SACRE? BLEU. Комедия д’искусства Мур Кристофер

Двадцать семь. Дело о тлеющих башмаках

Двое мужчин в широкополых шляпах — высокий и среднего роста — прогуливались у стоянки фиакров рядом с восточной оконечностью кладбища Монпарнас. Они поглядывали на вход в Катакомбы с другой стороны площади. У одного в руках был черный корабельный сигнальный фонарь с линзой Френеля, и он прижимал его к боку, чтобы не слишком бросался в глаза. А у высокого через плечо был перекинут длинный холщовый колчан, из которого торчали ножки мольберта. Оба мужчины были в длинных пальто. Если б не фонарь, подозрительного в них было лишь то, что они прогуливались у стоянки фиакров средь бела дня, не выказывая ни малейшего намерения куда-то ехать. Ну и то, что ботинки у высокого тлели.

— Эй, у вас башмаки дымятся, — сказал один возница. Он опирался о свою коляску, жевал незажженную сигарку и хмурился. Уже три раза у них спросил, не нужно ли куда подвезти. Не нужно. Оба мужчины выглядывали из полей своих шляп, украдкой следя за перемещением кособокого человечка в котелке, который вел через всю площадь осла в канотье.

— Вас это не касается, месье, — ответил вознице высокий.

— Мне кажется, он направляется в Катакомбы, — произнес тот, кто пониже. — Может, там оно и есть, Анри.

— Вы детективы, что ли? — поинтересовался возница. — Потому что если да, у вас неважно получается. Почитали б этого англичанина, Артура Конан Дойла, тот описывает, как это надо делать. Новая книжка у него вышла, называется «Знак четырех». Шерлок Хоумз там у него — очень умный. Не то что вы.

— В Катакомбы? — Анри подтянул штанины, и манжеты задрались выше башмаков, оголив блестящие лодыжки из латуни. — Я наконец-то высок — и надо лезть в Катакомбы, где рост только мешает.

— Может, Профессёр тебе сделает новую модель, которая работает на иронии, — сказал Люсьен, склонив голову так, чтобы из-под полей завиднелась его ухмылка. «Локо-амбуляторы» позволяли им следить издалека за Красовщиком уже больше недели, и ни заметный недостаток роста, ни хромота Анри не выдавали. Однако теперь паровые ходули стали помехой.

— У нас еще есть немного времени. — Люсьен поставил фонарь на брусчатку и присел у ног Анри. — Если мы за ним туда пойдем, надо, чтобы он ушел вперед. Эй, возница, помогите-ка мне снять с него штаны.

— Господа, для таких просьб вы не в том квартале. Да и время суток неподходящее.

— Скажи ему, что ты граф, Анри, — сказал Люсьен. — Обычно это помогает.

Через пять минут Тулуз-Лотрек — в закатанных по колено брюках и в длинном пальто, волочившемся по мостовой, — шагал впереди через площадь. Вознице они дали пять франков, чтобы присмотрел за «локо-амбуляторами», а также показали ему двустволку в холщовом чехле — ее они позаимствовали у дяди Анри. Пусть знает, чт с ним будет, если вдруг решит сбежать на паровых ходулях. Тот, в свою очередь, взял с них два франка за гарантированно — ну, более-менее — полную карту подземелий Парижа.

Тулуз-Лотрек разворачивал ее на ходу, пока не добрался до седьмого подземного уровня. Тогда он посмотрел на Люсьена:

— Тут ровно те же улицы, что и сверху.

— Да, только меньше кафе, больше трупов и, конечно же, темно.

— О, ну тогда сделаем вид, что гуляем по Лондону.

На первой сотне ярдов Катакомб городские власти Парижа установили газовые светильники, а у входа — человека, взимавшего по двадцать пять сантимов за удовольствие созерцать городские кости.

— Жуткая это срань, вы в курсе? — осведомился у них привратник.

— А вы — привратник оссуария, — ответил Люсьен. — И вы в курсе, нет?

— Да, но я-то туда не спускаюсь.

— Сдачу мне дайте, — сказал булочник.

— Если увидите человека с ослом, передайте, что после заката я фонари погашу, так что выбираться ему придется самостоятельно. И сообщите мне, если он там занимается чем-то непотребным. А то все время туда ходит, торчит часами. Извращенец, не иначе.

— А вы в курсе, что берете деньги с людей, которым хочется поглядеть на человеческие останки, нет? — опять поинтересовался Люсьен.

— Вы идете или препираться тут будете?

По мраморным ступеням они спустились в тоннели, выложенные штабелями больших берцовых, малоберцовых, бедренных, локтевых и лучевых костей, а также черепов. Дойдя до железных ворот с табличкой «Дальше посетителям хода нет», Люсьен присел и зажег сигнальный фонарь.

— Мы идем туда? — спросил Анри, вглядываясь в бесконечную тьму за решеткой.

— Да, — ответил Люсьен.

Анри поднес карту возницы к последнему газовому светильнику.

— Да тут некоторые залы просто громадны, — сказал он. — Красовщик же наверняка заметит свет. А если знает, что за ним следят, ни за что не приведет нас к картинам.

— Поэтому фонарь у нас сигнальный. Мы его прикроем так, чтобы видеть только то, что у нас под ногами, чтоб не споткнуться. Направляй его вниз и все. — Люсьен поднес к фитилю спичку, а когда пламя разгорелось, прикрутил его так, чтоб оно было едва заметно.

— А как мы узнаем, куда он пошел?

— Понятия не имею, Анри. Будем искать его фонарь. Слушать его осла. Откуда мне знать?

— Ты же у нас специалист. Крысолов как-никак.

— Я не специалист. Мне тогда было семь лет. И в каменоломни я заходил лишь ловушки расставить, не дальше.

— Но ты же нашел Берт Моризо, голую и синюю. Если ты не специалист, тебе необычайно повезло.

Люсьен поднял фонарь и толкнул ворота.

— Наверное, хватит разговоров. Звук здесь хорошо разносится.

Арка, в которую были вделаны ворота, была ниже остального склепа, и Люсьену, входя, пришлось пригнуться. Анри же прошел, не сгибаясь, но мольберт, который он тащил на плече, зацепился за свод и чуть не сшиб его наземь.

— Может, мольберт тут оставить? Возьмем только двустволку?

— Здравая мысль, — ответил Анри. Он вытащил ружье из чехла, а мольберт в колчане прислонил к стене рядом с воротами.

— Казенник сломан, — сказал Люсьен. Стоит Анри в следующий раз споткнуться, подумал он, ружье выстрелит и снесет кому-нибудь из них голову либо иную часть тела, к коей они могут испытывать личную привязанность.

Анри разломил двустволку, дослал два патрона, что были у него в кармане, и помедлил.

— Что? — спросил Люсьен, направив узкий луч света другу в лицо.

— Мы идем в подземелья убивать человека.

Люсьен старался не думать о том, что конкретно им предстоит сделать. Насилие он к себе не подпускал — оно оставалось абстрактным поступком, чистой идеей, а еще лучше — поступком, совершаемым из неких идеальных соображений. Такой мыслью отец в детстве помогал ему добивать крыс, когда он находил в ловушках еще живых, и они бились и мучились. «Это милосердие, Люсьен. Это для того, чтобы спасти парижан от голода, Люсьен. Это чтобы спасти Францию от прусской тирании, Люсьен». А однажды, когда папаша Лессар выпил за обедом лишний бокал вина, сказано было так: «Блядь, это просто крыса, Люсьен. Она отвратительна, а мы ее сделаем вкусной. Ебни уже ее молотком, нам пора печь пирожки».

Поэтому Люсьен ответил:

— Он убил Винсента, он убил Мане, а Жюльетт держит в рабстве, Анри. Он отвратителен, а мы его сделаем вкусным.

— Что?

— Тш-ш-ш. Смотри, свет.

Всего через минуту их глаза привыкли к темноте после газовых светильников. Вдалеке они разглядели крохотный желтый огонек — он подпрыгивал, как мотылек у оконного стекла. Люсьен поднял сигнальный фонарь и направил его так, чтобы Анри было видно, как он сначала поднес палец к губам, а потом махнул — вперед, мол. Луч он направил вниз — их ноги едва отбрасывали тени. Они двинулись за огоньком во тьме, Анри отчетливо переваливался, чтобы не так громко хромать. К тому же, без трости ему было трудно.

По временам огонек исчезал, и они вглядывались в темную даль, стараясь различить искорку. Анри тогда вспоминал, как совсем маленьким закрывал по вечерам глаза, чтобы уснуть, и по векам изнутри, как призраки, скользили образы. Не остаточные изображения, не воспоминания, а то, что он по-настоящему видел в абсолютном мраке ночи и детства.

И вот, пока они осторожно и тихо ступали по ровным пыльным полам подземелья, образы эти снова к нему вернулись. Он помнил, как в непроглядной черноте мелькала электрическая синева, иногда к нему обращалось какое-то лицо — не воображаемый дух, не что-то придуманное, а реальная фигура, сотканная из тьмы и синевы, выскакивала на него из нескончаемого ничто, и он вскрикивал. Вот когда впервые, понял Анри, он увидел Священную Синь — это было здесь, в Катакомбах. Не на картине, не в церковном витраже, не на косынке рыжей — нет, она бросалась на него из тьмы. И только теперь он осознал, почему готов убить Красовщика. Не потому, что он — зло, не потому что жесток или держит музу в рабстве. Потому что он пугает. Анри теперь точно знал: если сможет — он положит кошмару конец.

— Ты сможешь нас отсюда вывести по карте? — прошептал Люсьен, едва не касаясь губами уха Анри.

— Если только фонарь поярче сделаем, — прошептал в ответ Тулуз-Лотрек. — Здесь все камеры должны быть помечены, как улицы наверху.

Огонек Красовщика на секунду перестал подскакивать, и Люсьен остановил Анри, выставив назад руку. Линзу сигнального фонаря он закрыл вообще. В темноте закричал осел, и только по раздавшемуся эху они поняли, что на огонек Красовщика они смотрят не вдоль длинного узкого тоннеля, а через огромный сводчатый зал. Очень нежно, медленно, гася щелчок ладонью, Анри закрыл казенную часть двустволки. Слабо щелкнуло все равно, и они замерли, но Красовщик на их присутствие не отреагировал, как они было решили: он водил лучом своей лампы по стене. В пятне света нарисовалось тяжелое кольцо, вделанное в камень.

Красовщик поставил лампу, взялся за кольцо обеими руками и попятился. Часть каменной стены потянулась следом. Под прикрытием скрежета и хруста художники метнулись вперед — и замерли, когда Красовщик опять нагнулся за лампой. До него оставалось всего с полсотни метров. Шорох его подошв, фырканье осла как будто звучали у них в головах.

Человечек скрылся из виду — зашел в какой-то проход или камеру. Осел же остался у открытой двери.

Люсьен поставил фонарь на пол и нагнулся так, что переносицей уперся в поля шляпы Анри.

— Только меня не подстрели, пожалуйста, — прошептал он.

Друг его ощутимо покачал головой — Люсьен услышал даже, как он улыбнулся, хотя раньше думал, что это невозможно в принципе. И они бок о бок двинулись вперед. Когда до двери в стене оставалось метров двадцать, Анри помедлил и взвел один курок двустволки. Осел от щелчка дернулся.

— Кто это? — спросил из темноты Красовщик. — Кто там?

Он возник в проеме, держа лампу повыше.

— Карлик! Я тебя вижу!

Из-за пояса штанов он выхватил револьвер и направил на художников. Люсьн нырнул прочь из круга света как раз, когда Красовщик выстрелил. Пуля ударилась в каменную стену и, жужжа, как разъяренный шершень, рикошетом улетела куда-то во тьму. Осел взбрыкнул и кинулся за нею, сдавленно вопя от испуга, — похоже было на извращенный хохот умирающего от чахотки психопата. Люсьен перекатился, вскочил на ноги — и тут же ему по глазам хлестнула вспышка нового выстрела. От грохота зазвенело в ушах, и эхо потерялось в пронзительном визге.

— Я тебя вижу, карлик! — опять крикнул Красовщик. Он воздел лампу над головой и бросился вперед, выставив перед собой револьвер. Взвел курок и прицелился, но раздался не отрывистый хлопок, а громоподобный рев крупнокалиберного охотничьего ружья, и лампа Красовщика взорвалась у него над головой. И его, и пол вокруг окатило ливнем горящего масла. Человечек завопил — омерзительно, скорее от ярости, чем от боли, — но атаки своей не прекратил. Он надвигался столпом пламени и палил в темноту, пока боек не защелкал по пустым каморам. Но Красовщик все равно ковылял во тьму, к своему противнику.

— Ебармоты! — прорычал он наконец и рухнул ничком. Так и остался лежать, шкворча, и языки пламени плясали по всему его телу. Темно-синие.

При свете горящего Красовщика Люсьен видел, как Анри осматривает труп. Двустволка была переломлена и висела у него на согнутой руке.

— Анри, ты цел?

— Да. А тебя не ранило? — Взгляда от Красовщика он не отрывал.

— Нет. Он промахнулся.

— В последнюю секунду я выстрелил ему поверх головы. Пытался его просто напугать. Я совсем не метил в него.

— Ты и не попал.

— Ты не скажешь Жюльетт, что я трус?

— Нет, врать я не намерен.

— Не против, если я коньяку хлебну? Нервишки пошаливают.

— И я с тобой.

— Мы лечимся, — произнес Тулуз-Лотрек. Он достал из внутреннего кармана серебряную флягу, отвинтил колпачок и передал тару другу, явив отчетливый тремор конечности. — Мы не празднуем.

— За жизнь, — сказал Люсьен, подняв тост за быстро черневшего Красовщика, отпил и вернул фляжку Анри. — Найду-ка я наш фонарь, пока тут совсем не стемнело. А то со свечками отсюда выбираться нам не светит, хотя и свечи я прихватил.

Когда Люсьен вернулся с фонарем, Анри уже вошел в камеру, зажег свечу и рассматривал первую картину из стопки, прислоненной к стене. Всего таких стопок было три, картины в них рассортированы по размеру. Анри водил свечой у средних габаритов портрета мальчика с темными глазами и темной же копной волос, падавших ему на глаза.

— Люсьен, мне кажется, это Писсарро. Принеси-ка фонарь. Погляди. Похоже, объединенные стили Мане и Сезанна. Никогда раньше не видел у Писсарро таких портретов.

— Ну, с Сезанном он вместе писал еще с шестидесятых. Может, как раз у Сезанна ты видишь его влияние. — Люсьен открыл линзу фонаря, и картина осветилась полностью.

— Но эти темные глаза, почти что испуганные, волосы, этот… — Анри переводил взгляд с картины на Люсьена, опять смотрел на портрет.

— Это я, — сказал Люсьен.

— Ты? Это же та картина, которую помнил Писсарро, а больше никто, похоже, и не видел.

— Да.

— И ты не помнишь, чтобы позировал ему?

— Нет.

— Ну, ты же был мальчишкой. Детские воспоминания смазываются…

— Нет. Она сказала, что лишь дважды была одновременно художником и моделью. Один раз — Берт Моризо. А я — второй. Она была мной.

Анри остановился перед самыми большими холстами. Первым стоял пейзаж — бушующее море, и в тонущем корабле отчетливо доминировала Священная Синь.

— Тёрнер, — сказал Анри. — Не понимаю. Она была судном?

— Ей не обязательно быть натурщицей — художник просто должен быть ею одержим, — ответил Люсьен — смертельно серьезно. Он констатировал факт, не более того. Его обуяло ледяное спокойствие — булочник начал осознавать, как именно повлияла муза на всю его жизнь. Да и на столько чужих.

Люсьен встал на колени и принялся перебирать стопку холстов поменьше. Первым стоял Моне — поле с люпинами. Следующую картину он не узнал — что-то фламандское, какие-то крестьяне, старая. Третьей была Кармен Годен — Кармен Анри, она сидела на полу, расставив ноги, платье спущено и открывает всю голую спину, волосы подобраны наверх, на скулах — те же рыжие ятаганы прядей, та же бледная кожа, но, в отличие от прочих таких же ее портретов, на этом она улыбалась, кокетливо глядя на художника через плечо, снизу вверх, с притворной скромностью. Люсьен знал такой взгляд. На него так десятки раз смотрела Жюльетт, но лишь Тулуз-Лотрек видел, чтобы так улыбалась Кармен Годен. Люсьен задвинул картину обратно — словно захлопнул запретную книгу — и отошел.

Тулуз-Лотрек наклонил вперед крупного Тёрнера, чтобы разглядеть, что стоит за ним, — и чуть не выронил морской пейзаж.

— Ох ежть, — выдохнул он.

Люсьен подскочил к нему и уставился на картину — портрет обнаженной женщины, возлежащей на диване, задрапированном ультрамариновым атласом.

— Она женщина крупная, но очень привлекательная. Мне кажется, я раньше совсем не считал ее рыжей — скорее каштановой брюнеткой, но, опять же, волосы у нее всегда забраны в chignon, когда мы видимся. А тут распущены, даже бедра закрывают, и так она да — очень и очень привлекательная.

Люсьен поставил фонарь к ногам Анри и выхватил у него зажженную свечу, забрызгав картину воском.

— Сожги их, — сказал он, повернулся и пошел к выходу. — Все сожги. Маслом из фонаря полей.

— Понимаю твою озабоченность, но она очень хорошо накрашена, — сказал Анри. Он снова поднял фонарь и внимательно рассматривал ню.

— Анри, это моя мама.

— Смотри, подписана. Тут сказано «Л. Лессар».

— Жги.

— А другие ты просмотреть не хочешь? Тут могут быть шедевры, которых раньше не видела ни одна живая душа.

— И не увидит. А если мы посмотрим, у нас рука может не подняться. Жги. — Люсьен вышел из камеры и встал в огромном зале, где на смолистых останках Красовщика по-прежнему плясали синие языки пламени. Он содрогнулся.

Анри поставил Тёрнера на место, закрыв им голую мадам Лессар, и отошел на шаг.

— Я убил Красовщика — мне кажется, несправедливо будет и картинки мне жечь. Святотатство какое-то.

— Ты же сам всегда говорил, что многие поколения твоих предков — законченные еретики.

— Это верно. Ладно, подержи свечку, а то не видно. Фонарь придется притушить, иначе масла не выльешь.

Через минуту небольшая камера пылала, как печь стеклодува. Языки пламени лизали своды зала, вырываясь в дверной проем, и умирали, щелкая змеиными жалами. Дым клубился под потолком чернильными волнами.

При свете костра Анри изучал карту.

— Если пойдем вдоль этой стены, выйдем к проходу и лестнице на следующий уровень.

— Тогда пошли.

— А осел Красовщика?

— Кто же знает, куда он удрал, Анри? У нас в фонаре масла едва хватит, чтоб выбраться наружу. Может, сам дорогу найдет. Он тут уже бывал.

Тулуз-Лотрек сложил карту и двинулся вдоль стены, опираясь на двустволку, как на костыль. Таиться больше не было нужды, и он хромал вволю.

— Болит? — спросил Люсьен, подняв фонарь повыше, чтобы другу было видно, что впереди.

— У меня? Все в порядке. Это пустяки в сравнении с тем, что я убил человека и сжег комнату, набитую шедеврами.

— Прости меня, Анри.

— Но и это ерунда по сравнению с неслабой возможностью того, что ты трахнул собственную матушку и укокошил отца.

— Все не так было.

— А как оно тогда было?

— Не знаю.

— А как думаешь, твоя мама согласится мне позировать? Интересуюсь чисто как художник.

— Ты Лапочку убила!

Вот первое, что он сказал Жюльетт, когда они нашли ее в мастерской Анри.

— Кого? — спросила она.

— Лапочку Писсарро. Маленькую девочку. Я ее любил, а ты ее убила.

— Тогда был выбор, Люсьен, ты или она. Кто-то из вас должен был заплатить. Я выбрала ее.