Книга волшебных историй (сборник) Толстая Татьяна

Две половинки яблока

В тот год я была особенно несчастна. Слезные железы вырабатывали влагу с упорством, достойным лучшего применения. Утопала в слезах. Только состоянием утопленницы можно объяснить тот факт, что привезла свои листочки и отдала читать Виктору Борисовичу. Он сидел на застеленной ковром постели, как обычно, облокотившись о трость, крепкой лепки почти квадратная голая голова с обширным лбом сияла в солнечном луче.

На листочках были стихи. Никогда не писала стихов и не умела. Он сказал: привезите, я посмотрю. Через несколько дней Серафима Густавовна позвонила: Виктор Борисович просит зайти.

Дом был не то что олицетворение истории литературы – он был сама история и литература. Виктор Борисович – звезда, человек-легенда. И легенда – Серафима Густавовна. С детских лет звенело: имя нежное Суок. Загадочная кукла с загадочным именем из сказки Олеши «Три толстяка». И вдруг выясняется, что это фамилия Серафимы Густавовны. Одна из трех сестер Суок, до Шкловского она была замужем за Олешей. Шкловский отбил ее у Олеши. Но вернее сказать, она отбила Шкловского у его жены-художницы. Они влюблялись, страдали от измен и изменяли сами, блистали новыми идеями в поэзии и прозе, зачиная неслыханное, и стрелялись, опустошенные. Маяковский, Лиля и Ося Брик, Нарбут, Крученых, Хлебников, Багрицкий, Тынянов, Катаев, Шкловский, действующие лица того жестокого и веселого трагического века.

Никого не осталось. Один Шкловский.

И я, спустя полвека, по случаю. И почему-то он мною занимается, и я хожу к нему в гости с опрокинутой душой, и Серафима Густавовна угощает чаем, который пьется из драгоценных фарфоровых чашек, и пирожками собственного изготовления. У него талант читать, у меня талант печь, говорит она низким хриплым голосом, зажигая сигарету от сигареты. Я обожаю такие тембры голосов. Голос ее мужа – выше. И своим высоким голосом он говорит мне: простите, что держал в руках вашу душу.

Все им сказанное требует записывания или запоминания. Так никто не говорит. Так никто не думает. Работа его мозга, происходящая на ваших глазах, уникальна, и результирующая ошеломляет. Иногда он удаляется от предмета разговора настолько далеко, что делается страшно: он никогда не вернется, так и улетит в горние выси. Он всегда возвращается. Он не теряет нити спустя десятки или даже сотни роскошных петель, которые вяжет, и вам открывается красота человеческого мышления. Он бродит по садам отечественной и мировой словесности, как у себя по квартире, даром что по квартире бродит с тростью из-за больных ног, и вслед за Толстым протирает диван, тот знаменитый диван, о котором, по слову Толстого, если не помнить, что протирал, значит, не протирал вовсе, поскольку существует лишь то, что осталось в памяти, и пропадает, если кануло в бездну беспамятства. Память Шкловского содержит неисчислимое количество битов информации, а ассоциации не знают пределов. Володя, говорит он, тоже писал: оркестр чужой смотрел, как выплакивалась скрипка без слов, без такта, и только где-то тарелка вылязгивала – что это, как это?

Володя – это Маяковский. Тоже – это смеет только Шкловский. Я безмолвна.

Через месяц наступает Новый год. Они зовут меня приехать отмечать к ним на дачу в Переделкино. Я благодарю и отказываюсь. Серафима Густавовна спрашивает, есть ли у меня другие планы, я отвечаю, что других нет, если б были, я, конечно, поменяла бы их. Она говорит: подождите, – и передает трубку Виктору Борисовичу. Он повторяет приглашение, я повторяю свое бормотание. Он кладет трубку, а я в очередной раз заливаюсь слезами. Моя дочь с ее маленькой дочкой и мужем отмечают у матери мужа, я одна, и нет ни единой души на свете, с кем я хотела бы и могла разделить свое одиночество.

Телефон звонит снова, и это снова Серафима Густавовна. Виктор Борисович еще раз спрашивает, не передумали ли вы. Я не передумала. Разговор окончен. В телефоне короткие гудки, и я понимаю, что на этот раз я пропала. Я никому не нужна, если я не нужна себе.

В сказочных историях полагается триада. Три богатыря. Три сестрицы под окном. Три желания. Три испытания для героя. Телефон звонит в третий раз. Боже, до чего они настойчивы, мои великие проницательные старики, не понаслышке знающие, почем фунт лиха и взявшие на себя добровольный долг по моему спасению. Поздно, говорю я, поздно, так и так до двенадцати я не успеваю. Успеете, говорит Серафима Густавовна, имеется знакомый таксист Саша, он часто нас выручает, давайте ваш адрес, мы позвоним ему, он за вами заедет, одевайтесь.

У меня есть одно новое платье, красивое, бледно-сиреневое, с таинственным сверканием, я надеваю его, бросаю туфли на шпильке в сумку и тупо гляжу на часы. Двадцать минут двенадцатого. Звонок в дверь. На пороге белокурый, с вьющимися волосами и голубыми глазами, моложе меня, вполне сошел бы за ангела, кабы не вислый нос с грубо вырезанными ноздрями, портящий всю картину. С лица, однако, не воду пить. Я с сомнением качаю головой: не успеем. Обязательно успеем, с уверенностью бросает посланец небес.

Мы выходим на улицу, он, с повадками лорда, не торопясь, распахивает передо мной дверцу «Волги» с шашечками, я сажусь, он садится со своей стороны, и мы рвем с места.

Движение на удивление интенсивно. Наша «Волга» ловко проскальзывает между другими «Волгами» и «Москвичами», уверовав в мастерство водителя, я внутренне как-то успокаиваюсь – знаете, как это бывает, когда в редкие минуты воз жизни везет за вас кто-то другой, а не вы сами.

Идет снег, «дворники» не успевают чистить лобовое стекло, свет от подфарников впереди идущих машин, расплываясь в снежной пелене, расчерчивает пространство красными огнями, встречный поток светится белыми. Там рубины, здесь брильянты. Новогодняя сказка. Я и не думала, что в этот час такое множество людей все еще беспокойно носятся по дорогам, образуя армию неудачников, – удачники давно у елки, за столом или возле стола, с белозубыми улыбками и блестящими глазами, готовые к приему счастья.

Ближе к выезду из города машины стали пропадать. Загудел ветер, в свете дорожных фонарей завертелись снежные вихри, исполняя сумасшедшие танцы. Поднялась метель, пушкинская метель. Скоро дорогу занесло, окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снега, небо слилось с землею, Владимир очутился в поле и напрасно хотел снова попасть на дорогу, лошадь ступала наудачу и поминутно то въезжала в сугроб, то проваливалась в яму, сани поминутно опрокидывались. Не лошадь, а машина везла нас, не Владимир – Александр вцепился в руль, я находилась в здравом уме и доброй памяти, в бороздках мозга крутился текст, памятный с детства, слова шли на ум сами собой, моя забава и лечеба. Сжавшись в комок, затаилась, не испуганная, нет, чего мне было пугаться, жизнью в те мгновения я не дорожила, но как-то странно оцепеневшая, как будто со стороны наблюдая происходившее с нами. Встречная машина на секунду ослепила и пропала из глаз, у нашей, казалось, колеса разъезжались, как ноги у теленка на льду, таксист Саша с трудом выправлял ее ход. Опоздаем, только и спросила я. Ничуть, домчимся вовремя, почти безмятежно откликнулся он.

Между тем как раз мчаться-то нам и было заказано, если мы желали удержаться на колесах. Мой ангел понял это раньше меня и сбавил скорость.

Теперь мы были одни на дороге. Одни во всем подлунном мире. Часы показывали без десяти. Я отпустила себя, впав в пустоту, как в дремоту.

Сквозь марево пустоты пробилось – Саша тормозит. Подумалось: или поломка, или кончился бензин. Машина встала. Я вопросительно глянула на водителя. Он глянул на меня. Вы знаете, что сейчас произойдет, спросил он. Нет, сказала я. Новый год, сказал он. Полез в карман куртки и вынул яблоко. С хрустом разломив пополам, одну половинку протянул мне: чокнемся? И мы чокнулись двумя половинками зеленого яблока, и я до сих пор помню его как живое. С Новым годом, сказал он. С Новым годом, засмеялась я. В первый раз в новом году.

Никогда, ни до, ни после, я не встречала Новый год таким удивительным образом.

Мы опоздали. Мобильников тогда не было, мы не могли предупредить, что опаздываем. Мы вошли в дом к Шкловским в полпервого ночи, заснеженные, прозябшие, нас ждали, нас целовали, а мы рассказывали про пушкинскую метель, и Виктор Борисович одобрительно посмеивался в усы: все правильно, пушкинское и должно было непременно случиться с вами, пушкинское или пастернаковское. И процитировал: я тоже какой-то, я сбился с дороги, не тот это город, и полночь не та. Две последние строки были у меня на слуху – я не знала, что это из пастернаковской «Метели».

Меня посадили рядом с Наташей Пастернак, а в полдень следующего дня она зашла за мной и повела на дачу Бориса Леонидовича, и я ходила по половицам, по которым ходил он, и сидела на стуле, на котором сидел он, и смотрела из окна, из которого смотрел он, и больше не была одинока. Меня поставили в ряд – не гениев, нет, просто людей страны, где бедствий на душу населения – каждую душу! – более чем предостаточно.

Шкловские поделились со мной таксистом Сашей, какое-то время он помогал мне, пока не пропал.

С Наташей, женой сына Бориса Леонидовича, мы подружились и дружили, пока жизнь не развела нас.

Когда в Доме кино праздновали 90-летие Шкловского, он попросил меня выступить, и я выступала.

Ему принадлежит предисловие к первой моей книжке:

Каждый новый шаг в литературе и искусстве – шаг вперед, и в то же время он кажется началом какого-то падения. Человек, перемещая ощущение своего веса, как бы падает вперед. Другая быстрая нога исправляет падение. Новое в искусстве начинается трудно, потому что это не только человек изменяется в своих движениях и поступках. Это меняются поступки мира. Старый мир уходит с подмостков. Я просматривал сжатые строки газетных отзывов и привыкал к новой фамилии: Кучкина… Эти заметки написаны не вдогонку. Они написаны навстречу.

С Виктором Борисовичем мы были дружны до его кончины.

Колыбельная песенка

Песня храбрых капитанов

Прощальный ракурс

Это было в юности.

Я попала в туберкулезный санаторий, где нас поили кислородным коктейлем и на руке я носила вечно воспаленную пробу Манту.

В одно солнечное утро ко мне в комнату подселили соседку.

Она вошла с чемоданчиком и застыла в дверях – я сразу заметила что-то странное в ее фигуре.

Когда она повернулась к своей кровати, я с детским ужасом увидела, что на спине у нее огромный горб!

– Здравствуйте, я Клавдия, – сообщила она мне тихим голосом, поспешно сев на кровать и спрятав от меня горб, повернув его к стене.

На что я тут же спросила:

– У вас что, еще и туберкулез?

Вместо ответа она посмотрела на меня и усмехнулась, обнаружив «чувство черного юмора», как охарактеризовала себя позже.

Клавдии было лет восемнадцать, но из-за воскового цвета лица можно было дать и тридцать, а из-за подростковой худобы издалека она походила на девочку 13 лет.

С первого и до последнего дня она меня поражала.

Сначала вынула из чемоданчика нецветную, как из журнала, фотографию какого-то «принца» – юноши в военном кителе и прикрепила на стену как раз напротив подушки.

Не раздеваясь, легла и стала смотреть в этот снимок, загораживая его собой и не давая мне его подробно рассмотреть.

Когда ее позвали к врачу, она забрала фото с собой, бережно спрятав в элегантную сумочку-баул.

Вечером она не читала, даже не попросила настольную лампу, а опять отвернулась к стене и снимку незнакомца.

Ночью я проснулась от странных звуков, мне показалось, что соседка плачет, но нет – она стонала.

Это было так пугающе и незнакомо мне, четырнадцатилетней, что я спросила:

– Вам что, больно?

Та вздрогнула в темноте под одеялом и снова засмеялась. Ничего не отвечая при этом.

И еще несколько дней эта Клавдия стойко со мной не разговаривала, унося с собой фото и демонстрируя фирменный уход – она словно подчеркивала свой недостаток, надевая обтягивающие черные водолазки, – пшикалась духами, отдельно надушивая графичный горб! И гордо удалялась.

Лед тронулся на пятый день – Клавдия заговорила.

– Вы знаете, – она всегда обращалась ко всем на «вы», – он скоро приедет ко мне. – И, вытащив из сумочки фотографию, протянула ее мне.

Я наконец смогла рассмотреть черно-белое фото молодого мужчины – и это снова испугало меня: он был невероятно красив!

На картинке, на фоне кудлатых кустов, стоял плечистый блондин из девичьих снов – с волнистыми волосами, безупречным лицом кинозвезды и белозубой улыбкой. Я решила проверить все-таки, не вырезала ли она фото из какого-нибудь журнала. Но нет, на оборотной стороне стоял штамп ателье и перьевой ручкой были написаны год и месяц запечатления.

Не успела я проанализировать ситуацию, как она сообщила мне:

– Он любит меня и скоро сюда приедет. И мы вот-вот поженимся – он так настаивает. – На ее туберкулезном лице проступил румянец.

Я вернула фотографию в ее дрожащие руки – сразу поняла, что она бредит. Собравшись с духом, спросила с жалостью:

– А когда он приедет, этот ваш жених?

– Он приедет завтра, – спокойно и уверенно ответила она.

С этой секунды волнение охватило и меня тоже – так мы обе начали его ждать.

«Зачем она сказала точное время своего позора? Ведь можно было бы не говорить, что он приедет, и морочить мне голову до самого отъезда, – думала я в ночи, – а теперь она поставила себя в такое положение, что завтра превратится в сумасшедшую горбунью-врушку».

Утром Клавдия ни свет ни заря завозилась, забегала по комнате: она то мыла волосы, то натиралась каким-то кремом, то по очереди надевала свои черные свитерки, советуясь со мной, какой ей лучше. Мы так нанервничались за эти часы ожидания, что, я уверена, вызвали дикий ливень и грозу за окном. Под один из всполохов молнии Клавдия затуманенно остановила на мне свой «безвозрастной» взгляд выцветших глаз и механическим голосом сказала:

– А он уже рядом.

Мы посидели друг напротив друга на кроватях еще минут пять.

Наконец она произнесла:

– А не выдвинуться ли нам ему навстречу?

Невольно я заражалась ее одержимостью увидеть принца поскорее.

Мы надели плащи и, выбравшись через секретную дырку в заборе, сквозь кромешный ливень поспешили на станцию.

Там в ожидании электрички мы выпили какао в станционном буфете и хохотали, как захмелевшие. Но я-то хохотала от ужаса, что же теперь будет с бедной Клавдией, когда мнимый любимый не приедет, потому что она его сочинила, потому что его такого нет в ее жизни с черными водолазками.

Но она опять пшикнулась духами на горб, необъяснимо уверенная, как только задудела причалившая электричка. Мы выбежали на перрон.

Людей было мало – серая толпа с усталыми отечными лицами. На фоне красавца с фотографии все были уродами. Поток стал редеть, прошел последний грибник, покосившись на горбунью с алым румянцем, который у нее проступил то ли от волнения, то ли от какао. Я мялась рядом.

– Вот же он! – вдруг прошептала-крикнула она и побежала куда-то вперед, в серую пелену дождя – на тот край платформы, где не было навеса. И пропала, убежав в водный туман на край платформы.

Через секунду показались его фигура – он шел и нес ее на руках. А она руками прижимала мокрую сирень.

Высокий блондин! Когда они остановились напротив меня, он, не опуская Клавдию на землю, улыбнулся мне. В жизни он был еще красивее, чем на фотокарточке: васильковые глаза, а главное, влюбленный зачарованный взгляд. Она опустила лицо в букет сирени, и так он ее нес до самой дырки в санаторном заборе.

На следующий день он увез Клавдию с собой. На столике она оставила мне адрес. И его букет в банке. Я помню, как они уходили, – как раз прощальный взгляд в спину.

Он – высокий, прямой, идеальный и оттого какой-то скучный в своем совершенстве, она – черная, графично-худая, со словно уснувшей на плече птицей, спрятавшей голову под крыло. Красивее и драматичнее «прощального ракурса» я уже более не встречала. Потом из ее писем я узнала, что у него была мама-горбунья.

Мессинг

Думаю, что мы побывали на представлении, которое давал Вольф Мессинг, по той простой причине, что оно состоялось в гостинице «Советской», то есть в двух шагах от нашего дома. Мои родители ни кино, ни театром не интересовались, а на балет и в оперу мы ходили крайне редко, но про Вольфа Мессинга все слышали, и упустить такое событие было нельзя.

О Мессинге тогда ходило множество легенд. Говорили, что он читает чужие мысли, на спор прошел в Кремль к товарищу Сталину, загипнотизировав его охрану, и даже умеет превращаться в собаку, но, по договоренности с советским правительством, на людях так не поступает.

Мне очень хотелось увидеть этого необыкновенного человека, и я страшно ныл, пока родители не согласились пойти на незапланированные траты.

Попасть на концерт Мессинга (его выступления тогда так и назывались – «концертами») было совсем нелегко. Билеты приобретались с большими трудностями: мать с отцом по очереди стояли за ними всю ночь. По мере приближения концерта я волновался так, будто эта встреча могла изменить мою жизнь.

А уже после концерта считал Мессинга почти что своим родственником: когда при мне им восхищались, я раздувался от гордости как приобщенный к его чудесам.

Концерт проходил при полном аншлаге, зрители сидели даже в проходах на принесенных стульях.

Как только в зале погас свет, на сцену вышел не Мессинг, а какой-то унылый дяденька, сообщивший, что он не конферансье, а представляет ученых людей. И от имени ученых людей он заявляет, что никаких чудес нет и быть не может. Наверное, без этого предисловия обойтись было никак нельзя. Концерт проходил при Хрущеве, а тот – в отличие от Сталина с его склонностью к оккультизму – слыл воинствующим материалистом, а потому не позволил бы никакой фантасмагории. В те времена не полагалось говорить о вещах, которые еще не познаны наукой. Марксизм-ленинизм учил, что мир познан раз и навсегда: всё, точка. Непознанного ничего не осталось.

Все очень просто, скучным голосом сказал дяденька, Вольф Мессинг берет вас за руку, ловит ваши импульсы и считывает ту информацию, которая есть в вашем мозгу. Все это материально, и не стоит волноваться. Ни о каких потусторонних силах речи не идет.

Мы с матерью сидели недалеко от сцены, в пятом или шестом ряду. Нарядные. Отец с нами не пошел, он вообще был человеком нелюбопытным и не верил во «всякие там штучки».

– Вольф Мессинг! – вдруг, перестав бубнить, вскрикнул дяденька и, вероятно, исчез – просто весь зал разом выпустил его из виду и тысячью глаз впился в человека, вышедшего из боковой кулисы.

Своим видом Вольф Мессинг меня потряс.

Я понятия не имел, как он выглядит, и ждал появления на сцене великана с огромными ушами, а из ушей торчат волосы – уж не знаю, почему у меня нарисовался именно такой его портрет. Ну, как у мудрецов-колдунов из детских книжек: всклокоченная седая шевелюра, ноздри раздуты, пронзительный взгляд из-под кустистых бровей, глубоко посаженные горящие глаза. Что-то в этом роде.

А тут вдруг на сцене появился маленький пожилой еврей. С тихим голосом. В обычном костюме. Заурядный бухгалтер или чертежник, к тому же неважно говорящий по-русски. Мессинг ничем не напоминал волшебника – и это произвело на меня куда большее впечатление, чем если бы он влетел в зал на ватном облаке в синем балахоне со звездами. Я был поражен тем, что за такой невзрачной внешностью скрывается могучая таинственная сила.

Со странным лающим акцентом Мессинг сказал, обращаясь к залу: сейчас я уйду, а вы спрячьте какой-нибудь предмет, потом я вернусь и буду его искать.

Пожалуйста, выходите на сцену добровольцы и уводите меня, чтобы я точно ничего не видел. Чтобы все были уверены в том, что я не подглядываю.

Зал разволновался, на сцену побежали добровольцы. Для верности Мессингу завязали глаза.

Когда его увели со сцены, народ бросился прятать предмет. Это была, мне кажется, галстучная булавка. Группа энтузиастов, человек шесть мужчин – видно было, что не подставные, – возбужденно галдя, нервно забегали по рядам. Эти люди явно с трудом достали билеты на Вольфа Мессинга и теперь жаждали доказательств его сверхъестественной силы. Поэтому предмет они прятали страстно – и так, чтобы этого, по возможности, не увидели прочие зрители. Я тоже не знал, куда они в итоге спрятали галстучную булавку.

Всё, можно искать, наконец пронеслось по залу.

На сцену был делегирован посланец.

– Освобождайте Вольфа Мессинга! – торжественно возвестил он.

Мессинг буднично вернулся и принялся за поиски. Искал он не слишком быстро – наверное, растягивал время, минут пять-семь, зал нервничал, все вытягивали шеи. И вот он решительно подошел к даме ряду в восьмом и достал булавку из ее начеса – дыбом стоявших волос по моде того времени.

– Ах! – единой грудью выдохнул зал и разразился овацией.

Не помню, что еще делал Мессинг на этом концерте. Это уже не так важно. Мне было лет двенадцать, и это было мое первое свидание с необъяснимым. Хотя предварительно мне и растолковали, что этого необъяснимого не существует.

Меня не очень трогало, могу я объяснить феномен Мессинга или не могу. Во всем его представлении меня больше всего впечатлил, пожалуй, художественный момент. На концерте Мессинга не было никаких спецэффектов: ни дыма, ни взрывов, ни зловещего хохота, ни серпантина, падающего с небес. Полный минимализм средств. Отчего тайна, поданная в таком будничном виде, делалась супертайной, тайной в чистом виде, такой же непонятной, как искусство.