я научился управлять своими мыслями.

На время мне удалось призвать себя к порядку и подчинить мои действия по поиску истины только разуму моему и служению Господу нашему. Но в этот самый момент мне показалось, что кто-то хочет направить меня на другой путь или просто посмеяться над моими попытками воззвать к своей совести, ибо Элисия сказала:

— Я жду ребенка, Мальвин. Твоего ребенка.

В это мгновение я как раз читал седьмое и последнее письмо — вернее, черновик ответа (он был написан другим почерком и весь исчеркан). Хотя я и наделен способностью заниматься несколькими делами одновременно, потребовалось какое-то время, чтобы я осознал смысл произнесенных ею слов.

Невозможно описать, что я испытал: словно величайшее счастье и величайшая боль на земле сплелись воедино.

Я ликовал. Я улыбался. Я подхватил Элисию на руки. Я поцеловал ее, коснулся ее живота, ее волос. Я был счастлив вновь стать отцом. Но в то же время я знал, что нет в замке места более подходящего для того, чтобы рассказать об этом, чем тайная комната.

Ребенок, которого Элисия назвала моим, никогда не будет носить мое имя. На то воля Божья.

Меня привели к Элисии. Она, улыбнувшись, сказала: «Ты свободна, я говорила с Мальвином, человеком, который сейчас вершит правосудие в замке, и я убедила его в том, что тебе нужно позволить свободно перемещаться в замке. Многое свидетельствует о том, что это не ты убила моего отца, и в моих глазах ты уже теперь невиновна. Ну, что скажешь? Ты можешь обещать мне и Мальвину, что не попытаешься убежать? Не бойся говорить со мною, Мальвин рассказал мне, что ты понимаешь наш язык. Я не держу на тебя зла за то, что ты принимала участие в нападениях твоего народа на наше королевство. И уж конечно, я не буду преследовать тебя за то, что ты поклоняешься своим богам. Вы еще уверуете в Христа, в этом я уверена».

Такой она предстала предо мною. Красивая, точно дикая роза. Непослушные кудри обрамляют раскрасневшиеся щеки. В глазах сияет гордость — она освободила меня, выступила против всех судий, всех мужчин, всего мира.

Я не ответила ей. И не потому, что боялась. Я разучилась говорить. Народ этого края и без того считал меня дикаркой, потому что я жила в лесу и в степи, а не в замке. Но там я говорила и смеялась. Только поселившись среди тех, кто мнит себя культурными, я стала молчать, словно дикий зверь, тот самый зверь, которого они видели во мне. Видели во мне и обращались со мной соответственно. Прошла уже неделя с моего так называемого освобождения, а я не могла произнести и слова. Я говорила лишь жестами, на языке моего детства. И я писала, выцарапывая слова на стенах моей темницы. Женщина, которая полагает, что освободила меня, предложила мне другие покои. Там было светлее, уютно потрескивали дрова в камине. Но я отказалась. Окна той комнаты вели не на восток, и там я оставалась бы без написанных мною слов. Уже половина стены покрыта ими.

Сказать мне, что я свободна, но лишь в пределах замка, это все равно что сказать птице, будто она свободна в клетке. Я не там, где должна быть. Я не могу пройти и шага без того, чтобы на меня не оглянулись. Кто-то боится меня, кому-то я отвратительна. Меня называют ведьмой, колдуньей, дикаркой. Кто-то отшатывается, увидев меня, кто-то бежит за мною. Кто-то начинает шептаться с соседом, прикрыв рот рукой, кто-то же говорит громко, так, чтобы я слышала, как именно они называют меня.

Мальвин запретил им плевать на меня и оскорблять меня, поэтому они находят другие способы выказать мне свое отношение. Так как мне нет дела до того, что местный люд думает обо мне, их поведение не может ни задеть, ни запугать меня, только разозлить.

Но в этом замке есть четыре женщины, которых я действительно боюсь.

Одна женщина — та самая немая старуха, которая так отличается от всех остальных жильцов этой крепости. Она не может излить свою ненависть в слова и потому никогда не подходит ко мне. Она словно предугадывает, где именно я появлюсь, и всегда оказывается там же. Держась в отдалении, выглядывает ли она из окна дальней комнаты, стоит ли на стене или в другом конце длинного коридора, старуха неусыпно следит за мной. И во взгляде у нее нечто такое, отчего и ад покрылся бы корочкой льда.

Три рыжих женщины встревоженно переглядываются всякий раз, как видят меня. Я чувствую исходящую от них ненависть. Викарий объяснил мне, что Фернгильда, Фрида и Франка были обручены с мужчинами, которые погибли в боях с венграми. Эти мужчины были сыновьями немой служанки.

Потому ли они так страшат меня? С тех пор, как я узнала об этом, у меня сердце сжимается от боли всякий раз, как я вижу их. Эти женщины всегда ходят вместе, связанные общим горем.

Я думаю о том, мог ли мой муж убить их женихов. Лехель так хорошо управляется с мечом… Или мои братья. Верхом на своих закованных в броню жеребцах они отправили на тот свет уже немало людей. Хотя я и знаю, что вряд ли это так, меня печалит мысль о том, что все же это возможно.

Но боюсь я этих рыжих женщин не потому, что мое племя причастно к смерти их возлюбленных. Все дело в их песнях.

Кто забрал жизнь

у прислужника смерти?

Дай же ответ.

Целыми днями я смотрю из окна на восток, туда, где живут наши боги. Свет зимы рассеял берега зримого, нет ни горизонта, ни границ, и иногда я могу притвориться, будто совсем недалеко от дома. На зубцы крепостной стены ложится изморозь, дыхание серым облачком срывается с губ, а я думаю о том, что сейчас делают мои дети. Жольт любит ловить рыбу, насаживая ее на копье, а потом потрошить ее и засаливать на зиму. Левди перестраивает хижину и стойла для лошадей, готовясь к морозам. Эмеше еще слишком маленькая, она может лишь любоваться полетом птиц, словно считывая письмена, которые рисуют на небе их крылья. Когда становилось холодно, мы грелись у огня, и я рассказывала Лехелю и детям истории. Но этой зимой я осталась одна со всеми своими рассказами.

Я встречала его по многу раз в день. Он смотрел на меня.

Вначале он удивился, увидев, что я свободно хожу по замку. А потом…

Потом — он не знал, нужно ли ему что-то сказать.

Потом — думал, что он может сказать.

Потом — смутился.

Потом — улыбнулся.

Вчера он подошел ко мне и сказал:

— Я хочу попросить у тебя прощения за то, что случилось тогда.

Я ему верю. Он говорит правду, но абсолютно ничего не понимает. Он допустил две ошибки в одном простом предложении. Как он мог даже предположить, что такое можно простить? Будто он всего лишь случайно наступил мне на ногу или испачкал мне платье! И как он мог говорить, что это случилось «тогда»! Он должен знать или хотя бы предполагать, что то, что он сотворил со мною, происходит каждый день, потому что я каждый день вспоминаю об этом.

И я в мыслях своих кричала на этого мужчину. Не «тогда», а «сейчас», сейчас это произошло, сегодня! Но он не слышал этих криков. Он слышал только собственные слова.

— Как думаешь, мы могли бы отправиться на конную прогулку? Я покажу тебе лес и реку. Берега вскоре затянет корка льда, тебе понравится. Я знаю, ты не говоришь на моем языке. Но ты все равно понимаешь, что я хочу тебе сказать, правда?

Он хотел, чтобы я позабыла о том, что он сделал. Да, я действительно не говорила на его языке. И я понимала, что он хочет мне сказать. И чувствовала, как он вожделеет меня.

Я подняла и опустила ресницы, и ему это понравилось. Он подумал, что так я говорю ему: «Да». Я не стала его разубеждать.

— Ты не пожалеешь об этом. Кстати, меня зовут Бальдур. Бальдур, понимаешь? Это мое имя. А тебя? Как зовут тебя? Я Бальдур. Баль-дур.

Пока он говорил со мной, словно с птицей, которую учат словам, я думала о том, что мне делать с этим нежданным поворотом судьбы. Решения богов всегда остаются загадкой для людей.

Пока Бальдур стремился завоевать мое расположение, его жена Элисия пыталась навязаться мне в подруги. Но, мне кажется, это лишь совпадение. Не думаю, что Бальдур рассказал Элисии о том, что изнасиловал меня. Ее интерес ко мне не основывался на сочувствии или желании поддержать меня. Напротив, мне казалось, что ей самой нужны внимание и поддержка. Не то чтобы она была несчастна. Скорее немного одинока. Но почему она хотела, чтобы рядом была именно я? Это странно, ведь у Элисии, как и у ее матери, больше всего причин ненавидеть меня. Я не сталкиваюсь с графиней, потому не знаю, что она думает обо мне. Мне известно лишь, что она добивается моей казни.

Элисии нет дела даже до того, что ее отец собирался переспать со мной, прямо там, в купальне. Она не держит зла за это ни на него, ни на меня, а я не могу этого понять.

Я вот всегда старалась не обращать внимания на любовниц моего отца. Их было четверо, и тех, кто любил его, я ненавидела, ведь они были соперницами моей матери, тех же, кто испытывал к нему отвращение, я презирала, хотя и должна была бы чувствовать к ним сострадание. Но они сами избрали эту судьбу. Отец спал с ними, когда хотел, он брал их против их воли, он оскорблял их, бил, насиловал, потому что чувствовал их ненависть. Я презирала их за то, что ни у одной из них не хватило мужества отомстить ему. Они могли бы вспороть ему живот, выколоть глаз, отрезать член, подмешать ядовитых грибов в еду, придумать еще что-то, чтобы не выносить больше это унижение.

Элисия — странная женщина. Она видит что-то во мне, но я и сама не знаю, что именно. Сегодня она сказала:

— Я ношу дитя под сердцем. И этому ребенку нужна будет кормилица. Я хочу попросить тебя стать кормилицей моего ребенка. Будь ему второй матерью.

Во имя богов, подумала я. Что с этой женщиной? Почему среди всех в замке она выбирает именно меня? У нее есть три рыжеволосые полногрудые служанки, у нее есть деньги, она может заполучить любую кормилицу, даже если ни одна женщина в замке ей не нравится.

Я покачала головой, отказываясь. Для меня предложение Элисии было неприемлемым. Как я могу стать кормилицей этого ребенка, отец которого обесчестил меня, а теперь домогается моей любви! Как я могу стать кормилицей чужого ребенка, если мои дети растут без матери, думая, что я мертва!

— Не смущайся, прошу тебя. Это же совершенно естественная просьба.

Мне хотелось кричать от ярости. Моя судьба и так уже решена окончательно и бесповоротно. Как я могла бы…

Но мой рот будто сам собою открылся, и я услышала:

— Да, я стану кормилицей твоего ребенка.

Что подвигло меня на это? Расположение духа? Воля богов? Или что-то темное, злое?

Опухоль твердеет, она становится могильным камнем на моем теле. Сегодня Раймунд посмотрел на меня и сказал: «Что это у тебя на губе?» Я отерла рот и увидела, что моя рука сделалась влажной, липкой и алой. Я жестами дала старику понять: «Ни слова об этом, никому!» И он расплакался. Я думала, он обрадуется, что мне настал конец, думала, он даже молил Господа о том, чтобы Всевышний избавил его от меня, поместил эту опухоль ко мне в живот, учитывая, как я обращаюсь с ним… Но нет, что он делает, мой старик?! Он рыдает! Я еще никогда не видела, чтобы он так убивался, даже после смерти наших сыновей. Час от часу не легче…

За последние дни я поняла, что интриги требуют больших затрат времени, если хочешь, чтобы план сработал. Графиня каждый день пишет Оренделю по письму. Конечно, я не отдаю мальчишке эти письма, как и раньше, но ответ-то мне приходится писать. Само собой разумеется, графиня ждет, что сыночек тоже что-то ей напишет. И вот, почти каждый вечер — а я устаю как собака! — мне приходится после работы сидеть в моей комнате и писать высокопарную чушь, которая, как мне кажется, похожа на болтовню Оренделя и может понравиться графине. Она и нравится. Сейчас Клэр не заметит даже очевидную ложь. Она ослеплена своим счастьем и любовью, любовью к ребенку в ее чреве, любовью к Оренделю, любовью к Эстульфу! Любовью, любовью, любовью! Меня тошнит, когда я смотрю на все это. Кажется, будто графиня утром, днем и вечером принимает зелье для счастья, как другие люди могут выпить слабительную настойку. Когда она не занята болтовней со своим еще не рожденным ребенком, она обнимает и целует Эстульфа, пишет письма, размахивает факелом или — это самое отвратительное — задает мне вопросы об Оренделе. «Бильгильдис, что он говорил обо мне? Напиши мне. Бильгильдис, о чем он спрашивает тебя? Бильгильдис, как он относится к тому, что я так быстро вновь вышла замуж? Бильгильдис, он не сердится на нас? Бильгильдис, ему понравилась накидка, которую я ему подарила? Бильгильдис, чего еще ему хочется? Какое желание моего сыночка я могу исполнить? Бильгильдис… Бильгильдис… Бильгильдис… Напиши мне, Бильгильдис».

И Бильгильдис приходится находить на все ответ, ведь графиня не должна знать, что Орендель с каждым днем ненавидит ее все больше. Нет, сейчас еще не настало время моей мести, графине еще рано догадываться об этом. И поэтому приходится выдумывать ответы на бесчисленные вопросы, а это невероятно сложно. Я придумываю столько историй — наверное, больше, чем насочинял в своей жизни Орендель, — что приходится следить за тем, чтобы они не противоречили друг другу. А все из-за того, что графиня хранит записанные мной ответы, читает и перечитывает и иногда, через пару дней, задает мне один и тот же вопрос во второй раз. Я не думаю, что она подозревает меня в чем-то. Она просто беспокоится о сыне. Клэр нужны мои постоянные заверения в том, что она все делает правильно. Как же мне это надоело! В те редкие моменты, когда все это становится мне уже не по силам, к примеру, когда приходится придумывать письмо, валясь с ног от усталости, я спрашиваю себя: «Не тратишь ли ты время зря? Может быть, стоит отказаться от мести и посвятить последние месяцы своей жизни чему-то другому? Может быть, стоит пойти к графине, рассказать ей, что с тобой происходит, и попросить ее избавить тебя от работы и даровать тебе свободу? Может быть, стоит воплотить в жизнь свои былые мечты и сделать то, чего тебе так хотелось раньше, — весной спуститься вниз по Рейну на пароме, вернуться в ту деревню, где ты выросла, найти могилы своих сыновей и остаться там, дожидаясь смерти?» И какой-то части меня хочется ответить «Да». Это омерзительно, но какой-то части моей души хочется всего этого — волн Рейна, ароматов весны, воспоминаний детства, светлой печали и покоя. Хочется жить так, как живут герои сказочек, которые выдумывает Орендель. И вот, слабый голосок во мне нашептывает эти мечты, когда я засыпаю. Но утром уже другой голос, грубый и громкий, кричит во мне: «Нет!»

Нет, это не пустая трата времени. Каждый час стоит того, чтобы жертвовать им. Все эти годы, долгие годы не могут быть прожиты напрасно. Я сумею одержать пусть и последнюю, но победу. И когда я думаю об этом, нежный голосок в моей душе замолкает.

Однако же становится все труднее и труднее. Неделю назад графиня сказала мне:

— Бильгильдис, я хочу навестить Оренделя. Я понимаю, что нельзя привозить его в замок, пока викарий остается здесь. Но непохоже, чтобы он в ближайшем будущем собирался завершить свое пребывание здесь, а я больше не могу ждать. Я придумаю какую-нибудь уловку, например скажу, что я хочу посетить монастырь, а вместо этого мы с тобой поедем на хутор, где живет Орендель. Викарий ничего не заподозрит. Приготовь все необходимое, Бильгильдис, мы выезжаем завтра.

Что же мне было делать?

Раймунд, присутствовавший при этом разговоре, сказал мне потом:

— Время пришло, мы больше не можем ждать. Я утоплю его в Рейне, чтобы казалось, будто мальчишка отправился поплавать и утонул.