Флэш по-королевски Фрейзер Джордж

ФЛЭШ ПО-КОРОЛЕВСКИ
Из «Записок Флэшмена»
(1842–1843 и 1847–1948)
Обработка и публикация
Джорджа Макдоналда Фрейзера

Посвящается Кейт, в очередной раз, а также: Роналду Колмену, Дугласу Фэрбенксу-мл., Эрролу Флинну, Бэзилу Рэтбоуну, Луису Хейворду, Тайрону Пауэру, и прочим из их компании

Пояснительная записка

Второй пакет «Записок Флэшмена» — этого обширного собрания рукописей, обнаруженного на распродаже в Лестершире в 1965 году, — продолжает рассказ о карьере автора, Гарри Флэшмена, с момента, где обрывается первый их фрагмент, то есть с осени 1842 года. Первый пакет содержит описание изгнания Флэшмена из школы Рагби в 1839 году (что нашло отражение в книге Томаса Хьюза «Школьные годы Тома Брауна») и последовавшие за этим событием этапы военной карьеры героя в Англии, Индии и Афганистане. Второй пакет охватывает два отдельных периода: по нескольку месяцев из 1842–1843 и 1847–1848 годов. Интригующая лакуна длиной в четыре года будет освещена, как можно догадаться из замечаний автора, в какой-то другой части его мемуаров.

Настоящая часть записок имеет важное историческое значение, так как описывает встречи Флэшмена с некоторыми персонами, получившими всемирную известность — в том числе с одним выдающимся государственным деятелем, чей образ и поступки переживают ныне существенную переоценку в трудах историков. Рукопись также представляет и определенный литературный интерес, поскольку без всякого сомнения наличествует связь между немецкими приключениями Флэшмена и одним из наиболее популярнейших романов викторианской эпохи.

Так же как в случае с первым пакетом (переданным мне мистером Пэджетом Моррисоном, владельцем «Записок Флэшмена») я ограничился лишь исправлением легких орфографических погрешностей автора. Там, где Флэшмен касается исторических фактов, он удивительно точен, особенно если учесть, что мемуары написаны им, когда ему было уже за восемьдесят. Места, где автор, как кажется, допускает мелкие неточности, оставлены мною в тексте без изменения (например, он называет боксера Ника Уорда «чемпионом» в 1842 году, хотя на деле Уорд утратил этот титул в предыдущем году), тем не менее я добавил в соответствующих местах необходимые замечания.

Как большинство мемуаристов, Флэшмен бывает небрежен, когда речь идет о точных датах; случаи, когда их оказалось возможным установить, оговорены мною в комментариях.

Дж. М. Ф.

I

Будь я хоть наполовину тем героем, за которого меня все держали, или хотя бы сносным солдатом, Ли выиграл бы битву при Геттисберге, и, скорее всего, захватил Вашингтон. Это совсем другая история, которую я поведаю в свое время, если старость и бренди не успеют меня прикончить раньше. Упоминаю про этот факт исключительно лишь для того, чтобы показать, как ничтожные мелочи определяют ход великих событий.

Ученые мужи, конечно, с этим не согласятся. «Политика, — скажут они, — и хитроумные схемы государственных деятелей — вот что решает судьбы наций; мнения интеллектуалов, сочинения философов — они управляют человечеством». Ну, возможно, они вносят некий вклад, но по моему опыту, ход истории часто зависит от того, что кто-то маялся животом или не выспался. Иногда это может быть напившийся в стельку моряк или вильнувшая задом аристократическая шлюха.

И потому, заявляя, что мое хамское обращение с одним иностранным подданным изменило ход европейской истории, я недалек от истины. Если бы хоть на миг я мог представить, каким важным станет этот человек, я был бы вежлив с ним как паинька — да-да, я — «здрасьте-пожалуйста, чего изволите, сэр», и так далее. Но будучи молодым и глупым, я принял его за одного из тех, кому мне позволено хамить безнаказанно, как то: слугам, проституткам, старьевщикам и иностранцам — и потому дал волю своему поганому языку. В конечном итоге это едва не стоило мне головы, уж не говоря о перекраивании карты мира.

Случилось это в сорок втором году, когда я едва вышел из юношеского возраста, но был уже знаменит. Я сыграл выдающуюся роль в фиаско, известном как Первая Афганская война,^[1] за что оказался увенчан лаврами героя, награжден королевой и сделался кумиром всего Лондона. О том, что всю кампанию я провел в состоянии самого постыдного ужаса — врал, обманывал, блефовал и спасал свою шкуру бегством при первой возможности — никто, кроме меня, не догадывался. Если кто-то и подозревал, то помалкивал. Уже тогда не считалось хорошим тоном поливать грязью имя отважного Гарри Флэшмена.

Если вы читали первую часть моих мемуаров, вам все уже известно. Я упоминаю об этом здесь на тот случай, если пакеты окажутся разрознены; поэтому вам стоит знать: перед вами правдивая история о лишенном чести трусе, испытывающем извращенную гордость от того, что он сумел сделать карьеру в тот славный прекрасный век, хотя и был наделен множеством пороков и совершенно лишен добродетелей — впрочем, возможно, именно благодаря этому.

Да, таким я был в сорок втором: высокий, стройный; любимчик лондонского общества, предмет обожания в Конной гвардии (хотя я был всего лишь капитаном); обладатель красавицы-жены. Я был по видимости богат, вращался в лучших компаниях, мамаши кудахтали надо мной, а мужчины уважали как великолепного beau sbreur.^[2] Мир лежал предо мной словно устрица, и мне надо было быть совсем дураком, чтобы не вскрыть его своей шпагой.

О да, то были золотые деньки. Идеальное время быть героем наступает тогда, когда война окончена и остальные парни мертвы, да упокоит Господь их души, а вам остается пожинать лавры.

Даже то, что Элспет наставляет мне рога, не слишком омрачало мою радость. Глядя на ее ангельское личико, белокурые локоны и выражение идиотской наивности, вы никогда бы не подумали, что перед вами самая распутная шлюха, когда-либо рожденная женщиной. Но я не сомневался, что за месяц с момента моего возвращения домой, мои рога подросли по меньшей мере вдвое. Поначалу я злился и вынашивал месть, но у нее же водились деньги, знаете ли — благодаря треклятому шотландскому денежному мешку, ее папаше, — и вздумай я разыгрывать из себя ревнивого супруга, то мигом оказался бы на Квир-стрит^[3] без крыши над головой. Так что я помалкивал, и платил ей той же монетой, развлекаясь со шлюхами в свое удовольствие. Странная сложилась ситуация: мы оба знали, что к чему (по крайней мере я полагал, что ей все известно, но с такой дурой, как она ни в чем нельзя быть уверенным), но изображали из себя счастливую семейную пару. Причем время от времени кувыркались в постели и получали от этого удовольствие.

Но реальная жизнь текла своим чередом — оставляя в стороне респектабельное общество, я стремительно вливался в нее: бездельничал, играл, пил и распутствовал по всему городу. Эпоха отчаянных сориголов близилась к концу: на троне сидела королева, чьи ледяные бледные ручки — так же как и лапы ее твердозадого муженька — уже протянулись к жизненной артерии нации, с ханжеским смирением перекрывая кислород добрым старым порядкам. Начиналось то, что теперь зовут викторианской эрой. Здесь ценилась респектабельность; на смену бриджам пожаловали брюки, исчезли декольте, а взгляды полагалось стыдливо опускать долу; политики стали трезветь, торговля и промышленность входили в моду, аромат ладана вытеснял перегар бренди. Эпоха повес, дельцов и денди уступала место эре педантов, проповедников и зануд.

Но мне хотя бы выпала возможность присутствовать при кончине той эпохи, и я от души вносил свой вклад. Еще можно было проиграться в пух и прах в Ганновер-сквер, нализаться в стельку в «Сайдер-Селларс» или «Лестер-филдс», подцепить шлюху на Пикадилли, стянуть у полицейского ремень или шлем в Уайтхолле, а на обратном пути бить стекла и орать пьяные песни. Пока случалось, что в карты спускали целое состояние; происходили дуэли (правда, я держался подальше от этого: единственная моя дуэль, в которой мне благодаря обману удалось стяжать громкую славу, имела место за несколько лет до того, и у меня не было желания повторять этот опыт). Жизнь еще била ключом, если хотите знать. Больше такого уже не было; говорят, что в наши дни молодой король Эдвард делает все от него зависящее, чтобы понизить моральный градус нации, но я сомневаюсь, что ему достанет стиля: парень выглядит как мясник.

Как-то вечером мой приятель Спидикат — он учился со мной в Рагби, и с момента, как я сделал первый шаг к славе, так и увивался вокруг меня — намекнул, что нам стоит заглянуть в одно новое местечко в Сент-Джеймсе: полагаю, речь на самом деле шла о Майнор-клаб. [I*]^[4]«Мы можем для начала попытать счастья за игорным столом, потом наверху, со шлюхами, — заявляет он, — а потом отправиться в Креморн, поглядеть на фейерверк и увенчать ночные похождения доброй порцией ветчины, пунша, а может, и еще несколькими девчонками». Звучало заманчиво, и, выудив несколько монет у Элспет, которая собиралась на Стоур-стрит, послушать как некий мистер Уилсон поет шотландские песни (о, Боже!), мы со Спиди направились в Сент-Джеймс. [II*]

Все пошло наперекосяк с самого начала. По дороге в клуб Спиди пришла мысль залезть в один из этих новых омнибусов: он намеревался повздорить с кондуктором по поводу оплаты и вывести его из себя — кондукторы омнибусов слыли известными сквернословами, и Спиди решил, что получится жутко весело, если довести кондуктора до белого каления и понервировать пассажиров. [III*] Но кондуктор оказался Спиди не по зубам: он просто вышвырнул нас вон, не произнеся ничего более красочного, чем «черт вас побери», предоставив пассажирам вдоволь потешиться на наш счет, что не добавило нам ни очков, ни хорошего настроения.

Да и клуб оказался форменным притоном — цены аховые, даже на арак и чируты, а стол для фараона кривой, как линия русской пехоты, и такой же неприступный. Это всегда так: чем приличнее публика, тем грязнее игра. Мне приходилось играть в наполеон на австралийских приисках, ставя на кон золотой песок; держать банк при игре в двадцать одно на торговом корабле в южных морях; блефовать в покер на извозчичьем дворе в Додж-сити, выложив на попону револьверы — но нигде и никогда не встречал я такого жулья, какое каждый вечер собирается в лондонском клубе.

Мы спустили несколько гиней, после чего Спиди говорит:

— Это все не слишком весело. Я знаю игру получше.

Я кивнул, и мы, подцепив в игровом зале пару девиц, потащили их наверх, чтобы сыграть в мушку на раздевание. Я положил глаз на ту, что поменьше — маленькую рыжую чертовку с ямочками на щеках. «Если я не распакую ее за дюжину партий, — сказал я себе, — то, значит, я утратил свой талант передергивать». Но то ли мы выпили лишнего, поскольку закупили изрядное количество арака, хоть и такого дорогого, то ли шлюшки тоже мухлевали, но в итоге я оказался раздет до исподнего, в то время как маленькая бестия сняла с себя только башмачки и перчатки.

Она покатывалась со смеху, и я начал выходить из себя, но тут на нижнем этаже поднялся невообразимый шум. Послышался топот, крики, свистки, стук и лай собак.

— Сматываемся! — раздался чей-то вопль. — Это ищейки!

— Господи! — вскричал Спиди, хватая бриджи. — Это рейд! Надо валить отсюда, Флэш!

Шлюхи в панике завизжали, но я выругался и, оттолкнув их, схватил свои вещи. Не так-то просто одеваться, когда ищейки висят у тебя на хвосте, но мне хватило ума понять, что нам не уйти далеко, если мы не будем в полной экипировке — попробуйте-ка прогуляться по Сент-Джеймсу вечером, держа штаны под мышкой!

— Бежим! — кричит Спиди. — Они сейчас придут!

— А нам что делать? — заскулила рыжая потаскуха.

— Делайте, что сочтете нужным, — говорю я, влезая в башмаки. — Приятной вам ночи, леди.

И мы со Спиди выскользнули в коридор.

Везде царил хаос. Создавалось впечатление, что в игровом зале идет всеобщая потасовка: треск ломающейся мебели, визг проституток, чей-то рык: «Именем королевы!» Спускаясь, мы видели выглядывающих из дверей комнат перепуганных шлюх и мужчин разной степени раздетости, мельтешащих в поисках дороги к бегству. Один жирный подонок, совершенно голый, молотил в дверь, истошно крича: «Люси, спрячь меня!»

Но он зря старался, и бросив, на него прощальный взгляд, я заметил, как толстяк пытается укрыться за софой.

В наши дни люди даже не представляют, как дьявольски суровы были законы сороковых по отношению к игорным притонам. Полицейские постоянно устраивали рейды на них, а владельцы держали сторожевых собак и дозорных на случай облавы. В большинстве заведений имелись также специальные потайные места для игорного снаряжения. Так что карты, кости и столы исчезали в один миг, и поскольку у полицейских не было права проводить обыск, то при отсутствии доказательств, что здесь шла игра, их действия трактовались как незаконное вторжение и взлом. [IV*]

Очевидно, им удалось-таки накрыть «Майнор-клаб» на горячем, и, если нам не удастся по-быстрому сделать ноги, нас ждет полицейский участок и скандал в газетах. Внизу заверещал свисток, шлюхи завизжали и попрятались за дверьми, послышался топот поднимающихся по лестнице ног.

— Давай сюда, — говорю я Спиди, и мы ринулись в другом направлении. Там оказалась верхняя площадка. На ней никого не было, и мы скорчились под перилами, выжидая, что будет. В двери внизу уже колотили. Кто-то подбежал к нам. Это был миловидный пухлый юноша в розовом сюртучке.

— Ах, боже мой! — простонал он, растерянно оглядываясь. — Что скажет матушка? Где же спрятаться?

— Давай сюда, — говорю я ему, быстро пораскинув мозгами, и показываю на закрытую дверь.

— Да благословит вас Господь, — говорит он. — А как же вы?

— Мы задержим их. Ну давай же, болван.

Он исчез внутри. Я подмигнул Спиди, стянул у него с груди шейный платок и бросил его у закрытой двери. Потом мы на цыпочках прокрались в комнату на другой стороне площадки и спрятались за дверью, которую я предусмотрительно оставил распахнутой настежь. Судя по отсутствию активности и толстому слою пыли, этот этаж явно был заброшен.

Тут появились ищейки. Увидев платок, они издали радостный клич и выволокли розового юнца наружу. Как я и рассчитывал, нашу комнату они не тронули, здраво рассудив, что никто не станет прятаться за открытой дверью. Мы стояли не шелохнувшись, пока полисмены топтались на лестничной площадке, выкрикивая команды и веля розовому юноше прикусить язык. Затем вся гурьба спустилась вниз. Там, судя по всему, полицейские строили своих пленников, причем в весьма грубых выражениях. Не так часто им удавалось провести успешную облаву, и теперь у них появился шанс отыграться сполна.

— Святой Георг, ну и хитер ты, Флэши, — прошептал Спиди. — Полагаю, мы спасены.

— Побегал бы ты с мое от этих проклятых афганцев, — отвечаю я, — тоже выучил бы все, что полагается знать о прятках.

Но в глубине души я тоже был доволен, что мой трюк сработал. Мы нашли слуховое окно, и на нашу удачу поблизости располагалась достаточно покатая крыша соседнего, оказавшегося пустым, дома. Мы влезли на его чердак, спустились два пролета по лестнице и через заднее окно выбрались в переулок. Пока все шло прекрасно, но Спиди пришла в голову мысль, что здорово было бы обойти дом и с безопасного расстоянию полюбоваться на то, как легавые уводят своих пленников. Я согласился, что будет весело, и мы, приведя себя в порядок, прогулочным шагом направились к концу улицы.

Что и говорить, у дверей «Майнор-клаб» собралась целая толпа желающих поглазеть на представление. Бобби в своих высоких шапках и ремнях оцепили подъезд, откуда арестованных препровождали в крытые кареты. Мужчины либо шли молча, понурив головы, либо поносили полицейских на чем свет стоит; шлюхи по большей части плакали, хотя некоторые пытались брыкаться и царапаться.

Будь мы поумней, то держались бы на расстоянии, но стало темнеть, и мы подошли поближе. Мы пробрались к краю толпы, и надо же было случиться, что как раз в этот момент вывели того юнца в розовом сюртуке, хнычущего и бледного. Спиди рассмешил его несчастный вид, и повернувшись ко мне, он пропел:

— Слушай, Флэши, что же скажет мама?

Юнец, видно, услышал; он обернулся и заметил нас. Взвизгнув, эта презренная шавка указала на нас:

— Они тоже были там! Эти двое — они тоже прятались!

Если бы мы не дрогнули, никто бы ничего не доказал, но инстинкт бегства укоренился во мне слишком глубоко: не успели бобби повернуться к нам, я уже мчался как заяц. Увидев, что мы бежим, они бросились в погоню. У нас получилась неплохая фора, но недостаточная, чтобы успеть скрыться из глаз, нырнув за угол или в подворотню; Сент-Джеймс — чертовски плохой район, чтобы бегать от полиции: улицы слишком широкие, и нет укромных переулков.

Поначалу нас разделяло ярдов пятьдесят, но потом они начали приближаться — особенно двое, размахивающие дубинками и приказывающие нам остановиться. Я почувствовал, что начинаю хромать. Мускулы сломанной при Джелалабаде ноги еще не совсем восстановились, каждый шаг отдавался болью в бедре.

Спиди это заметил и замедлил бег.

— Эгей, Флэш! Ты что, отбегался?

— Нога, — говорю я. — Больше не выдержу.

Он бросил взгляд за спину. Вопреки плохой характеристике, которую дает ему Хьюз в «Школьных годах Тома Брауна», Спидикат был храбрым, как терьер, и готовым в любой миг ввязаться в драку — совсем не то, что я. [V*]

— Понятно, — говорит он. — Тогда к дьяволу все. Давай остановимся и покончим с ними. Их только двое… хотя нет, проклятье, там позади еще. Покажем всем, на что мы способны, старина.

— Без толку, — прохрипел я. — Я не в состоянии драться.

— Предоставь это мне, — кричит он. — Я задержу их, пока ты не скроешься. Да не стой тут, парень: разве ты не понимаешь, что не к лицу герою Афганистана оказаться в кутузке? Жуткий скандал. Не беспокойся обо мне. Ну, идите сюда, ублюдки в синих мундирах!

Он развернулся посреди дороги, обзывая их и приглашая подойти ближе.

Я не колебался. Если найдется такой осел, что готов принести себя в жертву ради Флэши, — значит сам виноват, пусть получает по полной. Оглянувшись, я увидел, как он остановил одного из бобби ударом прямой левой и сцепился со вторым. Потом я свернул за угол, ковыляя со всей скоростью, которую позволяла больная нога. Я добежал до конца улицы, пересек площадь; бобби еще не показались. Обогнул разбитый в центре садик, и тут нога буквально подломилась.

Привалившись к изгороди, я отдыхал, судорожно хватая воздух. Издалека до меня долетал боевой клич, который все еще издавал Спиди. Где-то неподалеку послышался топот. Оглядевшись в поисках убежища, я увидел пару экипажей, стоящих у дома, выходящего на огороженный садик. До них было недалеко, а оба возницы сидели в первом из экипажей, обсуждая лошадей. Меня они не видели; если мне удастся доковылять до второго и забраться внутрь, ищейки останутся с носом.

Хромать бесшумно не так и просто, но мне удалось незамеченным добраться до экипажа, открыть дверь и укрыться в нем. Я скорчился, чтобы меня не было видно и, затаив дыхание, стал прислушиваться к звукам погони. Несколько минут все было тихо. «Потеряли след», — подумал я, и тут услышал новый звук. От двери одного из домов донеслись женский и мужской голоса. Раздался смех, пожелания доброй ночи, цоканье шагов по мостовой и скрип подножки. У меня перехватило дыхание, а сердце бешено забилось; дверь экипажа распахнулась, стало светло, и я осознал, что смотрю в глаза одной из самых красивых девушек, которых мне доводилось встречать.

Нет, самой красивой. Когда я оглядываюсь назад и вспоминаю женщин, которых знавал: блондинок и брюнеток, худеньких и полных, смуглых и белолицых — их сотни, сотни… — я не могу найти ни одной, что могла бы сравниться с ней. Одну ногу она поставила на подножку, руки, придерживающие юбку из алого сатина, были отведены назад, открывая взору белоснежную грудь, на которой сверкало колье из бриллиантов, соперничающих своей роскошью с ниткой жемчуга в ее иссиня-черных волосах. Большие темные глаза уставились на меня, а губы, не слишком большие, но полные и алые, приоткрылись в удивленном вздохе.

— Господи боже! Мужчина! Какого черта вы тут делаете, сэр?

Должен вам признаться, такого рода приветствие не часто можно было услышать из уст леди в дни молодой королевы Виктории. Любая другая завизжала бы и рухнула в обморок. Подумав, я решил, что в данной ситуации лучше всего сказать правду.

— Я прячусь.

— Это-то я вижу, — говорит она. В голосе ее слышались нотки приятного ирландского акцента. — Но от кого? И почему в моем экипаже, не потрудитесь ли объяснить?

Я не успел ответить, поскольку из-под ее локтя появилось лицо мужчины. При виде меня он выругался по-иностранному и подался вперед, словно желая защитить даму.

— Умоляю, я не причиню вреда, — торопливо заверил я. — За мной гнались… полиция… нет, нет, я не преступник, честное слово. Я находился в клубе, когда туда нагрянула облава.

Мужчина по-прежнему не сводил с меня глаз, зато женщина приоткрыла ротик в очаровательной улыбке, и рассмеялась, откинув голову. Я улыбнулся самой заискивающей улыбкой, какую смог изобразить, но мое обаяние произвело на ее спутника не больший эффект, чем если бы я был Квазимодо.

— Убирайся отсюда немедленно! — отрезал он ледяным тоном. — Немедленно. Слышишь?

Я сразу же почувствовал к нему крайнее нерасположение. И не только из-за его манер или выражений, но еще и из-за внешнего вида. Он был высок, примерно с меня ростом, узок в бедрах и широк в плечах, и при этом чертовски привлекателен. У него были серые глаза и одно из тех четко очерченных лиц в обрамлении русых волос, при виде которого вспоминаешь про моральный облик скандинавских богов — в любом случае, он был слишком правильным, чтобы находиться в компании с такой жгучей красоткой.

Я попытался было что-то сказать, но он снова рявкнул на меня. И тут на помощь мне пришла женщина.

— Ах, оставь его, Отто, — говорит она. — Разве ты не видишь, что это джентльмен?

Я собирался сердечно поблагодарить ее, как вдруг на мостовой послышались тяжелые шаги и мрачный голос спросил, не видели ли здесь джентльмена, пробегающего через площадь. Ищейки снова напали на след, и на этот раз загнали меня в угол.

Но не успел я даже рта раскрыть или пошевелиться, как леди уселась в экипаж и прошептала:

— Вставай с пола! Ну же, болван!

Я подчинился, несмотря на боль в ноге, и плюхнулся рядом с ней на сиденье. Тут ее компаньон, лопни его глаза, и говорит:

— Вот тот человек, констебль. Арестуйте его.

Сержант просунул голову в дверь, оглядел нас и в сомнении спрашивает русоволосого:

— Этот джентльмен, сэр?

— Конечно, кто же еще?

— Ну… — бобби пришел в замешательство, видя, что я сижу важный, как король. — Вы уверены, сэр?

Блондин издал еще одно чужеземное проклятие, и сказал сержанту, что уверен, обозвав его дураком.

— Ах, Отто, прекрати, — говорит вдруг леди. — Сержант, это и вправду слишком жестоко с его стороны. Он разыгрывает вас. Этот джентльмен с нами.

— Розанна! — блондин вышел из себя. — Что ты задумала? Сержант, я…

— Не валяй дурака, Отто, — говорю я, входя в роль, и вспыхиваю от радости, чувствуя как леди сжала мою ладонь. — Залезай к нам и поедем домой. Я устал.

Иностранец одарил меня разъяренным взором; между ним и сержантом разразилась ожесточенная перебранка, доставлявшая леди Розанне невероятное удовольствие. Подошли кучер и другой констебль. Тут сержант, весь спор хмуро косившийся на меня, снова просовывает голову в экипаж и говорит:

— Постойте-ка. Я вроде как вас знаю. Вы не капитан Флэшмен, а?

Я кивнул. Он выругался и стукнул кулаком по двери.

— Герой Джулуулабада! — заорал полисмен.

Я скромно улыбнулся мисс Розанне, глядевшей на меня удивленными глазами.

— Защитник форта Пайпера! — продолжает констебль.

— Ну да, да, — говорю я. — Все в порядке, сержант.

— Гектор Афганистана! — не успокаивался полисмен, явно не чуравшийся прессы. — Проклятье! Вот это да!

Он весь расцвел в улыбке, что совсем не понравилось моему обвинителю, который злобно требовал моего ареста.

— Он беглец, — настаивал Отто. — Он забрался в наш экипаж без разрешения.

— Да заберись он без разрешения хоть в Букингемский дворец, я бы пальцем не шевельнул, — говорит сержант, поворачиваясь ко мне. — Капрал Вебстер, сэр, Третий гвардейский полк. Был под началом майора Макдоналда при Угумоне,^[5] сэр.

— Для меня честь познакомиться с вами, сержант, — говорю я, пожимая ему руку.

— Это для меня честь, сэр, ей-богу. Но довольно, пора покончить с этим. — Он повернулся к блондину. — Вы ведь не англичанин, а?

— Я прусский офицер, — говорит Отто, — и я требую…

— А капитан Флэшмен — английский офицер, так что вы не можете ничего требовать, — говорит сержант. — И все, не стоит нарываться. — Он козырнул и подмигнул мне. — Доброй вам ночи, сэр. И вам, мэм.

Мне показалось, немца хватит апоплексический удар, таким разъяренным он выглядел, и настроение его вовсе не улучшилось, когда раздался безжалостный смех Розанны. Он с минуту стоял, глядя на нее и кусая губы, потом она овладела собой и говорит:

— Ну, хватит, Отто, залезай в экипаж. Ох, не могу… — она расхохоталась снова.

— Я счастлив, что повеселил тебя, — говорит он. — Ты выставила меня дураком, ты только этим и занимаешься сегодня вечером. — Вид у него был чертовски злой. — Ну, хорошо, мадам, не исключено, что вы еще пожалеете об этом.

— Не надо дуться, Отто, это всего лишь шутка. Залезай и…

— Я бы предпочел лучшую компанию, — продолжает он. — Я имею в виду настоящих леди. — И, отсалютовав шляпой, он отошел от двери экипажа.

— Ну так черт с тобой! — крикнула она, внезапно приходя в ярость. — Кучер, гони!

И надо же тут мне было раскрыть рот! Перегнувшись через нее, я крикнул:

— И как ты смеешь так обращаться с леди, ты, грязный иностранный пес!

Уверен, промолчи я тогда, немец бы про меня забыл, поскольку весь его гнев сосредоточился на ней. Но теперь Отто обратил свои ледяные глаза в мою сторону и принялся сверлить меня ими. На мгновение я почувствовал страх — в лице этого человека читалась смертельная угроза.

— Я тебя запомню, — пообещал он.

К своему изумлению я заметил в его глазах отблеск любопытства. Немец подошел на шаг ближе. Любопытство исчезло. Отто запоминал меня, и одновременно ненавидел.

— Я тебя запомню, — снова сказал он.

Экипаж тронулся, оставив Отто стоять у обочины.

Несмотря на мгновенный приступ страха, который он пробудил во мне, плевать я хотел на его угрозы: опасность миновала, я овладел собой, а все мое внимание поглощала несравненной красоты загадка, сидевшая рядом. У меня появилась возможность оценить ее профиль: широкая бровь, волосы цвета воронова крыла, маленький, но при том слегка изогнутый нос, пышные губки сердечком, твердый аккуратный подбородок, и дерзко выпирающие из-под алого сатина белые груди.

Аромат ее духов, бросаемые искоса взгляды и звуки хрипловатого, чувственного голоса — все влекло к ней. Любой скажет вам: оставьте Гарри Флэшмена наедине с такой женщиной, и неизбежно происходит одно из двух — либо звучат вопли и пощечины, либо леди капитулирует. Иногда и то и другое одновременно. Я с первого взгляда понял, что в данном случае воплей и пощечин не будет, и оказался прав. Когда я поцеловал ее, прошло не более секунды, чем ее губы раскрылись в ответ. Я тут же намекнул на свою больную ногу, заметив, что нежные женские прикосновения способны умерить боль в мышцах. Она с игривой улыбкой согласилась, а свободной рукой с удивительным искусством отражала все мои домогательства до тех пор, пока мы не добрались до ее дома, находившегося где-то в Челси.

К этому моменту я находился уже на такой стадии возбуждения, что едва мог удержать руки в покое, пока она отпускала служанку и провожала меня в салон, весело щебеча о том и о сем и действуя со спокойствием опытной шлюхи. Едва закрылась дверь, я положил этому конец, стиснув ее груди и препроводив даму на кушетку. Ее реакция была неописуемой: она обхватила меня руками и ногами, вонзив мне в спину свои ноготки. Ее яростный способ заниматься любовью вызывал почти что ужас: мне приходилось встречать страстных женщин, и немало, но мисс Розанна скорее напоминала дикое животное.

Второй раз, уже ночью, получился еще более горячим, чем первый. Теперь мы оказались в постели, и на мне не было одежды, способной защитить от укусов и царапин; я протестовал, но это было все равно что говорить с сумасшедшей. Она даже начала колотить меня чем-то тяжелым и твердым — видимо, расческой — и к моменту, когда ее стоны и дерганье прекратились, мне показалось, что я совокуплялся с мотком колючей проволоки. [VI*] Я был избит, исцарапан, изранен и искусан с головы до пят.

В промежутках же она была совершенно другой: веселой, остроумной, и мало кто мог бы сравниться с ее очаровательным голосом и манерами. Выяснилось, что я имею дело с Мэри Элизабет Розанной Джеймс — вот так, не меньше, — женой одного офицера, так кстати отсутствующего в городе по делам гарнизонной службы. Подобно мне, она лишь недавно вернулась из Индии, где он служил. Жизнь в Лондоне казалась ей смертельной тоской — все ее знакомые скучные снобы, нет и намека на тот размах, к которому она привыкла. Ей хотелось попасть обратно в Индию или хотя бы чем-нибудь поразвлечься. Вот почему мое появление в экипаже было воспринято столь благосклонно: ей пришлось коротать невыносимо унылый вечер среди друзей мужа в сопровождении немца Отто, которого она нашла редкостным занудой.

— Одного взгляда на человека, который делает вид, что в нем есть… ну, искорка, что ли, — для меня было достаточно, — говорит она. — Дорогой, я бы не выдала тебя полиции, будь ты хоть убийцей. А еще это был шанс сбить спесь с этого прусского осла: можешь ты представить, что у человека, имеющего столь шикарную внешность, в жилах течет ледяной уксус?

— Кто он такой?

— Отто? А, один из немецких офицеров, совершающих турне по загранице. Иногда мне кажется, что в нем сидит какой-то бес, только хорошо прячется: Отто ведет себя так безупречно, потому что, как и все иностранцы, желает произвести на англичан впечатление. Сегодня, в надежде вдохнуть хоть искорку жизни в это собрание педантов, я предложила им продемонстрировать испанский танец — так тебе бы показалось, что я ляпнула нечто неприличное. Они даже не сказали: «Ах, дорогая!». Просто склонили головы на бок, как делают эти английский дамы, желая показать, что им дурно.

И она наклонила головку, изогнувшись на кровати, словно нагая нимфа.

— Но в глазах Отто я заметила блеск, хоть и на мгновение. Сдается мне, что со своими немецкими девицами у себя в Шенхаузене, или как он там называется, парень вовсе не так застенчив.

Я подумал, что для Отто это слишком, что и высказал.

— Ах, так ты ревнуешь? — говорит она, дразня меня высунутым язычком. — Ты нажил себе смертельного врага, дорогой. Или прославленный капитан Флэшмен не боится врагов?

— Мне наплевать на всех: немцев, французов, ниггеров, — отвечаю я. — А про твоего Отто я и думать забыл.

— Напрасно, — насмешливо говорит она. — Поскольку придет день, и он станет большим человеком — он сам мне сказал. «Я избран», — говорит. «Для чего?» — спрашиваю я. «Чтобы править». В ответ я ему сказала, что у меня тоже есть амбиции: жить как мне угодно, любить кого мне угодно, и никогда не стареть. Не удивлюсь, если это никогда не приходило ему в голову. Он заявил, что я легкомысленна и ничего не добьюсь. «Только сильным, — говорит, — подвластно достигать цели». На что я ответила, что у меня есть гораздо лучший девиз.

— И какой же? — спрашиваю я, пытаясь дотянуться до нее. Но она перехватила мои руки, вид у нее был немного странный.

— Не падать духом и тасовать колоду, — отвечает она.

— И впрямь, девиз гораздо лучше, чем у него, — отозвался я и завалил ее на себя. — А вот я гораздо более велик чем он.

— Так докажи это снова, — говорит Розанна и кусает меня за подбородок.

И я доказал, хоть и ценой новых царапин и ушибов.

Таково было начало нашей связи. И какой бы неистовой и страстной она ни была, ей не суждено было продлиться долго. Прежде всего, Розанна оказалась столь требовательной любовницей, что меня могло не хватить надолго, а что до нее как до развлечения, то вряд ли можно было отнести ее к разряду тех, что мне по нраву. Она была слишком властной, мне же нравятся женщины мягкие, понимающие, что именно мое удовольствие важнее всего. Розанна — дело другое, именно она использовала мужчин. Это было все равно, что быть поедаемым заживо, и не дай бог не подчиниться ее приказу. Все должно исполняться по ее воле, и меня это утомляло.

Окончательно я потерял терпение примерно через неделю после первой нашей встречи. Мы провели бурную ночь, но когда я хотел уже заснуть, ей взбрело в голову поболтать со мной — а даже хрипловатый ирландский говор может осточертеть, если его наслушаться сверх меры. Видя мое равнодушие, она вдруг закричала «На караул!» — таков был ее военный клич перед началом любовных игр, и снова набросилась на меня.

— Во имя неба! — возопил я. — Отстань. Я устал.

— От меня нельзя устать, — возражает она и начинает меня тормошить.

Но я отвернулся и предложил оставить меня в покое. Некоторое время она настаивала, потом затихла. И вдруг в один миг превратилась в настоящую фурию: прежде чем я успел сообразить, она набросилась на меня как дикая кошка, урча и царапаясь.

Ну, мне и раньше приходилось иметь дело с разъяренными женщинами, но с такой — никогда. Она вызывала ужас — прекрасная, нагая дикарка. Она крушила все, что попадало под руку, обзывала меня самыми обидными прозвищами, и ей удалось — охотно признаю — запугать меня до такой степени, что я схватил в охапку одежду и обратился в бегство.

— Трус и ублюдок! — вот последнее, что я запомнил, и звон ночного горшка, разбившегося о дверь, которую я едва успел захлопнуть. Пригрозив ей в ответ из коридора, куда она выскочила, белая от гнева и с бутылкой в руке, я решил долее не задерживаться. Так или иначе, у меня был больший опыт одевания на ходу, чем у большинства прочих, но на этот раз я не стал заморачиваться, пока не оказался вне пределов досягаемости, за порогом дома.

II

Должен признаться, я был потрясен, и пришел в себя не прежде, чем удалился от ее дома на порядочное расстояние. Нужно было обдумать, как избавиться от этой проклятой вздорной шлюхи. Вам это все покажется одной из обычных печальных развязок любовных похождений Флэшмена, но я задерживаюсь на этой истории не без основательной причины. И не только потому, что она, на свой лад, была самой классной штучкой, которую мне выпало счастье оседлать; или потому что я каждый раз вспоминаю про нее при виде расчески. Этого было бы недостаточно. Нет, мое оправдание лежит в том, что это была первая моя встреча с одной из самых выдающихся женщин в моей жизни — или в жизни всех людей девятнадцатого века, коли уж на то пошло. Кто бы мог представить, что Мэри Элизабет Розанна Джеймс будет носить корону, править великим королевством и впишет в историю имя, сравнимое с именами мадам Дюбарри или Нелл Гвинн?^[6] Так вот, она была девчонкой Флэши на недельку, а этим уже можно и похвастаться. Но в свое время я был рад, слиняв от нее, и не только из-за ее обращения: вскоре мне стало известно, что она рассказала о себе не всю правду. Так, например, выяснилось, что ее муж-вояка подал на развод; знай я об этом раньше, предпочел бы менее сомнительную постель. Не говоря уж о неприятном социальном аспекте — быть замеченным в таких делах — я разводов в принципе не одобряю.

Но в каком-то смысле она оказала большое влияние на мою жизнь — при ее посредстве я свел знакомство с блистательным Отто. Можно еще сказать, что именно благодаря ей между нами возникла размолвка, переросшая в будущем во вражду, да еще какую!

Но всего этого могло не быть, не натолкнись я на него снова — по чистой случайности — примерно месяц спустя. Произошло это у Тома Персеваля в Лестершире, куда я с компанией приехал посмотреть, как Ник Уорд колотит местных бойцов, и немного поохотится в угодьях Тома. [VII*] Там были молодой Конингем — совершенно бесшабашный игрок; [VIII*] старина Джек Галли, бывший некогда чемпионом Англии, а теперь заделавшийся фабрикантом и членом палаты общин; еще с дюжину парней, которых я не помню, ну и Синдикат, конечно. Когда я поведал ему, как провел ту ночь, он только расхохотался и воскликнул: «Везунчик Флэши! Что ж, как известно, удача любит отважных!» Он постоянно просил меня рассказывать всем, как было дело: сам он сидел в грязной каталажке с пьянчугами, а я тем временем тискал красотку.

Большая часть компании к моменту моего приезда уже гостила у Тома, и, встречая меня в холле, последний сказал:

— Все они хорошо друг друга знают, за исключением одного иностранца, от которого мне так и не удалось избавиться, черт его дери. Приятель моего дяди, ему очень хочется посмотреть на наши сельские развлечения. Беда в том, что он жутко задается, и кое-кто из наших парней уже сыт им по горло.

Я ничего не подозревал до тех самых пор, пока, войдя вслед за Томом в оружейную комнату, откуда слышались веселые возгласы парней, коротающих холодную ночь за пуншем у жаркого камина, не увидел — среди затрапезных домашних одежд официального застегнутого на все пуговицы — не кого иного, как Отто. При виде меня он вскинулся, я же коротко выругался про себя.

Ребята встретили меня «ура» и бросились угощать пуншем и чирутами. Том же исполнял при иностранце роль любезного хозяина.

— Барон, — говорит Том, — (Так-так, — думаю, — мерзавец-то из знати), — позвольте представить вам капитана Флэшмена. Флэш, это барон Отто фон… э-э, проклятье… фон Шорнхозен, или как его там… Мой косный язык не в состоянии это выговорить.

— Шенхаузен, — отвечает Отто, с напыщенным видом отвешивая поклон и не сводя с меня глаз. — Но, по сути, это лишь название моего имения, прошу простить меня за поправку. Мое родовое имя — Бисмарк. [IX*]

Конечно, это стариковская причуда, но мне кажется, что произнесено это было тоном, дающим понять, что вы еще услышите это имя. Тогда, разумеется, оно ни о чем мне не говорило, но ощущение такое возникло. И снова я ощутил холодок в спине: холодные серые глаза, точеная фигура и правильные черты, выражение превосходства на лице — все это заставляло меня трепетать. Если вы по натуре мягки как масло — как я, к слову — и при этом с изрядной примесью подхалимства, то вам не устоять перед таким человеком, как Бисмарк. Вы можете обладать всем: приятной наружностью, манерами и осанкой — всем этим я был наделен — но сознаете, что по сравнению с ним вы ничтожество. Если вам доведется, как говорят американцы, перехлестнуться с таким, — мой вам совет: сначала напейтесь. Но я был трезв, поэтому принялся заискивать.

— Знакомство с вами честь для меня, барон, — говорю я, протягивая ему руку. — Надеюсь, вам нравится здесь?

— Мы уже знакомы, и уверен, вы это знаете, — отвечает он, сжимая мою ладонь. Хватка у него была железная; полагаю, он был сильнее меня, а уж людей крепче меня поискать, по крайней мере в физическом смысле. — Припоминаете тот вечер в Лондоне? Там еще присутствовала миссис Джеймс.

— Ну надо же! — прикидываюсь я удивленным. — Так и есть! Конечно, конечно! Что за встреча! Проклятье, вот уж чего не ожидал… Да, барон, я так рад видеть вас. Да… хм. Надеюсь, миссис Джеймс поживает неплохо?

— А я думал, об этом стоит спрашивать у вас, — отвечает он с ехидной улыбкой. — Я не встречал эту… леди с того самого вечера.

— Неужели? Так, так… Я и сам уже давненько ее не видел, — я старался быть любезным и предать прошлое забвению, если ему будет угодно. Он стоял, улыбаясь одними губами, и изучающее смотрел на меня.

— Знаете, — говорит он наконец. — Мне кажется, я видел вас раньше, только не могу вспомнить где. Это необычно, учитывая мою великолепную память. Нет, нет, не в Англии. А вы, случайно, не бывали в Германии?

Я покачал головой.

— Ну что ж, тогда это не представляет интереса, — холодно промолвил он, давая понять, что это я не представляю интереса, и отвернулся.

До этого момента Бисмарк мне не нравился, теперь же я его просто возненавидел, и решил, что если мне представится шанс, в свою очередь, дать ему почувствовать себя ничтожеством, то я этот шанс не упущу.

Том сказал, что Отто большой задавака, и за ужином это полностью подтвердилось. Компания, как вы можете себе представить, подобралась простая и душевная, чисто мужская, поэтому мы без всякого стеснения ели, пили, перебрасывались через столь репликами; все изрядно набрались и не обращали внимания на манеры. Бисмарк жрал как конь и пил не хуже, впрочем, внешних признаков опьянения не выказывал. За едой он говорил мало, но как только пошел по кругу портвейн, вмешался в беседу и вскоре совершенно завладел ей.

Должен признать, это человек не из тех, кого легко игнорировать. Вы скажете, что иностранцу пристало помалкивать да слушать, но это не о нем. Его манера заключалась в следующем: задать вопрос, получить ответ и затем вынести свое суждение. Так, он поинтересовался у Тома, на что похожа местная охота. Тот заметил, что это отличное занятие, и Бисмарк заявил, что намерен попробовать, хотя он и не сомневается, что охота на лис даже в подметки не годится травле кабанов, каковой ему приходилось заниматься в Германии. Имея дело с гостем, никто из нас не стал противоречить, мы только обменялись многозначительными взглядами; и он погнал дальше, распространяясь о том, как великолепна охота в Германии, и как прекрасен он сам, и как много мы теряем здесь, в Англии, из-за отсутствия диких свиней.

Когда он умолк, повисла тягостная тишина, которую Спиди нарушил своим замечанием о том, что мне приходилось охотиться на кабанов в Афганистане. Парни повернулись ко мне, рассчитывая, что я перехвачу разговор у Бисмарка, но не успел я и рта раскрыть, как тот спрашивает:

— В Афганистане? И какими же судьбами вас туда занесло, капитан Флэшмен?

При этих словах все так и рухнули со смеху, а Том, стараясь не дать гостю почувствовать смущение, пояснил, что я воевал там и практически в одиночку выиграл войну. Он зря старался, поскольку Бисмарк и глазом не повел, наоборот — тотчас разродился пространной речью о прусской армии и всем таком прочем, о своей службе в чине лейтенанта, и том, как ему жаль, что в те годы было так мало возможностей, чтобы отличиться.

— Ну, — вмешиваюсь я, — в таком случае был бы рад уступить вам все опасности, что выпадают на мою долю, и милости просим.

Именно такого рода реплики народ обожает слышать из уст героев. Парни заржали, а Бисмарк нахмурился.

— Вы предпочитаете избегать опасностей службы? — удивился он.

— Ну, по крайней мере стараюсь, — говорю я, подмигивая Спиду. Если бы он только знал, как близко это к истине! — Черт побери эту рискованную, неприятную службу. Пули, клинки, ребята режут друг друга почем зря — никакого тебе покоя!

Когда стихли приступы хохота, Том пояснил, что я шучу: на самом деле Флэши — человек недюжинной отваги, не упускающий ни единого шанса сразиться и завоевать славу. Бисмарк выслушал все это, не сводя с меня ледяного взора, и тут, вы не поверите, принялся читать нам лекцию о солдатском долге, о благородной миссии службы Отечеству. Очевидно, он и сам в это верил, настолько торжественно звучали его слова, и только это помогало младшим из нас сохранять серьезное выражение на лицах. Бедолага Том очень переживал, как бы не оскорбить своего гостя, но в то же время Бисмарк его уже совсем достал.

— Господи, и почему дядя не подобрал кого-нибудь другого, чтобы нянчиться с ним? — поделился Том позже со мной и Спидикатом. — Видали вы большего зануду и осла? И как мне вести себя с ним, а?

Нам нечем было ему помочь — про себя я решил держаться подальше от Бисмарка. Он нервировал меня: столько в нем было этого чертова превосходства. В одном Том ошибся: кем-кем, но ослом Бисмарк не был. В нем было что-то общее с тем непревзойденным идиотом — Кардиганом, под началом которого мне пришлось служить в Одиннадцатом гусарском, но сходство это было поверхностным. Та же надменная убежденность в правоте всего, что он говорит и делает; такой человек взирает на мир так, будто тот создан исключительно для него одного. Он прав, и все тут. Но если под блестящим обличьем Кардигана прятался прирожденный тупица, то с Бисмарком было не так. Внутри него скрывался глубокий ум, и тот, кто слышал в его речах лишь монотонные проповеди и подмечал только отсутствие юмора — юмора в нашем понимании слова — и потому почитал его напыщенным дураком, — тот очень сильно заблуждался.

Я старался не пересекаться с ним, но за время краткого визита к Тому Бисмарк все же дважды зацепил меня, и оба раза, кстати, именно в тех вещах, в которых я знаю толк. Будучи по жизни подлецом и трусом, я тем не менее наделен двумя талантами: способностью к иностранным языкам и верховой езде. Я могу в кратчайший срок овладеть практически любым языком, и оседлать любое существо, у которого имеется хвост и грива. Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что Бисмарк почуял во мне эти таланты, и решил уязвить меня именно в них.

Уж и не припомню как, но однажды за завтраком зашел разговор об иностранных языках — обычно темой служили женщины, вино, лошади и кулачные бои, ну, иногда еще такие высокие материи, как возмутительная ставка налога в семь шиллингов с фунта. [X*] Но так случилось, что упомянули и о моей одаренности. Откинувшись в кресле, Бисмарк с ироничным смешком заявил, что этот талант очень полезен для метрдотелей. [XI*]

Я разозлился, попытался придумать какой-нибудь остроумный ответ, да так и не сумел. Потом мне пришло в голову, что можно было многозначительно на него посмотреть и заявить, что это также полезный талант для немецких сводников, но было уже поздно. Кроме того, никогда нельзя быть уверенным, стремится ли Отто поддеть тебя или просто озвучивает свои мысли, так что я просто решил не обращать на него внимания.

Второй случай произошел в день, когда после не слишком удачной охоты мы возвращались домой. Конингем притормозил на вершине небольшого холма, откуда открывался вид на пересеченную местность, на мили протянувшуюся во всех направлениях, и указал на церковь, размытые очертания которой виднелись сквозь предзакатное марево.

— Кто за стипльчез? — спрашивает он.

— Уф, я так устал, — отвечает Том. — Кроме того, скоро стемнеет, и животные могут споткнуться. Я за возвращение домой.

— Стипльчез? — говорит Бисмарк. — А что это?

Ему объяснили, что нужно скакать, не разбирая дороги, прямо к шпилю. Он кивнул и заявил, что это превосходный спорт.

— Вот это молодец! — вопит Конингем. — Вперед, ребята! Флэши, ты в игре?

— Слишком далеко, — ворчу я. Как и Тому, мне не доставляла удовольствия перспектива скакать через изгороди по мокрой траве, да еще в наступающих сумерках.

— Чепуха! — заявляет Бисмарк. — Как, джентльмены, неужто англичане спасуют в своем же собственном спорте? В таком случае, маркиз, остаемся мы с вами?

— Вперед! Талли-ху! — завопил Конингем, и, естественно, остальные ослы помчались за ним. Мне не к лицу было отступать, так что, кляня Бисмарка почем зря, я пришпорил коня и тоже поскакал.

Конингем и следующий за ним по пятам Бисмарк повели стремительную скачку через луга, но пара изгородей задержала их, и мы быстро сели им на хвост. Я держался чуть-чуть позади, поскольку стипльчез в стиле всех этих старомодных сорвиголов, готовых рисковать свой шкурой где только представится возможность — это самый верный из известных мне способов свернуть шею. Если ты внимательно следишь за местностью и наблюдаешь, как прыгают и приземляются лидеры, то можешь пожать все плоды их открытий без риска совершать их самому. Так я проскакал с приятной легкостью с милю или около этого, и вот мы въехали в небольшой лесок с редко стоящими деревьями. Тут я пришпорил своего гунтера и прибавил ходу.

Бывают моменты, которые знакомы каждому наезднику: когда чувствуешь, как твой конь мчится вперед, а ты пригибаешь голову к его гриве и видишь, как перед тобой возникает ров, но знаешь, что тебе все по плечу. Это я чувствовал в тот миг, когда летел за толпой, слыша стук копыт и видя взлетающие из-под них куски влажного торфа, ощущая бьющий в лицо ветер; как сейчас вижу в свете заката алые сюртуки, чувствую запах пропитанной дождем почвы и слышу крики товарищей, подбадривающих друг друга смехом и ругательствами. Боже! Как тогда было здорово — быть молодым, да еще и англичанином!

Мы пронеслись сквозь лесок как отряд атакующих драгун и выскочили на затяжной, идущий вверх склон. До его вершины лидировал Конингем, но как только мы помчались под уклон, пришло время более тяжеловесных парней. Бисмарк обогнал его, я тоже; мы подлетели к живой изгороди. Бисмарк перелетел через нее как птица — ездить он умел, уж можете мне поверить — и я направил своего гунтера к тому же излому и махнул следом за ним. Так я скакал у него на хвосте: сквозь изгороди, заборы, кусты, канавы и рытвины, пока не увидел в полумиле перед собой шпиль. «Теперь, — думаю, — самое время высунуть вперед нос».

Я прибавил. Увидев меня рядом, Бисмарк повернул голову, приподнялся на стременах и взмахнул рукоятью хлыста, но я держался на расстоянии. Когда мы перемахнули через штакетник и оказались на выгоне, отделенном одной-единственной изгородью от пустыря, выходившего прямо к церковному двору, он держался на полкорпуса впереди. Я поравнялся с ним, потом вышел чуть-чуть вперед, приглядывая место для прыжка через изгородь. Она была не из лучших: высокие кусты боярышника перемежались растущими поодаль друг от друга деревьями, отбрасывающими длинные тени на зелень ограды. Было одно местечко, выглядевшее подходящим — боярышник рос там не так густо, и лишь пара жердей загораживала проем. Я дал лошади шенкелей и ринулся туда — кто перемахнет забор первым, тот наверняка победит. По мере приближения я, идя на полкорпуса впереди, сообразил, что прыжок над жердями должен быть добрых футов пять в высоту; мне это не шибко понравилось, не даром Хьюз пишет, что Флэшмен блистал только в тех играх, где не было никакого физического риска. Но ничего не поделаешь: Бисмарк поджимал, так что я стал готовить своего гунтера к прыжку. И тут, откуда ни возьмись, прямо у меня под локтем возникает серый Бисмарка, тоже заходящий на прыжок.

— Дорогу! — ору я. — Это мой прыжок, лопни твои глаза!

Бог мой, он даже бровью не повел, продолжая переть стремя в стремя со мной прямо к изгороди.

— Отвали, черт тебя побери! — снова завопил я, но он только смотрел вперед, стиснув зубы и работая плеткой, и до меня дошло, что нужно осаживать, или же, если мы попытаемся вместе прыгнуть там, где место только для одного, нас ждет жесточайшее столкновение. А раз так, остается только шаг, чтобы переломать все кости; я натянул поводья и одновременно попытался отвернуть от изгороди. Гунтер осадил, и мы проскользнули вдоль изгороди, отделавшись несколькими царапинами, а мистер Бисмарк тем временем с легкостью перемахнул через жерди.

Пока я объезжал забор, ругаясь почем зря, подоспела остальная кавалькада; Бисмарк, спокойный и довольный собой, поджидал нас у ворот церковного кладбища.

— Разве вам не известно, что идущего впереди нужно пропускать? — говорю я, кипя от злости. — По вашей милости мы могли бы переломать себе шеи!

— Ну же, ну, капитан Флэшмен, — отвечает он. — Если это случилось бы, то благодаря вам: с вашей стороны глупо было бросать вызов лучшему наезднику.

— Что? Какого черта вы сочли себя лучшим наездником?

— Я ведь победил. Не так ли?

С уст моих готово было сорваться замечание, что он выиграл нечестно, но тут с радостными воплями подскакали остальные и стали поздравлять его с прекрасной гонкой, и я счел за лучшее промолчать. Он весьма вырос в их глазах. «Чертовски отчаянный парень!», кричали они и хлопали его по спине. Так что я ограничился предложением, что прежде чем в следующий раз участвовать в гонках в Англии, ему стоит выучить правила верховой езды. Остальные весело заржали:

— Точно, Флэш, черт побери! — и принялись подшучивать над моим вспыльчивым характером. Они находились слишком далеко, чтобы разглядеть, как все было, и никто из них даже представить себе не мог, что сорвиголова Флэшмен мог пойти на попятный, но Бисмарк-то знал, и это читалось в его глазах и холодной улыбке.

Но я сквитался с ним еще до конца недели, и если первоначальное мое хамство в Лондоне заронило между нами искорку вражды, то именно этот случай раздул ее в настоящее пламя.

Произошел он накануне отъезда, после того, как мы посмотрели бой между Ником Уордом, чемпионом, и местным боксером. Матч получился на славу: здешнему парню сломали нос и вышибли половину зубов; Бисмарка это весьма заинтересовало, он наблюдал за избиением бедолаги с не меньшим наслаждением, чем я.

Вечером за ужином разговор, естественно, зашел о боксе, и первую скрипку играл старый Джек Галли, о котором я упоминал. Вообще-то Джек был не самый разговорчивый человек, даром что член парламента, но заведи он речь о двух своих пристрастиях: призовых боях и лошадках — любо-дорого послушать. Хотя прошло уже лет тридцать, как ему последний раз приходилось выходить на ринг — и с момента своего ухода он достиг процветания и был хорошо принят в лучших кругах — Джек знал все о лучших боксерах, и мог без конца рассказывать о таких гигантах, как Крибб, Белчер или Бойцовый Петушок. [XII*]