Синдром мотылька (сборник) Литаврина Ольга

Глава 16

Сумбурная

Да, именно, вот так вот. Поезд уже отходил от станции, и в последний момент некто точно прилип к окну вагона с той стороны: старая женщина – а может, и не женщина – смотрела прямо на меня, пронзая немыслимым ужасом своих черт, своего бесполого, ватного и неживого лица. Прямо в глаза смотрела, своими безумными и хитрыми, в красных прожилках, глазами. И ухмылялась черным щербатым ртом… Станция кончилась, поезд сорвался в темноту туннеля – а я остолбенело пялился в окно – и, конечно, проехал свою станцию. Да что там станцию! Было желание – сесть в обратный поезд и вернуться, встряхнуть за шиворот эту Пиковую даму – чтобы хоть убедиться, что я еще не окончательно свихнулся.

А потом я подумал: какая, на хрен, разница? Свихнулся я или не свихнулся – я должен объяснить совершенно разумным и здравым людям, за что пострадала Нина Колосова и ее свекровь?

За что попала в дурдом сама Лиманова – и где она сейчас? Почему, наконец, охотятся за ее записками – обыкновенной общей тетрадью прилежной школьницы? А главное – кто охотится?

И тут все снова стало на свои места. Щелкнул невидимый выключатель – точнее, включатель, – и я опять перестал быть обычным московским журналюгой, лживым и хамоватым, и стал – не знаю, как сказать. Неким очень важным винтиком в механизме расследования – железным винтиком, разумеется!

И я почти не удивился – и тем более не дал себе упасть духом, – войдя в свою одинокую холостяцкую обитель. А в ней-таки было чему удивляться!

Еще на пороге я понял, что здесь побывали не просто обычные недалекие квартирные воры. И не только потому, что не пропало ничего ценного. Главное – почерк, так сказать, работа, ювелирная работа того, кто провел здесь форменный, многочасовой, видимо, обыск. Не просто все оказалось перевернутым вверх дном. Напротив – вещи перерыли в особом порядке, начиная с самой «изнанки» квартиры, от самых дальних уголков – до самых ближних и приметных. Ничего не разбили, не рассыпали. И, уж, конечно, искали не деньги. А именно то, что, по самой счастливой случайности, я забрал тогда с собой, сунул во внутренний карман – забрал, хоть и опасался и обыска, и похищения. То самое, что невольно спасла своим присутствием бесценная Марина Марковна – тетрадку, школьную общую тетрадку с записями летящим неровным почерком…

Ровно пятнадцать минут отнял у меня инструктивный разговор с жившей этажом выше Верой Васильевной, нашей старшей по подъезду. Сделав постную мину, я поднялся к ней, посетовал на шалость неких форточников (дескать, забраться могли только по балкону), заверил, что милицией займусь, как положено, а ее – нижайше прошу все убрать к моему возвращению – не могу же я жить в таком бедламе! Посочувствовав нелегкой холостяцкой доле («Вам бы жениться, Кирилл Андреич!» – «А что, у женатых воруют меньше?»), Вера Васильевна охотно согласилась помочь.

И я, уже с легким сердцем, покидал в спортивную сумку вещички, вывел из ракушки застоявшегося железного друга – и, как белый человек, покатил себе в Красково, показаться другу Вэну, с которым, казалось, расстался чуть не год назад!

Дорога до Краскова, если ехать на машине, – не самая легкая и близкая. Еще слава богу, что праздники начались днем раньше – иначе как раз в пятницу дорогу заполнил бы легион дачников – и вряд ли Венич увидел бы меня раньше самого позднего вечера. А так – я приехал вальяжно и легко и где-то уже часам к пяти заводил своего «коня» в ворота «Звездочки». Венька попался мне на крыльце своего комендантского домика – необычно озабоченный и как будто даже не слишком довольный нашей встречей. Тем не менее, мы тепло приобнялись, и я с радостью обнаружил, что к моему приезду готова та самая комната, где нам обоим примерещилось за окнами это жуткое неживое лицо.

Еще продолжая ощущать себя белым человеком, я спокойно разложил вещички, как следует умылся в чистой душевой – и приготовился наконец-то выпасть из паутины не очень понятных и не очень приятных событий на долгий теплый вечер; приготовился поделиться с другом своими «непонятками», рассказать о последних событиях; дружно и по-мужицки выпить, наконец…

Но, как, наверное, уже ясно из столь душевного «предисловия», дружеской теплой встречи как раз и не получилось…

Глава 17

В пятницу, пятого

Говорил ли я уже о том, что во время расследования, в самой гуще событий, время точно сжимается в плотный ком – и за неделю происходит столько, сколько в обычной жизни не случается и за год! Нынешний раз тоже не стал исключением…

Недаром, недаром подметил я в Вениче некую озабоченность – не сразу, но все-таки выяснились причины его напряжения и скованности. Выяснилось, собственно, то, что ему, выпавшему, так сказать, из основного русла событий, именно в день нашей встречи удалось-таки меня, – того, кто сидел в самом пекле и трясся, выражаясь образно, в самом центре «землетрясения», – встряхнуть… Удалось, ничего не скажешь! А скованность его и отстраненность были вызваны обыкновенным нежеланием с порога огорошивать верного друга всем тем, что случилось в «Звездочке» за время моего отсутствия.

Именно поэтому Венич для начала принес в мою комнатенку поднос, уставленный вкусностями от «звездного» повара – всеми любимой тети Оли. Мужественно дождался, пока мы (вернее, я) заморили червяка. Не пожалел даже времени и внимания, чтобы выслушать детективную историю о последних московских событиях – ни разу не проговорившись, что ему события эти оказались – не хуже моего!

И ранние ноябрьские сумерки непривычно теплого в тот день вечера уже заставили нас принести и зажечь незабвенную зеленую лампу – а я уже достаточно остыл, чтобы не только выпаливать свое, но и выслушивать собеседника.

И даже тогда успел еще сделать небольшое, но важное предисловие. Все так и запомнилось мне: синие сумерки за неплотно зашторенными окнами. Зеленая лампа, зажженная в углу стола. И Венич, мой добрый постаревший Есенин, без трубки и золотого локона, только глядит так же – всезнающе – и беззащитно…

– Ты знаешь, Кир, никак нам не обойтись, чтоб не начать опять – с самого начала. Жизнь наша, наша с тобой, хоть иногда и пересекается, в целом-то вроде идет параллельно. Потому и не получилось у меня сразу, да еще на больничной койке, загрузить тебя нашими, «звездными», проблемами. Как-никак, но разрулил их самостоятельно. Кто тогда мог знать, что придется и тебе в это влипнуть. А теперь – к делу.

Где-то в самом конце августа на территорию нашей «Звездочки», уже в сумерках, заехал целый кортеж из крутых черных джипов. Джипы выстроились возле ворот, не открывая дверей и не опуская затемненных стекол. Только из центральной машины вышел крутой мэн в кожаном плаще – и прямо в комендантский кабинет – благо, я как раз оказался на месте после обхода! Знаешь, такой – немного за пятьдесят, красивый, как Жан Марэ, и такой же смутно знакомый – как будто примелькавшийся в телеящике!

Представился – Лиманов, Борис Иванович, муж Зары Захарьевны Лимановой. Конечно, не знать Зару Лиманову не мог даже я, человек, далекий от поп-культуры. А вот о ее муже, тем более о том, что он – бывший, – мне абсолютно ничего не было известно.

Довольно сухо и не притронувшись к моему кофе и сигаретам, Лиманов рассказал, что на август на теплоходном круизе намечали бенефис Зары Захарьевны, сорвавшийся вследствие ее болезни. Что вот уже почти две недели супруга (он так и выразился – «супруга») провела в 36-й горбольнице, вначале в общей терапии, а затем – как только избавилась от температуры и болей – под наблюдением невролога. Что, к сожалению (тут его лицо свело, словно судорогой), не дало ожидаемых результатов. Получив информацию, что в Центре «Звездочка» возвращают к жизни практически безнадежных наркоманов и пьяниц, решено было доставить сюда Зару Захарьевну – разумеется, в обстановке строжайшей секретности! – для окончательной реабилитации.

– И вы, Вениамин Сергеевич, – тут красивое холодное лицо Лиманова страшно дернулось опять, – обязаны поставить Зару Захарьевну на ноги, вернуть людям, так сказать, гордость отечественной эстрады.

Я заверил Бориса, что сделаю все возможное, – уже настраиваясь на нелегкий курс лечения. Все последующее не заняло и часа: в самом дальнем коттедже, в одноместной палате, приготовили все для новой пациентки. Медсестра, с сухих слов мужа, заполнила патронажную карту (неврологических заболеваний в роду не отмечено, алкоголизмом и наркоманией никто не страдал, самоубийц не было. Словом, тишь, гладь да божья благодать) – пациентку разместили в палате, мы с Лимановым пожали на прощание друг другу руки – и черный кортеж отбыл из Центра. Хотя, конечно, какая уж там особая секретность! Весь день персонал «Звездочки» гудел, как разворошенный улей. А то время, что она пробыла у нас, Центр непрерывно осаждали – какие-то оголтелые фанаты ломились в окна, под забором дежурили упорные папарацци, были попытки взять интервью под скрытую камеру. Я много раз порадовался – во-первых, что убедил Лиманова не оставлять вооруженную охрану возле ее коттеджа – в этом случае ее местонахождение непременно бы вычислили; во-вторых, что наши сотрудники на горьком опыте научены хранить молчание насчет пациентов – случались у нас и поножовщины, и «стрелялки», так что языки держат за зубами крепко! Огромными усилиями (и не только моими) удалось поддерживать состояние неопределенности: вроде и прибыла Зара Захарьевна в «Звездочку» на консультацию, но осталась ли и в каком домушке, – неизвестно – и показать нечего.

Лиманова пробыла у нас около двух недель. Ее случай и впрямь оказался сложным – хоть совсем и не таким, как мы ожидали. Тяжелые абстиненции, страшные наркотические ломки, даже коматозные состояния были бы для нас привычнее, нежели состояние, казалось бы, благополучной пациентки. Гриппозные проявления к моменту приезда в «Звездочку» ее уже не беспокоили. Подозрения в алкоголизме и наркомании не подтвердились. Тем не менее, я самостоятельно решил провести полное очищение организма, обычно рекомендуемое в сложных случаях – а это четыре, а то и шесть часов мучительной «тряски», и почти всегда под общим наркозом. Далее последовал курс интенсивной реабилитации – массажи, витамины, свежий воздух, озоновые капельницы, даже антидепрессанты… И все-таки я зашел в тупик. Физические показатели и анализы показывали полнейшее благополучие – а в удаленном коттедже обитала, казалось, лишь тень той прелестной, открытой и душевной героини, которую она одна могла «подарить» зрителям.

Боюсь ошибиться в датах, Кир, – но была середина сентября, кажется, когда впервые привезли к нам поникшую безвозрастную «старушку» – и в конце месяца, по окончании курса, мало что изменилось. Таких «результатов» у нас еще не было. И я знал, в чем тут, собственно, дело. У Зары Захарьевны болела душа – и вылечить ее мог разве только Сам Создатель. Чем-то похожее состояние я наблюдал у твоей дочери, Бесс. Но там было более-менее ясно, в чем дело: девочка пережила тяжелейшую ситуацию, чудовищный стресс – мир буквально обрушился в ее душе. Обрушился – и порвал некие страшно тонкие струны. И теперь восстановить ее естественный, чистый тон так же сложно, как строить скрипку Страдивари… У Лимановой внешне все выглядело отлично: самый расцвет карьеры, максимальная творческая отдача, слава и немалый достаток. Развод? С кем не бывало подобного в нашем шоу-бизе: некоторые даже бравируют скандальными расставаниями, так способствующими дополнительному пиару.

А тем не менее в душе ее поселилась нудная поздняя осень – точно такая, какая выпала нам всем в этом году. И это так меня тревожило, что я – впервые в жизни! – решился дать этой странной пациентке такой же странный, с точки зрения медицины, совет…

Тут Вэн повернулся и неожиданно близко заглянул мне в глаза. Близко – но как-то смущенно, точно заранее прося извинения за все, что он скажет.

Эх, Кирюха, Кирюха! Пусть даже ты (то есть – я сам) не был в тот раз настроен на долгие беседы (тот раз – это сейчас и здесь, с Веничем); пусть даже ты устал, как собака, и запутался, как двоечник, в пустяковой задачке своего расследования; пусть, наконец, уже кончались силы – бороться с липкой дремотой – все равно, на каком-то четвертом дыхании, какой-нибудь Шерлок Холмс взял бы себя в руки и дослушал бы – внимательно дослушал бы каждое Венькино слово до конца.

А я, подлец, не дослушал! И сколько раз потом, немыслимо – сколько раз – пришлось жалеть об этом! Ну что ж, передаю то, что дослышал, уже через подлую дремоту:

– Совет такой. Не раз и не два уже родители пациентов рассказывали мне о работе известной егорьевской целительницы – матушки Людмилы. Почему «егорьевской»? Да потому, что жила она и прием вела в нашем подмосковном Егорьевске – туда и ехать как раз через Люберцы, Красково и Шатуру. Говорили, что лечит она не столько тело, сколько душу. Что так же, как бабки-знахарки «заговаривают» больные места, лечит она словом больные души. У меня и адрес ее теперь есть, вот он! Сейчас-то он вроде ни к чему. А тогда отправил я Лиманову прямо туда, а раз водить она не умела, да и не смогла бы тогда – дал ей в провожатые нашего шофера, Леху Мокеева. Тут-то все и началось…

Вот как раз тут-то я и не удержался от клевания носом.

Глава 18

Прелюдия шабаша

И только частями, сквозь туман, смог дослушать рассказ моего верного Ерохи.

– Съездили они несколько раз – раза два-три, кажется. Сначала ей стало явно лучше – глаза оживились, и ноги перестала волочить, как старушка. Потом – будто стала задумываться… А потом и вовсе исчезла!

Тут я проснулся:

– Как исчезла?

– Да самым обыкновенным образом. Поехала, вроде, на очередной прием с Мокеичем, а на обратном пути вдруг вышла из машины, да и брякнула, мол, обратно в Центр не поедет. Мол, она уже здорова, за все спасибо – ей сейчас нужно побыть одной, решить для себя что-то. Так и сошла, прямо в Егорьевске, возле большой старинной церкви. Так и не вернулась!

Господи, как нас трясли потом! Кто только ни интересовался ее «пропажей»! Грозились и в суд подать, и руки-ноги переломать, да мало ли что еще! Но в суд – значило признать факт ее лечения, да не простого, а в «наркоманском» Центре – такого ни один продюсер позволить не мог! А руки-ноги… Как тут сбежались все – старые нянечки, детишки, матери, сторожа – как заголосили заполошно на всю округу – братки и сами не чаяли побыстрее убраться!

Венька замолчал и снова поглядел на меня. Я не мог ничего сказать – пока «переваривал» услышанное. И все же его предложение – в который уже раз сегодня! – меня удивило. Он спросил:

– Кир, слушай… Болтать надоело, да и поздно уже. Не хочешь, на сон грядущий, почитать немного из этой общей тетрадки?

Я так уже привык охранять эту бесценную тетрадку, что едва не ответил «нет» – но вовремя спохватился:

– Пожалуй, Венич, и чтоб никто не видел – не слышал. Меня самого в последний раз только Марина Марковна и спасла – меня и ту самую… школьную…

Венич как будто немного расстроился – точно не ожидал моего согласия. Или как раз ожидал всего того, что случилось? Как-то немного скованно мой друг поднялся и объявил, что разговор, для пущей конфиденциальности, переносится в самый дальний корпус.

– Кстати же, именно там и лечилась Лиманова. Ты-то теперь, как гончая, все о ней – добыча!

И впрямь – усталость не ушла, а растворила вату серого дремотного тумана, и вместо нее окружила меня точно свинцовой стеной. Стеной, которая отгораживала от всего лишнего, мелкого, житейского, всего, не связанного с накрепко привязавшей меня паутиной расследования. Тем вечером стена словно «отсекла» от меня и знакомую дорожку между дачных домиков, и нежный вечерний запах поздней настурции, и даже старую скамью и стол под елями, с теми самыми навечно вырезанными буквами…

А когда мы дошли до крайнего домишки, и, не постучавшись, ввалились прямо в прежнюю палату Зары Захарьевны, меня и вовсе полностью оглушило…

Скромные и даже слегка обшарпанные снаружи, домики Центра внутри располагали чистыми, ухоженными и неплохо оснащенными палатами. Конечно, если учесть вклад Центра в «здоровье нации», палаты могли быть и побогаче. На это мое постоянное ехидное замечание Венич всегда спокойно отвечал, что, с медицинской точки зрения, в палатах есть все необходимые средства, даже при самой страшной ломке. А с точки зрения внешнего комфорта – ему, например, лень – по поводу и без – мелькать на телевидении и торчать часами у чиновных кабинетов для того, чтобы «отечественные унитазы заменили на усовершенствованные импортные» – цитата! И вот именно в такой, спасительной для самых запущенных страдальцев, палате… лежал сейчас человек, явно нуждавшийся в самой действенной медицинской помощи!

Сначала, войдя с улицы, я просто ощутил тяжелый кислый запах – крови и блевотины. Войдя, увидел тело, распластанное на кровати. Я повидал, конечно, немало драк, сам не любил уклоняться при случае – но такого не видел давно. Особенно почему-то поразила меня нижняя часть лица лежащего на кровати: голова была слегка запрокинута, и через весь подбородок и шею тянулась страшная рана – как будто умелый мясник отрезал от туши длинные увесистые куски. Сейчас рана уже не кровоточила; но одно то, что ее не смогли забинтовать, видимо, из-за большой площади и глубины проникновения (медики, простите дилетанта!) и что вся кровь от подбородка до груди на наших глазах густела и схватывалась, как страшный кисель, впечатляло и надолго впечаталось в память…

А потом заговорил главный врач, Вениамин Сергеевич:

– Кир, ты не узнаешь этого человечка? А ведь вы виделись буквально вчера, поздравили, так сказать, друг друга с праздником согласия… Это ж Борис Иваныч Лиманов, собственной персоной! Он сейчас отойдет от наркоза – так, ничего серьезного, повынимали мелкие осколки – а я пока изложу тебе причину визита и его просьбу.

Он помолчал, а потом продолжил:

– Я понял, что в тот вечер, когда Лиманов приехал к кому-то с отчетом и сообщил, что до завтра решил оставить тебя в покое, а поутру вы все, дружной компашкой, не исключая даму, двинетесь ко мне в Центр, его доклада не поняли и не приняли. Наоборот, справедливо сочли наглой ложью. Я не понял только, чьей? Твоей, Маришиной или, может, самого Лиманова? Сочли ложью, выдали ему порцию горячих – и погнали прямо ко мне, забирать ту самую тетрадь. И объяснили, что все, что мы видим, – только репетиция, а если искомого не будет, тогда уж они разыграют настоящий спектакль!

Увидев, как я невольно судорожно схватился за карманы, Венич подмигнул:

– Нет-нет, кореш, все не так страшно. Даже из сочувствия к бедственному состоянию господина Лиманова я и не подумал бы тебя тревожить. Но Борис Иваныч предлагает иное: он умоляет всего лишь, чтобы ты – сам! – дочитал ему скандальные записки, до самого конца.

И если там не упомянуты некие сведения и не названы некие имена и псевдонимы – он берется сам убедить в этом своего неведомого шефа, – Вэн пожал плечами, – а я готов ему поверить – ведь на кону его собственная шкура! Времени у нас немного – если до рассвета успеем – вкачу ему промедольчику да отправлю подальше на «долечивание», места он знает. А помереть – до утра не помрет. И вообще – ему не так плохо, как ты думаешь. У меня здесь бывало и хуже – так что я кумекаю – действовать надо, – все равно, пока записи у нас, покоя, видно, мы не дождемся.

Мне ничего не оставалось, как согласно покивать головой, устроиться поудобнее у кровати новообретенного пациента, и еще раз раскрыть заветные страницы и увидеть легкий летящий почерк… Борису Иванычу Лиманову, персонально:

Ну что ж, мои зрители-читатели, вернемся к обещанному мной страшному секрету из жизни шоу-биза. Многих весьма известных в нем «фигурантов» прохватит холодный пот от моего легкомысленного обещания открыть такой секрет, многие «звезды» и «звездишки» задрожали в своих – и не в своих – постелях. Хорошо, давайте подбираться к нему по спирали, как по годичным кольцам на срезе дерева – все ближе… все ближе! Пошли…

Живя с Володькой и нося девичью фамилию Руденко, я была совершенно неизвестна. Никому. Приходилось даже наезжать к родному отцу, в Харьков, и даже – теряя последние остатки самоуважения – бездарно кукарекать в кафешке под фонограмму. При Володькиных заработках для нас с дочкой это был единственный способ выжить! Жизнь начала налаживаться только после появления Борюсика. Кстати, там же, в Харькове. На тот момент я настолько потеряла веру в свои женские чары, отупела и надорвалась на нелюбимой работе, что его любовь воистину показалась мне даром судьбы. Наверное, так оно и было! Любил Борюсик вполне искренне, отогрел меня – душевно и физически – капитально, а уж в профессиональном плане – даже «достал» придирчивостью и высотой «планки»! Фонограмму – прочь, нет голоса – не пой, умеешь вжиться в образ – представляй, пишешь «юморные» рассказы – «вкладывай в уста» своих героев. И – ходи, смотри, слушай, как говорят, как шутят, как думают! Что самое характерное, простое и народное? Южный говор? Даешь южный говор! Какая проблема объединяет буквально всех женщин? Удачное замужество? Вгрызайся в эту неиссякаемую тему!

И пошло-поехало…

Один только недостаток видела я тогда у Лиманова – с дочкой моей он не сошелся. Да так, как будто боролся с ней за место под солнцем. И хотя солнцем, собственно, была я, легче от этого не становилось – сердце словно рвали пополам. По молодости я успокаивала себя тем, что вот появятся у Лиманова свои дети – поймет, как они даются, многое простит, посмотрит иначе.

Да и дочка повзрослеет, выйдет замуж, заведет своих – тоже увидит себя со стороны. Словом, хотела, как лучше, а получилось, как всегда! Ну да об этом – самом больном – чуток погодя.

Пока – о Москве! Я рвалась вернуться в нее, прямо как три сестры у Чехова, – казалось, что здесь, в Харькове, жизнь складывается как-то понарошку, начерно, а там – там пойдет настоящая, с белого (или чистого?) листа!

Так и получилось. Повезло, конечно, что и деньги оказались у Лиманова, и связи, и, главное, – прямой выход на нее, теледиву, Фаину Вербицкую! Да-а, повезло так повезло, просто-таки намертво к ней прикрутило.

В тот раз, когда мой Борюсик познакомил нас, Фаина Руслановна показалась мне молодой, ухоженной, благополучной и красивой! Лицо – без морщинки, одета – с иголочки, продуманно растрепанная рыжеватая копна на голове. Я по себе знала, сколько стоит уход за такой «растрепой»! К тому же – необычайно тактичная, культурная (Москва!) и умная. Возможно, таким кладом достоинств теледива показалась мне еще и потому, что, в самом деле, ко мне она отнеслась незаслуженно любезно. В то время я остро чувствовала свои собственные недостатки. Не слишком уже молодая (за тридцать!), высоковатая (в Харькове вечно была проблема с высокими партнерами), плоская, как доска. Даже модельная худоба и длинные ноги – и те казались мне сплошными минусами! А уж об «эстрадной карьере» – и говорить нечего! Слава богу, что тогда я и не подозревала, скольких таких, как я, каждый день, жестко и не сомневаясь, отсеивает эта мило улыбающаяся дама!

Если бы знала – совсем бы проглотила язык! А так – я еще лепетала что-то, отвечала на ничего не значащие вопросы и краснела, думая, сколько же труда затратил мой Борюсик на организацию этой «нечаянной встречи»!

Позже он не раз именно этим и колол мне глаза!

А тогда я все-таки не упала в обморок, не сползла от смущения под стул, ухитрилась даже рассказать доброй московской тетеньке про свою любимую привычку – ездить на метро, наблюдая «в натуре» живых людей, их ссоры, примирения, разговоры по мобиле, их сплетни и болтовню с подружками…

Фаина Руслановна любезнейше уделила мне пятнадцать минут своего драгоценного времени. Она поднялась, заверяя, что меня и мой самый добротный номер «Тетя Роза: вид с одесского Привоза» – непременно вставят в ближайшую программу «Анонса». И только выйдя из начальственного кабинета, я с ужасом оглядела толпу молоденьких и хорошеньких претенденток на выступление в «Анонсе». Они ринулись к двери, готовые сбить с ног и растоптать меня, конкурентку, в буквальном смысле слова. И тогда я поняла, какую сумму пришлось вырвать из дела моему ненаглядному Борюсику за эти мои пятнадцать минут. И, кстати, оказалась недалека от истины, только вот с самой суммой ошиблась по провинциальным меркам.

Счастье, что Борюсик не отступил, пока и впрямь не впихнул меня в очередной провинциальный круиз «Анонса». Как меня принимали первые зрители, я уже не помню. Помню только, каким опасным оказалось близкое общение с Вербицкой, как осторожно приходилось балансировать на зыбкой границе внутренних группировок – и как больно бывало от явных и неявных уколов «заклятых подруг» по искусству! Ведь если я и была «солнцем» в своем маленьком семействе – то тут «солнцем» сияла Фаина Руслановна. И за место под этим солнцем велась неутихающая, жестокая и нечестная борьба.

Иногда к вечеру мне становилось так плохо и тяжело, что я спускалась в свою гримерку (благо, гримерки закреплялись за каждым индивидуально) и наугад листала почему-то Андерсена. Больше всего меня утешала «Русалочка». Особенно то место, где Ведьма предупреждала Русалочку: отпив волшебного зелья, девушка потеряет свой хвост, на его месте появятся прелестные стройные ножки. Такими ножками Русалочка сможет владеть до конца жизни, пленяя любимого Принца. Жаль только, что каждый шаг будет доставлять ей мучительную боль – такую, точно ножки ступают по жгучим лезвиям заточенных ножей. Ступают и получают новые порезы, идут через кровь и горючие и жгучие ожоги безжалостных острых клинков…

Так и ходила я первое время по длинным и путаным коридорам-лабиринтам за кулисами «Анонса». И сейчас, много лет спустя, это горькое время кажется мне самым важным временем – временем роста моей души.

Росла она, как любое непослушное дитя, натужно и болезненно. И, конечно, весь коллектив «Анонса», не говоря уже о самой Фаине, казался мне сонмом героев и небожителей. Восхищало, как свободно держатся они перед публикой, какие они раскованные, иронично-умные. Какие женщины – если не идеально красивые, то, по крайней мере, стильные и интересные, а мужчины – культурные, утонченные и непробиваемо уверенные в себе! Сама же дива Вербицкая, невзирая на небольшую разницу в возрасте, воспринималась мною, как Мама – знающая, чуткая, всегда готовая подсказать, помочь, показать со стороны, наконец! Именно ее оценки своим персонажам я ждала с трепетом, ей первой спешила представить свои миниатюрки, скетчи и хохмы! Участвуя в первых круизах «Анонса», я выступала мало. Мне все казалось, что номера мои сыроваты, хотелось работать и работать над характерами своих персонажей. Жаль, что нас не забрасывало в Одессу, откуда родом была моя первая героиня – тетя Роза с Привоза. Но тут мне на помощь пришла цепкая детская память: точно такая тетя (мы звали ее «Тетя Мотя») частенько навещала моих родителей в Москве. И все торговки на всех провинциальных базарах представали точно такими же – разве что «тетя Роза» отличалась выговором и своеобразным одесским «сленгом».

Постепенно в мою жизнь тетя Роза вошла на правах настоящей родственницы. Женщины из глубинки, простой бабы, которую сама жизнь приучила к самостоятельности, нахальству (которое – второе счастье) и незаурядной житейской смекалке. Муж ее где-то к пятидесяти годам помер от пьянки, дети разъехались («Вы же ж знаете, дочки, а где дочки – там и зятья, а зять, известно, – чтобы взять!»), помочь некому. Вот и выбила себе местечко на шумном и говорливом одесском Привозе. Тут и себя покажешь, и с народом пообщаешься, новости узнаешь, – ну, и копеечка какая-никакая капает! А смекалка и природное чувство юмора сделали мою тетю Розу настоящим кладезем всяческих шуток и анекдотов. Верки Сердючки тогда еще не было – и моя «тетя» заняла свободную нишу так прочно, что ни одна поездка не обходилась без зрительских просьб («покажите тетю Розу!»). Так же, как и Верку, народ воспринимал тетю Розу буквально, – нашлись и модницы, желающие ей подражать, и девчонки, писавшие письма «за советом»! И чем глубже забирались мы в глубинку, – тем больше люди «путали» меня и мою «тетю» – настолько, что не всегда даже помнили мою фамилию, так и вызывали: «Когда же тетя Роза начнет выступать?» Так и в письмах писали – «Программа Анонс, тете Розе с Привоза».

Второму моему персонажу повезло не меньше. «Вечная невеста» Томочка, в силу своего возраста, оказалась мне просто подружкой – и интерес пробудила у более молодого поколения. Она тоже росла рядом с девчонками из глубинки, со всеми их комплексами и вечным желанием «покорять» столицу. Выходило даже так, что ее рассказы о столичной жизни («Работаю, снимаю, питаюсь на работе»), которые я «подавала» с юмором и насмешкой, девицами воспринимались как руководство к действию. Она жила той жизнью, о которой мечталось где-нибудь в Урюпинске. Над ней смеялись, но ей и верили. Верили, что родилась в Ольшанске, что в столицу махнула после школы, с трудом добравшись до аттестата. И, конечно, в няни. И, конечно, в семью богатого интересного предпринимателя. И, конечно, с фасоном, со всеми гламурными примочками и с нескрываемой надеждой занять место законной жены подле хозяина. Обо всем этом ей мешками приходили письма. И ни тетя Роза, ни Томочка никогда не приедались в российских городишках. Настолько, что через какое-то время одной мне, занятой работой над собой и «зарисовками» их характеров, осталось неизвестно то, о чем вовсю шушукались в дамском туалете: что, мол, львиная доля сборов поступает в кассу именно от концертов с «их» участием. Точнее, с моим собственным. В то время как я получала, «засидевшись» у требовательной хозяйки «Анонса» в стажерках, намного меньше даже самых проходных актрисок.

Скандал разрастался, как воспаленный нарыв, изнутри. А когда в дело вмешался мой Борюсик, последовало мощное «извержение вулкана».

А может, и зря он вмешался? Может, дело-то было не только в деньгах, ведь деньги – именно в искусстве – всегда остаются некоей досадной подробностью. Может, все дело было в моем отношении – к Вербицкой, которой я безраздельно доверяла и под чью «планку» неутомимо подстраивалась? Или в отношении к моим персонажам, которые жили рядом, могли вмешаться в мою жизнь ежеминутно, отвлекая от еды, от сна, от секса, наконец, – и требуя «зарыться» в свои дневниковые и прочие записи и продумывать, продумывать – черты их лиц, характеров, манеры и мельчайшие штрихи поведения («А вот так она сказать не могла». «А вот этот цвет – серый – никак не мог у Томочки оказаться преобладающим…»).

И Борюсик насильственно, как поезд на стрелке, «переведя» меня на другие, материальные, рельсы, что-то «сломал» и во мне. В самом разгаре скандала мне показалось отчетливо и ясно, будто внутри, в самой глубине меня, кто-то щелкнул выключателем – и включил лампу, – безжалостную и большую лампу из операционной.

Включил – и сразу пропало очарование низкого грудного голоса тети Розы, очарование Фаининых чуть прищуренных карих глаз (с таким прищуром она, закуривая, обращалась ко мне «Ты знаешь, детка…») и беспомощной храбрости моей Томочки, одной в огромном механическом городском улье…

В один непрекрасный день я взглянула в лицо Фаине – и увидела перед собой стареющую даму в мире шоу-бизнеса, где вокруг полно более молодых, свежих и красивых, в неустанной борьбе за ее место. Увидела, как мало нового способна она сказать мне, как далеки ее мысли от моего скульптурного труда – отсекать от моих персонажей все лишнее, пошлое, фальшивое, далекое от настоящей жизни – и, наверно, от настоящего искусства… И как ежедневно давит на нее суета показной, «интрижной», жизни, опасения за место, выбитое в свое время нечеловеческим трудом и лавированием. Как эта самая суета давно уже возвела между нами стеклянную стену – прозрачную, но толстую и непробиваемую.

Как странно в моей памяти сгустилось время! Всего полстранички ушло на рассказ о моем «предательстве», а ведь сам этот «процесс» занял много времени. Причем тогда, когда ты еще лезешь к вершине, и каждая ступенька полита потом, а ее «покорение» – мучительно и долго, точно бессонная зимняя ночь. Где-то в тридцать я – по случаю – попала в то самое «царство муз», которому стремилась отдать самое человечное, честное, милосердное, что таилось внутри меня. А около сорока – я, как неизлечимый больной, срывалась на окружающих и растравляла собственные раны. А можно сказать и иначе – набивала все новые и новые шишки.

Ах, девочки, мальчики! Это только в книгах благородный непонятый герой противопоставляет себя приземленной и грубой толпе – и, кажется, в плохих книгах. В моем случае все получалось совершенно иначе: толпа меня не травила и не высмеивала – напротив, люди, как никогда, любили и ждали моих героинь, заваливали «Анонс» письмами и даже посылками, как от близких родных! И коллектив уже давно не заманивал в сети своих привычных и немного игрушечных эстрадных интриг. Наоборот, я сама ощутила себя злой и циничной, сама последовательно разрушала те чары, которые поначалу закружили и запутали мой мир. Я ловила себя на том, что, как мальчик Кай в андерсеновской «Снежной королеве», приноровилась видеть в жестах, словах и поступках – все самое фальшивое, пошлое и убогое. Разговаривая с коллегой-актрисой, оценивала ее жалкий «прикид», отмечала кривые ноги с вылезшими венами, сосульки уставших от наращивания волос и сетку серых морщинок вокруг глаз. И манеры ее казались мне жеманными, улыбка – подобострастной и пошлой, и весь ее номер – жалкой подделкой подо что-то уже где-то, когда-то виденное, слышанное, а может, и придуманное уже мною. Мужчины-актеры виделись мне или бабниками с сальными лысинами во всю макушку, или педиками со слащавыми минами испорченных состарившихся юнцов. С каждым годом все яснее выступало в программе «Анонса» почти неприкрытое неуважение к публике, желание свести все номера к примитиву, к бессмысленному животному «ржанию». А публика и впрямь смеялась над тем, что преподносили с нашей сцены: смешно, когда ударят слабого, смешно бросить скользкий банан под ноги старушке, намазать краской сиденье в уличном туалете. Возникшая задолго до нас идея «глубинного чеса» каждый сезон позволяла нам обирать наивную провинциальную публику, да так прибыльно, что летние теплоходные круизы кормили нас всю зиму – и нас, и телевидение, не упускавшее случая преподнести наши «долгожданные новинки» зрителям, балдеющим у экранов…

Конечно, все обстояло и так, и не так. И то, что виделось мне, представляло только часть правды. Но я, безнадежный больной, все сильнее вглядывалась в окружающее через стекла кривых очков Кая – и любые попытки помочь, как бывает, только усугубляли течение болезни. Ситуация осложнилась еще и тем, что никто не мог поставить мне диагноз. Внешне, наоборот, все выглядело особенно благополучным: я стала лучше «вписываться» в коллектив, меньше отрывать Фаину от бытовых неурядиц своими «буйными фантазиями», а уж «экономическая составляющая» моего успеха могла заставить коллег (и руководство) мириться и с гораздо большими чудачествами, чем то, что они называли во мне «зачатками звездной болезни».

Да-да, никого не удивляло и не настораживало, что я могу отказаться сесть рядом с коллегой, если от него, по моему мнению, «дурно пахнет». Могу сделать замечание актрисе, у которой к юбке прилипла собачья шерсть, сказав ей, что не следует на репетиции таскать свою «двортерьершу». И это – о ее любимой болонке, последней подружке после ухода детей и смерти мужа. А уж сдерживать свои оценки умственных способностей коллег и, что еще больнее, их талантов я и раньше-то не особенно умела… И от того, что партнеры охотно мирились с моим нынешним снобизмом, самоуверенностью и эгоизмом – те самые партнеры, что так долго не хотели принять меня вначале – скромную, дружелюбную, готовую прямо в лепешку расшибиться для «оживления» номера и помощи коллективу, – от всего этого мне становилось хуже и хуже.

Тогда, в том последнем круизе, произошло и вовсе уж непотребное…

Глава 19

Шабаш

Монотонная невыразительность моего голоса и полная тишина в палате, кажется, делали свое дело: усталость наваливалась на нас с Веничем, лишая необходимой чуткости и полезных опасений.

Единственным, на что еще оставались силы, было внимание к нашему редкому пациенту. Хотя меня, признаться, совершенно не тревожило, слышит ли он столь ценное для себя чтение – и вообще, что он, собственно, слышит, видит и чувствует. Правда, он нас, видимо, слышал – во всяком случае, следил за мной глазами.

Именно в этих глазах и мелькнуло вдруг, точно мгновенным всплеском, выражение страдания и страха. Да такого, что я встряхнулся и «впялился» в пустое темное окно – туда, куда и смотрел наш невольный слушатель. Так и потянулось – по цепочке: сначала Лиманов, потом я; а следом и Венич – вперились в окно и замерли. Окна палат, в отличие от Венькиной «комендантской каюты», располагались несколько выше от земли, в так называемом «цокольном» этаже. Возможно, именно поэтому нас так потрясло зрелище протянутой в приоткрытую форточку уродливо длинной руки – знаете, как в мультике, – с еще более уродливыми и странными ногтями – грязными, длинными, как у покойника, и отвратительно намазанными пунцовым лаком! Рука, совсем как у Булгакова, тянулась через форточку к оконной задвижке. Видели ли мы с Веничем и ее «хозяина» – бледное ватное лицо – за окном, или просто попали во власть «дежавю» – не знаю. Не помню, поскольку, не в пример булгаковским вампирам, наш «хозяин» не мешкал: через минуту окно открылось, в лицо мне полыхнул огонек выстрела – и наступила долгая тьма…

… Нет-нет, я еще не отправился в мир иной, как лихие журналюги в плохих детективах. Недаром и глава эта только начинается! И даже – в некотором смысле – совсем наоборот!

То есть более-менее ощущать свое бытие я начал не иначе как на обратном пути – из иных миров. Мне казалось, что я полулежу в скрипучем, расхлябанном железном вагончике – такие ездят на «американских горках» в парке аттракционов. Болтаясь из стороны в сторону, вагончик, со скрежетом всех сочленений и конструкций выдираясь из небытия, буквально «вползал» обратно на узкий железный же мост, ведущий вниз. Движение все ускорялось, скрежет раздирал уши, и вагончик – ненадежная опора! – тащил меня над бездной из последних сил. И самое страшное – я четко ощущал, что не могу еще «владеть телом», не управляю ни единой его частью и благодарю судьбу за возможность прилипнуть к остову моего железного друга. Вихрем мы опрокинулись вниз, выбираясь из непрочных объятий мосточка в пространство, уже более замкнутое, то есть огражденное какими-то стенами без окон и явно с потолком. Здесь я вывалился в освещенную изнутри комнату, стены, пол и потолок которой мягко «перетекали» друг в друга, будто склеенные из пены герметика. Казалось даже, что и меня способна засосать эта вязкая, как болото, текучая пена. И все же очертания комнаты, медленно-медленно, вырисовывались, становились четче и определеннее.

И я уже четче ощущал себя – лежащим на кровати, более мягкой и широкой, чем железное ложе вагонетки. И только одно чувство оставалось неизменным: я полностью утратил контроль над своим телом. Я видел вокруг смутные людские фигуры, даже слышал голоса – и меня терзало чувство беспомощности, такое, точно я лежал парализованный, не владея даже голосовыми связками. А окружающие двигались вокруг и делали свое дело без особого внимания ко мне…

И тут я окончательно пришел в себя. Теперь комната, где находились – и я, и Лиманов, и еще несколько подозрительных личностей – вовсе не казалась мне светлой и мягкой. Да и ложе наше назвать удобным можно было только в сравнении с самой настоящей, дряхлой угольной вагонеткой. Но главное – я мог двигаться, мысли мои прояснились, я полностью оценивал, если не контролировал, ситуацию и мог принимать решения! О том, каким образом мы попали сюда и чем вызвано то странное состояние, в котором я пребывал только что, я старался не думать. Так ли уж это важно? Важно то, что мы – живы! И тут я инстинктивно прикрыл глаза под зорким взглядом одного из сидящих за столом, под лампочкой без абажура. Прикрыл так вовремя, что тот только скользнул по нашим «телам» равнодушным жестким взглядом – и уткнулся в разложенные на столе – карты? Или другие бумаги?

Сквозь опущенные ресницы я, насколько мог тщательно, пытался разглядеть это. А заодно и присмотреться к самим сидящим за столом: двое качков и третий, с обрюзгшей фигурой и чем-то неуловимо-знакомым во всем облике. К сожаленью, видно было плохо: открыть по-настоящему глаза я не мог. Зато приятным открытием оказалось то, что ни я, ни Лиманов не были привязаны или как-то закреплены на кровати. Видимо, нас сочли уже совсем негодными к бегству – и бросили вповалку, точно ненужный хлам. Я несколько воспрял духом – почему бы не изобрести способ бегства? И только глуховатый голос одного из сидевших за столом – того самого, обрюзглого и чем-то очень знакомого мне мафиозо – принес еще одно неприятное открытие. Нет, сидящие за столом не дулись, от нечего делать, в картишки и не листали загадочные тайные документы. Они – читали! Да-да, читали, и не что иное, как ту самую школьную общую тетрадку, которая, увы, попала к ним из самого секретного моего кармана! Впрочем, помешать я пока ничему не мог. Осталось только сосредоточиться и попытаться изучить обстановку, чтобы хоть что-то, что-то отчаянно бесполезное, предпринять.

Правда, оторваться от чтения полностью я и сам не смог. Меня по-прежнему манили простые безыскусные мысли, записанные тонким летящим почерком, – те мысли, которым дарил жизнь глуховатый голос обрюзглого немолодого мужчины за столом, освещенным лампочкой без абажура…

Так вот где они крылись, эти грязные тайны шоу-бизнеса, скандальные истоки карьеры сияющих эстрадных звезд и кровавые деньги в основании их расцвета! Вот они, громкие обличения участницы самых страшных событий, из-за которых свалится не одна звездная корона и вдребезги разобьется не один величественный трон! Вот то, за чем так упорно охотились темные силы эстрадного закулисья! И единственное, что мне остается, – запомнить все услышанное, чтобы точнее воспроизвести его – где получится, если я сумею остаться в живых!

Немудрено, что чтение шло при общем молчании и повышенном интересе всех присутствующих. В этот раз все мы всерьез вознамерились узнать содержание странных записей до конца – до самой сердцевины могучего дерева процветающего мира эстрады. Помните, как было написано в тетрадке: годовые кольца, подбирающиеся к центру ствола…

Глава 20

Сердцевина ствола

Никогда, никогда не любила своих дней рожденья! «День рожденья, грустный праздник…» – откуда это? Грустный – не оттого, что прибавлял года (хотя – тоже приятного мало), но потому, что оглушал каждый раз своей неизменной, неискренней, избыточной лестью и помпезной суетой. По жизни дату рожденья я научилась скрывать крепко, как партизан. А что такое «бенефис»? Последнее выступление. Так сказать, антирождение, маленькая смерть эстрадной актрисы.

Но и оттягивать свое последнее, откладывать лебединую песню в угоду славе и достатку, дурачить и дальше доверчивую публику – я не могла. Силы кончились.

А тот круиз все же оказался для меня по-настоящему последним! В конце моего горького и сладкого, публичного и одинокого, славного актерского пути! С Лимановым к тому времени я развелась. Это произошло еще в начале моего «душевного недуга». Мы вполне могли бы «остаться друзьями», если б не примостившийся на его место шустрый молодой юристишка. Мечтая стать моим «новым владельцем», мальчишка долго и некрасиво судился с Борисом, – практически раздел его – а я, редиска, имела подлость думать: мне смертельно плохо – почему Борюсику должно быть хорошо?

Немного опомнившись, я хотела отозвать все иски – и повиниться перед Лимановым. Но оказалось – поздно: все решения уже состоялись – обеспечивая мне, кстати, важнейшую привилегию – независимость в отношениях с эстрадой. Мне оставалось лишь выгнать вон несостоявшуюся «половинку»! Которая, в свою очередь, кровно обиделась – и принялась теперь уже меня склонять на всех углах, публично «отрекаться» и «жалеть» «униженного и оскорбленного» Бориса Иваныча. Правда, меня это даже не задело – просто пронеслось мимо, как мелкий дождь в октябре. Мне оказалось не до того: не имея сил остановиться, «затормозить», как машина на льду, я спускалась все ниже и ниже по дантовым кругам «преисподней» души. Жуткое, но точное здесь определение – преисподняя, такая же серая и муторная, как затасканное исподнее белье. Однажды, глянув в зеркало, я вздрогнула, – и отшатнулась бы, не будь поблизости щебечущих молодых актрисок. Нет, внешность тогда меня еще не подводила, я даже похудела и постройнела на фоне душевных переживаний, и лицо как-то все подтянулось и налилось, хоть и нездоровым, румянцем. Меня начали выдавать глаза. Недаром в детстве бабушка всегда замечала: «Ты, Зарка, смотришь, как больная, – глаза нехорошие!» Тем летом глаза у меня как-то помутнели, а белки из голубоватых сделались желтовато-розовыми – как у человека, долго мучимого головной болью.

В том злополучном круизе я старалась побольше уединяться в своей каюте, отменять выступления и поменьше видеться с публикой – мои, ни в чем не виноватые, добрые и любезные зрители имели полное право отдохнуть душой и по-детски порадоваться напоследок за моих незатейливых тетю Розу и Томочку – а не дрожать под гипнозом горестных моих глаз, больных, как у питерского студента Родиона Раскольникова. Именно тогда мне и приходили в голову нездоровые и неумные мысли – стараясь «убить себя», свою славу и своих героев в искусстве, – не убиваю ли я «искусство в себе» – искусство, бывшее самой моей жизнью? Но окончательно «добило» меня событие, казалось бы, вовсе незначительное и неважное. В тот раз зрительница додумалась поднести мне… цветы, те, которых буквально негде было достать в нашем «водном пространстве». Гордая от этой тайны и зардевшаяся от лицезрения «тети Розы», девочка даже не осмелилась отдать букет в руки – просто положила передо мной на палубу – и убежала. А я… Я заглянула в глаза зрителей, кожей вдруг ощутила их праздник, все их нехитрые боли и радости, их наивное доверие к моим героиням, – которые, на мой взгляд, «снижали планку», делались все примитивнее и нелепее, – и их ожидание светлого, веселого, оглушительного, детского смеха. Которое я, со своими тетей Розой и Томочкой, могу обмануть в тысячно тысячный раз! Я даже замерла. И будто от стыда – тупо ударило в затылок, кровь хлынула в лицо; красная волна пробежала выше, к самому мозгу, голова закипела – и все…

Смешно, что и сам Лиманов, и желтая пресса, дружно обозвали нас «мужем и женой» при встрече у трапа, – будто и не было никаких разводов. В этот раз рецидив болезни затянулся, все проходило еще тяжелее. Но самое горькое оказалось не в этом – московские медики, как и в первый раз, не ударили в грязь лицом. Причем «на ноги» – то есть физически – теперь уж поставили капитально. И встретиться с Ниночкой, которой я, пожалуй, только и смогла бы передать своего Борюсика, – меня и заставил фактический «конец» жизни. Такой, точно вместе с выступлениями, вместе с пресловутым бенефисом, и впрямь завершилась моя непутевая жизнь. То, что прежде назвали депрессией, казалось цветочками в сравнении с нынешним моим состоянием. У меня было теперь все: мир с мужем, пусть и бывшим, свобода, полное внимание дочери, слава в СМИ и поддержка аплодирующих зрителей. Достаток, наконец. Но жизнь, сама жизнь, – ушла. Взяла и ушла. Хлопнув дверью. Не хотелось ничего. Тяжело приходилось вставать, одеваться, двигаться по дому. Все сделалось ненужным, идти разом стало некуда и незачем. Какая-то свинцовая пустая тяжесть ссутулила плечи. Пустота и полная бессмысленность – всего, всего… А ночами – тяжелые сны, с полчищами черных жирных ворон над серым полем.

Впервые я с удивлением обнаружила в себе некую злость к окружающим – будто – я уже «там», а они – еще по «эту сторону». Гнала врачей и сестер, распугала всех близких. Бедная Ниночка, сколько ей пришлось пережить, – пока меня не принял в свои пенаты Вениамин Сергеевич! У него «в гостях» стало чуть легче. Легче – в полном забвении, тишине и одиночестве. Но – уйти, насовсем уйти – тянуло по-прежнему.

Как случилось, что я, не выходившая за порог, сразу поплелась с Мокеичем в далекий Егорьевск? К какой-то матушке? Не помню. Помню первую, серую и мучительную, поездку – туда и обратно. Целый день – в машине. Толку – нет. К вечеру почему-то полезли странные мысли – о самом тайном и стыдном в шоу-бизе.

Ослышался ли я – или в самом деле обрюзглый детина мрачно хмыкнул, придвигая странички школьной тетради ближе к оголенному сиротливому свету? Во всяком случае, – то, что все затаили дыхание, мог не чувствовать разве что – так и не пришедший в сознание Борис Лиманов! И глуховатый голос сделался четче и резче – будто прибавили громкость в наушниках.

… Перебрала я в уме все: скандальные разводы, грязные связи, такие же поганые, как мой собственный, суды с разделом имущества. Все брачные контракты, все секс-меньшинства и все тайные любвишки педофилов. И – убедилась: актеры, шоумены, сценаристы, эстрадные дивы и продюсеры – ненастоящие люди. «Резиновые», как написала мне в стихах поклонница-подросток. Настолько привыкшие жить за своих героев, что своя собственная жизнь отходит на второй план, точно остается «за кадром». И какой бы неказистой, серой и сварливой ни была их обычная жизнь, – ее легко приукрасить подробностями, расцветить домыслами, легко сплести с красочной, яркой жизнью персонажей.

Так и живут все вместе, – в чужой пьесе, играют в свадьбы и разводы, в любовные треугольники и романтику чувств. Помните, как у Лермонтова: «И царствует в душе какой-то холод тайный, когда огонь кипит в крови…». Вместе с публикой, с ее «раскрытым» – в восторге – «ртом», сами себе подстраивают мордобои, скандалы и прочие пиар-акции. По-детски выдумывают приключения, интриги, – красивые сказки о самих себе, боясь только одного: оказаться забытыми, выйти в тираж, остаться наедине со своей обыденной, серой, убогой, ненужной никому – жизнью. Мир – театр, и все мы в нем – актеры. И грязного белья, и амурных похождений у звезд экрана и сцены ненамного больше, чем у ваших соседей – тети Веры с дядей Мишей, которые мотаются по будням на работу, ездят по выходным в торговые и развлекательные центры с громкими пафосными названиями, а все вечера пялятся в экран навороченного суперсовременного телика, в то время как их чада дружно сутулятся за компом.

Так мы и живем все вместе – в чужой сказке. А сказки – они бывают талантливыми и бездарными. Добрыми и злыми. Злых становится все больше, плодятся, как грибы-мухоморы: триллеры, ужастики, вампирские саги, гламурные страсти, заполняя собой пустоту жизни. И дети рождаются и живут в жестоком и равнодушном мире. Нас нет с ними – и некому их защитить.

Во вторую поездку, через полчаса повторения ясной и простой молитвы, совершенно неожиданно меня «отпустило». И в черном воске, натекшим с моей свечки, ясно показались рога и хвост. Прямо по Феликсу Кривину: «Мефистофель повернулся в профиль, чтобы резче обозначить хвост…».

А на обратном пути…

Неожиданно и ясно вспомнилось, какая тишина и прохлада царили в крошечной комнатушке у матушки Людмилы. И – при закрытых окнах – веяло свежестью, как озоном после грозы. Я закрывала глаза, и казалось, что легкая прохладная рука ложится на мой горячий нездоровый лоб. Так и уходила – со свежестью и прохладой в сердце. И весь Егорьевск, небольшой российский городишко, предстал мне ясно и точно, до мелких подробностей. Недлинные и неширокие улицы, по которым народ проходил неторопливо и несуетно, не по-московски. Много невысоких старых домишек, даже есть на окраине и старые деревянные, с палисадником и калиткой в дощатом заборе… А в самом центре – старинный, высокий, какой-то весь приподнятый, чудный храм Александра Невского. Через окно в машине я четко увидела ведущие к нему чистые и ухоженные дорожки, свежевыкрашенные скамеечки для прихожан и пышное осеннее цветенье аккуратно разбитых клумб. Все было таким прибранным, присмотренным, не казенным – и таким же простодушным, как те, кто вложил свое сердце в бережный уход за старинным храмом. В нашей безбожной советской действительности такое и встретить-то было негде.

И мне захотелось выйти из нашего «железного коня», пройти ко входу в храм по мощеной дорожке, может быть, посидеть со старушками на узкой скамейке. Поставить свечки, кому во здравие, кому и за упокой души – и, не боясь молвы, стать на колени у образа Матери Божьей, и поплакать обо всех, кто ушел и уже не вернется, всех, пред кем была – и не была – виновата…

Нет, я не вышла!

Мы поехали дальше. Еще оставалась надежда – благополучно вернуться к добрейшему Вениамину Сергеевичу и тихо закончить курс лечения, – и кое-как, побитой собакой, ползти обратно, в компанию к милой радушной Фаины-Фаиночки… В кандальное рабство к Продавцам Смеха.

Но – кто-то неведомый распорядился иначе. Да так, что я не удержалась и вскрикнула, жестом останавливая Мокеича – а он даже струхнул – вдруг меня под конец так укачало, так растошнило, что я, томная леди, испугалась, что совершенно по-босяцки заблюю весь его казенный салон! Остановился он сразу, резко – и достал из-под сиденья противорвотные пакеты.

Да куда там!

Я выбежала из машины, буквально ног под собой не чуя. Буквально – ног не чуя, я, старая вешалка! Так захотелось поскорее и попристальнее вглядеться, убедиться, что за стеклом машины я все еще четко разглядела его…

Деревенский русский домик. Одноэтажный, со скошенной крышей и тремя приветливыми окошками на улицу, украшенными кокетливым резным кружевом. С боковой верандой и крылечком. Со столиком и двумя деревянными стульями под старой развесистой яблоней. С важными и пышными золотыми шарами под приветливыми оконцами. Даже с собачищей, неспешно вылезающей из деревянной будки…

Я добежала до калитки – и остановилась. Ноги подкосились – присела на замшелую скамеечку возле забора – такую, чтоб вечером, после всех работ, присесть, оглядывая знакомую деревенскую улицу и лузгая большие, черные, толстые, свои, семечки из жмени… Да это же наша скамейка! Наш пес – Джека! И женщина, вышедшая на крылечко, с удивлением всматриваясь в мое лицо – да это же она, моя мама! Такая, как в русской сказке, какой помнила ее не память, а детская моя душа…

Там, сидя на скамейке, схватившись за неровный штакетник забора, глядя в глаза своей настоящей-ненастоящей, простой русской деревенской мамы, я все же заплакала. Заплакала впервые со времени болезни, громко, навзрыд, по-детски, никого не стесняясь, не боясь, что не так поймут. От всего сердца – о своем сиротливом неласковом детстве, о школьной угловатой нелюбви к себе, о самых первых обманах и самых больших обидах. О юности, нищей, некрасивой и нелюбимой. И о зрелости, разучившейся – и безоглядно верить, и беспричинно радоваться, и безответно любить…

Что было бы, если б я взяла в свои изнеженные наманикюренные ручки натруженные ладони этой усталой чьей-то мамы – и пожаловалась ей, что в жизни добилась всего, что привыкла считать ее целью. Успеха, достатка, любви мужчин, уважения дочери, золотого обеспеченного будущего, наконец…

И именно теперь мне некому сказать – я что-то потеряла, тогда, в самом начале, что-то самое важное – и самое невозвратимое! Что-то, что могла бы найти у своего обычного, простого и незаметного зрителя. Что крылось все эти годы – здесь, на дорожках возле старого Храма, на старом крылечке, в тихой и неяркой прелести незабудок у калитки и крутобоких яблок на крепких ветках, в пронзительной грусти кровной моей родины. Что-то, без чего не могло быть и жизни, и что так важно оказалось найти… Не знаю, есть ли в мире тайны важнее этой? И я пустилась на поиски – вновь…

Секунда молчания – и школьная тетрадка взлетела в воздух – и упала прямо под ноги сидящих за столом.

– Ах ты, старая блядь! – красный кулак припечатал к столешнице грязное слово, – ах, кошка драная! Так вот чем ты водила всех за нос – тайны шоу-биза, грязное белье, и всякое такое! Язык твой поганый надо оборвать! Как теперь докажешь, что в твоих гадских бумажонках и слова нет про настоящие тайны. Такие, чтоб полетели к черту самые боссы, чтоб вся верхушка долго еще не могла утереться и отмазаться, чтоб все лохи ржали над их вонючими трусами и потертыми лифчиками! А кто пустил эту байку? Кто клялся, что весь «Анонс», найди только мы ее записки, окажется в глубокой ж…? Ну, ребятишки, уж я разберусь досконально! Если только не окажется, что это еще не все ее паскудные бумажки!

– А это что такое?

И толстый красный палец показал прямехонько на… конечно, невезучего Кирилла Андреича!

Ах, я мог вскочить, опрокинуть стол, вышибить окно или дверь – и попытаться унести ноги. Но, во-первых, сами эти ноги оказались еще ватными. Во-вторых, окон здесь не было вовсе, а дверь в конце комнаты поблескивала железом, и выбить ее голыми руками – нечего и рассчитывать! А самым главным, просто-таки наиглавнейшим, оказалось еще третье обстоятельство. А именно: и без того перетрухнувшие качки по мановению шефского пальца сразу же навалились на меня так, что и сам Бэтмен вряд ли бы успел отвертеться. И через секунду все мои конечности оказались пригвожденными к нашему с Лимановым жестковатому ложу. А дальше – не успел я и рта раскрыть – резиновый шнур сноровисто перетянул мою правую руку, игла легко вошла в набухшую вену…

И последним, что осталось в сознании, было уже размытое лицо обрюзглого партайгеноссе. И – откуда-то – еще одно лицо, бесполое, ватное и неживое, похожее на лицо старой тряпичной куклы. И глаза на нем, безумные и хитрые, в красных прожилках, показались мне страшно знакомыми… И голос:

– А этого журналюжку – сам напросился – отучите соваться в чужие дела!

И тут очертанья нашей комнаты снова начали вязко перетекать друг в друга, а потолок – втягиваться внутрь скрежещущего железного туннеля, где ждала меня старая железная вагонетка…

Глава 21

Как все закончилось? Да как всегда! Как всегда, относительно благополучно – отчего я и продолжаю свой рассказ… А «жизнеописатель» я, однако, никудышный. Никак не получается мой рассказец таким, как в боевиках и детективах – с запредельной скоростью, погонями, перестрелками и кучей трупов, наваленной вокруг главных героев! А здесь все выходит, как в обычной жизни. Нашей с тобой обычной жизни, читатель! То есть – ни шатко, ни валко и кое-как.

Конечно, указания Обрюзглого насчет моей персоны гоблины выполнили отменно: память мне и впрямь отшибли. Только способ такого воздействия остался мне неизвестен. В тот раз нас с Борюсиком просто выкинули из черной машины, как ненужную рухлядь – ненужную, раз школьная тетрадка досталась-таки Хозяину. Лиманова выбросили в спальном районе, недалеко от метро, а меня – на редкость гуманно: возле ворот драгоценной моей «Звездочки». И не лень им было переть в такую даль! Хотя – дорога, видимо, оказалась Хозяину знакомой – разве не сюда прибыли они к нам с Веничем в поисках заветной тетради?

Утром дворник Центра, он же водила, Мокеич, нашел меня, синего и замерзшего, буквально висящим на деревянной калитке. Вид я имел такой, точно подгулявший пациент Ерохина «не дотянул» до кровати в своей палате! К счастью, я оказался благополучно снят с калитки и препровожден-таки в уютную палату. Правда, не в ту же самую, которую недавно покинули мы с Лимановым. И вот почему.

После нашего исчезновения в ней – и, собственно, в Центре, – произошло следующее: весь дальний корпус, вблизи леса, включая палату Борюсика, ночью нежданно вспыхнул, точно облитый бензином. Сгорели аппаратура и мебель, полностью выгорели все деревянные перекрытия. Никто, однако, сверх ожидания, не пострадал. Нежелательное соседство с палатой Лиманова заставило Венича заранее перевести больных в другой корпус – за что все они впоследствии дружно возблагодарили судьбу.

Не слишком пострадал и сам Венич. Ему, видимо, сразу и крепко вдарили по кумполу при входе, – да так, что бедняга пролетел в другой конец коридора и успел там очнуться и даже прокашляться от дыма. Скандал, правда, полностью замять не удалось – конечно, приезжали пожарники и, конечно, выяснилось, что Венич не исполнял неких давних предписаний – не установил непонятную «противодымную защиту» – и бог знает что еще! Центр солидно оштрафовали, был даже показательный процесс, и – на бумаге – деятельность «Звездочки» строжайше приостановили на три месяца – до выполнения пресловутых предписаний!

На деле же – деваться полувылеченным наркошам оказалось некуда, и нужные работы проводились попутно – параллельно главной, медицинской, работе Центра. После их окончания Центр – на бумаге же – «открыли», и Венич уже законно восстановился при своих хлопотных обязанностях. Разумеется, и я обретался при нем, в Центре, – с той самой ночи, когда «не в шутку занемог», как дядя у Пушкина. Первое время припомнить прошлое я не мог – память долго не возвращалась. И, верно, если б не Венька, с его многолетним опытом нейтрализации самых необычных лекарственных ядов, – могла не вернуться совсем. Отчасти поэтому, едва вспомнив, я и кинулся срочно фиксировать все эти события.

Итак – все обошлось почти бескровно. «Почти» – это о бедняге Лиманове. Больных в горящем корпусе не оказалось – его формально готовили к ремонту. Мы с Веничем попали туда случайно – меня он, как главврач, по официальной версии, успел переправить в свой кабинет. Сам же, видимо, попал под взрывную волну, вследствие чего картину событий восстановить не смог.

И даже Лиманов, как позже дознался дотошный Ероха, а потом достоверно узнал я, особо не пострадал. Выкрутился-таки живым, пусть и не слишком здоровым. Правда, ни предшествующих событий, ни своего пребывания в Центре «Звездочка» он тоже не помнил напрочь. Его версия звучала так: неуемные кавказские кредиторы решили припугнуть – и перестарались. Статья за похищение их явно не вдохновила. Отчего кредиторы и ограничились небольшим – или большим! – рукоприкладством, а постращав, выкинули должника из своей машины, прямо у конечной станции метро. Чуть не с полгода Лиманов провалялся в больнице – той самой тридцать шестой больнице, где раньше и работала его бедная Ниночка. Правда, Борюсику, в отличие от меня, память государственные эскулапы так полностью и не восстановили. Что ж, может, и к лучшему! Пусть и дальше верит, что не имеет понятия ни о «Звездочке», ни о нас с Венькой, а просто пострадал от наглых ростовщических «чурок»! Лиманов даже обращался в суд и к правоохранителям – расследовать дело о нападении. А потом – ругмя ругал все тех же ментов – за «явную связь» с «чурецкой мафией»!

Начав отходить от бизнеса еще в процессе борьбы с мелким юристишкой своей бывшей супруги – после больницы Лиманов окончательно «вышел в тираж» и потерял прежние связи, как вполне легальные, так и не очень. Правда, получилось, что потеря прошла практически незамеченной: дело в том, что…

Вот тут мы и подходим к самому главному…

Глава 22

Девушка с косой!

Прежде чем упомянуть о таком важном для моей истории звонке, позволю себе напомнить о неизменной и долготерпеливой «завредше» – Марине Марковне, – которая в энный раз потеряла связь со мной еще с самого сентября. Практически с тех пор, как я начал расследование, за исключением «встречи при сопровождении», я обретался у Ерохина, и бедная Мариша не решалась даже «дернуть» меня звонком, – думая, видимо, что со сберкнижкой и средствами моей «бизнес-дочери» я могу и совсем отказаться от скромной должности в редакции. Эх, знать бы Марише, как далека она от истины! Первый – и последний – раз я думал об отказе от работы вовсе не из-за нежданного Бессиного богатства, а единственно из желания быть рядом и помочь моей горькой кровинке…

И, к сожалению, хватило буквально нескольких дней (правда, при условии, что я успокоился, доверив дочь верным рукам Ерохина), чтобы я ощутил пустоту и ненужность собственной жизни без такого знакомого, неуемного журналистского зуда: знать, что именно тебе, как врачу у постели больного, доверено держать руку на пульсе, знать обо всем явном и обо всем тайном, что может вызвать его перебои, и стараться по мере сил предупредить их… Не люблю я говорить красиво!

Но с тех пор я оставил мысль о прощании с родной редакцией. Да и в денежном вопросе все оказалось вовсе не так уж радужно. Скорее, наоборот! Знала бы моя патронесса, что, с самого начала истории с Сименсом и Майкой, мы с Бесс продолжаем «тянуть» тот аванс, который был положен ею на мою сберкнижку на «текущие нужды» того далекого и трагического расследования. В наследство после матери Бесс так и не вступила – хотя в Англии оно принадлежало ей бесспорно. Но то в Англии! А наследство Сименса – и вовсе оказалось не для нее! И опять же – дочь еще толком не знала, что она моя – сначала нам с Ерохой говорить ей об этом не рекомендовали медики, а потом я и сам отчаялся подобрать нужные слова. Кто знает, что решит тоненькая девочка с Майкиными глазами? Вдруг да махнет себе обратно, к родным несостоявшегося папаши? Тут ведь всякое может быть…

И вообще – денежные отношения у нас как-то напрочь отсутствовали. И никуда я от вас, Марина Марковна, не денусь, и зарплата для меня совсем не лишняя, и низкий вам поклон, что держите в редакции такого разгильдяя и прогульщика, как Сотников!

Впрочем, в журналистском расследовании понятие «прогульщик» неприменимо. И, отсутствуя в редакции, я принес Марише весьма-таки ощутимую пользу: именно «Новости Москвы» чуть позже прогремели на всю столицу самым неожиданным и сенсационным материалом, поставившим жирную точку в скандальной истории с исчезновением Зары Лимановой. И именно наш тираж поднялся на необозримую высоту после моего заключительного, короткого и горького, репортажа. Но, повторяю, чуть позже…

Позже… А тем вечером, в самом начале декабря, когда я зализывал «бандитские раны» в уютном кабинете Ерохи и сорил словами по поводу жалкой участи Бори Лиманова после памятного похищения, наш досуг оказался уже привычно, быстро и неожиданно, прерван.

Нет, на этот раз никакое ватное красноглазое лицо не приковало нашего внимания. А если б кто-то с ватным личиком и притащился под Венькино окно, от ваты в момент остались бы мокрые клочья. Погода в те дни стояла ужасная: налетел неведомый циклон, запорошило, и какой-то невиданный ледяной дождь «пролился» по городу и области. Улицы вмиг превратились в катки, деревья, не выдерживая тяжести ледяных наростов, ломались, падали на провода, в области шло массовое отключение электричества – настроение царило тревожное и отнюдь не предпраздничное. И только нам с Вениамином Сергеичем было, в общем, наплевать: на случай отключения в Центре имелся некий запасной генератор; до Нового года еще далеко, а досадные приключения для нас, видимо, закончились. И мы, как заправские пенсионеры, потягивали коньяк и злословили по поводу бедного Борюси, не забывая напоминать друг другу – дескать, живы, и ладно, и все хорошо, что хорошо кончается!

Смешно, но я даже читал Веньке стихи моего любимого Феликса Кривина:

Теперь даже вспомнить – дико и страшно. А тогда… Я еще не закончил читать умнейшего Кривина, когда резко зазвонил мой мобильник…

Ради бога, прости, читатель, но отниму еще минутку от событий, чтоб разъяснить то, что будет дальше иметь значение! Я как-то с самого начала их появления не жалую мобильные телефоны. Не жалую за неизвестно куда улетающие суммы (мне не жалко, но дело принципа!), за то, что тебя могут «достать» где и когда угодно – а ты доступен и беззащитен перед заядлыми болтунами и «хронофагами»; за разные подставы и умение отключаться в самый нужный момент; за помехи при разговоре…. Словом, я – заядлый «мобилофоб»! И техника, самым страшным образом, платит мне тем же. А именно: ломается, подводит, приносит самые неожиданные и неприятные новости и прерывает самые важные и приятные беседы.

Так и в тот раз: мобила пищала злобно и настойчиво, как маленький чертенок.

Выругавшись, я снял трубку. И, как это часто бывает у людей, которые не в ладах с техникой, попутно сработала кнопка громкой связи. Так что весь последующий разговор мы с Веничем слушали вместе. Слушали – и удивлялись.