Флэш по-королевски Фрейзер Джордж

Должен признать, я был доволен: даже не предполагал, как здорово все получится. Когда все двинулись к выходу — про «Цирюльника», естественно, забыли — я протиснулся к Ранелагу и поздравил его. Мне не под силу было отплатить ей в таком блестящем стиле, в чем я ему и признался. Он удостоил меня холодного кивка и укатил прочь, напыщенный ублюдок, но я был не в том настроении, чтобы принять это близко к сердцу. Ведь это именно я поквитался с миссис Лолой за ее оскорбления и выходки, так что домой я отправился в самом распрекрасном настроении.

Само собой, с лондонской сценой для нее было покончено. Ламли расторг контракт, и хотя было еще несколько попыток пристроить ее в другие театры, ничего не вышло. Теперь очень многие узнавали в ней миссис Джеймс, и хотя она написала письмо в газету с опровержением этих слухов, никто ей не верил. Через несколько недель актриса пропала из поля зрения, и я полагал, что на этом участие Лолы Монтес в моей жизни закончилось. И скатертью дорожка: великолепная в своем роде любовница, не стану отрицать, и даже сейчас, когда я вспоминаю ее голую в постели, во мне что-то екает — но особой симпатии я к ней не испытывал, поэтому был только рад, что она взяла, да и испарилась.

Но ставить на ней крест оказалось рановато. Хотя и прошло немало лет прежде чем я увидел Лолу снова — причем при самых невероятных обстоятельствах — время от времени в газетах мелькало ее имя. И всегда в разделе сенсаций: у нее, похоже, был просто талант встревать в разные громкие скандалы. Сначала была статья, как она отхлестала плетью полицейского в Берлине, потом он танцевала на столе во время гражданского банкета в Бонне, к вящей ярости нашей королевы и принца Альберта, находившихся там с визитом. Потом давала представление в Париже, и когда публика не слишком тепло приняла ее, она сорвала с себя подвязки и чулки и запулила их на галерку. Потом Лола затеяла бучу на улицах Варшавы, и когда ее попытались арестовать, встретила ищеек выстрелами из пистолетов. Ну и конечно, была масса историй о ее любовниках, в большинстве своем высокопоставленных: вице-король Польши, русский царь (хотя насчет него я не уверен), композитор Лист. [XVIII*] Она сходилась с ним два или три раза, а однажды он сбежал: запер ее в номере отеля, а сам выскользнул через черный ход.

Кстати, позже мы как-то повстречались и обсуждали нашу любезную Лолу, весьма сойдясь во мнениях. Подобно мне, он отдавал ей должное как любовнице, но находил ее слишком неотразимой. «Ее сжигает огонь, — признавался он мне, качая своей седой гривой, — и он так часто опалял меня, о, так часто!» Я сочувствовал ему: меня она побуждала к любви с помощью расчески, в его же случае это был хлыст для собак. А ведь сложения он был вовсе не крепкого, бедный малый.

Так или иначе, эти обрывки слухов долетали до меня время от времени в течение последующих нескольких лет. Большинство из них я провел вдали от Англии — об этом будет рассказано в другой части моих мемуаров, если представится такая возможность. Мои свершения в середине сороковых годов не имеют отношения к настоящей истории, поэтому я пока опущу их и перейду к событиям, прелюдией к которым послужила моя встреча с Лолой и Отто Бисмарком.

IV

Сейчас я понимаю, что если бы я не бросил Спидиката в ту ночь, не нахамил Бисмарку, не подначил Джека Галли поколотить его и, наконец, не отомстил Лоле, настучав на нее Ранелагу, — не будь всех этих «если», мне удалось бы избежать одного из самых невероятных и ужасных приключений в моей жизни. Еще одна замечательная глава не была бы вписана в историю героической карьеры Гарри Флэшмена, и не был бы создан один знаменитый роман.

Конечно, я пережил за свою жизнь слишком много, чтобы удручаться по поводу «но» и «если». С ними ничего не поделаешь, и если в итоге жизни ты размениваешь восьмой десяток, у тебя есть деньги в банке, а в баре выпивка — то ты настоящий болван коли мечтаешь о том, чтобы твоя судьба сложилась по-иному.

В общем, в 1847-м я снова оказался в Лондоне, в своем доме, и с денежками в кармане — моими собственными, к слову сказать, пусть и нечестно нажитыми. Но вряд ли они были грязнее, чем капиталы старого Моррисона, моего тестя, который подкармливал нас, чтобы обеспечить респектабельную жизнь своей «милой крошке». Его «милая крошка», моя Элспет, была рада видеть меня, впрочем, как и всегда. Мы по-прежнему изумительно проводили время в постели, несмотря не ее бесконечные проделки со своими воздыхателями. Да и я перестал переживать на этот счет.

Впрочем, когда я вернулся домой, предвкушая несколько месяцев отдыха, необходимых для того, чтобы восстановить силы после извлечения из моей филейной части пистолетной пули, меня ждал жестокий удар. Мои драгоценные тесть с тещей — мистер и миссис Моррисон из Пэйсли, оказывается, переехали на постоянное место жительство в Лондон. Благодарение Богу, мне не слишком часто приходилось видеть их с того самого момента, как я, тогда молоденький субалтерн гусаров Кардигана, женился на их прекрасной пустоголовой шлюхе-дочери. Меня с ее родителями связывало чувство взаимной антипатии, и с годами оно не ослабело ни у одной из сторон.

Что еще хуже, моего отца не было дома. В минувшие год-два старый хрыч здорово прикладывался к бутылке — а «здорово прикладываться» означало в его случае, что он лакал спиртное все время, пока бодрствовал. Пару раз папашу сбагривали в одно местечко в деревне, где спирты выпаривались из него, а розовые мышки, обгрызавшие пальцы на руках и ногах, оставляли-таки бедолагу в покое — так он, во всяком случае, утверждал — но вскоре эти твари возвращались, и батюшка отбывал в ссылку на новый «курс лечения».

— Милое дельце, — хмыкнул старина Моррисон — это было за обедом в первый вечер по моему возвращению; я бы предпочел оказаться в постели с Элспет, но нам, разумеется, нужно было проявить «вежливость» к ее родителям. — Милое дельце. Он так до могилы допьется, ей-ей.

— Вполне возможно, — говорю я. — Раз его отец и дед сумели, то чем же он хуже?

Миссис Моррисон, приобретшая с возрастом, вопреки ожиданиям, еще большее сходство со стервятником, при этом допущении разочарованно вздохнула, а ее супруг выразил уверенность, что и достойный отпрыск моего батюшки не преминет свернуть на протоптанную предками кривую дорожку.

— Ничего удивительного, — подхватываю я, подливая себе кларета. — У меня по сравнению с ними есть более весомые оправдания.

— И что вы хотите этим сказать, сэр? — вскинулся старик Моррисон.

Я не удосужил себя ответом, так что он разразился тирадой по поводу неблагодарности и развращенности, а также о распутных привычках моих и моей семьи в целом, и закончил излюбленным своим стенанием на судьбу, сведшую его дочь с мотом и подлецом, не способным даже просто жить дома с женой, как подобает христианину, а шляющемуся по всему миру подобно измаильтянину.^[9]

— Погодите-ка, — говорю я, чувствуя, что с меня довольно. — С тех пор как я женился на вашей дочери, мне два раза пришлось бывать за границей по делам службы, и уж по крайней мере после первого из них я вернулся домой, имея за плечами изрядные заслуги. Готов держать пари, что вы не стеснялись направо и налево хвастать своим выдающимся зятем, когда тот прибыл из Индии в сорок втором.

— А толку-то что? — бурчит он. — Кто ты есть? Как был капитаном, так им и останешься.

— Вы не устаете напоминать Элспет в своих письмах, что именно вы содержите нашу семью, наш дом, и прочее. Ну так купите мне новый чин, раз воинские звания так много для вас значат.

— Чтоб тебе провалиться! — заорал Моррисон. — Неужто мало, что я содержу тебя, твоего отца-пропойцу и этот проклятый дом, в котором ты живешь?

— Это верно, — киваю я, — но если вам хочется, чтобы я сделал и военную карьеру, — что ж, это стоит денег, вы же знаете.

— Ха, черта с два ты получишь с меня хоть пенни, — рычит он. — Достаточно уже потрачено на глупости.

Мне показалось, что он глянул при этом на свою кислую супругу, которая фыркнула и слегка покраснела. «Что бы это значило? — думаю я, — неужто она просила купить ей пару эполет? Но в Конную гвардию ее и за деньги не возьмут, ну, разве сержантом-коновалом, не больше».

Больше за обедом, завершившимся в теплой обстановке искренней взаимной неприязни, не было произнесено ни слова; зато ночью перед сном я получил от Элспет кое-какие объяснения. Выходило так, что ее матушка испытывала все усиливающееся беспокойство по поводу перспектив выдать двух сестер Элспет замуж. Старшая была пристроена за одним торгашом из Глазго, и с редким усердием плодила потомство, но Агнес и Гризель оставались в девках. Я выразил мнение, что в Шотландии сыщется довольно искателей приданого, готовых покуситься на деньги ее отца, на что она ответила, что матушка отшила всех. Миссис Моррисон метила выше, говоря, что если уж Элспет сумела отхватить мужа, имеющего знатных родичей и стоящего на полпути в великолепный мир модного общества, то уж Агнес и Гризель и подавно сумеют.

— Да она рехнулась, — говорю я. — Если бы сестры имели твою внешность, у них мог бы появиться хоть полушанс, но один вид твоих дражайших родителей способен распугать всех знатных отпрысков за милю вокруг. Прости, дорогая, но это бред, ты ведь понимаешь.

— Моим родителям, конечно, не хватает достоинств, — заявляет Элспет (выйдя за меня, она сделалась жутким снобом), — тут я не спорю. Но отец очень богат, как тебе известно…

— Послушать его, так это совсем не наша заслуга.

— …ты же знаешь, Гарри, что очень немногие из наших титулованных знакомых способны с пренебрежением взирать на богатое приданое. Мне кажется, что при правильном подходе мама вполне может подыскать для сестер подходящих мужей. Агнес, конечно, не красавица, зато маленькая Гризель очень мила, а образование их почти не уступает моему.

Не так-то легко красивой женщине с голубыми глазами, пышной фигурой и золотистыми волосами придать себе величественный вид, особенно если из одежды на ней только французский корсет, обшитый розовыми ленточками, но Элспет это удалось. В тот миг мной вновь овладело то ревностное обожание, которое я испытывал к ней по временам, несмотря на все ее измены. Мне трудно назвать причину, могу только сказать, что в ней было нечто колдовское, что-то такое по-детски наивное, эта ее задумчивость, ее ясный, непроходимо тупой взгляд. Весьма сложно не любить милых идиотов.

— Раз уж ты так хорошо образована, — говорю я, заваливая ее рядом с собой, — то давай-ка поглядим, чему же ты научилась.

И пока длился этот чрезвычайно строгий экзамен она — Элспет есть Элспет — время от времени изрекала свои обдуманные соображения по поводу шансов миссис Моррисон пристроить своих малышек.

— Так, — говорю я, пока мы восстанавливали силы, — насколько понимаю, от меня не ожидают помощи в их введении в общество. Тем лучше, и дай Бог каждой из них найти себе по герцогу.

Но без меня, ясное дело, не обошлось. Элспет была полна решимости использовать остатки моей популярности на пользу своих сестер, а мне ли не знать: если Элспет уперлась в чем-то, ее уже не свернешь. Завязочка от кошелька была в ее руках, как вам известно, а я не сомневался, что привезенных мною денег при моей привычке жить на широкую ногу надолго не хватит. Так что по возвращении передо мной открывалась не самая блестящая перспектива: старый сатрап далеко — в объятиях эскулапов и белой горячки; папаша Моррисон дома — постоянно гундосит и ко всему придирается; Элспет и миссис Моррисон разрабатывают коварный план: как обрушить двух сестричек на ничего не подозревающий Лондон; и я увяз в этом деле по уши — в том смысле, что мне предстоит повсюду представлять моих очаровательных шотландских родственников. Мне придется волочить папашу Моррисона в свой клуб и стоять за креслом миссис Моррисон на вечеринках, выслушивая, как она излагает какой-нибудь высокородной мамочке рецепт приготовления телячьего рубца по-шотландски. А люди будут говорить: «Видели тестя и тещу Флэши? Они же питаются торфом, разве вы не знаете? И говорят только по-гэльски. Разве их язык можно назвать английским, не правда ли?»

О, я знал, чего мне ждать, и не собирался терпеть все это. У меня мелькала мысль повидать дядюшку Биндли из Конной гвардии и попросить его организовать мое назначение в какой-нибудь полк вне столицы — я тогда не числился на действительной службе, и идея сидеть на половинном жалованье мне совсем не улыбалась. И пока я гадал, что делать, пришло письмо, которое разрешило все мои затруднения, и заодно перекроило карту Европы.

Оно грянуло как гром среди ясного неба, вынырнув из счетов от портных, антипапистских трактатов, подписки на клуб и предложения приобрести железнодорожные акции — обычного хлама. Почему мне запомнились эти бумаги, даже не знаю. Должно быть, у меня извращенная память, потому что содержимое большого белого конверта способно было выветрить все иные воспоминания из любой нормальной головы.

Конверт был шикарный — из бумаги самого лучшего качества, украшен с обратной стороны неизвестным мне дотоле гербом. Тот являл собой щит, разделенный на четыре поля: красное, синее, синее и белое, в которых были помещены меч, коронованный лев, нечто, смахивающее на толстого кита, и алая роза. Ясное дело, отправителем был или кто-то жутко высокородный, или какой-нибудь производитель нового сорта патоки. [XIX*]

Внутри оказалось письмо, в верхней части которого замысловатым шрифтом и в окружении орнамента из розовых купидончиков были вытиснены слова: «Grfin de Landsfeld». «Кто же это, черт побери, может быть? — недоумевал я. — И чего ей от меня надо?»

Письмо я воспроизвожу в совершенной точности, так как оно лежит сейчас передо мной, сильно истрепавшееся и засалившееся, но вполне читабельное. Мне представляется, это было самое удивительное послание за всю мою жизнь — включая даже благодарственный адрес от Джефферсона Дэвиса и отсрочку от исполнения приговора в Мексике. Оно гласило:

Достопочтеннейший Сэр,

Я пишу Вам по поручению Ее Светлости, графини Ландсфельд, которой вы имели честь быть представлены несколько лет тому назад в Londres.^[10] Ее Светлость приказать мне сообщить Вам, что она сохранила самые живейшие воспоминания о Вашей дружбе и желать передать Вам ее сильнейшие благодарности за тот случай.

Я ничего такого не помнил. Хотя мне вряд ли удалось бы перечислить имена всех женщин, которых я знавал, имя некоей иностранной графини уж точно не выскользнуло бы из моей памяти.

Сэр, хотя Ее Светлость не сомневается, что Ваши обязанности есть самого важного и утомительного свойства, она надеется, что Вы изыщете возможность вникнуть в дело, которое я, по ее повелению, изложу здесь перед Вами. Она полагать, что бывшие между вами дружеские связи, не в меньшей мере чем Ваша рыцарственная натура, о которой она сохранила столь приятные воспоминания, побудить Вас помочь ей в деле, имеющем самое деликатное свойство.

Видно, этот малый спятил, подумал я, или же ошибся адресом. Сомневаюсь, что в мире найдется хотя бы три женщины, способных думать обо мне как о рыцаре, даже из близких знакомых.

Ее Милость указать мне потребовать, чтобы Вы как можно скорее после получения этого письма поспешили прибыть в Minga, где услышать из ее собственных уст все детали о службе, которую она так хотеть получить от Вас. Она спешит уверить Вас, что это не составит для Вас ни малейшего труда или затрат, но именно благодаря свойств именно Вашей натуры она чувствовать, что именно Вы из всех ее лучших друзей наиболее подходить для этого дела. Она не сомневаться в тепло Вашего сердца, и что оно сразу же заставить Вас согласиться с ней и действовать так, как подобает настоящий английский джентльмен.

Достопочтенный Сэр, в подтверждение того, что Вы намерены помочь Ее Милости, советую Вам нанести визит в адвокатскую контору Уильям Крейг и сыновья по адресу Уайн-Оффис-корт, Londres, для получения инструкции о Вашем путешествии. Они выдать Вам в дорогу 500 фунтов в золоте и пр. Дальнейшие выплаты будет производиться по мере необходимости.

Сэр, Ее Милость повелевать мне завершить письмо уверениями в самом ее глубочайшем дружеском расположении и в нетерпении удовольствия видеть Вас снова.

Соглашайтесь, уважаемый Сэр, и т. д.,

Р. Лауэнграм, управляющий.

Первой моей мыслью было, что это шутка, сыгранная кем-то, кто не совсем в ладах с головой. Совершенная чепуха: у меня не было ни малейшего представления, кто такая эта «Grfin de Landsfeld» или где находится этот «Minga». Но перечитав письмо несколько раз, я поймал себя на мысли, что будь это подделка, автор постарался бы исковеркать английский язык значительно сильнее и не потрудился бы написать некоторые из предложений без грубых ошибок.

Но если письмо настоящее, то какого дьявола, оно означает? Что это за служба такая (без труда и затрат, заметьте) ради которой некая иностранная титулованная особа готова отвалить мне пятьсот фунтов, и это только в виде первого платежа?

Добрых минут двадцать я глядел на эту штуку, и чем больше думал, тем меньше мне все это нравилось. Уж если я и выучился чему-нибудь за свою треклятую жизнь, так это правилу, что никто, как бы он ни был богат, не станет платить за просто так, и чем больше затраты, тем поганее окажется дельце. Кому-то, пришел я к выводу, хочется крепко насолить старине Флэши, вот только хоть убей не пойму за что. Я не находил в себе качеств, способных пригодиться в делах «самого деликатного свойства» за исключениям таланта к языками и верховой езде. И тут ни слова не говорилось о страшных опасностях, где мог бы пригодиться мой предполагаемый героизм. Да, я оказался в совершеннейшем тупике.

Я всегда старался хранить попавшие мне в руки иностранные книги и памфлеты, такое у меня было хобби, и поскольку наиболее вероятным казалось предположение, что автором является немец, мне не составило труда найти словарь. Оказалось, что «Minga» это диалектное написание города Мюнхена, что в Баварии. Никого знакомых у меня там не было, тем более какой-то «Grafin» или графини; говоря по правде, я вообще из немцев мало кого знал, в Германии никогда не был, и мое знакомство с немецким языком ограничивалось несколькими досужими часами, проведенными несколько лет назад за грамматикой.

Как ни крути, оставался один-единственный способ разгадать эту загадку, так что я отправился на Уайн-Оффис-корт и разыскал контору «Уильям Крейг и сыновья». Я был наполовину готов к тому, что они пошлют меня куда подальше, но нет: меня встретили такими поклонами и расшаркиваньем: прошу сюда, сэр, прошу туда, сэр», будто я был настоящий герцог. Это озадачило меня еще больше. Молодой мистер Крейг усадил меня в кресло; это был скользкий, довольно спортивного вида тип в синем сюртуке и с пышной гривой темных волос — совсем не похож на этих адвокатов из Сити. Когда я показал ему письмо и потребовал рассказать, что ему обо всем этом известно, он одарил меня понимающей улыбкой.

— Ну же, все в порядке, дорогой мой сэр, — говорит он. — На ваше имя оформлен перевод на пятьсот фунтов, нужно только удостоверить личность получателя, но с этим-то у нас проблем не будет, верно? Капитан Флэшмен ведь достаточно известен, ха-ха! Мы все помним его знаменитые подвиги в Китае…

— В Афганистане, — вставляю я.

— Ну да, точно. Перевод отправлен на «Английский банк». Да, все в совершенном порядке, сэр.

— Но кто она, черт побери, такая?

— Какая такая, любезный сэр?

— Это графиня как ее там… Ландсфельд?

От удивления его улыбка сошла с лица.

— Я не понимаю… — говорит он, теребя черную бородку. — Неужто вы хотите сказать, что не знакомы с этой леди? Как же так, ведь ее управляющий писал вам…

— Никогда о ней не слышал, — говорю я, — насколько помнится.

— Так, так, — говорит он, удивленно глядя на меня. — Это черт… очень удивительно, скажу я вам. Вы уверены, дорогой сэр? Не говоря уж о письме, содержащим, как мне кажется самые… ну, сердечные приветствия. Да уж, уверен, что в Англии не найдется ни одного человека, который не слышал бы о прекраснейшей графине Ландсфельд.

— Так вот, тот самый человек перед вами, — отвечаю я.

— Не могу поверить, — вопит он. — Как, вы не слышали о Червонной Королеве? О Ла Белль Эспаньоль? О повелительнице, разве что не коронованной, Баварского королевства? Уважаемый сэр, да весь свет знает о донье Марии де… куда оно опять запропастилось? — он зашуршал бумагами — а, вот: донье Марии де Долорес де лос Монтес, графине Ландсфельд. Ну же, сэр, ну…

Поначалу это имя ничего мне не сказало, но потом меня осенило.

— Де лос Монтес? Не о Лоле Монтес, случаем, идет речь?

— О ком же еще, сэр? Близком друге — на самом деле, многие говорят более чем друге — короля Людвига. Да ведь газеты никогда не испытывают недостатка в сенсациях, связанных с ней, каких-нибудь свежих скандалах… — он продолжал трещать, идиотски ухмыляясь. Но я не слушал его. Голова у меня шла кругом. Лола Монтес, моя Розанна — графиня, некоронованная королева, любовница короля? И она пишет мне, предлагая значительную сумму. Ей-ей, мне требовалось больше информации.

— Простите меня, сэр, — говорю я, прерывая поток его излияний. — Меня смутил титул, поскольку мне никогда не приходилось о нем слышать. Когда я знавал Лолу Монтес, она была просто миссис Джеймс.

— Ах, дорогой мой, мой дорогой сэр, — говорит он, изменившись в лице. — Те дни остались далеко позади! Вообще-то наша фирма представляла интересы миссис Джеймс несколько лет тому назад, но мы никогда не вспоминаем об этом! О нет, ни в коем случае! Но графиня Ландсфельд — дело другое — эта дама имеет совсем другой коленкор, ха-ха!

— Когда она получила титул?

— Ну, несколько месяцев назад. Разве вы не…

— Я был за границей, — говорю я. — До этой недели я почти год не читал английских газет. Конечно, о выходках Лолы Монтес мне за минувшие три года доводилось слышать, но об этом — ни слова.

— Ну и как вам, а? — заявляет он, буквально излучая похабство. — Знаете ли, мой дорогой сэр, ваша подруга — ха-ха — весьма влиятельная леди, в самом деле! Все королевство у нее под каблуком, она назначает и смещает министров, командует политиками — и сеет раздор по всей Европе, поверьте моему слову! Ходят слухи — да, в одной газетенке даже появилась статья, где ее назвали современной Мессалиной, — он понизил голос и склонил свое сальное лицо поближе ко мне, — об ее охране из отборных молодых людей, представляете, сэр? Она путешествует по загранице с отрядом кирасир, скачущих за ее каретой, и травит собаками тех, кто посмеет оказаться у нее на пути — о, одного несчастного, не снявшего перед ней шляпу, сэр, едва не засекли до смерти! Правда-правда, сэр. И никто не решается сказать ей «нет». Король от нее без ума, придворные и министры перед ней трепещут, студенты ее боготворят. Да, сэр, она настоящая сенсация!

— Так, так, — говорю. — Малютка Джеймс, значит.

— Умоляю, сэр! — возопил он. — Не упоминайте это имя. Графиня Ландсфельд — вот ваша знакомая, да простите мне смелость напомнить вам об этом.

— Ну, хорошо, пусть так, — киваю я. — Скажете, чего она от меня хочет?

— Мой дорогой сэр, — говорит он, ухмыляясь. — Дело весьма деликатное, понимаете? Ну кто я такой, чтобы говорить об этом вам? Ха-ха. Почему бы вам не отправиться в Баварию и не услышать все подробности «из ее собственных уст»?

Об этом я и сам себя спрашивал. Мне, конечно, не верилось: Лола — королева? Прямо в голове не укладывается. Но то, что Лола просит меня о помощи — это когда наша последняя встреча ознаменовалась обменом «любезностями» и метанием ночных горшков, не говоря уж о фуроре в театре, где она явно видела меня среди разоблачителей? Конечно, мне ли не знать о переменчивости женщин, но я сомневался, что она способна вспоминать обо мне хоть с тенью теплоты. И все-таки ее письмо дышало едва не раболепием, и уж если не слова, то дух его явно был продиктован ей. Возможно, она решила предать прошлое забвению — на свой лад Лола была благородным созданием, как и большинство шлюх. Но почему? Что она надеется получить от меня — ведь из моих способностей ей известны только мои альковные подвиги. Не собирается ли maitresse en titre^[11] возвести меня в ранг своего любовника? В моем воображении, всегда крайне богатом по части амурных картин, уже представал величественный образ Флэши — Красы Гарема… Но нет. Хотя самомнением я обделен не был, мне не верилось, что в окружении всех этих юных жеребцов из дворцовой охраны она станет скучать по моим шикарным бакенбардам.

Но вот сидит адвокат, уполномоченный ею вручить мне в качестве аванса пятьсот фунтов на дорогу до Мюнхена — это в десять раз больше суммы, необходимой для такого путешествия. Все это было лишено всякого смысла — если только она не влюблена в меня. Но это чушь: я неплохо поразвлек ее с недельку, но не более того, уж это точно. Что же за услугу мог я ей оказать, да еще такую важную?

У меня чутье на риск: то недоброе предчувствие, которое охватило меня при первом прочтении письма, завладело мной опять. Будь у меня хоть капля здравого смысла, ей-богу, я порекомендовал бы этому сальному мистеру Крейгу убираться куда подальше и перевод с собой захватить. Но даже величайший трус не обращается в бегство, пока не увидит первых признаков опасности, а их не было и в помине, если не принимать в расчет инстинкт. Но ему я мог противопоставить заманчивую перспективу слинять от моих проклятых родственничков — о, боже! — и от ужаса сопровождать их в обществе, и получить изрядную сумму сейчас, а в последствие еще большую. И вдобавок удовлетворить свое любопытство. Если я отправлюсь в Баварию и дело покажется более скверным, чем представляется сейчас — всегда ведь можно сделать ноги. А мысль о новой встрече с Лолой — «знойной» и «дружелюбной» Лолой — распаляла самые потайные мои желания: если судить по рассказам Крейга, будь они хоть наполовину правда, жизнь при дворе доброго короля Людвига^[12] была развеселая. Мне уже мерещились дворцовые оргии в древнеримском стиле: старина Флэши возлежит словно султан, Лола склоняется над ним, рабы подносят чаши с растворенным в вине жемчугом, а чернокожие евнухи стоят наготове, вооруженные огромными позолоченными расческами. И пока трезвый рассудок нашептывал мне, что где-то здесь кроется западня, я до поры не мог разглядеть никаких признаков этой ловушки. Поживем — увидим.

— Мистер Крейг, — говорю я, — где можно обналичить мой перевод?

V

Слинять из Лондона не доставило особых проблем. Элспет немного подулась, но когда я дал ей глянуть — очень бегло — на подпись Лауэнграма и конверт письма, подкрепив это выражениями типа «особое военное подразделение в Баварии» и «заграничная дворцовая служба», она совершенно оттаяла. Идея, что я буду вращаться в высших сферах, льстила ее незамутненному знанием уму; она чувствовала неосознанную гордость от того, что окажется сопричастна этому.

Моррисонам все это, разумеется, не понравилось, и старый скряга начал плести про безбожных бродяг, уподобив меня Картафилу,^[13] который, надо думать, оставил по штанам и рубашке в каждом городе Древнего мира. По его словам, в меня вселился демон, не дающий покоя, и он проклинает тот день, когда согласился выдать свою любимую дочь за беспутного проходимца, не имеющего даже тени понятия о супружеском долге.

— Ну раз так, — говорю я, — то чем дальше я от нее окажусь, тем больше удовольствия вам доставлю.

Он оторопел от такого цинизма, но в тайне, думаю, был согласен. Побурчав напоследок про плохой конец, неизбежно ожидающий змеиное отродье, он оставил меня собирать вещи.

Их было не слишком много. Военная служба учит путешествовать налегке, и мне хватило пары чемоданов. Я захватил с собой свой старый вишневый мундир — самую эффектную форму, в которую когда-либо одевался солдат — поскольку чувствовал, что она поможет произвести впечатление; в остальном ограничился самым необходимым. В число последнего попали, после некоторого раздумья, дуэльные пистолеты, презентованные мне оружейником после истории с Бернье. Оружие было превосходное, достаточно точное в руках хорошего стрелка, и для того времени, когда револьверы еще считались экспериментальной игрушкой, являлось последним словом техники.

Но я колебался, брать ли их. По правде говоря, мне не хотелось верить, что они могут понадобиться. Пока ты молод, горяч и стоишь на пороге приключений, для тебя кажется важным, чтобы оружие было всегда под рукой, потому как тебя обуревают романтические картины его применения. Даже я ощущал трепет, когда впервые сжимал в руке рукоять сабли на тренировках Одиннадцатого легкого драгунского, и воображал, как крушу ею наповал орды жестоких, но вежливо подставляющихся под удары врагов. Но когда вам приходится видеть рассекшую тело глубокую рану или раздробленные пулей кости, все мечтания как рукой снимает. Задумчиво взвешивая пистолеты в руках, я думал, что, беря их, допускаю тем самым возможность своей собственной насильственной смерти или увечья в ходе грядущих событий. Как видите, в своем развитии как труса я поднялся на новую ступень. Но хоть оружие и наводило на неприятные мысли, с пистолетами было как-то приятнее, поэтому я упаковал и их. Заодно взял с собой и небольшой морской нож. Конечно, это не подходящее оружие для англичанина, но чертовски удобная вещица для самого разного рода дел. Опыт научил меня тому, что нужда в оружии возникает редко, но уж если возникает, то ощущается как ни в чем другом.

Итак, повидавшись на прощание с дядей Биндли в Конной гвардии — тот едко заметил, что британская армия сможет обойтись без моих услуг еще некоторое время, — и зашив в пояс половину от пятисот фунтов (другая половина была положена на хранение в банк), я был готов тронуться в путь. Оставалось только одно дело. Я потратил целый день, разыскивая по Лондону немецкого лакея, а когда нашел, предложил ему оплатить дорогу домой и выдать хорошую премию при условии, что он согласится ехать вместе со мной. Немецкого языка я не знал совершенно, но, учитывая мой талант, не сомневался, что за время пути до Мюнхена уже смогу хотя бы немного болтать на нем. Я уже не раз говорил, что идеальный способ выучить иностранный язык — учить его в постели со шлюхой, но когда он недоступен, то умный попутчик может послужить не хуже. Овладение иностранной речью всегда давалось без труда, чему я весьма рад.

По счастливой случайности малый, которого я нашел, оказался баварцем, и запрыгал от радости, узнав про шанс вернуться домой. Звали его, как помнится, Гельмут, впрочем, не это важно: мне с ним очень Повезло. Как все немцы, он был одержим старательностью, и, узнав о моем желании, принялся с энтузиазмом удовлетворять его. Час за часом: на корабле, на поезде, в экипаже, он разговаривал со мной, повторял слова и предложения, выправлял мое произношение, разъяснял правила грамматики, но самое главное — научил меня самому важному — чувствовать ритм языка. Похоже, этим умением наделены лишь немногие счастливчики, и я из их числа. Дайте мне ухватить ритм, и я смогу понять сказанное человеком, даже если не знаю слов, которые он употребил. Я не хочу сказать, что выучил немецкий за две недели, но к концу этого времени мне уже по силам оказалось пройти свой собственный простейший тест, который заключается в умении задать местному жителю вопрос: «Скажи мне, только медленно и членораздельно, каковы взгляды твоего отца на крепкие напитки (религию, лошадей или иное что придет на ум)», — и достаточно ясно уразуметь ответ. Гельмут был поражен моими успехами.

Ехали мы не спеша, тем более что по пути лежал Париж, город, который мне так давно хотелось посетить, ибо я был наслышан, что распутство возведено там в ранг высокого искусства. Меня ждало разочарование: шлюхи по всему миру одинаковы, и парижские ничуть не лучше других. От французов меня воротит с души, и причем давно. Уж на что я выродок, так они еще хуже. И не только в физическом смысле — у них мозги извращенные. У многих иностранцев изо рта воняет чесноком, у лягушатников же им несет даже от мыслей.

Вот немцы совсем другие. Не будь я англичанином, я хотел бы быть немцем. Они говорят что думают, а это редкость, и все у них в образцовом порядке. Каждый немец знает свое место и не рыпается, и пресмыкается перед тем, кто выше его, из-за чего эта страна очень хороша для джентльменов и хамов. В мои юные годы в Англии, дозволив себе грубость к кому-то из рабочего люда, запросто можно было схлопотать в глаз, зато в Германии все нижестоящие раболепны как ниггеры, только с белой кожей. Вся страна прекрасно дисциплинирована и организована, прибавьте к этому покорность населения — и вы получите лучших в мире солдат и рабочих. Что мой приятель Бисмарк и доказал. В основе этих качеств лежит, разумеется, глупость, ибо умного человека не очень-то заставишь воевать или работать. Сейчас от немцев стонет весь мир, но поскольку мы ближе к ним, чем кто-либо другой, то вполне можем пользоваться этим себе во благо.

Впрочем, все вышеописанное мне еще предстояло открыть, хотя из знакомства с Гельмутом за время путешествия я уже был склонен к подобным выводам. Кстати, не стану утомлять вас детальным описанием нашей поездки: ничего необычного не случалось, главное мое беспокойство заключалось в опасении, не подхватил ли я сифилис в Париже. Оказалось, что нет, но с тех пор я зарекся по возможности держаться подальше от французов.

Прибыв в Мюнхен, я сразу почувствовал симпатию к этому городу. Чистенький, аккуратный, цены существенно ниже чем у нас (пиво стоит пол пенни за пинту, а слугу можно нанять за два шиллинга в неделю), народ вежливый и услужливый, а нравы, если верить приобретенному в Лондоне путеводителю, «весьма свободные». Самое место для старины Флэши, решил я, и стал искать, где бы остановиться. Я совсем потерял бдительность: нетерпение возобновить знакомство с Лолой и узнать, чего же ей таки от меня понадобилось, начисто вытеснили все сомнения, терзавшие меня в Лондоне. Хуже того: знай я, что поджидает меня за углом, то бросился бы со всех ног в Англию, и был рад, что в состоянии драпать.

В Мюнхен мы прибыли в воскресенье; рассчитав Гельмута и найдя отель на Терезиенштрассе, я стал обдумывать свой первый шаг. Проще простого было выяснить, что Лола обитает в собственном дворце, который обезумевший от любви Людвиг выстроил специально для нее на Барерштрассе. Можно было просто заявиться туда и известить о своем прибытии. Но никогда не стоит пренебрегать разведкой, поэтому я решил послоняться пока часок-другой по улицам и ресторанам, послушать о чем говорят. Может быть, даже удастся выведать причину ее заинтересованности во мне.

Я побродил по прелестным улочкам, осмотрел Хофгартен и великолепный Резиденц-палас, в котором обитал король Людвиг, попил превосходного немецкого пива в одной из их забегаловок под открытым небом, а тем временем навострил ушки, пытаясь уловить, о чем толкуют люди. Трудно представить себе жизнь более спокойную и умиротворенную: несмотря на позднюю осень, светило солнце, дородные важные бюргеры в сопровождении миловидных жен или сидели, потягивая пиво и попыхивая внушительных размеров трубками, или же чинно прогуливались по мостовой. Никто не спешил, за исключением прислуги, тут и там группки молодых людей в длинных плащах и ярких шляпах — их я принял за студентов — весело смеялись, немного оживляя картину, в остальном же это был сонный, спокойный вечер. Казалось, сам Мюнхен довольно щурится на мягкое солнышко и вовсе не ожидает беспокойства ни с какой стороны.

И тем не менее разыскав французскую газету и пообщавшись с людьми, говорящими на французском или английском, мне удалось выведать кое-какие слухи. Выяснилось, что не меня одного интересует Лола: добрые мюнхенцы толковали о ней не меньше, чем британцы о погоде — и при этом в схожем ключе — что-де она плоха и обещает стать еще хуже, но поделать тут ничего нельзя.

Она, как кажется, олицетворяла собой верховную власть Баварии. Людвиг был у нее под пятой, она сместила враждебный себе кабинет ультрамонтанов^[14] и назначила министрами своих ставленников, и даже факт, что Лола была закоренелой протестанткой, не мог помочь католической иерархии в борьбе против нее. Профессура, имевшая тут гораздо больший вес, чем у нас в Англии, единодушно выступала против нее, среди студенчества же царил жестокий раскол. Часть ненавидела и проводила манифестации у нее под окнами, зато остальные, называвшие свою партию «Аллемания», провозгласили себя ее защитниками и повсюду нападали на своих оппонентов. Кое-кого из этих молодых людей мне показали: их выделяли алые шляпы. Парни это были крепкие, сплоченные и хладнокровные, они расхаживали с важным видом и громко разговаривали; прохожие старались поскорее убраться у них с дороги.

Так или иначе, подчинив себе Людвига, Лола себе не изменила, и если верить франкоязычному журналисту, чью статью я читал, ее возвышение наделало много шума за пределами Баварии. Ходили слухи, что она — агент Пальмерстона,^[15] засланный с целью организовать революцию в Германии; многие государства, напрягающие все силы в борьбе с нарастающим по всей Европе недовольством общественности, воспринимали Лолу как серьезную угрозу стабильности старых режимов. Было произведено по крайней мере одно покушение на нее; Метгерних, архиреакционный повелитель Австрии, предпринял попытку заставить Лолу покинуть Германию по добру по здорову. Секрет в том, что в те дни мир стоял на пороге величайшей революции: мы оказались на рубеже между старой эрой и новой, и все, что являлось фактором беспорядка и нестабильности, вызывало резкое неодобрение властей. Так что Лолу не жаловали: газеты поливали ее грязью, священники клеймили в проповедях как Иезавель и Семпронию,^[16] а обыватели почитали ее за дьявола в человеческом обличье — и то, что обличье это было прекрасным, только усугубляло гнев.

На этом профессор Флэшмен заканчивает лекцию по истории, по большей части списанную из учебника, но кое-что из вышеприведенного сделалось для меня очевидным уже в тот первый день в пивных Мюнхена.

В одном я был точно убежден, и история это подтвердила: что бы там ни говорили, простые люди в Лоле души не чаяли. Они могли качать головой и бросать укоризненные взгляды, когда ее конный эскорт прокладывал себе путь среди толпы протестующих студентов; могли выражать неодобрение, слыша об оргиях во дворце на Барерштрассе; могли издавать вопли ужаса, когда «Аллемания» порола хлыстом какого-нибудь редактора и громила его издательство — но в глубине душе они любили Лолу, при всей ее вычурности и грубости. Женщин же тешила мысль, что особа одного с ними пола сумела поставить на уши всю Европу. Каждый раз когда непосредственная и темпераментная Монтес затевала новый скандал, много находилось таких, кто думал про себя: «Вот так вам и надо», — но мало кто осмеливался говорить это вслух.

Так какого же дьявола ей нужно от меня? Впрочем, затем я и приехал в Мюнхен, чтобы узнать. В тот воскресный вечер я нацарапал записку, адресованную управляющему Лауэнграму, сообщив, что нахожусь здесь и жду его распоряжений. Затем прогулялся к Резиденц-Палас и полюбовался на портрет Лолы в публичной галерее — так называемой «Галерее красавиц», куда Людвиг собирал изображения самых прекрасных женщин своего времени. Там можно было встретить принцесс, графинь, актрис, даже дочь мюнхенского городского глашатая; среди них красовалась Лола в непривычном образе, похожая на монахиню из-за своего черного платья и постного выражения лица. [XX*] Под портретом было помещено сочиненное королем стихотворение (он был одаренным поэтом), заканчивающееся следующими строчками:

Что ж, возможно, ему виднее. Подумать только: несколько лет назад ее, нищую танцовщицу, с позором гнали с лондонских подмостков!

Учитывая истерический характер письма Лауэнграма, я рассчитывал попасть во дворец Лолы уже в понедельник, но прошел день, другой — тишина. Но я ждал, не покидая отеля, и в среду поутру был вознагражден за терпение. Я был в своей комнате и заканчивал завтрак, еще не сняв халата; тут в коридоре послышался шум, и появился лакей, доложивший о прибытии некоего фрайгерра фон Штарнберга. Снова топот и звяканье, и за лакеем возникли два кирасира, занявшие места по обе стороны моей двери. Пройдя между них, в комнату стремительно вошел человек — щеголеватый молодой, одаривший меня белозубой улыбкой и протянутой для пожатия рукой.

— Герр риттмайстер Флэшмен? — спрашивает он. — Моя иметь привилегия приветствовать вас в Бавария. Штарнберг, очень сильно к вашим услугам. — Он щелкнул каблуками и поклонился. — Простите мне мой французский, но он лучше чем мой английский.

— И уж, во всяком случае, лучше, чем мой немецкий, — отвечаю я, пристально разглядывая его.

Лет около двадцати, среднего роста, очень стройный, с правильным, приятным лицом и намеком на усики на верхней губе. Уверенный, изящный джентльмен, облаченный в мундир и бриджи некоего гусарского полка, как я понял по наброшенному на плечо ментику и висящей на бедре легкой сабле. Он тоже внимательно изучал меня.

— Драгун? — поинтересовался он.

— Нет, гусар.

— В таком случае, английские строевые лошади должны быть очень крепкий, — хладнокровно замечает он. — Но это не важно. Простите мой профессиональный интерес. Я помешал ваш завтрак?

Я заверил его, что нет.

— Отлично. В таком случае будьте любезны одеваться. Нельзя больше терять время. Лола не любить ждать. — Он закурил чируту и стал оглядывать комнату. — Проклятое место — эти отели. За ничто не согласился бы жить в таком.

Я сказал, что проторчал здесь добрых три дня, на что он рассмеялся.

— Ну, девушки есть девушки, — говорит, — нельзя заставить их торопиться ради мужчин, в то время как они от нас только этого и ждать. Лола не отличима от прочих — в этом отношении.

— Похоже, вы хорошо ее знаете, — говорю я.

— Достаточно хорошо, — небрежно бросает он, присаживаясь на край стола и покачивая лакированной туфлей.

— Я хотел сказать, для посыльного, — продолжаю я, надеясь немного сбить с него спесь. Но он только ухмыльнулся.

— Ну, для леди — любой каприз, разве не так? При необходимости я исполнять и иные обязанности. — И он одарил меня совершенно невинным взглядом голубых глаз. — Не хочу торопить вас, старый дружище, но мы терять время. Мне все равно, но ей — нет.

— Нам ни к чему ее злить.

— Вот именно. Уверен, вы иметь представление о леди с настоящим южным темпераментом. Бог мой, я бы сойти с ума, будь она моей жена. Но хвала небесам, это не так. У меня не хватать духа выносить ее вспышки гнева.

— Неужели?

— Ни ее, ни вообще чьи-либо, — заявил фон Штарнберг и принялся расхаживать по комнате, насвистывая себе под нос.

Как правило, самоуверенные люди меня раздражают, но не так-то просто было осадить этого молодого хлыща, и внутренний голос подсказывал, что ничего доброго из этого не выйдет. Предоставив ему хозяйничать в моей гостиной, я нырнул в спальню и стал одеваться, решив облачиться в свой вишневый мундир с расшитым золотым шнуром доломаном и лосинами. При моем появлении Штарнберг окинул форму удивленным взглядом и присвистнул.

— Шикарный мундирчик, — говорит он. — Честное слово. Ради такого Лоле стоило подождать немного.

— Скажите-ка, — говорю я. — Вам, похоже, многое известно: зачем, по вашему мнению, она послала за мной? Полагаю, вы в курсе ее поступка.

— Ну, конечно, — кивает он. — Раз вы знать Лолу, то советую вам взглянуть в зеркало: разве вы не находить там ответ?

— Идемте же, — говорю я. — Я тоже знаю Лолу, и не стану скромничать насчет своих достоинств, но вряд ли она стала бы тащить меня из Англии только для того…

— Почему нет? — говорит Штарнберг. — Тащить же она меня из Венгрии. Ну, так мы идем?

Мы вышли на улицу — кирасиры следовали за нами по пятам — и сели в ждавшую у дверей карету. Когда он усаживался рядом со мной, рука его легла на раму окна, рукав задрался, и я заметил белеющий на запястье шрам от пули. Мне пришло в голову, что этот фон Штарнберг гораздо более серьезный тип, чем кажется на первый взгляд; пока мы шли, я обратил внимание на настоящую кавалерийскую выправку, твердую походку, и вообще, несмотря на юные годы, ощущалась в нем какая-то уверенность, присущая человеку гораздо более зрелых лет. С таким нужно держать ухо востро, решил я.

Дом Лолы располагался в лучшей части Мюнхена, рядом с Каролинен-плац. Я говорю «дом», хотя по правде это был небольшой дворец, построенный личным архитектором короля Людвига без оглядки на расходы. Нужно было видеть это сооружение, сияющее новизной, похожее на сказочный замок из Италии с его облаченными в мундиры стражниками у ворот и зарешеченными окнами (предосторожность против враждебной толпы), великолепными садами, развевающимся на крыше флагом. Зрелище заставило меня подивиться, как же высоко взлетела эта женщина. Роскошь эта подразумевала не только деньги, но и власть — власть безграничную. Так зачем же ей понадобился я? У нее не могло возникнуть нужды во мне. Может, ей хочется рассчитаться со мной за то, что я сидел в ложе Ранелага, когда ее со свистом турнули со сцены? Она способна на все. В тот миг, глядя на ее дворец, в душе я проклинал себя за то, что приехал — страх всегда готов расцвести пышным цветом в груди труса, особенно если совесть у него не чиста. Коли на то пошло, при ее всемогуществе и мстительности, дело может обернуться крайне нежелательным образом…

— Вот мы и прибывать на место, — провозгласил Штарнберг. — Пещера Аладдина.

Сравнение было вполне уместным. Тут же подскочили слуги, помогая нам выйти из кареты, в холле нас встретили новые стражники: кругом начищенная сталь и яркие ливреи, а от роскоши интерьеров просто дух захватывало. Мраморный пол блестел, как стекло, стены украшали дорогие гобелены, в громадных зеркалах отражались альковы с белокаменными статуями и изящной мебелью, над лестницей висела люстра — по виду, из чистого серебра — все сияло, подразумевая наличие целой армии прислуги, трудящейся не покладая рук.

— Ну, вот вам ее скромный уголок, смею заверять, — объявил Штарнберг, пока мы сдавали свои кивера лакею. — А, Лауэнграм, вот риттмайстер Флэшмен. Графиня принимает?

Лауэнграм оказался шустрым маленьким человечком в придворном облачении, с узким, невыразительным лицом и цепким взглядом. Он приветствовал меня на французском — позже я уяснил, что этот язык был здесь в ходу благодаря плохому немецкому Лолы — и проводил нас вверх по лестнице (минуя по пути новых лакеев и стражников) в приемную, полную картин и людей. Я на такие вещи смотрю глазом солдата и могу заявить, что ценностей в этой комнате хватило бы на содержание целого полка, включая коннозаводческую ферму. Стены были обиты шелком, а позолоты на рамах с лихвой достало бы для работы небольшого монетного двора.

Народ здесь тоже был не из простых: придворные и военные в мундирах всех цветов радуги, и несколько весьма прелестных женщин среди прочего. При нашем появлении разговоры смолкли; будучи выше Штарнберга на три дюйма, я, не смущаясь, выкатил грудь колесом, подкрутил усы и обвел собравшихся высокомерным взглядом. Не успел он представить меня и нескольким близстоящим, как дверь в дальнем конце комнаты распахнулась, и оттуда выскочил, пятясь задом и спотыкаясь, какой-то коротышка.

— Это бесполезно, мадам! — яростно протестовал он, обращаясь к кому-то на том конце комнаты. — Я не располагаю такой властью! Главный викарий не разрешит! Ach, no, lieber Herr Gott!^[17]

Ему пришлось отпрянуть, ибо мимо просвистело что-то из посуды, вдребезги разбившись о мраморный пол. В следующий миг в дверях появилась сама Лола. При виде ее сердце мое бешено забилось.

Ее благородный гнев был так же прекрасен, как в тот достопамятный мне день, только на этот раз она была одета. И хотя вспышки ярости у Лолы происходили так же внезапно, как и раньше, теперь ей гораздо лучше удавалось владеть собой. По крайней мере не было никаких криков.

— Можете передать доктору Виндишманну, — говорит она, и в ее хрипловатом голосе явственно читаются нотки презрения, — что если лучшей подруге короля хочется иметь свою личную часовню и исповедника, она их получит. И пусть он постарается, если вообще ценит свою должность. Или он решил потягаться со мной?

— О, мадам, прошу, — взмолился коротышка. — Просто будьте рассудительны! Ни один священник в Германии не сможет исповедовать вас. Помимо прочего, вы же лютеранка, и…

— Лютеранка? Чушь! Я фаворитка короля, вот что вы хотите сказать! Вот почему ваш начальник позволяет себе дерзость глумиться надо мной. Пусть поостережется, да и вам тоже не помешает. Лютеранка не лютеранка, фаворитка не фаворитка, но раз я решила заиметь свою часовню, я ее получу. Слышите? И если надо, сам главный викарий станет моим духовником.

— Мадам, прошу вас, умоляю! — коротышка едва не плакал. — За что вы меня так? Это же не моя вина. Доктор Виндишманн возражает только против личной часовни и исповедника. Он говорит…

— Так, и что же он говорит?

Коротышка замялся.

— Говорит, — выпалил он, — что если вам приспичит покаяться в любом из ваших бесчисленных грехов, то в Нотр-Дам есть общественная исповедальня. — Голос его сорвался почти на писк. — Его слова, мадам! Не мои! О, Боже, смилуйся!

Стоило ей сделать решительный шаг в его сторону, как коротышка обхватил руками голову и бросился бежать что есть мочи, только каблуки застучали по ступенькам лестницы. Лола притопнула ногой и рявкнула ему вслед: «Проклятый ханжа-папист!», на что собрание подпевал из передней откликнулось дружным хором сочувственных реплик:

— Дерзкий иезуит!

— Невыносимое оскорбление!

— Какая наглость!

— Старый идиот! (это была лепта Штарнберга).

— Как невероятно заносчивы эти прелаты, — заявил стоявший рядом со мной дородный розовощекий мужчина.

— Я сам принадлежу к англиканской церкви, — говорю я.

Эти слова обратили на меня внимание всех присутствующих. Лола заметила меня, и гнев постепенно испарился из ее взора. Несколько секунд она разглядывала меня, потом улыбнулась.

— Гарри Флэшмен, — говорит она и протягивает мне руку — но на манер, как это делают монархи: ладонью вниз, указывая на пространство между нами. Я подхватил игру, вышел вперед и поднес ее руку к губам. Если ей взбрело в голову поиграть в Добрую Королеву Бесс, кто же против?

Она не спешила высвободить руку, глядя на меня со своей головокружительной улыбкой.

— Полагаю, ты стал даже еще привлекательнее, чем был, — говорит она.

— Могу сказать тоже самое о тебе, Розанна, — отвечаю я, галантный донельзя. — Но «привлекательнее» — слишком слабо сказано.

Уж поверьте, я вовсе не преувеличивал. Я уже говорил, что в момент нашей первой встречи она показалась мне самой красивой девушкой, которую мне приходилось встречать, не изменилось мое мнение и теперь. С тех пор ее фигура сделалась более пышной, и поскольку на ней была легкая сорочка из красного шелка, а под ней явно ничего более, я мог убедиться в этом без труда. Эффект ее приближения был головокружительным: волнующие голубые глаза, правильный рот и зубы, белоснежная шея и плечи, роскошные черные волосы — о да, она по праву занимала свое место в галерее короля Людвига! Но если она сделалась более зрелой со времен нашей последней встречи, то изменения коснулись не только внешности. В ней появились статность и царственность: и ранее при виде ее у вас перехватило бы дыхание — теперь это произошло бы не только из желания, но и из благоговения.

Я уже пожирал ее глазами, но тут вмешался Штарнберг.

— Розанна? Что это означать, Лола: ласковый кличка?

— Не ревнуй, Руди, — говорит она. — Капитан Флэшмен мой старый, очень близкий друг. Он познакомился со мной задолго до всего этого, — она взмахнула рукой вокруг себя. — Мы дружили еще в те времена, когда я была никому не известной бедной девушкой в Лондоне.

Она подхватила мою ладонь обеими руками, подтянула меня к себе и поцеловала, улыбаясь своей прежней дьявольской улыбкой. Ага, раз она именно так предпочитает припомнить старого знакомого, тем лучше.

— Послушайте все, — воззвала Лола, и в зале воцарилась мертвая тишина. — Риттмайстер Флэшмен — не просто самый сердечный мой друг среди всех англичан — а среди моих знакомых имеются, как вам известно, весьма высокородные особы — но и самый храбрый воин британской армии.

— Вы видите его награды, — она потянулась ко мне, чтобы прикоснуться к моим медалям, и при появлении рядом с моим лицом двух почти обнаженных, округлых грудей во мне колыхнулось нечто весьма приятное. Лола всегда гордилась своей грудью, и меня так и подмывало ее ущипнуть. [XXI*]

— Кому еще приходилось видеть молодого капитана с пятью медалями? — продолжала она, и по комнате прокатился шепот восхищения. — Так вот, имейте в виду: он достоин уважения не только потому, что является моим гостем. Во всей Германии не найдется солдата, имеющего такую высокую репутацию воителя за христианскую веру.

Мне хватило здравого смысла принять вид смущенный и снисходительный, ибо я знал, что так и должны вести себя самые знаменитые герои. За последние несколько лету меня накопился изрядный опыт таких спектаклей, и роль не составила для меня труда. Зато меня позабавило, что присутствующие, как и всегда, приняли все всерьез: мужчины подтянулись, дамы заахали.

Покончив с этой маленькой лекцией, Лола поочередно представила меня присутствующим: барон такой-то, графиня такая-то — и все расплывались передо мной в улыбках и расшаркивались как перед королем. Подозреваю, они все смертельно боялись ее, так как хотя она и была сама любезность, с шутками и смехом водя меня от группы к группе, под этой прекрасной наружностью скрывалась все та же grande dame,^[18] и дьявольски могущественная. О, она их там здорово вышколила.

Только когда Лола отвела меня в сторонку, усадив на кушетку и угощая принесенным слугой токайским, — остальные при этом замерли в почтительном отдалении, — она позволила маске немного приоткрыться, и ирландский говорок снова прорезался в ее голосе.

— Ну дай же мне получше разглядеть тебя, — говорит она, откидываясь назад и рассматривая меня поверх бокала. — Симпатичные усы, Гарри, они тебе так идут. И эти беззаботные локоны: ах, ты все такой же милый мальчик.

— А ты по-прежнему самая красивая девчонка в целом свете, — отвечаю я, не желая уступить ей в любезности.

— Они об этом только и твердят, — кивает она. — Но мне приятно слышать это из твоих уст. Кроме того, когда тебе говорят об этом немцы — это не комплимент, зная тех жирных коров, с которыми тебя сравнивают.

— Ну, некоторые из них совсем ничего, — не подумав, брякаю я.

— Неужели? Да, за тобой нужен глаз да глаз, мой мальчик. Я видела, что баронесса Пехман готова была наброситься на тебя в тот же самый момент, когда ты был ей представлен.

— Это какая же?

— Так, так, уже лучше. Последняя из всех — вон та, с рыжими волосами.

— Жирная. Ни в какие ворота.

— О да, бедняжка. Но я слышала, некоторым мужчинам это нравится.

— Только не мне, Розанна.

— Розанна, — с улыбкой повторила она. — Как хорошо. Знаешь, никто теперь не зовет меня так. Это напоминает об Англии — ты даже не представляешь, как здорово снова слышать английскую речь. Особенно, когда разговор на такую тему как сейчас.

— Так зачем ты послала за мной — ради разговоров?

— В том числе и поэтому.

— В том числе? — говорю я, хватаясь за шанс перейти к делу. — Что это за крайне деликатное дело, о котором мне толковал твой управляющий?

— Ах, это, — она загадочно на меня посмотрела. — Это может немного подождать. Тебе следует знать, что со времени прибытия в Баварию у меня появился новый девиз: «Сперва удовольствия — потом дела». — От ее томного взгляда из-под густых черных ресниц у меня защемило в груди. — Ты же не будешь столь невежлив, чтобы торопить меня, Гарри?

— В делах — нет, — говорю я, пожирая ее взглядом. — А вот удовольствия — это совсем другое.

— Ах ты распутник, — говорит она, лениво потягиваясь, словно избалованная черная кошечка. — Распутник, распутник, распутник.

Удивительно, о каких только глупостях можно говорить с красивой женщиной! Мне стыдно, когда я вспоминаю тот разговор, когда мы сидели с Лолой на кушетке; прошу только принять во внимание, что у нее имелся такой опыт по части соблазнения, как ни у кого из носящих юбку. Просто оказавшись рядом с Лолой, даже в комнате, полной людей, ты уже начинал подпадать под ее дурманящее воздействие. Дурман этот был стойким, необоримым, как у тропических цветов, и мужчин влекло к ней словно магнитом. Тот самый доктор Виндишманн, главный викарий, имя которого так часто упоминалось всуе, сказал однажды, что, находясь рядом с ней, ни один священник не мог должным порядком исполнять свои обязанности. Лист выразил эту мысль более откровенно и точно, заявив мне: «С момента, как ты видишь Лолу, ты думаешь только о том, как затащить ее в постель».

Это все к тому, чтобы вы не удивлялись, видя, как проведя в ее обществе несколько секунд, я напрочь забыл про недавние свои опасения насчет того, не вынашивает ли Лола планы мести за наше расставание в Лондоне и за мое участие в истории с Ранелагом. Она очаровала меня, в самом буквальном смысле. Мы весело болтали за бокалом токайского, и в голове у меня крутилась одна-единственная мысль: затащить ее как можно быстрее в кровать, а все остальное — к черту.

Пока мы так мило общались и я, глупый осел, впитывал ее чары, в приемную прибывали новые гости. Лауэнграм, изображая из себя мажордома, объявлял о них, и Лола поочередно приветствовала прибывающих. Эти ее приемы явно пользовались в Мюнхене успехом, она же собирала у себя самый разнообразный народ: помимо светских персон и череды разных там артистов и поэтов там встречались даже государственные деятели и послы. Не могу сказать, кто присутствовал там в то утро, поскольку Лола и токайское занимали меня почти целиком, видел только, что все без конца лебезили и заискивали перед ней.

Неожиданно она заявила, что приглашает присутствующих понаблюдать, как ее кирасиры проводят учения. Все смиренно ждали, пока Лола переоденется. Она вернулась в полном гусарском облачении, великолепно подчеркивающем ее формы, и происходи это дело в Лондоне, не миновать вызова полиции! Сикофанты^[19] разразились единодушными «Ох!», «Ах!» и «Wunderschon!»,^[20] и мы дружно проследовали за ней к конюшням, а затем верхами отправились в близлежащий парк, где совершали эволюции два эскадрона кавалерии.

Лоле, сидевшей верхом на миниатюрной белой кобыле, зрелище доставляло большое удовольствие, она со знанием дела комментировала маневры, указывая на них хлыстом. Ее свита с энтузиазмом вторила похвалам, только Руди Штарнберг, как я подглядел, смотрел на все критичным взглядом. Впрочем, как и я. В кавалерии я кое-что смыслю, и могу сказать, что кирасиры Лолы весьма неплохо держали строй и браво выглядели, несясь в атаку. Штарнберг поинтересовался, что я о них думаю.

— Весьма недурны, — говорю я.

— Лучше английских? — ухмыляется он.

— Скажу, если увижу их в деле, — без обиняков парирую я.

— Думаю, вы не хотеть отрицать, что муштровать их на славу?

— В плане строевой, да, — говорю я. — Не сомневаюсь, что атака плотной массой тоже на высоте. Но дайте посмотреть на них в рукопашной, когда каждый сам за себя — вот где познается настоящая кавалерия.

Это и в самом деле так: по этой причине никто не удирает подальше от рукопашной быстрее, чем я — но Штарнберг ведь не догадывался об этом. В первый раз он посмотрел на меня почти что с уважением, задумчиво кивнул и добавил, что я, пожалуй, прав.

Часа через полтора Лоле наскучило зрелище, и мы вернулись во дворец, но тут же пошли на улицу снова, ибо ей приспичило прогулять в саду своих собак. Похоже, что бы ни пришло ей в голову, остальным полагалось следовать за ней, а развлечения у нее, бог мой, были самые тривиальные. Собакам на смену пришло музицирование: сначала какой-то жирный ублюдок-тенор раздирался что есть мочи, потом Лола пела сама — у нее оказалось весьма приятное контральто, кстати — и публика чуть не спятила от оваций. Затем последовала декламация — ужасно, но было бы, наверное, еще хуже, будь я в состоянии полностью уловить содержание стихов — и опять разговоры в приемной. Центром внимания служил большеротый коренастый малый, имя которого мне тогда ни о чем не говорило; он болтал без умолку обо всем — от музыки до либеральной политики, и все без удержу восторгались им, Даже Лола. Когда мы проследовали в соседнюю комнату, чтобы подкрепиться — «erfrischung», как говорят немцы — она представила его мне как герра Вагнера. Впрочем, наше с ним общение ограничилось тем, что я передал ему имбирь и удостоился в ответ «danke».^[21] Я застрял на этом эпизоде только, чтобы показать, какими чудными становятся люди, как только дело касается знаменитостей. Потом я рассказывал эту историю в приукрашенном виде: я будто бы заявил ему, что «Пей, малыш, пей!» и «Британские гренадеры» для меня звучат гораздо лучше любой чертовой оперы. Но поступал я так только потому, что эти россказни на ура шли в компаниях и работали на мою популярность. [XXII*]

Впрочем, мои воспоминания о том вечере не могли не получиться расплывчатыми в предвкушении ночи. Короче говоря, я весь день проторчал во дворце, жутко устал и только и ждал, чтобы остаться с Лолой наедине, что выглядело весьма непростым делом: народ вокруг нее так и кишел. Иногда нам удавалось перемолвиться словом-другим, но неизменно в чьем-нибудь присутствии; за обедом же я оказался далеко от нее, сидя между толстой баронессой Пехман и неким американцем, имя которого не помню. [XXIII*] За такой расклад я очень обозлился на Лолу: мало того, что я, по моему мнению, заслуживал места во главе стола, так еще этот треклятый янки оказался первостатейным занудой, а хихикающая белобрысая пышка с другого бока совершенно взбесила меня своими восхищенными воплями по поводу моего убогого немецкого. А еще она постоянно стремилась положить под столом свою руку мне на бедро — не то, чтобы это было противно — тот, кому нравятся этакие вот куколки, счел бы ее весьма недурной — особенно, если скинуть стоунов шесть — но я весь был полон красоткой Лолой, а та находилась далеко.

Истомившись, я сделался беспечен и не слишком следил за количеством выпитых бокалов. Обед был роскошный, и вина следовали одно за другим в головокружительной последовательности. Гости налегали на них от души, немцы всегда так себя ведут, и я следовал их примеру. Это было объяснимо, но глупо: со временем я уяснил, что напиваться без опаски можно только дома, в кругу друзей, но в тот вечер надрался до безобразия и вскоре обо мне можно было сказать: «Флэши нализался как свинья», в очередной раз цитируя моего доброго приятеля Тома Хьюза.

И не я один: разговор сделался громким, лица — красными, а шутки — грубыми. И то, что половину из присутствующих составляли дамы, ничего не меняло. За столом горланили песни, выходили вон, чтобы опорожниться, а все разговоры состоял из криков в полный голос. Помнится, в конце зала без передышки играл оркестр, и в какой-то момент мой американский друг вскочил на стул и под аккомпанемент всеобщих воплей принялся дирижировать ножом и вилкой. Потом он не удержался и свалился под стол. Думаю, это была оргия, но какая-то ненастоящая. В голове у меня крепко засела идея — совершенно очевидная — что такая вакханалия непременно должна закончиться в постели, и я, естественно, искал взглядом Лолу. Она вышла из-за стола и стояла в стороне, У алькова, разговаривая с какими-то людьми; я поднялся и принялся лавировать между стоящими гостями — теми из них, которые в состоянии еще были стоять — пока не оказался прямо перед ней.

Я, видать, был в стельку пьян, поскольку лицо ее Двоилось у меня в глазах, а бриллиантовый венчик в черных волосах так искрился в огнях свечей, что голова шла кругом. Она что-то сказала, не помню, что, а я промямлил: