Россия вечная Мамлеев Юрий
— Ее считают своего рода поэзией.
— Это возможно, если взять математику как чистую науку. Но переносить ее методы в литературу нельзя.
— А исследование с ее помощью социальной жизни? За последнее время мы имеем два серьезных примера вторжения ученых в жизнь общества. Деятельность Шафаревича и Сахарова — она кажется многим несовместимой, но только на первый взгляд.
— Согласен с вами. Конечно, в социологии методы математики более полезны. Но опять-таки, они не исчерпывают социальные реалии. Если говорить о жизни общества в целом: об истории, об этнических закономерностях — то здесь очень силен элемент непредсказуемости. Очень важен элемент человеческой воли, которая ломает все конструкции. И не только логические построения, но и здравый смысл. Особенно много ошибок, когда ученые пытаются предсказывать… История доказывает, что ученые, как бы они ни были значительны, полностью пасовали перед фантастическим феноменом, который называется человеческой историей. Я смотрел газеты, русские и зарубежные, начала века, где опрашивали ученых, писателей, общественных деятелей, как они представляют себе XX век. Большинство из них предсказывали безграничный прогресс и особенно подчеркивали мир на земле.
Другой пример, который так сильно повлиял на историю, — неумение Сталина понять мышление Гитлера. Эти две загадочные фигуры — Сталин и Гитлер — привлекают на Западе огромное внимание. О Гитлере даже больше написано книг, чем о Сталине, особенно на английском языке. Меня же это интересовало, главным образом, с психологической стороны, и, исходя из имеющихся исследований, можно было заключить, что в 40 — 41-м годах, перед началом Великой Отечественной войны, Гитлер так ставил вопрос: нападать или нет на Советский Союз. Он сильно колебался. Но, если следовать логике и здравому смыслу, нужно было принять следующее решение: сначала разбить Англию, потом напасть на Советский Союз, и именно это и рекомендовал Гитлеру Генеральный штаб. И именно исходя из здравого смысла, Сталин предполагал, что Гитлер не нападет на Советский Союз, пока не разделается с Великобританией. Но появился тот самый непредсказуемый элемент. Советское руководство не учло характер Гитлера. Он был не только диктатором, но и игроком. В поступках Гитлера было много иррациональных моментов. В общем, все получилось, как в «Пиковой даме». Все иррациональные решения: введение войск в Рейнскую область, захват Австрии, оккупация Чехословакии — были очень опасными шагами. Это было в тот период, когда Германия была еще слаба, и, если бы Европа в то время объединилась, Германия потерпела бы быстрое поражение. Это были шаги против логики и здравого смысла. И некоторые немецкие генералы готовили переворот, опасаясь подобных шагов. Но Гитлеру все удавалось, только последнее решение оказалось роковым для него: нападение на Россию… Однако, как мы знаем из истории, не один Гитлер совершал точно такую же роковую ошибку.
— И именно анализ игры мы находим у многих крупных писателей.
— Конечно. Но в случае Гитлера был элемент не только игры. Там, возможно, было подключено что-то из более темных сфер.
— Однако анализ этих темных сфер не мешает вам иронизировать. А вот Солженицын — тот непередаваемо серьезен.
— Юмор вообще в русской литературе сильно выражен. Это традиция, и часто это очень серьезный юмор. Сюрреализм тоже дает определенные возможности. Можно определить сюрреализм через слово нам более близкое, — гротеск. Их концепции близки. Гротеск часто и легко переводим в комическую ситуацию, потому что это определенное преувеличение каких-то качеств реальности, концентрация их. Это дает блестящий комический эффект. Но причины смеха могут быть разные.
Сдвиг, определенное «издевательство» над реальностью, над ее ограниченностью — естественно, вызывают смех. Смех указывает на роковое несовершенство мира. Смеяться невозможно, наверное, только над абсолютно совершенным существом. Мир же дает возможность бесконечного смеха. И если от великого до смешного один шаг, то и наоборот: от смешного до великого тоже недолго идти. В хохоте Гоголя или Свифта явно слышится это величие.
— Вы как-то обмолвились, что с удовольствием читаете наших «деревенщиков», а ныне, пожалуй, их надо называть «истовыми». Да и не каждый культурный человек теперь вот с такой смелостью заявит, что он-де любит Распутина с Беловым. Что же привлекает вас с них?
— Распутин, Белов, Астафьев, Абрамов… Меня в них привлекает, во-первых, то, что они воскресили дремучий, экзистенциальный русский язык. Во-вторых, восстановление русской традиции. Пусть это касается только аспектов деревни. Но ведь и деревня — это целый космос. Это очень важно не только литературно, но и на философском уровне. Россия понесла такой страшный урон, такие жертвы, что любая другая страна, возможно, была бы надломлена окончательно. Я не знаю, каким чудом мы прошли через все это. Момент восстановления хотя бы части русской традиции вызывает симпатию. Но если говорить о восстановлении, то что мы можем восстановить? Мы не можем восстановить старые социальные формы. Это уже прошло и принадлежит истории. Мы не можем восстановить даже русскую деревню, по крайней мере, в прежней форме. В наш век, который называют постиндустриальным, нельзя восстановить то, что было. Социальные формы меняются, и это нормально.
Но что можно сохранить, так это культуру, язык, веру и само духовное начало. Оно может проявляться в других формах, но для этого надо знать свое прошлое, знать, как оно проявлялось раньше.
В русских деревнях кланялись человеку, именно как образу и подобию Божию. Возможен ли этот удивительный поклон в современном городе? Ведь там другой ритм. Даже движения современного горожанина другие, чем русского крестьянина XIX века. И если эта духовная любовь будет восстановлена, то она будет выражаться уже в каких-то других формах. Восстановить прошлое трудно. Но еще труднее восстановить его в той форме, которая вписывается в современный мир.
— Как раз этого-то и нельзя ждать от «истовых». Но сейчас усилился процесс восстановления духовной культуры — без чьей-либо подсказки.
— Это очень важно. Без этого невозможно наше нравственное возрождение. В человеке есть врожденная нравственность. Но в XX веке все противоречия настолько обострились, что естественная нравственность на фоне атеизма проваливается в пропасть. Потому что человек сразу сталкивается с проблемами бытия. Проблема смерти. Если человек считает, что живет только один раз, на короткий миг, и все отчаянно борются за жизнь и т. д., то, естественно, что нравственные моменты не выдерживают напора стихии эгоизма, эгоцентризма. Тогда же, когда нравственность обоснована, как в православии, онтологически, когда она опирается на то, что мир создан не волей случая, а по воле высшего разума, и что после смерти продолжается жизнь души и сознания, тогда вся картина меняется и нравственность получает фундаментальное обоснование. Поэтому я считаю, что возвращение религиозного создания для нашего общества — вопрос жизни и смерти.
— А как вы оцениваете теперешнее положение этого возвращения?
— Это только начало. С одной стороны, духовная жизнь глубоко свойственна человеку, это нечто совершенно естественное. Ненормально, наоборот, противоположное: стандартизированное, задавленное массовой «культурой», полумеханическое, полуживотное существование в современной «постиндустриальной» цивилизации. Поэтому, кажется, возвращение должно быть не таким уж трудным. Но история не повторяется, и вероятны катаклизмы и события, которые очень трудно предвидеть и которые могут все радикально переменить. Падение человечества слишком глубокое, поэтому необходим подлинный новый духовный взрыв, обладающий специфическими качествами…
— И последний вопрос — о причинах существования русской литературы как своего рода монашеского подвига, обязательного для настоящего писателя.
— В XX веке Россия пережила настоящий апокалипсис. Но дело не только в этом. Если мы вернемся в XIX век, то там никакого апокалипсиса не было. Но эта обнаженность, это стремление докопаться до самых глубин человеческой души, вывернуть все наизнанку, плюс интерес к конечной судьбе человека, к проклятым вопросам — это все проявилось и тогда со страшной силой в русской литературе. Особенно в Достоевском. Значит, мы можем сделать вывод — это не только лишь реакция на апокалиптические события XX века. (Хотя наш век и прогремел в этом отношении, вопреки так называемым научным пророчествам о грядущем счесть). Видимо, это еще связано и с какими-то качествами Русской Души, с ее обостренной реакцией на страдание. Вот эти два момента, собственно, и создали почву, на которой возникли — я могу сказать лишь о себе — романы и рассказы, хотя они и не отражают наш социальный апокалипсис в прямом смысле этого слова.
Хватит ли нам того, что случилось, перейдем ли мы к чему-либо принципиально иному?… Тень Люциферова крыла, распростертого над нами, — это тень нашего XX века, как и предсказал Блок в начале его. Будем надеяться, что она оставит наш мир.
Вел беседу Иван Подшивалов.
«ЛЮДИ ЗАДАЮТ СЕБЕ НЕВЕРОЯТНЫЕ ВОПРОСЫ…»
«Книжное обозрение» № 34, 27 августа 1993 г.
— Юрий Витальевич, в издательстве «Терра» выходит наша книга в новой серии «Литература». Расскажите о ней, пожалуйста.
— Эта серия основана издателем с целью выявить, если можно так выразиться, прижизненную классику, то есть литературу с большой буквы. Первой книгой в этой серии был том Тимура Зульфикарова. Второй — мое «Избранное», в которое вошли впервые изданный в России роман «Шатуны» (один из центральных моих романов, написанных еще в подполье в 60-е годы), роман «Московский гамбит», ранее опубликованный в журнале «Согласие», и мини-роман или повесть «Крылья ужаса», а также рассказы.
— Что это за роман «Шатуны», написанный вами в застойном подполье?
— История романа весьма любопытна. Я пробовал опубликовать его в американских издательствах и увидел крайне странную реакцию, нашедшую свое отражение в характеристиках романа (что-то вроде внутренних рецензий) для ряда американских издательств. Одна из них, написанная одним из лучших специалистов по русской литературе, говорила о том, что роман «Шатуны» исключителен по силе, но мир еще не готов к этой книге…
— Что-то из булгаковского «Театрального романа»: пьеса не будет поставлена потому, что она всем очень понравилась…
— Нет, это совсем из другой оперы… (См. Приложение 1.) В том случае это означало то, что образы романа, ситуации, трактовка темных сторон человеческой души настолько поразили, казалось бы, ко всему привыкших американцев, что они ужаснулись, и большинство американских издателей отказались публиковать «Шатуны».
И все-таки нью-йоркское издательство «Taplinger» решило опубликовать роман, правда в сокращенном виде, выбросив одну треть. Конечно, не по политическим причинам, а по психологическим…
Франция оказалась для меня более подходящим вариантом. Несмотря на то, что наша жизнь в США складывалась благополучно, мы с женой решили уехать во Францию, потому что там в культурном и психологическом отношении нам было гораздо лучше, чем в США. Франция — это исторический приют для русских изгнанников. Итак, мы оказались и Париже, начали новую жизнь, новую эмиграцию. Французы встретили мой роман иначе, он был впервые опубликован полностью в большом издательстве «Робер Лафон» и вызвал мощную реакцию в прессе.
— Он вышел на русском?
— Нет, на французском. Один из самых известных западных достоеведов Жак Катто написал статью о романе, в которой называл меня достойным наследником Гоголя и Достоевского. Проводя эту линию, он вспоминал также имена Сологуба и Платонова. В рецензии Катто отмечалось, что роман «Шатуны» не для нежных душ (так он деликатно выразился), что это страшный роман, что он переворачивает все основы человеческого сознания… Было и такое любопытное замечание: мол, русский человек мечется между двумя крайностями — самоунижением и мощным самовозвеличиванием… Роман был признан из ряда вон выходящим, элитарным, он оказался необычным не только для американцев, но и для европейского менталитета.
В прошлом году роман вышел на немецком. В Германии была такая же бурная реакция, но уже другого плана: более философическая. Французы укладывали этот роман в русло произведений так называемых «проклятых гениев». Есть у них такая традиция — проклятые поэты — Бодлер, Рембо… те, кто бросал вызов обыденному сознанию. Немцы же рассматривали «Шатунов» под другим углом.
— Расскажите о «Шатунах» поподробнее.
— Скажу несколько слов, необходимых для понимания романа. Я родился в семье психиатра, одна моя родственница была психопатологом. Хорошо зная эту сферу, я использовал ее для показа моих героев в «Шатунах». Но целью моей было не изображение безумия. Достоевский использовал криминалистику для раскрытия нравственных истин. Мне же нужны были знания из психиатрии для показа парадоксальных, «запретных» сторон человеческой души. Таков был один из методов создания романа. Второй метод — метод интуитивного проникновения в скрытые тайники души. «Видимый» человек, которого мы знаем из нашего общения, это только маленькая часть всего человека. Вот в эти скрытые стороны я и пытался проникнуть и, исходя из неожиданных, странных, темных сторон человеческой души, творить характеры. Кстати, в той американской рецензии, о которой я говорил ранее, отмечалось, что в русской литературе есть такая особенность — творить характеры из потаенных сторон человеческой души; в частности, это было чертой творчества Достоевского.
Характеры, изображенные в «Шатунах», — не средние типические люди. Таких людей вообще нельзя встретить на улицах Москвы, Лондона, Парижа. Это — исключительные люди в исключительных ситуациях. Поэтому мой роман не носит социальный и т. п. характер. «Шатуны» — роман о действительно необычных людях. Некоторые из них в самом деле похожи на монстров. Но не исключено, что то неведомое, о котором идет речь в романе, может скрываться в глубинах почти каждого человека — хотя он об этом может и не подозревать. На каком-то уровне «Шатуны» — это поиск бессмертия и спасения в аду.
Возникает соблазн считать всех этих героев какими-то исчадиями ада. Думаю, не все они такие. Все дело в том, что эти люди начали задавать себе вопросы, на которые человеческий разум, вероятно, не в силах дать ответа. Иными словами, люди пересекли дозволенную границу, вступили в темную сферу метафизически неизвестного, стали путешественниками в духовно неведомое. Их необычная «монстровость», скорее всего, в этом случае — оболочка. В душе они не адепты зла, во всяком случае — далеко не все. Скорее всего, даже наоборот. Эти люди стремились к почти недостижимому. Естественно, их сознание надломилось — и это плата за путешествие в черную сферу неизвестного.
Второй роман — «Московский гамбит» — в некотором роде противоположность «Шатунам», и вместе с тем он имеет много общего с «Шатунами». Общее в том, что там тоже изображены люди, которые задают себе совершенно невероятные, духовные, метафизические вопросы, связанные со смертью и бессмертием, отношениями между Богом и «я» и т. д. Но этот роман написан совершенно иначе, в строго реалистической манере. Последнее было вызвано тем, что в «Московском гамбите» я попытался изобразить людей, которые окружали меня в моем художественном и философском подполье в Москве. Это реалистическая фиксация этого круга…
— Записки из подполья?
— Да-да… Там имеются прототипы, порой присутствует почти буквальное изображение. Я использовал обычный метод художественного реализма. Во-вторых, в «Московском гамбите», в отличие от «Шатунов», атмосфера нравственно противоположная. Кстати, в одной рецензии я читал, что в этом романе — добрая аура и все показано так, как будто люди, пытающиеся прорваться в запредельное, не всегда связывают себя с безумием, надрывом. Словом, атмосфера в романе гораздо более человечная, чем в «Шатунах»…
И наконец, следующая моя вещь в этом сборнике — «Крылья ужаса» — написана в моей обычной манере, в духе, условно говоря, сюрреализма и метафизического реализма. Но все же это не «Шатуны», это немножко другое… Потом идут рассказы, но о моих рассказах уже много написано, не буду больше о них распространяться. Отмечу только, что эти рассказы разбиты на несколько циклов. Некоторые написаны в эмиграции. Есть цикл народно-мифологических рассказов, основанных на русских легендах, вернее, на их интерпретации. Он тоже написан в эмиграции. Есть рассказы из американского цикла, они написаны об американской жизни, из них важнейший — «Чарли».
— Юрий Витальевич, так как же вас все-таки называть? Сюрреалист, метафизический реалист, модернист, постмодернист? Если вам пришлось бы писать статью о писателе Мамлееве в «Литературную энциклопедию», какой термин вы бы использовали?
— Я прежде всего Мамлеев.
— Это жанр, стиль, метод?
— Это реальность. А что касается метода… Сюрреализм — здесь очень условное и широкое понятие; наконец, я ни в коем случае не отношу себя к постмодернистам или к чистому авангарду. У меня свой метод. Какая манера у Платонова, — этого, наряду с Булгаковым и Набоковым, одного из величайших мировых писателей нашей эпохи? Что такое «Котлован»? Сюрреализм или реализм?… У меня своя уникальная манера, которая ближе всего к такому определению, как метафизический реализм. Почему? Да потому, что это все-таки реализм, но не совсем обычный. Ведь только одна моя вещь написана методом обычного реализма — «Московский гамбит». А остальное — выявление скрытых реальностей духовного космоса и человеческого бытия. Это встречалось — в другой форме и при другом подходе — и в средневековой литературе, например, где персонажами были не только люди, но и духи, все, что угодно. Так что метафизический реализм означает реализм, который выходит за грани обыденною реализма, дневного реализма, критического реализма…
— Читая вашу книжку, вышедшую в «Московском рабочем», думаешь, что все-таки метод Мамлеева — не реализм, тогда как у того же Платонова метод — реализм…
— Я не думаю так, все зависит от того, что понимать под реализмом… (См. Приложение 2.)
Гоголя в его петербургских повестях называют сюрреалистом, более того, многие на Западе считают его первым сюрреалистом и основателем этого течения. Другие продолжают считать реалистом. Вот и тема для разбора. Мировое литературоведение сейчас много занимается Гоголем…
И учтите, большинство моих рассказов основано на действительных случаях.
— У Гоголя тоже в основе лежат анекдоты… Так кто же ваши учителя?
— Уникальность, вообще-то говоря, не мешает чувствовать за собой дыхание предшественников. По Достоевскому, все мы вышли из «Шинели» Гоголя. Но «Братья Карамазовы» мало похожи на «Шинель». Я чувствую себя глубоко русским писателем и всем обязан великой русской культуре. Я не нахожу особых аналогов и параллелей себе в западной литературе, хотя критика порой и вспоминает в этой связи Эдгара По, например. В нашей литературе это, конечно, не линия Тургенева и Толстого, не линия Горького, хотя некоторые его вещи я очень люблю. Моя линия — линия Гоголя и Достоевского, а через них ведущая в XX век — прежде всего к Сологубу; дальше, может быть, к «Крестовым сестрам» Ремизова. Потом Платонов, я ощущаю к нему какую-то странную близость; но читать его я стал относительно недавно, уже оказавшись в эмиграции…
— Спасибо за беседу.
Беседу вели А. ЩУПЛОВ и Д. ИЛЬИЧЕВ.
ПРИЛОЖЕНИЯ
1. «Понравилось» или «не понравилось» — это не те термины по отношению к этому роману. Здесь можно или содрогнуться и полностью не принять, или все-таки войти в иной мир этого романа.
2. Всеведение, выход высших йогов в потусторонний мир, их знание и непосредственное восприятие параллельных миров и т. д. — это тоже реализм, тоже факты жизни, но, конечно, не обыденной жизни…
«МОИ ГЕРОИ ЗАДАЮТСЯ ВОПРОСАМИ, НА КОТОРЫЕ РАЗУМ НЕ В СОСТОЯНИИ ОТВЕТИТЬ»
Литературная газета № 7, 16 февраля 1994 г.
— Вы возвратились в Россию в момент грандиозного социокультурного слома. Споры о будущем страны не могут, разумеется, не затрагивать и сферу ее духовного развития. Например, в СМИ усиленно проводится мысль о том, что русская культурная традиция лежит в основе нашего нестроения, нищеты, неумения обустроить жизнь экономически. Идет полемика о роли литературы: что она такое — высшая реальность, поиски утраченного смысла или игра творческого воображения, эстетический произвол забавляющегося «складыванием» слов индивидуума? Какую позицию вы бы заняли в этом споре?
— Особая роль русской литературы, ее духовность и философичность — это наша отечественная традиция. Полагать, что литература в чем-то виновата, а тем более виновата в каких-то социальных или даже экономических неурядицах — абсурд, причем абсурд явно тенденциозный. К тому же не стоит упрощать соотношение духовного и социального. Их связи несомненны, но не столь прямолинейны, как иногда представляют. Если литература оказывает влияние на общество, это не только огромный плюс литературе, но и свидетельство высокой духовной отзывчивости данного общества. Здесь следует отметить один очень важный момент. Общественное значение русской классики было извращено теоретиками социалистического реализма, их усилиями литература стала орудием социального изменения людей, то есть творчество ставилось на службу политическим целям. В нормальных же условиях воздействие литературы гораздо более тонкое и вместе с тем более широкое. Наш XIX век в культуре отмечен совершенно необычайным духовным взлетом. В какой-то мере русская классическая литература стала и нашей философией. По-моему, эта ее роль должна продолжаться, уберегая от соблазна пути, которым двинулись многие на Западе. И наконец, главное: из анализа мировой истории становится ясно, что в плане глобального выживания того или иного народа страны весьма важное значение имеет мощь его духовной культуры (и, конечно, религии), помимо, естественно, ее экономической и политической мощи и основанной на этом независимости. Здесь необходимо сочетание нескольких факторов. Но именно те страны, которые обладали уникальной и самобытной культурой, не только выживали, несмотря на все исторические бури, но и занимали ключевое и достойное место в истории человечества. Создавалось впечатление, что какие-то силы хранили их.
— Недавно я слышала выступление одного из самых влиятельных литагентов в Америке, кстати, он из семьи наших великих писателей Андреевых, и говорил он поразительные вещи: как делается бестселлер, как, чувствуя конъюнктуру общественных настроений, он подсказывает писателю выгодную тему. Словом, настоящая индустрия по «организации» книги, причем весьма искусная. Куда нашим прежним руководящим партпостановлениям по литературе с их казенным языком!
— Подобная практика, с большим или меньшим успехом, существует на Западе. Там бестселлер — своеобразный наркотик, средство самогипноза, уводящего человека от реальности, блокирующего глубокие переживания и размышления. Так возникает феномен современной массовой культуры, цель которой — профанация духовного начала, уничтожение его в человеке. В этом смысле влияние искусства, творчества на внутренний мир личности неоценимо. Более того, миссия культуры, до известной степени мистическая, философская, может помочь войти в совершенно новую фазу цивилизации, которая идет на смену нынешнему циклу.
— Вы говорите о смене цивилизационного цикла, это, как видно, чревато катастрофами. Что поможет выстоять?
— Если такая смена в ближайшем историческом будущем наступит, то, как и всякие глобальные перемены такого рода, она может сопровождаться самыми неожиданными катаклизмами. Спасти от этих катаклизмов по большому счету может только Провидение. Однако я — по целому ряду причин — глубоко верю в спасение именно России. Мотивы этого спасения — в ней самой, в ее глубинной таинственной духовной сущности, открытости иной реальности, которая придет на смену современной грубо материалистической цивилизации с ее идиотической иерархией ценностей. Таким образом, для того чтобы выжить и достойно перейти в новую эру, России нужно прежде всего одно — самосохранение. Самосохранение духовное, экономическое, политическое и др. Сохранение своих недр, богатств, интеллектуальной силы, души. А если Россия сохранит себя, то, надеюсь, высшие силы защитят ее, ибо именно такая Россия сможет положить начало новой духовной эре и сыграть в ней решающую роль.
— В романе «Московский гамбит» между героями, людьми творческими, вспыхивает спор о том, что немыслимо все время существовать в подполье. Время действия романа — конец 60-х — начало 70-х. В те годы в России было несколько «подполий»: одно — политизированное, так называемые «правозащитники». Одно — христианское, его представитель, в частности, ныне известный писатель Л. Бородин. Тогда про них мы совсем ничего не знали, во всяком случае, о Синявском, например, писали больше. И существовало еще мощное «подполье» вольных философов и мистиков. Вот о них — «Московский гамбит». В романе прозаик Муромцев говорит, что подлинная культура только и может существовать в подполье. Ну а когда все позволено…
— То, что высказывал мой герой, было распространенным мнением среди неофициальной интеллектуальной элиты. Оно основано на том, что великая литература рождается из чувства сопротивления реальности. А подполье здесь понималось не как политическое или социальное, а личностное. Мир настолько неудовлетворителен в глубоком смысле этого слова, что человек восстает против него и выдвигает контрреальность — свое видение мира, начиная творить собственную реальность. А с другой стороны, здесь вот что получается. Когда сняты идеологические запреты, цензурные и даже психологические, это совсем не означает, что в душе человеческой наступит состояние некоего самодовольства и благополучия. Дело в том, что нынешнее состояние мира в целом вызывает такое чувство тревоги и неустроенности, что способно порождать космическое сопротивление происходящему на Земле. Великие умы давно провидели грядущее завершение нашего цикла.
— Многие ваши герои остро ощущают приближение этой грани.
— Это скорее ощущение конца, но, пожалуй, не всей истории, не Апокалипсиса в религиозном смысле, а конца определенного исторического этапа. Вот на этом переломе и может родиться даже «официальная», но великая литература, минуя социальное подполье, а скажем, в условиях космического подполья. Именно в этом экстремальном положении и возможна ситуация, когда, как метафорически говорит мой герой, русская литература может стать «сокровищем конца мира». В такие периоды все скрытое как бы обнажается. Те вопросы, которые мучили человечество, предстают во всей ясности, точно так же, как перед смертью человека проходит перед ним вся его жизнь, все его грехи и ошибки… Так и перед человечеством откроются вдруг все бездны и провалы, которые были в его предыдущей истории. Откроется прорыв к новым ориентирам и путям. Только бы Россия выдержала нынешние испытания, выпавшие на ее долю, и была бы готова к иной судьбе, устояв как самостоятельный, уникальный мир.
— Ныне бытует мнение, что XXI век станет веком единой планетарной цивилизации. Вот как рассматривает, например, социальную эволюцию в мировом аспекте известный западный авторитет Ж. Аттали, считая ее неизбежной: Торговый строй постоянно стремится к организации единой универсальной формы мирового масштаба, кочевничество будет высшей формой Торгового строя… Магнитная карточка станет… подлинным протезом индивидуальности, протезом «Я» человека, открывающим ему доступ к универсальному Рынку… Деньги будут определять в нем законы… Вопрос вот в чем: ожидает ли подобное будущее Россию? Конформируем ли мы с этим обществом или, по тому же Аттали, станем «козлами отпущения»? Уйдем с арены истории? Или?…
— Многие исследователи на Западе пишут в подобном духе о создании единой цивилизации (хотя тут же находятся и те, кто выдвигает возражения). С моей точки зрения, эти идеи — типичный пример переноса ситуаций и тенденций настоящего времени на будущее, а такой перенос, как правило, глубоко ошибочен. Дело в том, что обычно в истории происходят совершенно неожиданные повороты, события, которые почти невозможно было предвидеть, — одним словом, работает фактор «х», фактор неизвестного. Кроме того, есть и другие аргументы против этой теории… Наконец, я думаю, гораздо естественней выглядит модель сотрудничества на Земле нескольких глобальных, но разных цивилизаций. Народы как индивидуумы, и более нормально, если они, как и отдельные люди, сохраняли бы свою неповторимую индивидуальность и суть, такая модель выглядит и плюралистической, и вполне демократичной.
— Когда критик в Америке писал, что «мир не готов» к вашей книге, и роман «Шатуны» вышел там в урезанном виде, а в Европе его напечатали полностью — в чем здесь причина?
— Видите ли, внешне создается впечатление, что Запад — благодаря вседозволенности — готов к чтению любых книг. На самом деле это не так. Например, «литература ужасов» обычно читателями воспринимается тогда, когда эти «ужасы» носят поверхностный характер, характер «щекотания нервов». И как раз ужас реальной жизни, описание того, насколько может быть страшен и необычен человек, насколько бывают глубоки и непонятны бездны его души, — этого стараются избегать. Объясняется это тем, что западный обыватель всеми силами стремится сохранить свое иллюзорное душевное равновесие, хотя в действительности оно все время разрушается, чему тысячи доказательств, в том числе, например, массовое и все возрастающее, грозящее затопить современную цивилизацию распространение тяжелых нервных и психических заболеваний, особенно в США… А в моих книгах ведь не просто «ужасы». Мои герои выходят в неизвестное, в иные, запредельные сферы, и, как я уже говорил однажды, они просто люди, задавшие себе вопросы, на которые разум не в состоянии ответить. Я всегда подчеркивал, что многие мои герои кажутся монстрами именно потому, что они перешли границу возможного, они носители тайных, неизвестных сил, которые хранятся — непознанные — в глубине каждого из нас. В романе «Московский гамбит» я буквально списал мое окружение с натуры, а зарубежному читателю эти люди показались какими-то фантастическими фигурами.
— Действительно, в этом романе так много реальных примет, атмосферы московских компаний 60 — 70-х годов. Эти дворики, «заныры», как вы их называете, эти посиделки на травке с пивком на фоне новостроек или в глубинах старой Москвы… И разговоры… Блаженный досуг, жизнь, как у птиц небесных, и постоянно возвращающийся рефрен: «Что будет? Кто стоит за судьбами людей и толкает их в пропасть? И что могут сделать люди? И почему все рушится? И сможет ли выскочить из этих сетей человеческий род?… И запомни, если то, что вы называете Россией, исчезнет с земли, этот мир станет пустыней для вас…» Как будто сегодня написано, а не десять с лишним лет назад. Так заканчивается «Московский гамбит». И Голос говорит герою, что будущее человека — игра невозможностей и нет ничего предрешенного. Главное — не ошибиться в выборе. Может, уже ошиблись?…
— Если душа России сохранится, все будет спасено…
— А вам не кажется, что сегодня мы уже другие, даже те, кто сидел в московских «занырах», не говорю уж о молодежи. Становимся злее, расчетливее, прагматичнее. Меня не оставляет ощущение, что рвется какая-то историческая пуповина. В 60-е мы были ближе к Тургеневу и Толстому, не по времени, по духу, разумеется…
— В 60 — 70-е годы мы читали русскую классическую литературу просто как отражение себя. Сейчас такого чувства действительно нет. Именно конец этого века и начало нового тысячелетия как раз и будет этим рывком, этим переходом в новый, неведомый мир. И поэтому по мере приближения к нему появляется чувство отдаленности, чувство прощания со старым миром, который теперь как бы «не наш». Но возможности русской классики далеко не исчерпаны. Ее влияние возродится на другом уровне, в ином качестве, мы лучше поймем ее пророчества и предостережения. И еще мне представляется: именно наша, отечественная культура станет связующим звеном с грядущим.
— Не кажется ли вам, что вы идеализируете российского читателя? Атеисты, язычники, материалисты, оторванные от «небесной перспективы», несмотря на открытие церквей, ведь для большинства это всего лишь ритуал, не более. Мы уже почти не сдерживаем брожение этих «темных» стихий, о которых так много вы пишете. Сегодня время, по-моему, как раз для массового раскрытия этих внутренних «низовых миров», которые претворятся в данность нашей реальности. И что тогда? Даже не так, как у вас, когда герой, убив человека, говорит: «может, я сказку убил» — и завидует тому, кто мертв… Вполне возможно, что «массовая» развлекаловка, все эти «накачанные» голливудские супермены и «ужасники», слезливые телемелодрамы станут нашим образом жизни.
— Такая опасность существует. Но она, на мой взгляд, может быть преодолена усилием внутренней воли, иной направленностью души. Голые задницы, кривляющиеся рожи, бессмысленное смехачество, жаргон уголовщины надолго всех не захватят. В России страшнее другое. Я имею в виду псевдомистицизм. Появляется масса сект, псевдорелигиозных течений, всяческие экстрасенсы, лжепророки и т. д. Как этому противостоять? Есть разные возможности. Например, постижение истинного знания о невидимом мире, понимание Традиции, того, что завещано человечеству в древности, когда существовало реальное знание о потусторонних мирах. С другой стороны, конечно, усилия Православной Церкви. Православие — именно та сила, которая может противостоять всяческим «псевдо», уберечь от соблазнов мистического невежества. Завершается период «грубого» материализма. Постепенно эта стена, тьма, которая отъединяет материальный мир от невидимого, от «параллельных» миров, начинает разрушаться. В скором времени люди могут столкнуться с такими явлениями, о существовании которых они и не подозревали. Газеты много пишут о различных «чудесах»… И если мы не поймем, каков истинный характер этих «явлений» от каких сил они идут, то, конечно, роковые заблуждения и последствия их неизбежны, человечество все это уже «проходило». Потом опустился «занавес», где-то в начале эпохи Возрождения. Это связано с определенной материализацией мира, с доминацией рационализма в сознании. Но ведь нас окружает Космос. А состояние природы, Космоса зависит от состояния человека. Нельзя губить Землю, нарушая экологическое равновесие, и надеяться на наступление всеобщего благоденствия. Проблема, повторяю, заключается в том, что без Традиционного знания, которым обладали древние, нам всем придется нелегко. Я придаю исключительное значение идеям великого современного метафизика Рене Генона, книга которого недавно вышла впервые на русском языке. Она называется «Кризис современного мира». Там этот выдающийся мыслитель подробно объясняет причины нынешнего всеобщего кризиса, говорит о том, что может ждать человечество в ближайшем будущем. Без таких мощных, я бы сказал даже, теоретических знаний сегодня невозможно ориентироваться. Дверь в иные миры постепенно открывается. И без знания Традиции, без знаний сути и строения «невидимого мира» трудно будет ориентироваться в наступающей реальности. Необходимо также и развитие собственной интуиции, духовного разума, который человека может выручить даже тогда, когда он не знает о коварном характере открывающихся ему феноменов. И опять же Церковь, вера… Вот надежная опора от всяческих «прельщений» и смущения души. Занавес постепенно открывается, и холод этого «открытия» проникает в сознание людей, рождая предчувствия, страх, надежды. Мы на пороге нового века. То, что мы называем силами зла, — они существуют, они занимают определенное место в Космосе, но наш Отец и наше прибежище — Бог, ибо мы созданы именно по его образу и подобию. А эти силы человеку враждебны. Мы созданы иначе, чем они, отсюда, естественно, вытекает, что должны тяготеть к тому, кто близок к нашему архетипу. Тот же, кто идет в другую сторону, разрушает себя, думая, что сохраняет свое «эго».
— А вдруг случится так, как говорится в одной из ваших замечательных сказок: найдется старичок, подобный тому, кто «заговорил» немецкую артиллерию под Тулой, отведя чудовищную беду, и спасет нас всех, Россию, от сатанизма и разрушительных стихий? Я родом из тех мест, там в существовании этого старичка не сомневались…
— Одних таких старичков маловато будет… Пора обратиться к Церкви… Человек должен быть защищен от «темных сил» духовно.
— Предвижу, в чем нас обвинят. Скажут, вот навыдумывали! Везде проблемы — преступность, забастовки, безработица. Рядом — войны, беженцы. Первооснова — экономика! Нет средств — не будет ни книг, ни газет. Будете сидеть, как «плененые звери, и голосить, как умеете»…
— Да ведь все взаимосвязано. Это наше материалистическое сознание никак рубежа не перешагнет, потому и топчемся на месте. Нужен качественный, духовный прорыв. Тогда и решения в экономике будут найдены. В данный период истории России экономика и политика имеют первейшее значение, не спорю, но как только кризис закончится, никуда нам будет не деться от поисков духовного смысла. Кроме того, духовный момент тоже связан с политическим и даже экономическим. Недаром многие говорят, что наши беды, в том числе политические и экономические, объясняются духовным вакуумом в обществе. Нет объединяющей идеи и объединяющих ценностей, и все развалилось.
— Но ведь так много говорилось о вреде «объединяющих» идей…
— А теперь из разных политических кругов раздаются голоса, что именно в их отсутствии вся беда. Думается, нет сильнее творческой объединительной идеи, чем та, чтобы Россия сохранила свою неповторимую самобытность и величие. Следовательно, для России в данный момент, помимо, естественно, проблемы выхода из кризиса, основополагающее значение имеет отстаивание — всеми силами национальной воли — своей политической, экономической и духовной независимости (а они связаны между собой). «Независимость» не означает, конечно, отказ от сотрудничества с миром, но оно должно быть основано не на подчинении. Есть узкий путь между опасностью изоляции и замкнутости и опасностью рокового подчинения и несметного превращения в колонию.
Если же Россия станет чьей-либо экономической (не важно — страны, блока или «мирового сообщества»), а следовательно, и политической колонией (даже оставаясь при этом формально независимой страной), это будет практически означать по целому ряду причин конец ее существования. С такими предшествующими этому концу явлениями, как беспредельное национальное унижение, гибель собственной культуры, распад страны, оккупация, вымирание народа… Россия — слишком неординарная страна, и поэтому у нее есть только такой выбор: или быть могучей, независимой и самобытной державой, или погибнуть. Иного не дано. Я чувствую всей душой, что у России хватит воли и сил выбрать первое и, главное, осуществить эту цель и опять стать великой и духовно высокой страной, той Россией, которую мы так любим и несем в глубине своего сердца.
Беседу вела
Л. ЛАВРОВА.
РОЗАНОВ СЕГОДНЯ
«Накануне» № 2, 1995 г.
Издательство «Республика» выпустило в 1994 году собрание сочинений В. Розанова в двух томах.
Собрание сочинений вышло под общей редакцией А.Н. Николюкина, им же написано прекрасное предисловие.
Актуален ли Розанов сегодня? При всех его заблуждениях, противоречиях, очевидных при чтении этих сборников, мне кажется, что вполне актуален, по крайней мере в некоторых аспектах, да и время, в котором он творил, — эпоха кризиса в России. Берем почти наугад, из первого тома: речь идет о Достоевском, год написания статьи 1911 — всего три года до мирового катаклизма и шесть лет до братоубийства в России.
И сразу: напоминание об эпизоде из «Подростка» Достоевского — студент Крафт, немецкого происхождения, страстно любивший Россию, застрелился потому, что пришел к заключению, что Россия — «второстепенное место» в истории… Вот уж, действительно, Розанов сразу берет быка за рога… И замечает, что такие «заключения» — для одних смерть, для других — типа небезызвестного Смердякова, отцеубийцы — пир души, предел исторических мечтаний.
Розанов далее пишет, что мучительные сомнения относительно судьбы России закрадывались иногда в душу самого Достоевского. Любопытно, что позитивным ответом на эти сомнения вполне может быть, на мой взгляд, само творчество Достоевского — ибо даже оно одно сразу поставило русскую культуру в первый ряд мировой, и вопрос о величии России фактически был решен одним только творчеством Достоевского, а ведь, кроме Достоевского, Россия дала миру целое ожерелье великих имен и гениев. О Розанове написано очень много, и самое лучшее сегодня — обратить внимание именно на отдельные «актуальные» моменты подобного рода. Вот еще один: Розанов напоминает о словах, которые высказал император Вильгельм: «Славяне — это вовсе не нация, это только удобрение для настоящей нации». Что-то знакомое, не правда ли, и вполне в духе Гитлера?
Розанов, разумеется, пытается возражать не в меру откровенному императору, но в основном упирает на то, что существует русское «авось», «ничего», «вывезем», «нас не завоюешь», — Розанов ссылается здесь на некое таинственное чувство в народе, что все ужасное не будет ужасным до конца и в конечном итоге все «обойдется».
Корень этого чувства с немецкой точностью был выражен уже на метафизическом уровне одним немецким генералом, не помню, кем именно, но слова эти поразили меня, когда я прочел их еще в эмиграции. Их смысл сводился к тому, что России нечего бояться, так как Бог поддерживает ее, ибо в противном случае такая страна не смогла бы просуществовать и одного месяца.
Таков был ответ одного немца другому. Разумеется, при этом необходима воля и активность нации, ибо Бог помогает тем, кто хочет помочь самому себе, но «метафизическая тайна» все же присутствует здесь при всех раскладах. И при склонности Розанова изображать «вечно бабье» в Русской Душе, он признает, что есть и другие примеры, такие, кстати, как Петр Великий и многие другие — борцы и созидатели, именно такие и нужны сейчас России, чтобы она не превратилась в жалкую колонию.
Ответом на утверждение, что Россия не занимает свое великое место в мировой истории, если в такое утверждение поверишь, по Розанову, может быть только одно: «Нет, лучше пуля в висок… Лучше мозги по стенам разбрызгиваются, чем эта смердяковщина…»
Итак, если люди (а Розанов отмечает, что такие примеры не единичны) настолько отождествляют свою жизнь и ее смысл с признанием России, то это может означать только следующее: это внутреннее чувство должно отвечать чему-то реальному, и., следовательно, Россия предназначена к чему-то действительно необыкновенному. Если Россия ее людьми ощущается как «сверхценность» — значит, в ней действительно заложена некая таинственная притягательность, необъяснимая логически, но тем не менее имеющая какую-то историческую обоснованность.
Вот на какие размышления наводит, например, первый том сочинений Розанова.
Во втором томе следуют одни из самых значительных его работ, включая знаменитый «Апокалипсис нашего времени». В этом же томе наглядно видны все противоречия, провалы мировоззрения Розанова. Не раз уже писалось, например, о пристрастии Розанова к «теплому язычеству» и о его критике христианства, которая фактически, я думаю, сводилась к тому, что христианство слишком высоко для человечества и предъявляет таким образом невыполнимые требования к человеку. Отсюда вывод Розанова о том, что христианство ничего не может изменить в мире, что оно не смогло предотвратить, в частности, мировые катаклизмы двадцатого века.
На это, однако, напрашиваются возражения: во-первых, без христианства и без религиозной морали могло быть еще хуже: во-вторых, христианство, как и любая трансцендентная религия, исходит из наличия в человеке реального Божественного начала и на этом строит свои требования, и не вина христианства, что это Божественное начало стало все более и более затемняться в человеке.
…Злым гением России Розанов считал, конечно, Гоголя с его «мертвыми душами». Но Гоголь не клеветал на Россию, им был показан на примере России общемировой объективный процесс превращения человека в духовное ничто, в мертвую душу, и на Западе этот процесс начался значительно раньше и протекал намного сильнее и мрачнее. Гоголь первым в России заметил этот мировой сдвиг (и Розанов вопил, читая Николая Васильевича: «Страшно, страшно!»), а нам теперь вовсе и не страшно: все эти чичиковы, коробочки, маниловы и т. д. очень даже милы по-своему, особенно по сравнению с современными мертвыми душами. На Западе, слава Богу, написано уже много томов о смерти человека в их цивилизации, о превращении его в пустую оболочку, манекена, и весь этот процесс, впервые замеченный Гоголем, уже исследован до конца с пунктуальной точностью социальных труповедов. «Не вы похожи на мертвых, а мертвые похожи на вас», — сказал бы в таком случае Розанов.
Но после Гоголя появился Достоевский, певец живых, а не мертвых, и Розанов любил его так глубинно, что заглянул в самую суть: «…тайна заключается в том, что он писал вообще Русскую Душу, и русский, оставаясь собою, не может остаться вне Достоевского.
И далее Розанов продолжает (о героях Достоевского):
«Это наш табор. Это русские перед Светопреставлением. Дрожат. Корежатся. Ругаются. Молятся. Сквернословят».
Разве это не актуально?
Светопреставление, вскоре после смерти Достоевского, действительно состоялось, пусть и частичное: от Первой мировой войны до Хиросимы.
Многие думали, в том числе, видимо, и Розанов, что после 1917 года Россия погибнет, не вынесет испытаний, но Россия возродилась, как Жар-птица, хотя бы в ту же Отечественную войну, ведь не Чичиковы же спасли тогда мир и Россию от коричневого господства…
…Когда Россия возродится опять, после теперешней смуты (а надежда и вера не покидает нас) — это будет новое чудо, великий русский прорыв, ради которого стоит жить даже в самом черном мире.