Тузы за границей Мартин Джордж

Понедельник, 1 декабря 1986 года, Сирия

Сухой пронизывающий ветер дул с гор Джабальан-Нисаирия, летел над лавовым плато и каменистой пустыней Бадиет-эш-Шам. Торговцы на рыночной площади кутались в свои мешковатые одеяния, почти не защищавшие от холода. Шальной порыв ветра влетел под соломенную крышу самой большой среди всех глиняных хижин и едва не потушил огонь, на котором стоял эмалированный чайник.

Миниатюрная женщина в традиционной мусульманской одежде разлила чай в две маленькие чашечки. За исключением нитки ярко-голубых бус на голове, никаких украшений на ней не было. Одну чашку она передала невысокому мужчине с волосами цвета воронова крыла. Под одеянием из лазурной парчи кожа у него лучилась мерцающим изумрудным сиянием. От нее веяло жаром, как от растопленной печки.

– Скоро еще похолодает, Наджиб. – Женщина отпила глоток приторно-сладкого чая. – Тебе наконец станет полегче.

Наджиб повел плечами, как будто ее слова ничего не значили. Его губы сжались; горящие черные глаза впились в нее взглядом.

– Это дар Аллаха, – сказал он грубым от привычной надменности голосом. – Ты ни разу не слышала от меня слов жалобы, Майша, даже в летний зной. Я не женщина, чтобы хныкать по пустякам.

Глаза Майши сузились.

Я – кахина, Наджиб, – ответила она с едва уловимой ноткой вызова в голосе. – Мне, провидице, известны многие тайны. Я знаю, что, когда камни пышут жаром, мой брат сожалеет о том, что он Hyp аль-Алла, Свет Аллаха.

От неожиданной оплеухи, которую мужчина отвесил ей тыльной стороной ладони, ее голова мотнулась в сторону. Чай обжег пальцы и запястье, чашка разлетелась вдребезги, когда Майша, выронив ее, распростерлась у ног брата. Женщина знала, что позволила себе слишком много. Не поднимаясь с колен, она подобрала осколки чашки, подолом одеяния вытерла разлитый чай.

– Сайид приходил ко мне сегодня утром. – Наджиб не сводил с нее пронзительно-черных глаз. – Он опять недоволен тобой. Жалуется, что ты плохая жена.

– Сайид – жирный боров, – отозвалась Майша, не поднимая взгляда.

– Он говорит, что через силу заставляет себя делить с тобой ложе.

– Можно подумать, я его об этом прошу.

Наджиб нахмурился.

– Пф! Сайид возглавляет мое войско. Его искусство отбросит неверных обратно в море. Аллах даровал ему тело бога и дух победителя, и он подчиняется мне. Поэтому я отдал ему тебя. Коран учит: «Мужья стоят над женами за то, что Аллах дал одним преимущество перед другими. Порядочные женщины – благоговейны»[1]. Ты превратила дар Нура аль-Аллы в насмешку.

Майша вскинула на него глаза, в которых горел вызов, а ее маленькие ручки стиснули глиняные осколки.

– Мы были вместе в материнском чреве, брат. Такими нас сотворил Аллах. Он осенил тебя Своим светом и Своим голосом, меня же наградил даром Своего видения. Ты – Его уста, Его пророк; я – твое предвидение будущего. Твоя гордыня тебя погубит.

– Так внемли же велению Аллаха и будь послушной. Радуйся, что Сайид не настаивает на том, чтобы ты соблюдала обычай пурда, – он знает, что ты провидица, и потому не заставляет тебя жить в затворничестве. Зря наш отец послал тебя в Дамаск учиться; дурное влияние неверных заразительно. Ублаготвори Сайида, потому что это доставит удовольствие мне. Моя воля – воля Аллаха.

– Лишь временами, брат…

Умолкнув, Майша устремила взгляд куда-то вдаль, пальцы сжались. Она вскрикнула: осколки чашки поранили ей пальцы, из неглубоких порезов потекла алая кровь. Женщина покачнулась, и ее взгляд снова стал осмысленным.

Наджиб шагнул к ней.

– В чем дело? Что ты видела?

Майша прижала порезанную руку к груди; зрачки у нее расширились от боли.

– Для тебя имеет значение только то, что касается тебя самого, Наджиб. Не важно, что я поранилась, что я ненавижу своего мужа и что Наджиб и его сестра Майша растворились в тех предназначениях, которыми Аллах наделил их. Имеет значение лишь то, что провидица может сказать Нуру аль-Алле.

– Женщина… – угрожающе начал Наджиб.

Его голос обрел необоримую глубину, тембр, от которого голова Майши сама собой вскинулась, а рот открылся, чтобы заговорить и повиноваться – не раздумывая. Она задрожала, как будто ее настиг порыв холодного ветра crop.

– Не пытайся испробовать свой дар на мне, Наджиб, – хрипло сказала она. По сравнению с голосом ее брата ее собственный казался грубым и резким. – Я тебе не просительница. Если будешь слишком часто принуждать меня к чему-то голосом Аллаха, в один прекрасный день может оказаться, что я собственными руками лишу тебя Его глаз.

– Тогда будь провидицей, сестра, – ответил Наджиб, но на этот раз своим собственным голосом. Он наблюдал за тем, как она подошла к украшенному мозаикой сундуку, вытащила оттуда чистую тряпицу и медленно перевязала руку. – Расскажи мне о том, что ты видела. Это было видение джихада? Ты снова видела меня с калифским скипетром в руках?

Майша прикрыла глаза, и в ее мозгу снова промелькнул неуловимый образ.

– Нет. Такого еще не было. Мне пригрезился сокол на фоне солнца. Когда птица подлетела ближе, я увидела, что в ее когтях извивается сотня людей. Внизу на горе стоял великан, и в руках у него был лук. Великан выпустил в птицу стрелу, и раненый сокол гневно закричал. И те, кого он держал в когтях, тоже закричали. Великан положил на тетиву вторую стрелу, но лук изогнулся у него в руках, и стрела попала прямо в грудь исполину. Я видела, как он упал… – Она открыла глаза. – И все.

Наджиб нахмурился. Провел по лицу сияющей рукой.

– И что это значит?

– Я не знаю, что это значит. Аллах посылает мне видения, но не всегда – понимание. Возможно, великан – это Сайид…

– Это было твое собственное видение. Аллах здесь ни при чем. – Наджиб отошел от нее, и Майша поняла, что он сердит. – Я – сокол, который держит правоверных, – продолжал он. – Ты – великан, потому что принадлежишь Сайиду, который тоже велик. Аллах посылает тебе предупреждение о том, к чему приводит неповиновение. – Он отвернулся от Майши и закрыл окна ставнями от слепящего пустынного солнца. Снаружи доносился призыв муэдзина с минарета деревенской мечети: «Ашхаду алля иляха иляллах!» – «Аллах велик, и нет Бога, кроме Аллаха».

– Ты только и мечтаешь о завоеваниях, о джихаде. Спишь и видишь, как бы стать вторым Мухаммедом, – съязвила сестра. – Ты не примешь никакого иного толкования.

– На все воля Аллаха. На одних людей Аллах обрушил Свой грозный бич, отразив их грешную суть в их гниющей, уродливой плоти. Других, таких как Сайид, Аллах отметил печатью Своего благоволения. Каждому воздал по заслугам. Он избрал меня вести за собой правоверных. Я лишь делаю то, что должен: у меня есть Сайид, который возглавляет мое войско, и я сражаюсь с подпольщиками вроде аль-Муэдзина. Ты тоже ведешь людей за собой. Ты – Фкиха, та, что направляет женщин. – Свет Аллаха снова повернулся к ней. В полумраке он походил на мерцающий призрак. – А поскольку я исполняю волю Аллаха, ты должна исполнять мою.

Понедельник, 1 декабря 1986 года, Нью-Йорк

На приеме для прессы творилось нечто невообразимое. Грегу Хартманну наконец-то удалось улизнуть в пустой закуток за одной из наряженных елок; его жена Эллен и помощник Джон Верзен последовали примеру сенатора. Он оглядел зал и нахмурился. Потом покачал головой, глядя на туза из министерства юстиции, Билли Рэя, или Карнифекса, как его еще называли, и сотрудника службы безопасности, которые попытались присоединиться к ним. Он сделал им знак оставить его с женой и помощником наедине.

Весь последний час Грег занимался тем, что отражал нападки репортеров, дежурно улыбался в объективы видеокамер и щурился от фотовспышек. Вопросы, которые выкрикивали с мест журналисты, и стрекот «никонов» сливались в оглушающий гул. Из потолочных динамиков лились рождественские мелодии.

Сейчас основная масса журналистов сгрудилась вокруг доктора Тахиона, Кристалис и Соколицы. Рыжие волосы такисианина пламенели в толпе, словно маяк; Соколица и Кристалис, казалось, наперегонки принимали перед камерами самые соблазнительные позы. Рядом с ними стоял Джек Браун – Золотой Мальчик, – которого демонстративно никто не замечал.

После того как подчиненные Хирама Уорчестера из «Козырных тузов» расставили столики с закусками, толпа заметно поредела; некоторые журналисты прочно обосновались вблизи ломящихся от яств подносов.

– Простите, босс, – сказал Джон за спиной у Грега. Помощник сенатора весь взмок, хотя в зале было прохладно. Помаргивающие огоньки рождественских гирлянд отражались в его покрытом испариной лбу: красные сменялись синими, затем зелеными. – Это кто-то в аэропорту дал маху. Такой давки не должно было быть. Я сказал им, что хочу, чтобы представителей прессы впустили уже после того, как вы все рассядетесь. Они задали бы несколько вопросов, а потом… – Он пожал плечами. – Это моя вина. Надо было лично проверить и убедиться, что все сделали как надо.

Эллен бросила на помощника испепеляющий взгляд, но ничего не сказала.

– Если Джон извиняется, помучьте его хорошенько, прежде чем простить. Это просто черт знает что такое!

Эти слова были произнесены шепотом на ухо Грегу – вторая его верная помощница, Эми Соренсон, расхаживала в толпе под видом сотрудницы службы безопасности. Ее двусторонняя рация была напрямую подключена к крошечному беспроводному приемничку в ухе сенатора. Она подсказывала ему имена и снабжала разнообразными сведениями, касавшимися людей, с которыми он сталкивался. Грег не жаловался на память, и все же Эми всегда была готова прийти ему на помощь. С двумя такими ассистентами Грег редко когда оказывался не в состоянии поприветствовать кого-либо из окружающих как своего доброго знакомого.

Страх Джона ярким пурпуром пульсировал в клубке прочих эмоций. Грег различал тусклое равнодушное смирение Эллен, слегка окрашенное раздражением.

– Ничего страшного, Джон, – мягко проговорил Хартманн, хотя внутри у него все клокотало. Та его часть, которую он про себя называл Кукольником, беспокойно ерзала, просилась наружу, жаждала поиграть с эмоциями, через край бьющими в этом зале.

«Половина из них – марионетки, подвластные нам во всем. Вон там, у двери, отец Кальмар пытается отвязаться от назойливой журналистки. Чувствуешь, как ему не по себе, видишь эти тревожные алые волны, которые исходят от него, хотя он улыбается? Ему очень хочется улизнуть, но для этого он слишком хорошо воспитан. Мы могли бы тут поживиться. Всего-то и нужно, что немножко подтолкнуть его…»

Но… здесь собрались тузы, которых вряд ли ему удалось бы превратить в своих кукол, поскольку они обладали собственными ментальными способностями: Золотой Мальчик, Фантазия, Мистраль, Кристалис. И тот, кого он боялся больше всех, – Тахион. Риск слишком велик.

«Закрадись у них хотя бы малейшее подозрение о существовании Кукольника, знай они, что я сделал, чтобы утолить его голод, Тахион напустил бы их на меня всем скопом, как это было тогда с масонами».

Сенатор перевел дух. В воздухе одуряюще пахло еловой хвоей.

– Спасибо, босс, – рассыпался в благодарностях Джон.

Пурпурный страх помощника уже начинал тускнеть. Грег заметил, что отец Кальмар на другом конце зала наконец отделался от журналистки и поковылял к буфету Хирама. В тот же миг репортерша заметила Хартманна и одарила его до странности пронзительным взглядом. Потом решительно направилась к нему.

Эми тоже ее заметила.

– Сара Моргенштерн из «Вашингтон пост», – прошелестел ее голос в ухе у Грега. – В семьдесят шестом году получила Пулитцеровскую премию за освещение событий Великого джокертаунского восстания. Соавтор той мерзкой статейки о СКИВПТе[2] в июльском номере «Ньюсуик». Совсем недавно сменила имидж. Ее теперь и не узнать.

Предупреждение Эми стало для Хартманна неожиданностью – он действительно не узнал женщину. Впрочем, статью он хорошо помнил. С полным правом ее можно было назвать пасквилем из-за намека на то, что Грег и СКИВПТ замешаны в сокрытии факта нападения Прародительницы Роя.

Грег помнил Моргенштерн по многочисленным мероприятиям с участием прессы – всегда с каким-нибудь неудобным вопросом, который она произносила с неприятной ехидцей в голосе. Он мог бы прибавить ее к сонму своих марионеток, просто ей в пику, но журналистка никогда не приближалась к нему. Всякий раз, когда они оказывались на одном и том же мероприятии, женщина старалась держаться от него подальше.

Сейчас, наблюдая, как она приближается, он на миг остолбенел. Сара всегда была по-мальчишески худенькой. Сегодня это особенно бросалось в глаза: журналистка надела узкие черные брючки и облегающую блузку. Волосы она осветлила, накрасилась так, чтобы подчеркнуть выступающие скулы и огромные бледно-голубые глаза. И теперь ее черты казались до боли знакомыми.

Хартманн похолодел.

Кукольник внутри его зарыдал, вспомнив об утрате.

– Грег, тебе нехорошо?

Эллен дотронулась до его плеча. От прикосновения жены Хартманн вздрогнул, тряхнул головой.

– Все в порядке, – сказал он отрывисто. И, натянув на лицо профессиональную улыбку, вышел из своего закутка. Джон и Эллен как по команде двинулись за ним.

– Мисс Моргенштерн, – дружелюбным тоном начал сенатор, протягивая руку и пытаясь придать своему голосу спокойствие, которого не ощущал. – Думаю, с Джоном вы знакомы, а вот с моей женой…

Сара Моргенштерн безучастно кивнула Эллен, но ее взгляд был прикован к сенатору. На лице ее застыла странная, напряженная улыбка, полувызов полуприглашение.

– Надеюсь, сенатор, – сказала она, – вы ждете этой поездки с таким же нетерпением, как и я.

Она пожала его протянутую руку. Кукольник немедленно воспользовался этим контактом. Как и со всеми другими марионетками, он протянул нейронную дорожку в ее мозг, открывая двери, которые впоследствии позволят ему осуществлять доступ на расстоянии. Нащупав запертые врата ее эмоций, за которыми клубились яростные цвета, он жадно, по-собственнически, припал к ним. Потом открыл засовы и распахнул эти врата.

Черно-красная ненависть, хлынувшая на него оттуда, заставила Кукольника отпрянуть. К его полному изумлению, кипящий котел ее эмоций не походил ни на что испытанное им до сих пор. Этот водоворот грозил поглотить его, накрыть с головой. Кукольник ахнул – а Грег заставил себя ничем не выказать своих чувств. Он опустил руку, почувствовав, как застонал у него в голове Кукольник, и страх, который шевельнулся в его душе мгновение назад, скрутил его с удвоенной силой.

«Она похожа на Андреа, на Суккубу – ошеломляющее сходство. Только она ненавидит меня – боже, как она меня ненавидит!»

– Сенатор? – повторила Сара.

– Да, я жду этого с огромным нетерпением, – автоматически отозвался он. – За прошедший год отношение общества к жертвам вируса дикой карты изменилось к худшему. В какой-то степени люди вроде преподобного Лео Барнетта отбрасывают нас назад, к гонениям пятидесятых. В менее цивилизованных странах дела обстоят хуже некуда. Мы можем предложить им понимание, надежду и помощь. И сами кое-чему научимся. Мы с доктором Тахионом с большим оптимизмом смотрим на это турне, в противном случае не стремились бы организовать его.

Слова лились с заученной гладкостью, пока сам Грег приходил в себя. Он слышал собственный дружелюбно-небрежный голос, чувствовал, как растягиваются в гордой полуулыбке губы. Но все это происходило помимо него. Сенатор едва удерживался от того, чтобы во все глаза не смотреть на Сару. На эту женщину, которая так сильно напоминала ему Андреа Уитмен и Суккубу.

«Я любил ее. И не сумел ее спасти».

Журналистка, словно почувствовав его завороженное внимание, вскинула голову все с тем же странным вызовом.

– К тому же не часто выпадает такое развлечение – трехмесячное турне вокруг света за счет налогоплательщиков. С вами будет ваша жена, ваши друзья, например доктор Тахион и Хирам Уорчестер…

Грег чувствовал исходящее от Эллен раздражение. Слишком давно она играла роль жены политика, чтобы ответить на этот выпад, но Кукольник ощутил, как она вдруг насторожилась – ни дать ни взять дикая кошка, поджидающая, когда ее жертва даст слабину. Выбитый из колеи, Грег нахмурился на миг позже, чем следовало.

– Я удивлен, мисс Моргенштерн, как журналистка с вашим опытом может так думать. Эта поездка также означает, что я останусь без отпуска – обычно я возвращаюсь домой на каникулы. Она означает необходимость посещения мест, далеко не все из которых можно с полным правом назвать туристическим раем. Встречи, брифинги, бесконечные пресс-конференции и уйма писанины, без которой я уж точно мог бы обойтись. Уверяю вас, это не увеселительная прогулка.

Темная ненависть опять закипела в женщине, и у него так и зачесались руки пустить в ход свою силу.

«Отдай ее мне. Я притушу этот огонь. Я погашу ее ненависть, и она расскажет тебе все, что знает. Я обезоружу ее».

«Она твоя».

Кукольник вырвался наружу. Грегу уже приходилось сталкиваться с ненавистью, и не раз, но никогда прежде это чувство не было направлено лично на него. Контролировать его оказалось довольно сложно; жгучая неприязнь казалась живым существом.

«Да что она такое скрывает? В чем загвоздка?»

– Вы оправдываетесь, сенатор, – заметила Сара.Кроме того, ни один журналист не сможет не заподозрить, что основная цель этой поездки, в особенности для потенциального кандидата в президенты на выборах восемьдесят восьмого года, заключается в том, чтобы наконец вычеркнуть из памяти избирателей воспоминания десятилетней давности.

Грег едва не ахнул: «Андреа, Суккуба!»

Хищно усмехнувшись, Сара заговорила обманчиво легкомысленным тоном:

– Я бы сказала, что Великое джокертаунское восстание преследует нас обоих, сенатор. Я поняла это, когда работала над статьей об этом событии. Ваше поведение после гибели Суккубы помешало вам тогда занять место кандидата в президенты от демократов. В конце концов, она была просто шлюха – не так ли, сенатор? – и не стоила вашего… вашего маленького срыва.

Хартманн вспыхнул.

– Я готова поручиться, что мы оба с тех пор не можем выбросить из головы этот миг, – продолжала Сара. Прошло уже десять лет, но я все еще помню его.

Кукольник с воем скрылся. Грег пораженно молчал.

«Боже мой, что ей известно? На что она намекает?»

Он не успел придумать ответ. В ухе у него снова послышался голос Эми.

– К вам на крейсерской скорости приближается Проныра Дауне. Он из журнала «Тузы» – это развлекательное чтиво; редкостная дрянь, на мой вкус. Наверное, увидел Моргенштерн и решил послушать профессионала…

– Привет, народ, – вклинился во фразу Эми голос Даунса.

Грег на мгновение отвел взгляд от Сары и увидел перед собой невысокого и бледного молодого человека. Даунс нервно переминался с ноги на ногу и шмыгал носом, как будто подхватил насморк.

– Сара, киска, не возражаешь против еще одного репортера в вашей теплой компании?

Этот писака с его невыносимо грубыми и развязными манерами как будто почуял смятение, владевшее Хартманном. Ухмыляясь, он переводил взгляд с Сары на Грега, совершенно игнорируя спутников сенатора.

– Думаю, я сказала все, что хотела, – на данный момент, – ответила Сара.

Ее бледные глаза цвета морской воды были все так же прикованы к Грегу; лицо, благодаря ухищрениям с макияжем, казалось совсем детским. Потом она развернулась и пошла к Тахиону.

– Чертовски аппетитная крошка, а, сенатор? – Даунс снова кривил губы в наглой усмешке. – О, прошу прощения, миссис Хартманн. Эй, я же не представился! Проныра Даунс из журнала «Тузы». Я буду сопровождать вас в этом маленьком путешествии. Мы все будем, так сказать, в одной лодке.

Грег, провожавший глазами Сару, которая растворилась в собравшейся вокруг Тахиона толпе, понял, что Дауне как-то странно на него смотрит, и с усилием заставил себя отвести взгляд от женщины.

– Очень приятно, – сказал он журналисту.

Улыбка получилась деревянной. У Хартманна даже щеки свело.

Из дневника Ксавье Десмонда

1 декабря, Нью-Йорк

Наше путешествие начинается с дурного предзнаменования. Вот уже час нас держат на взлетной полосе международного аэропорта имени Томлина и все не дают разрешения на взлет. Неполадки, как нам сообщили, не здесь, а там, в Гаване. Поэтому мы ждем.

Нам предоставили «Боинг 747», который пресса уже окрестила «упакованным бортом». Весь центральный салон переоборудовали под наши нужды, и теперь вместо рядов кресел там находится небольшая медицинская лаборатория, зал для корреспондентов газет и журналов и мини-студия для их коллег с телевидения и радио. Самих журналистов разместили в хвосте. Они уже отлично освоились. Я побывал там полчаса назад и обнаружил партию в покер в полном разгаре. Салон бизнес-класса битком набит консультантами, ассистентами, секретарями, пресс-агентами и сотрудниками отдела безопасности. Первый класс предположительно зарезервирован исключительно для делегатов.

Поскольку делегатов всего двадцать один человек, мы болтаемся по салону, как цветы в проруби. Даже здесь мы упорствуем в своем разделении: джокеры держатся вместе с джокерами, натуралы с натуралами, тузы с тузами.

Хартманн – единственный из всех делегатов, который, похоже, чувствует себя как рыба в воде во всех трех группах. На пресс-конференции он тепло поздоровался со мной, а затем в недолгой беседе поделился своими надеждами на эту поездку. Да, этого сенатора трудно не любить. В пору его пребывания на посту мэра Джокертаун обеспечивал ему подавляющее большинство голосов в каждую избирательную кампанию, и неудивительно: ни один из политиков не работал так долго и упорно в области защиты прав джокеров. Хартманн дает мне надежду; он – живое доказательство того, что взаимное доверие и уважение между джокерами и натуралами действительно возможны. Он порядочный и честный человек, а в наши дни, когда фанатики вроде Лео Барнетта вновь раздувают ненависть и предрассудки былых дней, джокерам отчаянно нужны друзья среди власть имущих.

Доктор Тахион и сенатор Хартманн совместно возглавляют делегацию. Тахион прибыл разодетый в пух и прах, как корреспондент из черно-белых классических фильмов: в макинтоше с пряжками, пуговицами и эполетами и фетровой шляпе с крошечными полями, залихватски заломленной на одно ухо. Однако шляпу украшает красное перо длиной в целый фут, и я даже представить не могу, в каком магазине можно приобрести макинтош из жатого бархата кобальтового цвета. Какая жалость, что все те фильмы про иностранных корреспондентов были черно-белыми!

Тахиону хотелось бы думать, что он разделяет непредвзятое отношение Хартманна к джокерам, но это не совсем так. Да, он трудится не покладая рук в своей клинике, и никто не упрекнет его в недостатке сострадания, и сострадания искреннего – многие джокеры совершенно искренне называют его святым, героем, – но все же, когда знаком с доктором такое долгое время, правда, хочешь не хочешь, вылезет наружу. Где-то в глубине души он воспринимает свою самоотверженную работу в Джокертауне как искупление. Он изо всех сил старается скрывать это, но даже спустя столько лет в его глазах видно отвращение. Мы с доктором Тахионом, так сказать, друзья, давно знаем друг друга, и я твердо уверен, что он питает ко мне искреннюю привязанность, – но никогда, ни единой секунды, я не чувствовал, что он считает меня равным себе. Для доктора Тахиона я навсегда останусь джокером. А вот сенатор общается со мной как с человеком, причем я в его глазах – важная персона, он разговаривает со мной так, как мог бы разговаривать с любым другим политическим лидером, от которого зависят голоса его избирателей.

Интересно, чья это трагедия: Тахиона или моя?

Тахиону ничего не известно о моем недуге. Наверное, этот симптом свидетельствует о том, что наша дружба так же больна, как и мое тело. Все может быть… Он уже давно не мой личный врач. Мой врач – джокер, как и мой бухгалтер, мой адвокат, мой брокер, даже мой банкир: с тех пор как «Чейз» избавились от меня, мир изменился, и я как мэр Джокертауна обязан личным примером поддерживать борьбу с дискриминацией, коль скоро я ее и затеял.

Нам только что дали разрешение на взлет. Лихорадочное рассаживание по своим местам закончено, все застегивают ремни. Похоже, мне никуда не деться от Джокертауна, где бы я ни был: рядом со мной сидит Говард Мюллер – кресло специально подгоняли под его девятифутовый рост и немыслимо длинные руки. Он куда лучше известен под прозвищем Тролль и возглавляет отдел безопасности в клинике Тахиона, но я отмечаю, что он не уселся рядом с Тахионом среди тузов. Остальные трое делегатов джокеров: отец Кальмар, Кристалис и поэт Дориан Уайльд – сидят здесь же, в центральной секции салона первого класса. Что это: совпадение, предрассудок или стыд? Что собрало нас здесь, в креслах у окон? Боюсь, жизнь в шкуре джокера сделала нас всех чуточку ненормальными. Политики, наши и ооновские, сбились в кучку справа от нас, тузы – спереди (тузы явные, разумеется) и слева от нас. Но я вынужден прерваться: стюардесса попросила меня поднять откидной столик.

Мы в воздухе. Нью-Йорк и международный аэропорт имени Роберта Томлина остались далеко позади; впереди нас ждет Куба. Судя по тому, что я слышал, пребывание там будет легким и приятным. Гавана – почти такая же Америка, как Лас-Вегас или Майами-Бич, хотя значительно более развращенная. У меня вполне могут оказаться там друзья: очень многие джокеры-артисты, заработав стартовый капитал на подмостках «Дома смеха» или «Хаос-клуба», отправляются в гаванские казино. Однако мне следует держаться подальше от игровых столов: невезение джокеров уже вошло в пословицы.

Как только на табло гаснет призыв «Пристегните ремни», тузы поднимаются в салон первого класса. Я слышу, как сверху доносится их смех: Соколицы, хорошенькой малышки Мистраль, которая похожа на примерную ученицу, если только не облачена в свой летный костюм, громогласного Хирама Уорчестера, Асты Лензер, примы Американского театра балета, которая взяла себе прозвище Фантазия. Теплая компания, в которой ничто и никогда не может пойти не так. Сливки общества, и Тахион тоже вращается в их гуще. Интересно, его привлекают тузы или женщины? Даже моя дорогая Анжела, которая после этих двадцати с лишним лет все еще искренне любит его, признает, что, как только дело касается женщин, Тахион начинает думать исключительно членом.

Но даже среди тузов встречаются белые вороны. Джонс, темнокожий силач из Гарлема (ему, как и Троллю, Хираму Уорчестеру и Соколице, пришлось поставить специальное кресло – обычное не выдержало бы его веса), потягивает пиво и читает «Спорте илластрейтед». Радха О’Рейли тоже уединилась и смотрит в окошко. Вид у нее совсем притихший. Билли Рэй и Джоанна Джефферсон, пара тузов из министерства юстиции, которые возглавляют нашу группу безопасности, не являются делегатами и потому сидят позади всех, во втором салоне.

Есть еще и Джек Браун. Напряжение так и висит вокруг него в воздухе. Большинство делегатов с ним безупречно вежливы, но искреннего дружелюбия не проявляет никто, а некоторые и вовсе открыто избегают его, как, например, Хирам Уорчестер. Для доктора Тахиона Брауна как будто и не существует. Интересно, кому в голову пришла мысль взять его в эту поездку? Определенно не Тахиону, да и для Хартманна подобный шаг был бы слишком рискованным в политическом отношении. Возможно, так попытались умилостивить консерваторов из СКИВПТа? Или есть еще какие-то интересы, которых я не учел?

Время от времени Браун бросает взгляды на лесенку, как будто ему сейчас больше всего хочется присоединиться к веселью наверху, но с места не сходит. Трудно поверить, что этот светловолосый мальчишка с гладким лицом в куртке «сафари» и впрямь печально известный Туз-Иуда из пятидесятых. Он ведь мой ровесник, но выглядит едва ли на двадцать лет… из тех мальчиков, которые вполне могли бы несколько лет назад сопровождать юную красотку Мистраль на выпускной бал.

Один из репортеров, некто Даунс из журнала «Тузы», уже появлялся здесь – пытался уговорить Брауна дать интервью. Он проявил настойчивость, но Браун твердо стоял на своем, и журналист в конце концов был вынужден сдаться. Тогда он раздал нам по экземпляру последнего номера «Тузов» и неторопливо поднялся наверх – вне всякого сомнения, в поисках новой жертвы. Вообще-то я редко читаю «Тузов», но взял экземплярчик и предложил Даунсу подумать над выпуском парного издания, которое называлось бы «Джокеры». Похоже, моя идея не вызвала у него большого восторга.

Гвоздь номера – впечатляющая фотография панциря Черепахи на оранжево алом фоне заката с подписью: «Черепаха: жив или мертв?» на обложке. Черепаху никто не видел с последнего Дня дикой карты, когда его облили напалмом и он рухнул в Гудзон. Искореженные и обгорелые обломки его панциря обнаружили на дне, но тело так и не было найдено. Несколько сотен человек клялись, будто на заре следующего дня видели, как Черепаха летел в своем старом панцире над Джокертауном, но с тех пор он больше нигде не показывался, и кое-кто приписал эти свидетельства истерии и стремлению выдать желаемое за действительное.

Я не знаю, что думать о Черепахе, но мне было бы горько узнать, что он мертв. Многие джокеры верят, будто он один из нас, будто его панцирь скрывает какое-то жуткое уродство. Так это или нет, но он долгие-долгие годы был жителям Джокертауна добрым другом.

Однако у этой поездки есть еще один аспект, о котором никто не говорит, хотя статья Даунса напомнила мне о нем. В смехе, доносящемся сверху, слышатся нервозные нотки, а в том, что эта поездка, о которой говорили так много лет, организовалась за какие-нибудь два месяца, нет никакой случайности. Нас хотят на какое-то время убрать из города, и не только джокеров, но и тузов. В особенности тузов, можно даже сказать и так.

Прошлый День дикой карты стал настоящей катастрофой для города – и для каждой жертвы дикой карты, где бы она ни жила. Волна насилия потрясла всю нацию и выплеснулась в виде заголовков газет по всей стране. Так и не раскрытое убийство Плакальщика, расчленение ребенка-туза в гуще огромной толпы у Могилы Джетбоя, нападение на «Козырные тузы», уничтожение Черепахи (или, во всяком случае, его панциря), массовая резня в Клойстерс, где дюжину человек потом пришлось собирать буквально по кусочкам, предрассветный воздушный бой, озаривший весь Ист-Сайд… Многие дни и даже недели спустя власти так и не могли назвать точное число погибших.

Одного старика обнаружили буквально замурованным в сплошную кирпичную стену, а когда его стали вырезать оттуда, то выяснилось, что невозможно определить границу между его плотью и стеной. Вскрытие обнаружило, что внутренние органы несчастного смешались с камнями.

Фотограф из «Пост» сделал снимок этого старика в стене. У него был такой кроткий и невинный вид! Полиция впоследствии объявила, что этот старик и сам был тузом, и не простым, а очень известным преступником, что на его совести лежат убийства Малыша Динозавра и Плакальщика и попытка убийства Черепахи, нападение на «Козырные тузы», воздушный бой над Ист-ривер, чудовищные кровавые обряды, которые совершались в Клойстерс, и еще множество менее значительных преступлений. Многие тузы выступили в поддержку этого заявления, но общественность это не слишком убедило. Опросы показали, что большинство людей верит в теорию заговора, выдвинутую «Нэшнл информер», – что все эти убийства были совершены независимо друг от друга различными могущественными тузами, известными и неизвестными, которые с полнейшим пренебрежением к закону и общественной безопасности использовали свои сверхчеловеческие способности, чтобы осуществить вендетту, а потом, сговорившись друг с другом и полицией, свалили все свои зверства на одного старого калеку, который весьма кстати погиб, притом явно от рук какого-то туза.

Уже объявлено о выходе нескольких книг, каждая из которых претендует на объяснение того, что в действительности произошло, – беспринципность издателей не знает границ. Кох, который всегда держит нос по ветру, отдал приказ возобновить несколько уже закрытых было дел и еще приказал отделу служебных расследований обратить пристальное внимание на роль полиции во всем этом деле.

Джокеров жалеют и презирают. Тузы обладают огромной силой, и впервые за многие годы значительная часть общества перестала доверять им. Неудивительно, что демагоги вроде Лео Барнетта в последнее время обрели такую власть над общественным мнением.

Поэтому я убежден, что наше турне было организовано не без задней мысли: обелить нашу репутацию, развеять страхи, вернуть утраченное доверие и заставить всех забыть о Дне дикой карты.

Признаюсь, я испытываю смешанные чувства к тузам, кое-кто из которых определенно злоупотребляет своими способностями. Однако, будучи джокером, я отчаянно надеюсь, что наши усилия увенчаются успехом. И отчаянно боюсь последствий в том случае, если этого не произойдет.

От зависти, ненависти и злобы и от всякого осуждения избави нас, Господи благий.

Литания,

«Книга общественного богослужения»

Его недоразвитые половые органы не функционировали, но его слуги считали его мужчиной, видимо потому, что тщедушное, слабое тело производило впечатление скорее мужского, чем женского. Кем он считал себя сам, оставалось загадкой, так как он никогда не распространялся на этот счет.

Имя у него отсутствовало, и слуги прозвали его Ти Малис[3]; впрочем, его не особенно волновало, как именно к нему обращаются, главное, чтобы было уважительно.

Он любил темноту – его подслеповатые глазки были чрезвычайно чувствительны к свету. Он никогда не ел, потому что у него не было ни зубов, чтобы жевать, ни языка, чтобы чувствовать вкус. Он никогда не пил спиртного из-за особенностей пищеварительной системы. О сексе не могло быть и речи.

Тем не менее он наслаждался самыми изысканными деликатесами, коллекционными винами, дорогими ликерами и всевозможными плотскими радостями. У него были слуги.

И он находился в постоянном поиске новых.

I

Кристалис жила в трущобах Джокертауна, где находился принадлежавший ей бар, поэтому к грязи и нищете ей было не привыкать. Однако Джокертаун был трущобой в самой процветающей стране мира, а Болосса, бедняцкий район, раскинувшейся на морском побережье гаитянской столицы Порт-о Пренса, – в одной из беднейших.

Снаружи больница походила на декорацию для низкопробного фильма ужасов о сумасшедшем доме XVIII века. Стена, ограждавшая ее, обветшала и обвалилась, бетонная дорожка, ведущая к ней, представляла собой одну большую колдобину, само же здание было черным от многолетних наслоений птичьего помета и грязи. Внутри дело обстояло еще хуже. Стены покрывали абстрактные узоры из облупившейся краски и плесени. Голые деревянные полы угрожающе скрипели, а четырехсотпятидесятифутовый туз по прозвищу Гарлемский Молот умудрился наступить на половицу, которая под его тяжестью провалилась. Он неминуемо ухнул бы сквозь пол, если бы не бдительный Хирам Уорчестер, который мгновенно избавил богатыря от девяти десятых его веса. Смрад, стоявший в коридорах, не поддавался никакому описанию, но в основном состоял из разнообразных запахов смерти.

Но хуже всего были пациенты, особенно маленькие. Они безропотно лежали на голых грязных матрасах, от которых разило потом, мочой и плесенью. Кристалис не могла смотреть на их распухшие от недоедания тела, терзаемые недугами, давным-давно искорененными в Америке. Они смотрели на толпу набившихся к ним посетителей бессмысленно и безучастно, и глаза их не выражали ничего, кроме безмятежной безысходности.

«Лучше уж быть джокером», – подумала она, хотя и не могла без отвращения смотреть на то, что вирус дикой карты сделал с ее некогда прекрасным телом.

Кристалис не в силах была дольше видеть эти нескончаемые страдания. После посещения первой же палаты она сбежала из больницы и вернулась к ожидавшему их кортежу автомобилей. Водитель джипа, на котором она путешествовала, с любопытством взглянул на нее, но ничего не сказал. Пока они дожидались остальных, он мурлыкал себе под нос какую-то веселую мелодию, время от времени принимаясь фальшиво напевать по-креольски.

Тропическое солнце яростно палило. Кристалис, с ног до головы закутанная в просторный плащ с капюшоном, чтобы защитить чувствительную кожу от жгучих солнечных лучей, наблюдала за стайкой ребятишек, игравших на другой стороне улицы напротив обветшалой больницы. Пот колючими ручейками струился у нее по спине, и она почти завидовала этим полуголым малышам, которые, казалось, совсем не страдают от жары. Похоже, они пытались что-то выудить из водосточной канавы, тянувшейся вдоль улицы. Кристалис не сразу поняла, чем они заняты, но, когда это до нее дошло, всю зависть как рукой сняло. Они черпали из канавы воду и разливали ее по мятым и ржавым кастрюлям и жестянкам. Время от времени они прерывались, чтобы сделать глоток-другой.

Не оказалась ли вся эта затея Тахиона с путешествием большой ошибкой? Когда такисианин пригласил Кристалис, она воодушевилась. Кого не обрадует возможность прокатиться вокруг света за казенный счет и потереться в обществе важных и влиятельных людей? Не говоря уж о той информации, которую она сможет собрать за это время. Да, тогда идея показалась ей просто замечательной…

– Ну, моя дорогая, если бы я не видел всего этого собственными глазами, то сказал бы, что ты не из тех, кто станет терпеть подобные вещи.

Кристалис невесело улыбалась, наблюдая за тем, как Дориан Уайльд грузно взгромоздился на заднее сиденье джипа рядом с ней. Сейчас она была совсем не расположена выслушивать знаменитые остроты поэта.

– Я определенно не ожидала такого обращения, сказала она, намеренно подчеркивая свой британский акцент.

Ее возмущение было вызвано тем, что доктор Тахион, сенатор Хартманн, Хирам Уорчестер и прочие известные политики и тузы устремились к ждущим их лимузинам, в то время как Кристалис, Уайльд и остальные явные джокеры, которых взяли в турне, вынуждены были довольствоваться помятыми грязными джипами, собравшимися в арьергарде колонны.

– А зря, – отозвался Уайльд.

Он был крупным мужчиной с тонкими чертами лица, которые, впрочем, уже слегка утратили свою привлекательность и обрюзгли. Его мокрый, хоть выжимай, костюм отчаянно нуждался в чистке, а количества вылитого им на себя одеколона вполне хватило, чтобы Кристалис от души порадовалась, что они едут в открытой машине. Во время разговора он томно обмахивался левой рукой, а правую не вынимал из кармана пиджака.

– Ведь джокеры – это негры мира. – Поджав губы, он бросил взгляд на шофера, который, как и девяносто пять процентов всего населения Гаити, был чернокожим. На этом острове подобное утверждение звучит забавно.

Джип с ревом сорвался с места и следом за всей колонной покатил от больницы прочь. Кристалис ухватилась за спинку водительского сиденья, воздух холодил ее лицо, скрытое в складках капюшона, но тело женщины взмокло от пота. Весь тот час, что кортеж петлял по узеньким извилистым улочкам Порт-о Пренса, она рисовала в своем воображении запотевший бокал с каким-нибудь охлажденным напитком, который она будет неторопливо потягивать, и освежающую ванну, которую она примет. Когда они наконец добрались до отеля «Ройял Гаитиан», женщина выскочила из джипа едва ли не раньше, чем он остановился, мечтая о гостеприимной прохладе гостиничного вестибюля, и мгновенно очутилась в море молящих лиц и невнятных возгласов на гаитянском креольском. Кристалис не понимала их языка, но отчаяние в глазах, грязные лохмотья и истощенные тела говорили гораздо красноречивей слов.

Нищие напирали, и Кристалис оказалась прижата к боку джипа, поэтому острый приступ жалости, которую вызвал у нее их несчастный вид, заглушил страх перед этими жалобными просительными голосами и десятками тощих рук, протянутых к ней. Однако не успела она что-либо сказать или сделать, как водитель сунул руку под приборную панель, вытащил тонкую длинную палку, похожую на искривленную ручку от швабры, встал и принялся дубасить попрошаек, что-то быстро и резко крича по-креольски.

Кристалис услышала (и увидела), как первый же удар переломал тощую, похожую на прутик руку мальчишки-подростка. Второй разбил голову старику, а третий пришелся мимо цели: предполагаемая жертва успела увернуться.

Шофер снова занес палку для удара. Кристалис, всегда осторожная и сдержанная, вдруг разъярилась и, повернувшись к нему, закричала:

– Хватит! Прекратите!

От резкого движения капюшон слетел у нее с головы, и попрошайки увидели ее лицо. Вернее, те его части, которые были видимыми.

Кожа и плоть были прозрачными, как шедевр стеклодува, без единого пузырька и изъяна. За исключением мышц, примыкавших к костям черепа и челюстей, видны были только ее губы. Они казались темно-красными подушечками на поблескивающей глади черепа. Глаза, плавающие в глубине костяных глазниц, напоминали своим цветом небо в просветах между облаками.

Водитель уставился на нее, раскрыв рот. Попрошайки, которые уже перестали клянчить и испуганно вопили, разом умолкли, будто незримый спрут одновременно зажал всем рты своими щупальцами. Это безмолвие тянулось несколько секунд, потом один из нищих благоговейно-приглушенным голосом произнес:

– Мадам Бригитта.

Его слова разнеслись по толпе, точно заклинание, и даже те, кто сгрудился вокруг других автомобилей, едва не свернули шеи, чтобы поглазеть на нее. Она прижалась к двери джипа: всеобщее внимание, смесь страха, благоговения и удивления, испугало ее. Эта сцена продолжалась еще мгновение, потом шофер, грубо выкрикнув что-то, взмахнул палкой. Толпа мгновенно бросилась врассыпную – однако кое-какие попрошайки все же не удержались, чтобы напоследок не бросить на прозрачную женщину взгляд, исполненный благоговейного ужаса.

Кристалис обернулась к водителю. Это был высокий тощий негр в мешковатом дешевеньком костюме из синей саржи и рубахе с широким воротом. Он ответил ей угрюмым взглядом поверх солнцезащитных очков, а затем надвинул их так, чтобы не было видно выражения глаз.

– Вы говорите по-английски? – спросила она у него.

– Oui[4]. Немного.

Кристалис различила в его голосе пронзительную нотку страха. Интересно, чем это вызвано?

– Зачем вы их побили?

Он пожал плечами.

– Деревенские олухи собираться в Порт-о Пренс клянчить деньги у добрых людей, как вы. Я сказать им убираться.

– Говори громко и держи в руках большую дубину[5], – сардонически заметил Уайльд.

Кристалис презрительно покосилась на него.

– Благодарю за помощь.

Он зевнул.