Серп демонов и молот ведьм Шибаев Владимир

– Ты, Бэтмен, должен по стенам для меня прыгать. Плавки у него… У меня все сползает, а я от этого только молодею. Ты мужик или нет? Вперед, заре навстречу! Кто первый, – крикнула, – тому домик в Коломне, – и вдруг залихватски свистнула в два пальца, вспоминая нежное отрочество. – Пошли, голуби!

– Вот это перформэнс! – восхитился Скирый. – А где телевизионщики? – Те были уже возле колоколенки и жужжали техникой.

Гуталин деревянно, с лицом как вытершая все школьные доски тряпка, подошел к подножию, оттолкнул застывших голубя Моргатого и стервятника Акын-ху, зашептал: «Я мужчина, я чистая мужчина…», и полез, неуклюже шатаясь и раскачиваясь. Оба у лестницы оглянулись на прыгающую Лизель, кровавыми глазами проводили топочущего уж вверху удачливого соперника и бросились на штурм. Добровольцы подскочили и еле удержали грозящую рухнуть конструкцию.

Голос колокола донесся звончее. А потом маленький снизу Епитимий крикнул сверху изо всех легких и на всю округу:

– Сказано: «И войдешь в ковчег ты и сыновья твои, и жена твоя и жены сынов твоих с тобой и будешь возделывать землю… и будешь изгнанником и скитальцем на земле… и вот: пойди к народу своему и освяти его…»

Это были последние его слова.

Что там сделалось наверху, точно никто не увидел, да и неточно тоже. Какие-то тени побродили в небесах, кто-то вскрикнул, и колокол смолк. Потом тело звонаря с растопыренными черными крыльями пролетело на встречу с мягкой землей и впечаталось в нее темным эмалевым складнем. А через минуту слетели и спланировали ненадежным дельтапланом загаженные словами простыни и скатился вниз, ударяясь о торчащие балочки и прыгая на сохранившихся кирпичных выступах, светлый ком или тюк и брякнулся за колокольней с той стороны, где кладбище. Из тюка, ряженного в римскую, сияющую мишурой тогу, в дрожащей агонии высунулась одна косая нога и одна кривая рука, а из расплющенного рта настоящего мужчины вылилась черная кровь.

Бабы завопили, мужики бросили на тела первое, что попало, попону с лошади на загорелого Гуталина и самодельный скомканный плакат на соединенного с землей Епитимия. Литератор Н. в ужасе стоял перед лозунгом и автоматическими губами шептал и читал, читал и шептал обозначенные там слова: ОПАСНО. Но умные-то люди давно, еще только начинался штурм и помятые и испуганные Моргатый и Акынка и не думали бочком, держась от страха друг за друга, сползать по кинутой всеми конструкции, умные люди бросили всю эту суету на поклон судьбе и отправились на торжественную церемонию, ибо простучало на всех часах двенадцать.

И никто не обратил внимания на еще дрожащих от страха высот Моргатого и Акынку, которые пробрались, крадучись, на зады, где лежала на плоском, как банка, Гуталине попона, приподняли ее, и мистик и растлитель школьниц харкнул комком желтой слюны на бывшего соперника и ушел, а мачо, оглянувшись, расстегнулся и попытался дрожащими руками туда же на могучего рикшу справить малую нужду. Заслуженный инвалид-культурист дамских скачек лежал в виде, как будто его взяли за зад и вывернули наизнанку, неряшливыми кривыми швами наружу. Ужас на секунду обуял Моргатого, и лишь одна или две капли сумели выпасть из дрожащего в страхе гоминида. И он побежал, семеня, припадая на одну ногу и застегиваясь, прочь, за уходящей толпой.

Отчаянно быстрая для здешних дорог машина дала кругаля на оформленной под рынок площадочке с брошенной и начинающей киснуть сметаной и еще свежими яйцами, и из машины выскочили еще двое посетителей торжеств.

– Где? – крикнул Сидоров, вращая головой и щурясь, будто он никогда в этих местах не был.

– Там, – ткнула рукой Екатерина Петровна, и они стремительно зашагали в сторону шевелящегося праздничного стойбища.

А литератор, оглядываясь, вороша волосы и шевеля вдруг онемевшей шеей, поплелся по принимавшей достойный вид дороге, по которой уже можно было, если не озираться и не тереть спину, пройти. Ежесекундно не ковыркаясь на колдобинах.

Но газетчик, почти бежавший мимо церкви и даже оборачивающийся на мчащуюся за ним особу, вдруг остановился, будто стукнулся головой о невидимую стеклянную стену волшебного ящика для особых фокусов. Запыхавшаяся и глубоко дышащая практикантка посмотрела из-за его спины внутрь фиктивного пространства: переминались и божились несколько старух, огромная мятая измызганная понятными словами простыня покрывала покатый холмик, сидел рядом с холмиком молоденький дурачок Венька как-то боком, глядел на церкву, и плечи его дрожали крупной перекатывающейся судорогой, а руку одну свою он положил на холмик и слегка поглаживал его.

Сидоров приподнял край и тут же опустил и поглядел на церкву и чахлую пристроечку возле нее. А потом сбоку глянул на спутницу. Катя встретила его взгляд и тихо, будто садящаяся на воду на излете крупная птица, опустилась рядок с Веней. Через минуту она подняла руку и несколько раз нежно, осторожно и ласково погладила Веню по голове. Мальчик поднял на женщину глаза и покачал головой в разные стороны, как делает ромашка на переменчатом ветру.

– Хочешь, посиди где-нибудь здесь? Я пойду, – спросил журналист. Женщина совершила тот же, что и Веня, фокус головой и тяжело поднялась.

– Идем, – тихо сказала она, и гораздо медленнее, чем раньше, они потащились вдоль колеи вниз, к бывшему дому Дуниного Парфена.

Надо сказать, что праздник «Сошествия в рай», братания и ненависти «своих и нет», сабантуй чиновников, служащих и сторонников культов, а также телевизионных дел мастеров приобрел к этим двенадцати часам несколько новые окрасы. После колокольного бума грехопадений еще вспыхивали временами сумбурные речи со взаимными проклятиями и предъявлением тяжких грехов, еще взрывались в усилителях песенки караоке, или кривлялся пару куплетов девичий гадюшник, а то вдруг заводил под управлением старика в медной каске старинную песню хор юных пожарников, но тяжелая и ясная надпись на простыне слухом и шепотом переметнулась на веселящихся и записавшихся на особый маршрут. Кто-то вдруг отступился, опасаясь пиратского черепа, – был суеверен, а другой кто-то просто переменился в настроении: вместо тихого скандального перформанса с приятным шутейным побиванием противных морд вдруг вылезла сиреневой страшной рожей совсем другая история. Впрочем, и это мнение кажется тут условным, частным, как показалось неустойчивому и впечатлительному литератору H., а по-прежнему многие орали, взрывалась музыка, и в каком-то углу Иванов-Петров дергал и рвал пиджак «Гришке – три процента», а тот отвечал полной взаимностью, и рядом стоял, держа лошака под уздцы, безразлично наблюдающий потасовку Акын-ху.

Еще надо заметить, что приемный и сборный пункт по походу в рай ровно в двенадцать открылся, щелкнуло окошечко кассы, и в нем оказалась, как в старой пореформенной фотке освобожденного крестьянства, растерянная рожа гражданина Парфена. С высоких новых тесовых ворот с перекладины глядел лозунг-кумач «ПОШЕЛ В РАЙ», и торжественную ленточку, перегораживающую уложенную в кафель дорожку, поскольку из начальства разрезать никто не пришел, – просто сорвал твердой рукой новый хозяин Парфеновой волшебной избы человек Алик, специалист по рыбной и иной части.

Журналист и Екатерина Петровна двумя соединенными тенями сновали в лакунах крутящегося вяло карнавала, надеясь углядеть молодых людей. И вдруг Катя что-то увидела, глаза ее лихорадочно загорелись, и она, как сомнамбула, двинулась в сторону, а Сидоров недоуменно уставился на нее. Там, недалеко от мощного телетрейлера, возле запасных софитов и бегающих туда-сюда телеоператоров, в окружении нескольких статистов в серых одинаковых, будто форменных, брюках и серых в полоску закатанных по локоть рубахах сидел человечек на опрокинутом фанерном ящике. Он безучастно глядел вперед себя и вяло копошился вилкой в открытой банке рыбных консервов, наверное в «севрюге в томате». Екатерина Петровна приблизилась, Сидоров нерешительно последовал за ней.

Женщина подошла к техническому помосту и сказала тихо:

– Ты.

Человечек не шевельнул и глазом.

Катя перешагнула через вьющиеся силовые кабели и вступила на помост.

– Ты! – крикнула она. – Сволочь!

Молодые специалисты осторожно встали возле жрущего консервы, не слишком тесня его.

– Тоже приперся сюда. Гадина! – крикнула практикантка и сделала шаг вперед.

С закатанными рукавами несколько «ассистентов» выставили руки, и один или двое миролюбиво промямлили:

– Не стоит, Екатерина Петровна… Ну, что уж волноваться… такой день хороший… Екатерина Петровна, будьте так добры… Просим вас, будьте любезны…

Катя еще поглядела на человека и, выставив и направив на него острые розовые когти, бросилась в атаку.

Ашипкин, а это был он, невозмутимо сидел на ящике и глядел в сторону.

Визжащую и орущую Катю стражи сдержали, выставляя вежливо локти и плечи, принявшие на себя удар острых предметов. Ну что поделаешь, такая денежная работа!

– Паскуда! – орала практикантка. – Мразь. Весь праздник испортил. Приперся. Морду разукрашу!

Потом, рыдая, уселась на крутящиеся толстые провода и стала глотать и глубоко вздыхать, ловя ртом воздух.

Сидоров положил женщине руку на плечо:

– Катя, не надо.

Она опять вскочила, поглядела на орудующего вилкой и вдруг сорвала с груди аметистовую любимую огромную брошь и запустила в человечка, обозначив его под конец: «Тухлятина!». А потом поплелась прочь, и Сидоров пошел за ней.

Тут Ашипкин встал с грязного ящика и отшвырнул в сторону вилку, а потом и банку с низко летящей рыбой.

– Пускай приходит! – крикнул он.

Сидоров понял, что этот спич обращен к нему, к обозревателю возрождающейся газеты. И обернулся.

– Скажи Ему, пусть Он идет сюда, – скривился Ашипкин и вдруг ернически с приплясом покривлялся, совершив ногами и руками кривые и дурацкие пассы. И сделал в мольеровском духе придурочный реверанс. – Мы ждем! Где Ты? – воздел клоун руки вверх, к небесам. А потом предъявил непечатный жест. – Тебя нам здесь не хватало. Приходи, а там посмотрим Кто Кого! – и опять рухнул на ящик.

Сидоров увел трепещущую подругу от недруга, и они где-то уселись сбочка, почти под грузовиком возле огромных колес с поющими детьми-пожарными, и Екатерина взялась скулить и тереть кулаками глаза. Обозреватель, как мог, не сочувствуя и не любя, гладил практикантку осторожно по плечам и еще кисть руки…

Надо сказать, так все это дело не окончилось, поскольку за обаятельной сценой внимательно наблюдал тупой мачо Моргатый. И его быстрый, стройный, как тростник, ум понял все. Скумекал, как и тогда, на научной лежке. Он догадался. Он услышал слова и увидел жесты, равные Ему. И мачо бросился к помосту, к сидящему в позе раненого Цезаря Ашипкину и воскликнул, упав возле помоста на колени и ползя:

– Я… вашество… тоже в телевизор… автор… мужчины не платят… я… вам, угодно… могу, хочу… Готов.

Ашипкин поднял на идиота глаза, в которых плавало плавленое олово. Он выкинул руку и указал ладонью на удалившихся любовников:

– Следи… Каждый шаг доложишь… Не упускать. Отметим, – и взялся вдруг хохотать, плюясь, заикаясь и брызгая соплями.

И Моргатый, радостно скуля, пополз в сторону, а потом рысцой побежал, укрываясь возле углов и попон, за ушедшими.

Прошло совсем немного времени – минут десять, и в празднестве обозначился некий новый тон, или ток, и не бурление и не восторг, а скорее истерический визг и недоумение.

Это вырвавшиеся из сеновала и слегка облепленные сеном молодые люди, Эльвира и Михаил Годин, предупрежденные в пятницу Парфеном о начале впуска и торжественном открытии хода, покинули заточение и воспользовались вялой праздничной неразберихой. Держась за руки, краями перформансного поля стали они пробираться к заветной цели – воротам в преображенную избу и ее подпол. Первыми увидели лазутчиков, конечно, телевизионные бродящие в поисках особого кадра псы. И, конечно, какой-то опытный пультовик, всевидящее око, управлялся с ними ловко и всех погнал за новой добычей. Тут же проснулись и празднующие. Пожарник, Иванов-Петров, чуть разводя руки, стали медленно заходить на крадущегося Мишу Година, и тому, чтобы увильнуть от наседавших и не подставить подругу, пришлось выпустить ее ладонь. Потерявшая слабую опору девчонка шарахнулась в сторону. Вдруг высоко забрал квартет хоральных песнопений, и архимандрит Гаврилл простер руки над площадью и стал, музыкально стоя на грузовике, сыпать проклятия и порицания отступникам, сектантам, моралистам, умствующим, впавшим в неуважение к церковному закону и оскорбляющим сановников взглядом с косизной… Миша начал метаться, пытаясь опять найти руку подруги.

Но и той стало несладко. Улыбающийся в полубезумной гримасе Акынка взялся загонять ее в сети с другой стороны, и до чего странно, собрались ему активно помогать, гоняясь по площади за отбившейся от стада дщерью вполне принявшие веселую игру и впавшие в детскую забаву Лизка с вновь крутящимся возле ее рук Моргатым.

Когда Сидоров с практиканткой выскочили на площадь, молодые были уже почти окружены и схвачены. Взъерепенились, почувствовав время туша, девичьи фонографические труппки и данс-ансамбли, и лабух за пультом «не ваших» от души наконец врубил залихватскую современную серенаду.

Сидоров повернулся к даме:

– Катя. Может быть, прощай… Катя… Но жди меня здесь… Никуда… Я вернусь навсегда, – и бросился на выручку молодежи.

Что отчасти спасло их, никто не знает. Отбивающийся подхваченным научным лозунгом газетчик, Эля и волочащийся и вяло отмахивающийся какой-то научной или юридической статьей Миша чудом приблизились к заветным воротам, и если бы не постоянно мешающие преследователям тивишники, клубком катающийся колючим перекати-полем дурачок, лезущий под ноги и ничего не перящий литератор Н. и бредущая по площадке без цели и смысла Екатерина – плохо пришлось бы бегущим и ловимым. Но они юркнули в гостеприимные ворота и помчались мимо выпученного Алика по уложенной с наклоном кафельной дорожке вниз, к заветному ходу.

– Уйдут, дурак, – крикнула мистику ХУ ошалевшая от веселья Лизка.

– Уйдут, – дико заорал Акынка, вскочил в седло трепещущего рядом рысака и рванул узду, мечтая придавить беглую девку и вообще всех.

– Убегут, – прошептал белыми губами мачо. – Скроются от всевидящего экрана.

Человек Алик встал посреди ворот, расставил руки и громко оповестил:

– Бисплатн пробна пускь кончила. Ходи касса деньги.

– Уйди, убью. Уйдут! – взревел всадник и направил мчащегося рысака в ворота.

Алик развел дрожащие руки и в ужасе зажмурился. Но верхняя перекладина ворот с входным лозунгом оказалась, конечно, коню не высока, но не седоку. Акын на секунду, в пылу гона, упустил верхнюю балку. Крепкая и упрямая, хитрая голова Акына оставила свою улыбку на перекладине. Впрочем, треснула громко, как выстрел, и та. Конь шарахнулся и рухнул на Акына и заодно Алика, все в замешательстве остановились. Всадник без головы аккуратно сполз на кафель, поливая его пузырящейся, как розовое шампанское, жижей. К придушенному под лошадиной тушей, тихо тявкающему слизью коммерсанту медленно подкатилась, вертя тряпкой кожи на шее, башка наездника и весело оскалилась беззубой улыбкой. А потом подмигнула невытекшим глазом, и Алик тихо завыл на зверином наречии. Пострадал бы окончательно бывший рыбный барон, но выскочивший сбоку ошалелый старичок с обрывком вервия на ноге еле успел чуть оттянуть безумного владельца подземных богатств и сохранил его для инвалидной пенсии.

– Леша, – строго, будто свихнувшаяся училка младших классов, крикнула практикантка, подойдя к воротам и искоса заглядывая в них. – Леша, а я?

Как подкатился в страшной наступившей вдруг тишине, где главенствовал лишь лошадиный храп, маленьким круглым шариком к практикантке тявкающий собачкой паренек Веня, никто не заметил. Бодался и лепил копытом конь, стонал, отползая, защемленный бывший рыбовод, и вся площадь глядела на разрубленную в перформансе и обвисающую перекладину ворот. Малыш тронул Катю за локоть, улыбнулся и повесил ей на плечо два подсумка и заплакал, указывая на скрывающуюся в чистилище группу. Катя посмотрела на подсумки, из одного из которых струился раструб противогаза.

– Лешка! – завизжала женщина и, перепрыгнув лежащего Алика, коня и голову, бросилась внутрь. – А я!

– Финал! – заорал литератор Н. – Я все равно узнаю, что вы тут накрутили, – и кинулся к откосу, чтобы, осыпая острые камни и больно накалывая пальцы, спускаться, карабкаться, ползти и где надо скатываться вперемешку с сухой земляникой. – Дайте финал!

Шатаясь и озираясь плохо видящими от возбуждения глазами, но выполняя ответственное задание, вполз в бесплатное мероприятие и господин мачо.

В кромешной тьме блуждали люди, страшно, выжигая глаза, вспыхивали софиты, кто-то водил перед ослепшим Сидоровым хоботом. Сидоров схватил за плечи Эльку и Мишу, глядящих на него из противогазов страшными круглыми глазами пришельцев и качающих рифлеными дыхательными аппаратами. Потом бросился, следуя безотчетному порыву и проникающему уже в голову сумасшествию, по темному, сырому и узкому лазу. Он с силой толкнул детей вперед и сопроводил немое указание непререкаемым жестом, и они, пятясь, поплелись, глядя на него.

Ударил сильный с разных сторон свет. Сидоров стал терять сознание, потому что рай был близок и ничто уже не было нужно. Он умирал. Прошел на четвереньках несколько шагов и рухнул. Напротив, почти рядом, хватая воздух ртом и давясь сухой рвотой, лежал мачо Моргатый и скосившимися навсегда глазами глядел на подыхающего обозревателя. Страшные монстры с сияющими телевиками направили на мачо свои синие стеклянные огромные глаза пришельцев и чужаков. «Не упустил», – сообразил мачо и откусил себе язык.

Над уже едва дышащим Сидоровым склонилась гарпия с телом женщины и головой божества Птах. Она стала натягивать ему на голову, больно уродуя уши, противогаз и долбанула коленкой пару раз по вспыхивающей дыханием груди. В боковых отводах черного хода к спасению и свободе расположились встречающие их, ползущих, привратники, освещенные сияющим светом лучезарные ангелы в противогазах, светлых балахонах и хитонах с журчащими жезлами на плечах. Вдали показался краешек слабого естественного света, тот самый знаменитый туннель в никуда кончился. Сидоров пополз, тягая за собой еле волочащуюся подругу. Противогаз с него сбился, он увидел на светлом пятне, прямо там, где труба чистилища окуналась одним краем в рай, два силуэта, похожих на его детей – Элю и Мишу, прыгающих и машущих ему головными приборами… Ангел склонился над Сидоровым, обдал его нестерпимым светом и сунул прямо в рожу объектив «Бетакама».

– Быстро, быстро, грузимся, – возвестил над ним страшным архангелом трубный шкиперский голос военмора Хайченко. – Некогда тут амбулатории корчить.

Сидоров открыл глаза. Он лежал на жухлой траве прямо под речным откосом и глядел в стеклянное небо. Рядом сидела практикантка и, держась за уши, сомнамбулически раскачивалась, из носа у нее выпрыгнула капелька крови. Перед глазами заплясали два черта, сдернули страшные маски и стали в образе дочери и ученого аспиранта прыгать и беззвучно хохотать, задирая вверх по-бесовски руки и ноги.

– Взяли?! – крикнул каперанг Хайченко, и газетчик услышал, то есть уши вернулись к Сидорову

Военмор, неизвестно откуда взявшийся суетливый H., Миша и маленький адмирал схватили и поволокли мешок обозревателя к воде. Сидоров повернул голову вправо, вверх, к высокому речному обрыву. По кромке бесновалась толпа, танцевали слабо одетые девушки и метались служители культов. Кое-кто взялся осторожно спускаться вниз, удерживаясь за слабые кусты речной дикой клубники. На самом верху и чуть в стороне журналист отчетливо разглядел пляшущую и машущую им приветливо группу – экс-жену Альбинку, хитрую Фиру и еще двух плюгавеньких мужиков, одного в развевающемся колоколом плаще. Все – дурь, понял он.

– Проползти по сходням сможешь? – заорал каперанг и шлепнул обозревателя по ушам. Сидоров встал на колени и полез по мосткам, держа за руку и не выпуская спасительную ладонь практикантки, та неумело подталкивала его в спину. На руках каперанг с литератором втянули газетчика на дрожащую в возбуждении, теплую огромную железяку.

– Быстро всем через люк внутрь, задраиваемся! – завопил каперанг. – Готовность к погружению номер два.

Под спасающимися вибрировала махина подлодки древнего, но надежного проекта.

Через узкий верхний люк еле живые беглецы упали внутрь трясущегося чудовища. Сидоров без сил рухнул на матросскую узкую койку, рядом уселась шатающаяся Катя и в знак разгорающейся симпатии и неугасимой страсти померила ему, приложив тыл ладони ко лбу, температуру. В ответ на эту ласку он деревянными негнущимися пальцами калеки погладил ее роскошные, но пришедшие в некоторый беспорядок волосы.

– Кто поведет лодку? – выдавил газетчик чужим голосом убывшего и комиссованного старшины.

– Есть у нас матросики, – загадочно ухмыльнулся, поднимая руку, капитан. – А барабашки на что?

Громадина лодки взревела и вышла на ровный гул. Молодые люди Эля и Миша стояли перед Сидоровым, держась за руки и улыбаясь. Они, впрочем, как и все остальные в этой дружной капелле, да и вне ее, не знали, что сказать, поэтому от счастья и полного очумения совершили несколько па, вальсируя, сбивая табуретки и хохоча.

– Ты зачем… – слабым, выкатывающимся пузырями голосом осведомился Сидоров у топчущегося тут же и окунувшего лыбящееся лицо в общую радость литератора Н. – Ты зачем такие сценарии пишешь, ослина! Скотина!

Н. в ужасе отскочил от очнувшегося любовника-скандалиста, но внесшийся с дуновением легкого бриза в отсек маленький адмирал разрядил накатывающий афронт:

– Самый малый! – голосом поперхнувшегося соловья возвестил командир и фукнул в висящий на груди возле орденских планок судейский свисток, а потом, используя в виде гарнитуры связи рядом же болтающийся тонометр, воскликнул: – В шеренгу становись! На первый-второй рассчитайсь!

Подводные скитальцы, направляемые в неловкой толчее крепкой рукой каперанга, выстроились в волнительную линию.

– Первая! – задорно воскликнула Екатерина и чуть искоса, но свысока, глянула на плечо соседа.

– Первый, – укоризненно, сквозь улыбку поправил Хайченко.

– Ладно, второй, – вяло бекнул чуть шатающийся газетчик, пытаясь зафиксировать взгляд на переборках.

– Без ладно, – скомандовал военмор, крупно шагая вдоль строя. – Особенно в походе!

– Первый! – гаркнул он, имея в виду, пожалуй, себя, возле молодежной пары.

– Вторые, – в унисон сообщили, лучась улыбками, аспирант и внучка.

Суровый военмор остановился напротив литератора, безуспешно потиравшего колено, и вперился в него специальным взглядом. Н. поглядел в прогалину строя, где теперь должен был размещаться еще член экипажа, табуряшка или барабашка, но, никого не найдя, обреченно сообщил:

– Третий.

– Ну вот! – широко развел руки подводный полковник. – Разве таких научишь! У тебя откуда уши растут? На первый-второй!

– Ничего, освоится, салажонок, – добродушно выдохнул маленький адмирал. – Еще как палубу будет драить, с песней.

– Зачем даны уроду уши-крылья… – для чего-то тихо затянул под вынырнувший внутренний аккомпанемент газетчик, видно блуждающий еще не в себе.

– …А вместо зада пламенный мотор… – охотно подхватила Катенька и облизала нежным взглядом обозревателя.

Каперанг втиснулся в голову строя:

– Разрешите повторить?! Первый! – пальнул он со всех связок. Екатерина ткнула локтем любимого соседа справа, и он выкинул на автомате:

– Второй.

– Первый! – победно сообщила разрушительница строя.

– Вторые, – согласно закивала молодежь.

Литератор опять осмотрелся, ища подмоги

у потусторонних морячков.

– Третий, – глупо пуча глаза, выдохнул он.

– Безнадега, – мотнул головой полковник. – Разрешите отправить на камбуз, хотя как бы не потравил экипаж на малом ходу.

– У вас счет хромает, – сердито уперся Н. – Одни первые да вторые, тут и глухой споткнется.

– Ступайте-ка, любезный, отдыхать, – мягко пожурил литработника адмирал. – Отоспитесь, а после в каптерку, составьте хоть толковый реестр ветоши. Грамоте обучены?

– Да этот все напутает, – возмутился каперанг. – Там, кроме ветоши, и солдатские кальсоны, и спассредства…

– И адмиральские штандарты, чистый голубой шелк, – влез газетчик.

– И фламандское дамское кружевное исподнее, – подбоченилась газетный фабрикант. – Будет руками хватать где не положено.

– Вы его не ругайте, – побледнел аспирант. – Он еще двоичную арифметику освоит.

– Нет, – покачала головой девчонка. – Это ты – головастик, а они… они все такие, третьи.

– По местам! – зычно скомандовал маленький адмирал, весело сверкая молодыми глазками.

– Ну и ладно, – огрызнулся литератор. – Все не по-вашему, все вам не так.

И, чуть обидевшись, ушмыгнул в соседний отсек и ткнулся в первую же попавшуюся вонючую, с грязным тюфяком койку, потому что жив ли или уже смертельно устал – сам не знал. Потом все-таки заставил себя подняться, подтащился к привинченному к стене столику, схватил кипу карт и вернулся на место. Сил осталось на одно, ну пару слов. Он улегся, закрылся несколькими слоями лоцманских проводок и мгновенно, будто провалился в рай, уснул.

Снились Н. какие-то места детства, черничные поляны с чудным, прогрызенным улиткой боровиком, потом бежал он долго, размахивая сачком, и пытался накрыть ускользающую бабочку-лимонницу, дразнившую его с качающихся голов самых красивых лесных цветов, а вскоре выскочил тихо детсадовец Н. на какой-то уютный невысокий косогор, весь изрытый светящимися на солнце и бубнящими песни шмелями, где внизу, за стеной высокой зрелой земляники, мелькнул неширокий ручеек, или речка. Две благодарные ивы глубоко поклонились воде, и на песчаной чистой отмели заиграли в солнечных бликах мальки.

Маленький N., теперь уже ясно – N., ибо заслужил это в литмуках, сидел и глядел с косогора в теплую шуршащую даль. Брызнул летний дождик, и несколько капель пролезли по глазам на нос мальчика. Дождик зачастил, срываясь и шлепая отдельными крупными каплями. Так бывает, догадался N. и закрыл глаза.

Целая лавина воды плеснулась вдруг на голову литератора. Тонем, лодка идет ко дну, ужаснулся он, не открывая глаз. Не хочу тонуть, заупрямился вдруг и оторвал веки вверх.

Кругом мутным студнем дрожала ночь. Слепые городские фонари светили только самим себе. Литератор стоял на тротуаре пустой улицы, безлюдной в этот час, и держал на плечах двусторонний легкий и удобный рекламный щит. Какой-то поздний чудак или дурень, отвязно хохоча, удалялся, размахивая пустой бутылкой пива и пританцовывая. Голова литератора пахла этим напитком, и волосы его слегка липли. Надо же, засомневался N., какой интересный герой уходит, но в такой одежде его не догнать. Тут теплая и ласковая темнота посоветовала поскорее сматывать удочки.

Вдали, за площадью между домами, еще играли по низу небосвода последние искры заката. Литератору стало жалко себя. Может быть, там, где кончается бетон и начинаются поля и сады, есть еще свет и солнце, подумал N. Там ждут меня мои герои. Это веселые люди, мужчины и женщины, и дети – со всегда улыбающимися лицами, ловко бегущие по опушкам, обнимающиеся и танцующие хороводы. На головах их сплетенные из трав венки, а на руках и лицах их дрожат узоры от светила. Там всегда полдень, и время редко и медленно утекает оттуда.

– Пойду, – решил литератор, глядя на острую стрелу заката вдали, – авось добреду. Вроде недалеко.

И он отправился в путь.