Книга волшебных историй (сборник) Толстая Татьяна

Первым делом Кузовков подумал, что это и есть тот самый маньяк, которого уже десять лет ловили в их микрорайоне правоохранительные органы. Старичок улыбнулся и достал из-за спины просторный холщовый мешок.

«Вот, – порадовался Кузовков своей догадливости. – Так и есть».

Но нежданный гость не стал кромсать его топориком и прятать останки в мешок, а вместо этого заухал, захлопал рукавицами, заприседал и, не попадая в ноты неверным дискантом, запел:

– А вот я гостинчик Сереженьке, а вот я подарочек деточке…

Кузовков потерял дар речи. Старичок довел соло до конца, улыбнулся щербатым ртом и по-свойски подмигнул старшему референту. Это нагловатое подмигивание вернуло Сергея Петровича к жизни.

– Вы кто? – спросил он.

– Не узна-ал, – протянул пришелец и закачал головой, зацокал укоризненно.

– Чего надо? – спросил Кузовков.

– Да я это, Сереженька! – уже с обидой воскликнул старичок. – Я, дедушка…

Тут самое время заметить, что оба дедушки Кузовкова давно умерли, но и при жизни были ничуть не похожи на щербатого в зипуне.

– …солдатиков тебе принес, – продолжал старичок. – Ты же просил солдатиков, Сереженька!

И, шагнув вперед, он опорожнил треклятый мешок. Туча пыли скрыла обоих. Зеленая оловянная рать, маленькие, в полпальца, танки и гаубицы посыпались на пол, а старичок снова завел свои варварские припевки.

– Вы что? – завопил Кузовков. – Не надо тут петь! Прекратить шизофрению! Какие солдатики!

– Наши, наши, – ласково успокоил его певун. – Советские!

Кузовков молча обхватил рождественского гостя поперек зипуна, вынес на лестничную клетку и посадил на ящик для макулатуры.

– Так, – сказал он. – Ты, кащенко. Чего надо?

– Сереженька! – простер руки старичок.

– Я те дам «Сереженька», – посулил Кузовков, которого уже двадцать лет не называли иначе как по имени-отчеству. – Чего надо, спрашиваю!

В ответ старичок пал на кузовковское плечо и зарыдал.

– Да дедушка же я! Дедушка Мороз! Подарочков принес… – Старичок безнадежно махнул рукавицей и снова начал утирать ею слезы, лившиеся ручьем. – Солдатиков, как просил… А ты… С Новым Годом тебя, Сереженька! С Новым, тысяча девятьсот пятьдесят вторым!

Настала глубокая тишина.

– С каким? – осторожно переспросил Кузовков.

– Пятьдесят вторым…

Старичок виновато заморгал белыми от инея ресницами и потупился.

Кузовков постоял еще, глядя на гостя, потом обернулся и внимательно посмотрел вниз. Потом присел у кучки оловянного утиля.

– Действительно, солдатики, – сказал он наконец. – А это что?

– Карта, – буркнул старичок, шмыгнув носом.

– Какая карта? – обернулся Кузовков.

– Кореи, – пояснил гость. – Ты же в Корею хотел, на войну… Забыл?

– О Господи, – только и сказал на это старший референт. И, помолчав, добавил: – Где ж тебя носило столько лет?

– Там… – Гость печально махнул рукой.

– В Лапландии? – смутно улыбнувшись, вспомнил Кузовков.

– Какой там «Лапландии»… – неопределенно ответил старичок и вдруг конкретизировал: – Сыктывкар. Я к тебе шел, а тут милиция. Паспортный режим, и вообще… Классово чуждый я оказался. Десятка в зубы и пять по рогам!

– Чего? – не понял Кузовков. Старичок повторил. Переспрашивать снова Сергей Петрович не стал.

– Ну вот. А потом ты переехал… Я уж искал, искал… ну и вот… – Гость смущенно высморкался. – С Новым Годом, в общем.

Помолчали. Старичок так и сидел, где посадили – на ящике для макулатуры.

– Холодно было? – спросил Кузовков про Сыктывкар.

– Мне в самый раз, – просто ответил старичок.

– Ты заходи, – спохватился Кузовков. – Что ж это я! Чаю попьем…

– Нельзя мне горячего, Сереженька. – Гость укоризненно покачал головой. – Все ты забыл.

– Ну, извини, извини!

Еще помолчали.

– А вообще: как жизнь? – спросил гость.

– Жизнь ничего, – ответил Кузовков. – Идет.

– Ну и хорошо, – сказал гость. – И я пойду. Сними меня отсюда.

Кузовков, взяв его под мышки, поставил невесомое тело на грешную землю.

– У меня еще должок есть по пятьдесят второму, – поделился старичок и почесал зипун, вспоминая. – Толя Зильбер, из пятого подъезда, помнишь?

Кузовков закивал.

– Тоже переехал?

– Еще как переехал! – Старичок, крякнув, взвалил на плечо мешок, снова полный под завязку. – Штат Нью-Джерси! Но делать нечего: найдем! А то как же это: в Новый Год да без подарочка?

– А что ему? – живо поинтересовался Кузовков.

– Марки, – ответил Дед Мороз. – Серия «Третий Интернационал». Бела Кун, Антонио Грамши… Негашеные! Очень хотел. Ну, прощай, что ли, – пойду!

Старичок поцеловал референта в щечку – и потопал к лестнице. Через минуту голос его несся снизу: «Иду, иду к Толечке, поздравлю маленького…»

Жалость к прошедшей жизни выкипела, оставив в горле сухой осадок сарказма.

– С че-ем? – перегнувшись в полутемный пролет, крикнул Кузовков. – С Новым, пятьдесят вторым?

– Лучше поздно, чем никогда! – донеслось оттуда.

Петля

Когда Павлюк уже стоял на табуретке с петлей вокруг тощей кадыкастой шеи, ему явился ангел и сказал:

– Павлюк!

Павлюк оглянулся. В комнате было совершенно пусто, потому что ангел не холодильник, его сразу не видать. Так, некоторое сияние у правого плеча.

– Павлюк! – повторило сияние. – Ты чего на табуретку встал?

– Я умереть хочу, – сказал Павлюк.

– Что вдруг? – поинтересовался ангел.

– Опостылело мне тут все, – сказал Павлюк.

– Ну, уж и все… – не поверил ангел.

– Все, – отрезал Павлюк и начал аккуратно затягивать петлю.

– А беленькой двести? – спросил ангел. – На природе?

Павлюк задумался, не отнимая рук от веревки.

– Если разве под картошечку… – сказал он наконец.

– Ну, – согласился ангел. – С укропчиком, в масле… Селедочка ломтиком, лучок колечком!

Павлюк сглотнул сквозь петлю.

– А пивка для рывка? – продолжал ангел. – На рыбалке, когда ни одной сволочи вокруг. Да с хорошей сигаретой…

Павлюк прерывисто вздохнул.

– А девочки? – не унимался ангел.

– Какие девочки?

– Ну, такие, понимаешь, с ногами…

– Ты-то откуда знаешь? – удивился Павлюк.

– Не отвлекайся, – попросил ангел. – А в субботу с утреца – банька, а в среду вечером – «Спартак»…

– Чего «Спартак»? – не понял Павлюк.

– Лига Чемпионов, – напомнил ангел.

– Неужто выиграют? – выдохнул Павлюк.

– Из группы выйдут, – cоврал ангел.

– Надо же, – сказал Павлюк и улыбнулся. Петля болталась рядом, играя мыльной радугой.

– Ты с табуретки-то слезь, – предложил ангел. – А то как памятник прямо…

Павлюк послушно присел под петлей, нашарил в кармане сигарету. Ангел дал прикурить от крыла.

– И что теперь, на работу? – робко спросил Павлюк.

– На нее, – подтвердил ангел.

– А потом что? Опять домой?

– Есть варианты, – уклончиво ответил ангел.

Павлюк еще помолчал.

– Ну, хорошо, – сказал он наконец. – Но смысл?

– Какой смысл?

– Хоть какой-нибудь, – попросил Павлюк.

– Зачем? – поразился ангел.

Павлюк помрачнел.

– Потому что без смысла жить нельзя!

– Вешайся, – отрезал ангел. – Смысла ему! Вешайся и не морочь людям голову!

Ирина Ясина

Моя жажда жизни

Если бы я сказала, что знаю, как жить с болезнью остаток жизни, я бы сильно слукавила. Я не знаю, как жить беспомощному человеку остаток жизни. При том, что современная медицина не может тебя вылечить, но может тебя поддерживать – какие-то штучки, мять, тереть, массировать. Скорее всего ты проживёшь столько же, сколько тебе было отпущено, вопрос только – как? Потому что качество жизни, в принципе, ужасное – поскольку человеку, который лежит, ему чего нужно? Хороший телевизор, и, по большому счёту, всё. Потому что если не работают руки – ты не можешь сама работать за компьютером, ты не можешь сама читать книжку, ты не можешь её держать и перелистнуть страничку. И что? Телевизор и радио.

Можно попытаться себя найти – в принципе, любая книжка в твоём распоряжении, и даже если ты не можешь её самостоятельно купить, то можно попросить кого-то – скачают в Сети, будут читать вслух. Ты будешь лежать и об этом думать. Ты будешь смотреть в окно и видеть всякие замечательные листочки и смену времён года. Но при мысли о том, что двадцать лет – так… мне становится страшно.

Когда ты сидишь в инвалидной коляске, то деревья становятся больше. Слышно становится хуже – если люди говорят тихим голосом на высоте человеческого голоса, ты их не слышишь. Тебе приходится тянуться, переспрашивать, просить: «Нагнитесь, пожалуйста». А сидеть с задранной башкой и смотреть кому-то в рот – это ужасно тяжело.

Мир меняется. Вот этот цветок за твоей спиной – он выше человеческого роста, или ниже? Я уже не знаю, я десять лет на коляске. Если ты встанешь с дивана и станешь рядом с цветком, то я пойму, выше он тебя или ниже. Но когда я подъезжаю к нему на инвалидном кресле, я не знаю – он выше меня, стоящей, или ниже? И такое – всё.

Чтобы с этим состоянием бороться, нужна жажда жизни. Не пустая вера в чудо, не надежда, упаси бог. Надежда вообще очень вредня штука. Когда-то мой, скажем так, первый муж сказал мне: «На дне ящика Пандоры была надежда. Это было самое жуткое зло». Я сначала обалдела от такой трактовки, а потом подумала – «да». Потому что надежда тебя дезориентирует. Она лишает тебя способности действовать, и ты тупо надеешься, что произойдёт чудо и что-то вдруг случится. Как бы это произойдёт всё помимо тебя. Надежда лишает тебя даже не способности к поиску какой-то панацеи – нет, это бы будешь искать. Она лишает тебя необходимости самосовершенствования. Смириться с тем, что тебе предстоит, – это самый страшный труд, самый тяжёлый. Какой бы ты ни был умный и разумный, всё равно внутри всё бунтует: «Я не хочу, я молодой, я такой-сякой, у меня ещё в голове столько всяких идей», а уже всё, уже не можешь. Всё, до свидания. И надежда в этом смысле – очень плохая штука.

Надеяться не надо. Говорят: «Надейся на себя». Тоже глупые слова, потому что если ты с собой договоришься, – ты сделаешь, если не договоришься – нет.

Есть вещи, которые я заставляю себя делать физически. Я прошу мою помощницу поднять меня, посадить в кресло, накрасить лицо, одеть, повезти меня на работу. Поехать на какую-то встречу, мероприятие. А иногда бывает так фигово, что не хочется вообще ничего. Вот сидят мои подруги, говорят, условно, про Путина и Медведева, а я сижу и думаю: «О чём они? Какое это отношение имеет ко мне?» И всё равно я – и это, пожалуй, самое главное – заставляю себя интересоваться чем-то помимо собственного здоровья и того, то мне хочется лежать и тупо смотреть в потолок и в телевизор. Ещё лет пять назад мне казалось, что канал Discovery никогда мне не понравится, потому что я хочу это видеть живьём. А сейчас – ничего, всё нормально. Сдвинулись приоритеты, потому что видеть это живьём… даже за большие деньги ты не купишь себе отсутствие неудобств, чтобы насладиться этим действом. А телеканал Discovery ты включаешь и смотришь без всяких неудобств. И ты начинаешь себя уговаривать, что это одно и то же.

Так вот. Труд состоит в том, чтобы не удовлетворяться условным каналом Discovery и пытаться что-то пока воспринимать самостоятельно, хотя это становится всё тяжелее.

Для каждого человека естественно задавать вопрос: «За что?». Почему ни у кого другого болезни нет, а у меня – есть? Это страшно непродуктивный вопрос, на него нельзя ответить. За что? За то, что в детстве украла у подружки понравившуюся куклу и выкинула её в помойку? Тебе было пять лет, ты пытаешься вспомнить, что чудовищного ты сделал в этом возрасте, и понимаешь, что это – не соотносимые с болезнью вещи.

Иногда ещё любят кармические штуки придумывать – например, я плачу за зверства, которые мой дед сделал… Слава богу, у меня не было такого деда, но он вполне мог быть. И что, я плачу своей болезнью за какого-то магического дедушку? Да нет, конечно. Потом, достаточно посмотреть: прекрасно живёт какая-то сволочь, проб негде ставить – подлец, подонок, вор, – достаточно посмотреть на многих людей, которых показывают в телевизоре. Тем не менее всё у него «в шоколаде»: и дети удачные, и внуки хорошие, розовенькие.

Но иногда про это хочется думать – как про некое оправдание: «Вот я сейчас заплачу, а потом всем моим внукам будет житься хорошо и легко».

Хорошо верующим. Они знают, что покончить с собой нельзя, это страшный грех. А вот я – человек неверующий. Другое дело, что я даже покончить с собой не могу сама, потому что мне нужно достать таблетки, а руки работают плохо – значит, нужно кого-то звать, а этот кто-то тебе откажет. И повеситься – не повесишься.

Иногда мне кажется, что я бы с удовольствием легла – и не проснулась. Один укол в вену, и всё. Потом понимаешь, что страх смерти есть, он силён.

Я, например, всегда считала, что не боюсь летать, потому что так просто эта пьеса не закончится. Это было бы настолько высокохудожественным концом не самой приятной для меня истории… А тут я недавно летела на самолёте, и рядом сидели мои дочь и зять. И самолёт неожиданно тряхануло так, что все заорали. Это была офигенная воздушная яма, и это было реально очень страшно! И я подумала: «Вот оно». И в ту же секунду: «Не хочу. Господи, только не сейчас, тут мои дети сидят!»

Когда я была в последний раз в хосписе у Нюты, я сказала, что завидую больным раком, у которых есть такой дом. А вот больным неврологическими заболеваниями некуда деться. А это – страшная жизнь.

У меня есть друзья. Значит, есть деньги. Понятно, что после закрытия «РИА Новости» я уже ничего не заработаю и не смогу быть полезной. Но когда человек годами лежит и мучает своих родственников… Нет, они могут тебя любить, потому что больной – кому-то мать, кому-то бабушка, кому-то дедушка… но они тоже устали. И это хорошо, если есть дополнительная комната. В окно не видно ничего, кроме серого неба. Это хорошо, если есть деревья под окном, и ты видишь – вот зима, вот весна, вот лето, птичка пролетела. А если только серое небо?

Когда год назад умерла моя мама, я стала постоянно думать, каково ей было – меня видеть. Вот у меня ребёнок закашливается – а этой девке уже двадцать пять лет, – я переживаю. А моя мама видела, как я не могу встать, не могу пройти, а вот у меня начали дрожать руки… И я замечала, с какой болью она на меня смотрит. Она сгорела, у неё был ураганный рак. Когда она заболела, я пошла к Лизе Глинка – получить заочную консультацию по уже поставленному диагнозу. Лиза сказала: «От девяти месяцев до двух с половиной лет. Ничего не поможет». Мама ушла через два с половиной года, день в день. Очень много ужаса – видеть, как твой любимый человек страдает. Поэтому я живу одна. Нет, ко мне приходит дочь, всё время приезжает. Но я не хочу, чтобы её жизнь замкнулась на мне.

Конечно, получать удовольствие можно от всего: у меня есть кошка, я завела двух белок. Они живут на участке, в вольере. Я на них смотрю в окно. Белки ужасно прикольные. У меня есть аквариум. Самое смешное – это улитки. Они довольно быстро ползут наверх, потом падают, потом сразу начинают ползти обратно.

У меня получается делать какие-то локальные дела, от которых я натурально балдею больше, чем от кошек и от белок.

Недавно – года два назад – со мной познакомились девочки и рассказали про свою подружку по имени Лена, из Самары, которая в аспирантуре учится. У Лены недавно умерла мама, от мамы остался кот пятнадцати лет, зовут – Барсик. Мужа у мамы не было, родители умерли. И вот её дочь привозит Барсика в Москву, поскольку деваться ему некуда, и начинаются мытарства: живёт Лена в общежитии, у соседки по комнате аллергия на кошек, другие потенциальные соседи не хотят жить с котом, и вот она сидит с котом посреди Москвы и не знает, что ей делать. Ей все говорят: «Усыпляй кота, ему и так пятнадцать лет, он достаточно пожил». Но ведь речь не про кота, а про маму – этот кот единственное, что осталось от мамы. Нам удалось найти квартиру с подселением к соседу, который не возражал против кот. Я дала ей на первое время каких-то денег. Но главное не в этом, а в том, что кот – жив, коту семнадцать с половиной лет. Лена счастлива, потому что она ради мамы сделала что-то очень важное, а я ей помогла.

Мне прислали замечательную рукопись Нелли Губочкиной – она живёт в Туле, родом с Украины. Вышла замуж в Тулу, родила мальчика, про которого ей сказали, что это – овощ, будет всю жизнь пускать слюни и его нужно отдавать в приют. Нелли отказалась, никому его не отдала: мальчик вырос, он никакой не овощ. Он ходит, говорит, занимается армрестлингом, закончил школу! Нелли написала книжку, очень хорошую, которая, конечно, никогда не была бы издана. Это такой пример сопротивления, который страшно нужен. Мне удалось уговорить одно издательство, которое книжку опубликовало.

Самая главная моя победа – мальчик Алёша. Он дважды отказник, это какая-то космическая история беды. Мне написал в ЖЖ один парень, Кирилл, который живёт в Химках. О том, что он водит свою дочку в детский сад, и к ним в группу стал ходить мальчик Алёша, четырех годиков. Алёша плохо говорил, но замечательно складывал «Лего», и пазлы быстрее всех. А потом Алёша исчез. Женщина, которая его сопровождала – по всей видимости, его мама, – перестала его приводить. Кирилл оказался неравнодушным человеком, он стал задавать вопросы: «Где Алёша, куда он пропал?» Ему сказали, что Алёша был приютским мальчиком, которого одна женщина забрала из приюта и вернула, когда узнала, что он болен. Ему поставили диагноз «мышечная дистрофия Дюшена»: это неизлечимая болезнь, в любом, самом цивилизованном государстве он проживёт не больше пятнадцати лет. Но тут мы возвращаемся к тому, с чего начали, – качество жизни. В каких условиях он будет жить? В приюте, где он будет никому не нужен, или в семье, где у него будут папа, мама, дни рождения? Я написала в Фейсбук и ЖЖ. Поднялась страшная буря, нашлись три семьи, одна из них в мае взяла Алёшу. Мальчик, конечно, болен. Но у него есть родители, игрушки. У него будет Новый год, он ездил на море, ходил в «Якиторию». Что бы ни было дальше, у него есть счастливое детство. И это – главное.

Записала Светлана Рейтер

О хосписах

Впервые о хосписах в России заговорили в конце 1980-х, а первый хоспис в Москве появился только в 1994 году. Он был основан и построен Верой Миллионщиковой, ставшей его первым главным врачом. Ее имя стало синонимом слова «милосердие», а семьи пациентов Первого Московского хосписа поняли, что хоспис – это поистине дом, где берегут Жизнь.

Как сформулировала одна из пациенток Первого Московского хосписа, знаменитый филолог Наталья Трауберг: «Хоспис – это право уйти из жизни без боли, грязи и унижения». Для родственников уходящего из жизни хоспис – это возможность побыть наедине с дорогим человеком в его самые последние, важные минуты, не испытывая чувства отчаяния и одиночества, не изматываясь чувством вины. Ведь персонал хосписа берет на себя всю заботу об обезболивании и уходе, а значит, у близких людей остается время на главное – общение и любовь.

Теперь Первый Московский хоспис носит имя Веры Миллионщиковой, у него есть сайт и страничка в социальных сетях и многочисленная группа поддержки: волонтеры, жертвователи, активные и сочувствующие друзья и помощники.

Сейчас в России уже больше ста хосписов, но и этого катастрофически не хватает. А многие из тех, что есть, не соответствуют мировым стандартам паллиативной помощи, которая должна быть бесплатной, доступной и своевременной.

К сожалению, в России человека с диагнозом «неизлечим» часто выписывают домой без сопровождения, обезболивающих и гарантированного ухода. Или, если «повезет», оставляют в больничных стенах, в не имеющей смысла реанимации, мучиться от бессмысленных и изматывающих реанимационных действий. Неизлечимый пациент в России в отсутствие культуры хосписов – это человек, лишенный права достойно жить до самого конца, оставшийся без помощи наедине с болью.

Чем занимается фонд «Вера»?

Фонд помощи хосписам «Вера» создан в 2006 году для того, чтобы каждый нуждающийся в паллиативной помощи мог ее получить и был окружен профессиональной медицинской заботой.

Среди попечителей фонда – актрисы Татьяна Друбич и Ингеборга Дапкунайте, писатель Людмила Улицкая, известные деятели культуры и искусства. Президент фонда – дочь основателя Первого Московского хосписа Нюта Федермессер.

Оглядываясь на двадцать лет работы по развитию паллиативной помощи в России, мы прекрасно понимаем: для того чтобы хосписное движение распространилось по всей стране, оно должно перерасти из волонтерского, которое держится на активистах и пассионариях, в профессиональное. И это – одна из приоритетных задач фонда помощи хосписам «Вера» на ближайшее будущее.

Фонд «Вера» поддерживает работу Первого Московского хосписа, выездной службы помощи на дому взрослым и детям, а также региональные хосписы. Сейчас фонд строит в Москве детский хоспис, который должен открыться уже в 2016 году.

Благотворительный фонд помощи хосписам «Вера» – один из главных инициаторов и активный общественный участник работы над законодательными изменениями в области паллиативной помощи, обезболивания и прав тяжело больных пациентов.

Государственное финансирование хосписов подразумевает очень аскетичное существование и пациентов, и персонала. Чтобы хоспис стал действительно гостеприимным и комфортным домом для тяжело больных людей, нужна постоянная помощь благотворителей – как показывает практика, без такой поддержки хосписы не выживают нигде в мире.

Фонд «Вера» помогает тем хосписам, где качество жизни и достоинство пациентов стоят выше норм и правил, где помощь милосердна и профессиональна так, как в Первом Московском хосписе. Чтобы таких хосписов было больше, фонд «Вера» содействует постоянному профессиональному развитию врачей и медсестер, приглашая для этого ведущих мировых специалистов по паллиативной помощи из Великобритании, Израиля, Германии.

Вместе мы постараемся сделать так, чтобы тяжело больной человек в нашей стране не был одинок, не испытывал боли и страха. Чтобы жизнь любого, кто неизлечимо болен, была полноценной. До самого конца.

Реквизиты Благотворительного фонда помощи хосписам «Вера»:

ИНН 7724296034, КПП 770401001

ОГРН 1067799030826 (свидетельство серия 77

№ 008801539 от 28 ноября 2006 г.)

Банк получателя: ОАО «Сбербанк России», г. Москва

Расчетный счет 40703810438180133973 (рубли РФ)

БИК 044525225

Корсчет 30101810400000000225

Если Вы хотите внести пожертвование, отправьте

СМС-сообщение со словом Вера и суммой

на номер 3443.

Например: Вера 100.