Жанна д’Арк. «Кто любит меня, за мной!» Павлищева Наталья

КОСТЕР

Целых два месяца перед началом допросов Жанну выматывали грубейшим обращением круглые сутки, не давали спать, то и дело дергали, словно намереваясь вести на костер, морили голодом и жаждой. И ежедневно твердили, что англичане и бургундцы одерживают все новые и новые победы над арманьяками, а сама Дева проклята с амвонов всех церквей за самоуправство. Казалось, все было сделано, чтобы в феврале перед судьями предстала изможденная, морально сломленная девушка, получить признание в ереси от которой не составит труда.

И вот перед 43 учеными-богословами и 125 наблюдателями предстала та, что называла себя Девой. Если честно, то большинство испытало потрясение. Тоненькая фигурка, одетая в потрепанное мужское платье, волосы пострижены в кружок и, хотя уже отросли, все равно ничуть не напоминают женскую прическу. На бледном лице ставшие огромными от худобы черные глаза. И эту пигалицу боятся до дрожи в коленках англичане?!

Но стоило девушке произнести первые слова, как многие почувствовали желание полезть на затылки руками. Н-да… эта пигалица не так проста…

Она категорически отказалась говорить что-то, не касающееся ее лично. Это крайне не понравилось даже тем судьям, что были настроены к ней милостиво. Надо же, какая гордячка! Она будет выбирать, о чем говорить, а о чем нет!

Епископ Кошон, возглавивший суд, укорил ее попытками к бегству и пригрозил отлучением от Церкви в случае еще одной. Это все слышали и зафиксировали секретари суда. Теперь даже в случае ее освобождения кем-то из французов Дева оказывалась отлученной от Церкви. Жанна не обратила внимания на такую угрозу, зато довольно дерзко пожала плечами:

– Я не отрицаю, что хочу бежать, такое желание позволительно любому узнику. И вы бы желали, окажись на моем месте.

Зал взорвался возмущенными криками. Как смеет эта еретичка только вообразить, что кто-то из добропорядочных граждан и примерных католиков может оказаться на ее месте?! Если честно, то многим стало страшно, ведь девушка говорила правду, любой узник желает бежать, но лишь одна мысль о возможности поменяться с ней местами приводила сидевших в трепет. Благостного настроения по отношению к пигалице как не бывало.

С того дня начались новые мучения. Правда, Кошон учел первый опыт и постарался, чтобы дальнейшие заседания редко были массовыми, допрашивали Жанну узким кругом, зато почти непрерывно. Потом допросы стали проводить прямо в камере. Это имело для нее свои плюсы, так как камеру все же проветривали и мыли, чтобы судьи не упали в обморок от тюремной вони. Но теперь она не видела солнечного света вовсе и не всегда даже понимала, день или ночь на дворе и который день она в каземате.

Судьи допрашивали по нескольку раз в день, сменяя друг друга. В те редкие минуты, когда на нее не сыпались один за другим каверзные вопросы, за издевательства принимались солдаты охраны. Задачей было настолько выбить девушку из сил, чтобы она сделала нужные признания. Но как ни старались Кошон и его подручные, ничего не выходило!

Жанна вспоминала Пуатье, тогда ей казалось, что священники просто издеваются, спрашивая и спрашивая одно и то же по нескольку раз, только на разные лады. Теперь девушка поняла, что издевательств еще и не видела.

– Считаешь ты себя находящейся в состоянии благодати?

Вопрос словно в детской игре «черное с белым не берите, «да» и «нет» не говорите», если сказать «да», последует обвинение в гордыне, ответить «нет» – признать, что никакая она не посланница.

– Если я вне благодати, то молю Господа, чтобы он ниспослал мне ее, если же пребываю в ней, то да сохранит меня в этом состоянии.

И десяток богословов, весь вечер придумывавших каверзные вопросы и уже потиравших руки от удовольствия наблюдать, как девчонка попадется в ловушку, чувствовали себя посрамленными.

– Какими колдовскими приемами ты пользовалась, чтобы воодушевить солдат на битву?

– Я не знаю никаких колдовских приемов, да они и не нужны солдатам. Я просто поднималась и первая шла в атаку, а они следовали за мной.

Сколько ни расставляли сетей и ловушек, девчонка ни в одну из них не угодила!

Нельзя сказать, что все члены суда были столь единодушны, нашлись возражавшие. Но мэтр Лойе, возразив, успел покинуть Руан, а вот мэтр Гупвиль не успел этого сделать и попал в темницу сам. Там с ним уже не вели богословских споров, попросту применив пытки.

Кошона к себе вызвал кардинал Винчестерский. Англичанин был зол.

– Сколько можно возиться?! Сотня умников не может справиться с одной дурочкой?! Или вы готовы признать ее посланницей Господа?!

Епископ почувствовал, как по спине течет холодный пот. Не выполнить волю кардинала значило уже не просто потерять теплое местечко, но и самому попасть в камеру вместо Девы.

– Но мы не можем пока найти в ее ответах нужных слов для приговора, она дьявольски хитра.

– Я вам сейчас произнесу эти слова, слушайте внимательно! Если вы за ближайшие дни не составите толковое обвинение, то я отправлю на костер вас самого! И, поверьте, найду для обвинения нужные слова у вас! Вы поняли?

Кошон, все так же обливаясь холодным потом, поспешно закивал.

– Мне наплевать, какие она произнесет слова, вы что же, думаете, что кто-то решится опротестовать ваши обвинения?!

Епископ понял, что ему дано право писать любую отсебятину, лишь бы она привела Жанну на костер, и как можно скорее.

Девушку снова стали водить на допросы в зал суда, где перекрестно спрашивали несколько человек сразу. Она мотала головой:

– Прошу вас, задавайте вопросы по одному, а то я не знаю, кому из вас отвечать.

Во время одного из таких выходов из камеры сзади вдруг раздался тихий голос, который она узнала бы из тысяч других, это был Бартоломи!

– Не оборачивайся. Барон собирает отряд, он тебя спасет… Постарайся протянуть время.

Жанна едва не закричала от радости, ей стоило больших усилий не выдать свои чувства. Жиль знает, где она! Жиль ее спасет! Девушка безгранично верила своему наставнику, это не коварный предатель Карл!

Всю ночь она размышляла, как можно протянуть время, и придумала.

В следующий раз Жанна вдруг попросила:

– Я готова подчиниться святому отцу папе римскому, пусть он сам меня выслушает.

Это была не просто отсрочка, но отсрочка длительная, к тому же грозившая вовсе разрушить процесс.

Кошон замотал головой:

– Папе больше нечем заняться, как выслушивать бредни еретички! Нет!

Но Жанна вскинула голову:

– Я не еретичка, а папа святой отец всем! А если вы желаете убедиться, что я не лгу, прошу принять у меня исповедь. Я готова исповедаться перед вами всеми! – Девушка обвела глазами зал.

Стало настолько тихо, что был слышен скрип перьев у секретарей, да и тот прекратился. Кошон снова покрылся холодным потом, они уже не раз использовали то, что девушка говорила на исповеди своему священнику. Там не было ничего страшного, но если она это же произнесет вслух при всех, то лишит судей возможности использовать эти слова снова. И если в исповеди не будет ничего такого, что позволит отправить ее на костер, то сорвет процесс окончательно.

Возразил один из парижских богословов, Кошон от радости даже не сообразил посмотреть, кто это:

– Я не желаю выслушивать исповедь еретички! Для этого у нее есть священник!

Остальные загалдели, понимая, что нужно поддержать.

Еще хуже Кошону стало, когда он узнал, что сумасшедший барон, наняв немалый отряд за свой счет, пытается пробиться к Руану. Епископ понял, что над ним самим навис дамоклов меч.

Вечером он пришел в камеру к девушке, желая якобы доброй беседой подтолкнуть ее к покаянию. Сначала Кошон думал сообщить Жанне, что де Ре пытался освободить ее, но безрезультатно, слишком большие силы стянуты к Руану, ведь в городе сам малолетний король и его свита. Но потом епископ передумал, пусть лучше считает, что ее бросили все.

– Жанна, подумай, все, ради кого ты столько претерпела, бросили тебя, ты не нужна ни королю, ни епископу де Шартру, ни своим приятелям по походам… Только Церковь заботится о сохранении твоей души.

– Кандалами? – протянула ему руки девушка.

– Если бы не пыталась бежать, то и кандалы были ни к чему.

– Я не пытаюсь, снимите.

Разговор принимал ненужный оборот, епископ покачал головой:

– В твоей деревне скорбят из-за твоего упорства. Представь, что будет с родителями, если тебя сожгут как еретичку!

И Жанна дрогнула, она покачала головой:

– Меня скоро спасут…

– Кто?

То, как быстро задал вопрос Кошон, насторожило девушку, она поняла, что едва не выдала себя и Жиля тоже.

– Святые Екатерина и Маргарита.

Сколько ни вглядывался в лицо Жанны епископ, ничего не понял, а девушка порадовалась, что судьи отказались выслушивать ее исповедь. Своему священнику она перестала доверять, когда поняла, что все сказанное на исповеди тут же становится известно Кошону.

Епископ поморщился:

– Опять ты о том же…

Он бы еще уговаривал Жанну, но той уже было все равно. Сказались напряжение последних месяцев, голод, физические мучения, издевательства, девушка впала в полубессознательное состояние, она тяжело заболела.

Смерти еретички без приговора суда Кошон допустить не мог, никто не поверит, что она не была убита или отравлена! В каземат пришлось спуститься лучшим медикам двора, а солдатам строго запретить издеваться над девчонкой, пока не будет вынесен приговор.

Жанна болела долго, но сильный организм победил, девушка все же пришла в себя, хотя предпочла бы не приходить.

Теперь кардинал уже не просто торопил епископа, он поставил жесткие сроки – май!

У Кошона появилась своя хитрая задумка, на нее епископа подвиг вопрос одного из законников: что будет, если Дева уже на костре вздумает отречься? Отказать в этом нельзя, как тогда? О придуманном епископ не рассказал никому, он знал, что делать, чтобы все произошло наверняка, отречение будет даже полезно!

И снова начались допросы… Но теперь епископ уже больше занимался тем, что готовил приговор суда и еще какой-то документ, содержание которого скрывал ото всех. Но никто не рисковал совать нос в его дела, составить компанию Деве желающих больше не находилось.

А Жиль де Ре с Ла Гиром продолжали пробиваться к Руану через земли Нормандии. Казалось, в самой Нормандии вот-вот снова вспыхнет восстание, и тогда не только будет освобождена Дева, но и вообще сброшена власть годонов! Они зря радовались, к Руану для защиты были стянуты такие силы англичан, что с ними трудно было справиться всей французской армии, а спасать свою спасительницу Карл не собирался.

Наконец приговор готов, Жанна достаточно здорова, чтобы выстоять на ногах у костра.

– Вставай, ведьма. Пора на костер!

Эти слова Жанна уже привыкла слышать едва ли не ежедневно, а потому не удивилась. Но в тот день все было иначе, ей принесли рубаху, пропитанную серой, сняли кандалы, значит, это не дурацкая шутка охраны. Костер?! Ее на костер?!

Жанну повезли на старое кладбище, по пути мэтр Луазелер все пытался наставлять, что можно еще отречься от своих заблуждений и отмолить грех в церковной тюрьме, куда отправляют избежавших костра. К тому же есть надежда… эти французы не оставляют попыток прорваться в Руан… там какой-то сумасшедший барон… Им не удается, но это сейчас… кто знает, что будет завтра…

Жанна вскинула глаза, мэтр едва успел отвести свои, чтобы не выдать истинные мысли. Он говорил все это по поручению епископа Кошона, искренне не понимая, зачем еретичке знать, что ее пытаются освободить. Позже он поймет хитрую игру Кошона, таким образом епископ вселял в Жанну надежду на дальнейшее освобождение и подталкивал к отречению.

Костер сложен умелыми руками, пламя поднимется высоко, из него не спастись. Жанна просто не могла думать ни о чем другом, пока священник произносил проповедь. Иногда его слова заглушались выкриками солдат:

– Сжечь ее!

– На костер ведьму, чего уговаривать!

Вон их сколько, разве они выпустят ее из своих рук, разве простят девчонке свой страх перед ней? Даже если бы Жиль сумел прорваться и сейчас вылетел на коне на кладбище, ее скорей убили бы, чем позволили умчаться с бароном. Может, мэтр и прав, отречение позволит выбраться в церковную тюрьму, а это не подвалы замка, оттуда можно бежать…

Для этого надо сегодня выбраться живой.

И вдруг Жанна осадила сама себя: о чем она думает?! Отречение… побег… Пока думала о деле, о своем предназначении, не боялась ничего и всегда выходила победительницей. Теперь все мысли о спасении, и вот результат!

Но пока она боролась сама с собой, действо шло своим чередом. Произнесены положенные слова с увещеваниями, и епископ развернул бумагу с обвинениями. Жанна поняла, что это могут быть ее последние минуты жизни и их не стоит тратить на пустые размышления. Девушка мысленно обратилась к Богу.

Но голос епископа заставил ее вернуться к происходящему.

О, Кошон – мастер в своем деле! Он читал обвинение медленно, каждым своим словом, каждым звуком зримо приближая последний миг перед тем, как палач поднесет пылающий факел к хворосту под ее ногами. Жанна слышала не столько звуки его вкрадчивого голоса, сколько потрескивание смолянистого факела. Миг… еще миг… еще…

Губы беззвучно зашептали слова молитвы: «Иисусе, помоги выдержать… помоги…» Сознание прорезала мысль: «Я боюсь! Я очень боюсь!» Ее шепот стал более страстным: «Иисусе, помоги мне не бояться!»

Но душевное успокоение не приходило, наоборот, росла паника. Одно дело – понимать, что тебя сожгут, и совсем другое – оказаться наверху сложенного костра под десятками ненавидящих взглядов, слышать крики с призывом расправиться. Она одна против огромного числа врагов, и она бессильна. Нет ни меча, которым можно защищаться, ни знамени, за которым пойдут соратники… Есть только враги и она… а еще костер… Страшно, так страшно, что по спине течет холодный пот, а сердце бьется рывками.

Жанну охватило отчаяние.

А потом ее привяжут цепями к столбу… чтобы не смогла вырваться из адского пламени. Потом факельщик обойдет со своим страшным огнем вокруг, и умело сложенные дрова займутся. Этот огонь будет захватывать все больше и больше хвороста…

«Ты была зла к своим родителям, ты нарушила повеления Бога, приказывающего чтить родителей…» Ну где же Жиль?!

Кошон читал, краем глаза наблюдая за девушкой, и радовался. Коптящий и потрескивающий факел явно произвел на нее нужное впечатление. Девушка побледнела, она уже дышала прерывисто и почти не слушала самого епископа. Внутри у Жанны росла паника.

«Ты произвела соблазн, ты возвела хулу на Бога, ты погрешила в вере и дала своему королю безрассудное и тщеславное обещание…»

Нужно потянуть время… Жиль спасет…

Жанна не отрывала от пламени глаз, а если и смотрела куда-то еще, то только на большую кучу дров, на которой ей предстояло сгореть. Факел нарочно положен на кусок свиной кожи, из-за пламени этого не видно, но запах горелого мяса постепенно расползался вокруг.

Снизу доносились выкрики:

– Сжечь ведьму!

– На костер её!

Костер… пламя, которое должно превратить и ее саму в факел! Сначала огонь побежит по нижним вязанкам хвороста… потом займутся верхние, те, чтобы совсем близко у ее ног…

«…среди твоих слов и поступков есть многое, чего нельзя было бы ни говорить, ни поддерживать…» Нет, она одна, совсем одна…

Сухой хворост будет гореть хорошо, даже если вдруг пойдет дождь, то он не сразу сможет залить пламя…

Огонь дойдет до ее ног, они начнут гореть… Жанна вспомнила, как лопались пузыри на ногах у еретика, его крик боли прорезался даже сквозь страшный гул пламени. А кожа пузырилась и повисала черными лоскутами… Ей показалось, что в воздухе запахло гарью от человеческого тела. Ее тела?!

Еще мгновение, и Кошон произнесет страшные слова: «Церковь отрекается от тебя, Жанна…», передавая ее в руки мирского суда. А тот будет скорым, уже давно все решено, не зря же подготовлен костер и зажжен факел! Ее даже не придушат заранее, что бывало особой милостью, тогда человек не чувствовал мучений. Нет, ненавистную Деву Жанну сожгут заживо, у судей слюнки текут от желания полюбоваться, как огонь охватит девичье тело, как займутся волосы, как от боли и ужаса лопнет все, что может лопнуть… Они ждут, когда же раздастся предсмертный крик боли и ужаса сгорающей плоти…

От мысли о загорающихся волосах они поднялись у девушки дыбом.

– Нет!

Кошон замер, чуть обернувшись к крикнувшей Жанне:

– Ты что-то хотела сказать?

И она сломалась, всего на миг сломалась, кивнула:

– Я… я отрекаюсь…

– От чего? – Голос Кошона, как всегда, вкрадчив и даже ласков. Но он прекрасно понимал, что нельзя давать девушке задуматься, она может и осознать, что говорит и делает, поэтому быстро подсказал: – Ты, Жанна, отрекаешься от своих заблуждений и просишь заступничества Церкви перед Богом?

Перед Богом? Перед Богом она ответит сама! И вдруг внутри словно что-то ярко вспыхнуло: она действительно готова ответить перед Господом! Отмолит, если и совершила что-то противное Его воле. Она раскается, но не там, в небесах, а еще здесь, на земле, ее земная жизнь еще не кончена, она воевала, теперь смирится и станет молиться… Только не в зловонном подземелье Буврейского замка, а в церковной тюрьме. Церковь не должна оттолкнуть свою дочь, она убедит даже Кошона, что, надевая мужскую одежду, не замышляла ничего плохого, как иначе садиться на коня и воевать? Ей должны поверить… Но Жанна не желала просить просто милости, она хотела доказать правоту, а чтобы сделать это, нужно было жить!

– Если у меня были заблуждения, я от них отрекаюсь. – Если вдуматься, весьма сомнительное отречение, но Кошон рад и такому, Жанна сломалась, он сумел пересилить столь упорную Деву! – При одном условии…

Епископ напрягся, что еще придумала эта проклятая девчонка?! Она уже очнулась от своего ужаса и могла соображать и говорить вразумительно, момент казался Кошону утерянным. И все же он не привык сдаваться, особенно если дело касалось искоренения ереси!

– Чего ты хочешь? Если Церковь в силах помочь, то поможет.

– Переведите меня в церковную тюрьму и уберите английских солдат! Они досаждают мне даже в камере!

Кошон едва сдержался, чтобы не перекреститься. Слава богу, эта дурочка не придумала ничего серьезней. Он кивнул в знак согласия, разворачивая заготовленный пергамен с формой отречения.

– Но вы не обещали выполнить мое требование.

Теперь Кошон едва не выругался. Речь идет об отречении, о ее жизни и смерти, а эта дрянь торгуется! Сказала бы спасибо, что вообще позволяют сохранить жизнь, а не стать угольками в костре!

– Тебе не достаточно моего обещания?

– Я его не слышала.

– Обещаю.

Ей бы заставить Кошона вслух поклясться именем Господа, что переведет в церковную тюрьму, но епископ не глуп, он тут же начал читать отречение. Потрясенная собственным поступком, Жанна не вслушивалась в то, что теперь произносил Кошон, иначе обратила бы внимание, что его речь была слишком короткой для большого листа, с которого он читал. Даже секретарь понял, что Кошон произносит не весь текст отречения. Как же Жанна будет подписывать? Надо ей сказать об этом…

Не успел, Кошон сунул согнутый вдвое лист самой Деве:

– Ставь крест в знак своего отречения!

– Разве не достаточно того, что я отреклась вслух при стольких свидетелях?

– Подпиши!

– Я не читаю, откуда же мне знать, что я подписываю?

Секретарь едва не крикнул: «Молодец, Дева!» Но Кошон снова начеку, он сурово сдвинул брови:

– Не морочь нам голову! Ты отрекаешься от своих заблуждений?!

– Если они были, отрекаюсь.

– Так ставь крест! Не испытывай терпение отцов Церкви!

Внимательно глядя на епископа, Жанна поставила крест там, где он указал. Ее глаза говорили: «Твоя вина, если это ложь». У Кошона по спине тек пот, но отступить он не мог.

Половина дела была сделана, Жанна при всех отреклась от своих заблуждений, поставила крест, не подозревая, в какую ловушку ее заманили. Кошону казалось, что она все понимает, даже если не догадывается о самой ловушке, то прекрасно понимает, что ее живой не выпустят. А еще насквозь видит ухищрения самого епископа. Мелькнула страшная мысль, что Дева может и впрямь быть той, за которую себя выдает. Тогда ее гибель означает и гибель бессмертной души самого Кошона. Выторговав блага в земной жизни за счет смерти Девы, он обрекал себя на мучения в вечности…

Чтобы отогнать от себя такие страшные мысли, Кошон даже чуть тряхнул головой.

Теперь предстояло огласить приговор, тоже заготовленный заранее:

«…но так как ты тяжко согрешила против Бога и святой Церкви, то мы осуждаем тебя окончательно и бесповоротно на вечное заключение, на хлеб горести и воду отчаяния, дабы там, оценив наше милосердие и умеренность, ты оплакивала бы содеянное тобой и не могла бы вновь совершить то, в чем нынче раскаивалась».

Формально все прекрасно, еретичку всеми силами пытались спасти от ее страшных заблуждений, сохранив земную жизнь, дабы подготовить к жизни вечной.

Глубоко и с облегчением вздохнув, Кошон стал спускаться с помоста, на ходу скручивая пергамент с отречением. Он уже не обращал никакого внимания на саму Жанну, сейчас она была неважна.

К ней подошли двое солдат, один из которых грубо дернул за цепь, которой скованы руки девушки. Она рывком освободилась от его цепких пальцев:

– Я теперь буду в церковной тюрьме!

Солдат грубо захохотал:

– Кому ты там нужна?!

– Как? – даже растерялась Жанна. Но Кошон и остальные церковники удалялись, действительно не оборачиваясь в ее сторону. Жанне даже показалось, что Кошон намеренно отворачивается к кардиналу Винчестерскому, чтобы не видеть вопроса в глазах осужденной.

Только теперь Жанна поняла, что он добился, чего хотел, и больше не намерен ничего делать ни для спасения ее души, ни для облегчения мук ее тела!

Никуда ее годоны не выпустят, снова и снова будут насмешки и издевательства, угрозы и обещания страшной смерти. Ничего не изменилось с ее отречением, разве что не сожгли. Только теперь на ней страшный грех, она обманула надежды святых, она не выдержала и отреклась…

Теперь и Жанне было все равно, куда ее отведут, куда поместят и что сделают. Она отреклась! Значит, больше не видеть защиты архангела Михаила… она больше не сможет молить Господа о помощи и поддержке… Это было куда тяжелее смерти.

Кардинал Винчестерский готов был растерзать епископа! Так не оправдать возложенного доверия! Неужели этот идиот думает, что ему нужно отречение еретички?! Англичанам нужен костер из нее!

Но епископ и не думал оправдываться, он с удовольствием объяснил свою придумку, теперь нужно только дождаться, когда отрекшаяся снова нарушит свою клятву, и тогда со спокойной совестью ее сжигать. Несколько мгновений кардинал смотрел на епископа в немой ярости, потом прошипел:

– А если не нарушит?!

Губы Кошона чуть тронула улыбка:

– Там есть пункт о мужской одежде.

– Ну и что? Она будет носить женскую в вашей церковной тюрьме.

– Мы пока никуда ее не забираем и мужскую одежду не отбираем… А от женской в одной камере с охраной мало проку.

Кардинал Винчестерский замер, похоже, он недооценил епископа, столь дьявольскую задумку даже ему не придумать. Церковь попыталась сохранить жизнь еретичке, но та отреклась и снова вернулась к старому! Ай да Кошон!

Епископ скромно опустил глаза, он всегда готов служить в меру своих скромных сил…

Кошон был прав, для Жанны начались мучительные дни с бесконечными угрозами быть изнасилованной солдатней. После ее отречения охранники ведьму больше не боялись, она признала свои грехи, а значит, лишилась своей силы!

Но для самой девушки не это было главным, она отреклась, отказалась от того, зачем вообще отправилась из Домреми, зачем вела на штурм стольких людей. Она проявила слабость, теперь ей никто не будет верить. И никакой церковной тюрьмы с возможностью побега или освобождения не будет, ее просто обманули. Стало страшно, неужели и сообщение о бароне де Ре тоже обман?!

Нет, однажды она услышала, как один из солдат говорил другому (за столько месяцев Жанна даже научилась немного понимать их речь), что де Ре одерживает одну победу за другой. Именно имя барона заставило Жанну прислушаться к разговору. Но какая теперь разница, подвалы Буврейского замка невозможно взять никаким штурмом, ее скорее убьют, чем позволят освободить. И теперь она навечно заперта с этими извергами, у которых никакого понятия о чести и достоинстве?!

Девушка содрогнулась от мысли, что ей еще хотя бы какое-то время придется терпеть рядом с собой солдатню. Мало того, переодев ее в женское платье и обрив голову, мужскую одежду не забрали, оставив в камере. Почему? Не подсказывали ли сами палачи ей выход? Но стоит надеть шоссы, и она погибла, один из пунктов обвинения требовал отказа от попыток снова надеть мужской костюм. Нарушит, и снова на костер.

Сначала Жанна решила не давать такой повод Кошону, тот небось ждет не дождется. Но очень быстро поняла, что продумано все, теперь солдаты больше не боялись ее, и приставания начались с новой силой. С каждой минутой охранники становились все смелее, предлагая попробовать, действительно ли она дева. Мучения, которые испытала при одной мысли быть изнасилованной этими уродами, затмили страх перед костром. На третий день утром она попросила снять кандалы.

– Это еще зачем?!

– Надену свой прежний наряд.

Кажется, они отшатнулись. Ведьма принялась за старое. Обрадованная, что хоть на этот день избежала наглых приставаний солдат, Жанна даже улыбнулась. Как же они боятся, боятся ее, слабую девушку, закованную в тяжелые кандалы, изможденную невзгодами, голодом, болезнью, бессонницей. Значит, ее дух сильнее, значит, она была права, когда вела вперед отряды в Турели и Жаржо, права, когда пыталась поднять Францию против проклятых годонов!

Но Жанна тут же сникла, тогда она была права, а потом, когда отрекалась, чтобы избежать казни?

Ей позволили надеть шоссы и сообщили об этом по инстанции.

Епископу Кошону стало на мгновение даже жаль дурочку, так легко угодившую в поставленную ловушку. А они-то расставляли силки, стараясь победить ее умными разговорами, когда надо было действовать просто и без особых затей. Жанна снова впала в ересь, потому что надела мужской костюм, от которого отреклась! Дело сделано, теперь путь на костер ей открыт. Никто не может упрекнуть ни Церковь, ни его лично в том, что жестоко засудили еретичку. Ей дали возможность исправиться, поверили, но она взялась за свое. Такие подлежат отлучению от Церкви, а значит, и последующему сожжению. Кардинал будет доволен, и монеты зазвенят в кошельке епископа.

– Почему ты сделала это? Зачем ты снова надела мужскую одежду?

Чего он ждал, что станет оправдываться? Будет молить о снисхождении или объяснять про охраняющих солдат и их приставания?

Не дождался, Жанна уже прекрасно поняла, что ее не выпустят, и теперь только жалела, что продлила мучения и предала свои мечты. За предательство судят строго, но никакой Кошон не смог бы осудить строже, чем девушка сама себя. И епископ со своими угрозами был ей не страшен, куда страшнее другой суд – высший, суд совести и святых, доверивших ей столь великое дело.

Жанна пожала плечами:

– Мне так удобней.

Кошон не довольствовался сказанным, для протокола нужно было расставить все по своим местам.

– Тебя заставили сделать это?

Чего он ждет, чтобы она действительно принялась жаловаться на тех извергов, что стоят за дверью и войдут, как только епископ выйдет из камеры? А потом обвинит во лжи? Нет, не дождется.

– Нет, меня никто не заставлял.

Кошон пытался играть до конца, он мягко укорил:

– Но ведь ты обещала никогда не делать этого?

– Я дала обещание в ответ на ваше обещание перевести меня в церковную тюрьму и снять цепи.

Все же он чуть смутился, но дольше обсуждать эту тему не стал, поинтересовался:

– Ты и Голоса слышала?

– Слышала, они укорили меня в слабости и отречении. А еще обещали, что каждому воздастся по заслугам, и мне, и вам.

Кошон вздрогнул всем телом, секретарь понял, что эту фразу записывать не стоит.

Хотелось обвинить епископа в обмане, но Жанна заметила, что секретарь не пишет, и поняла, что все обвинения останутся в стенах камеры. К чему тогда кричать, укорять, пугать? Кошон сам прекрасно знает, что подставил ей ловушку, значит, и знает, кто виноват. И все равно произнесла:

– В моей смерти виноваты вы, епископ, я отвечу перед Господом за отречение, а вы за мою гибель!

За Кошоном тут же закрылась дверь. Секретарь, поспешно собирая писчие принадлежности, сокрушенно покачал головой: это ответ, ведущий к смерти. А девушка вдруг горько рассмеялась:

– А разве можно было надеяться, что отсюда выпустят живой?

Было ли ей страшно? И да, и нет… Страшно перед огнем, перед физической невыносимой болью, ведь она прекрасно помнила, как больно обожженным рукам. Но она знала и другое: это последнее испытание, и его нужно выдержать. Только так перед ней откроется путь в рай.

В предыдущий раз она не выдержала, испугалась и стала молить о прощении. Но что значило прощение судивших ее людей по сравнению с осуждением собственной совестью?! Нет, лучше сгореть заживо, чем жить, зная, что предала то, ради чего, собственно, жила! И теперь она молилась об одном – чтобы Господь помог ей выдержать все.

Мысли Жанны были путаными, но как можно рассуждать логично, если тебе предстоит аутодафе?!

Одна, одна против стольких врагов! И помочь некому, Жиль обещал, но не смог. Или тоже предал? Нет, он не стал бы отправлять Бартоломи с риском для его жизни. Значит, все же пытался… Остальные предали. Король Карл, прекрасный герцог Алансонский, Ла Гир, Дюнуа, Бертран – все, с кем воевала плечом к плечу, они на свободе, а она в темнице, и скоро казнь. И жители Орлеана, Жаржо, Патэ, Реймса, те, что протягивали ей детей для благословения… все предали…

– Как я могу кого-то осуждать за предательство, если предала сама?! Они-то предали меня, всего лишь Деву Жанну, а я… Я отреклась от того, что мне предназначено! Иисусе, буду ли я когда-нибудь прощена за то, что испугалась, усомнилась, пусть на мгновение, что попыталась избежать своего предназначения?! Прости меня, Господи! Хотя нет мне прощения.

Я боюсь, боюсь огня, боли, погибели… боюсь снова остаться одна против сонма врагов, жаждущих моей смерти, моих мучений, одна и никому не нужная… Господи, что я такое думаю?! Я не одна, я чувствую твою поддержку. Пусть вокруг враги, которые постараются продлить мои мучения, я буду плакать, кричать от боли, но молить их о прощении и отречься меня не заставят.