Чертовка Смолл Бертрис

10

Оказывается, он взял те пять долларов, что я дал ему накануне, и подцепил каких-то девок на Солт-Крик. Совместно они учинили питейный марафон, Пит проспал до сегодняшнего вечера и теперь жаждал выпивки, как ребенок — мамкиной титьки. Точнее, он хотел выпить, пожрать и заночевать под крышей. И был только один человек, который мог бы ему в этом помочь. Ведь я был «так добр» к нему. Дал ему пять долларов, заговорил о «рапоте», так что…

Он смущенно откашлялся, не зная, как понять мое молчание.

— Я не пошел к тепе томой, Тиллон. Твоя шена… у тепя есть шена, та?.. я поялся ее напугать. Так поздно ношью увидеть на пороге такого продягу. Вот я и ждал в вагоне, когда приедет твоя машина и…

Он умолк.

Только теперь я оправился от испуга.

— Хорошо, что зашел, — сказал я наконец. — Я как раз хотел тебя видеть. Пойдем в дом и…

— Лушше не нато. У меня такой вит, твоей шене не понравится. Лушше ты просто… ну, толлар или тфа… пока я найту рапоту…

— Нет, — отрезал я и взял его за руку. — Тебе нужно куда больше этого, Пит. Пойдем в дом, я тебе все расскажу, и не волнуйся ты насчет жены. Она отправилась в небольшое путешествие.

Я привел его в дом. Проверил, задернуты ли шторы, зажег свет и протянул ему открытую бутыль.

Пит осушил ее одним глотком, вздрогнул, перевел дух. Я дал ему еще пинту и сигарету.

Он сделал еще глоток и долгую затяжку. Потом откинулся на стуле и снова вздохнул.

— А-а-а, — наконец выдохнул он. — А-а-а. Ты спас мою шизнь, Тиллон.

— Ну, может быть, не всю твою жизнь, — ответил я. — Но пожалуй, подарил тебе лет сорок. Кажется, такой срок дают в этом штате за изнасилование несовершеннолетней?

Сперва Хендриксон не отреагировал на мои слова. Можно было подумать, что еще недавно он был заперт в подвале, а теперь во весь опор мчался на гоночной машине. Само собой, эта машина не останавливалась перед сигналами светофоров.

Он снова отхлебнул из бутылки. Затем вытер рот и сказал, что я добрый человек. Что я «шентлмен» и хороший друг. И только потом воскликнул: «Што? Иснасилование?» — и выпрямился на стуле.

— Ты меня слышал, — сказал я. — Племянница старой леди Фаррел. Мона.

— Н-н-но, — выдохнул он. — Н-н-но…

— Что?

— Эт-то лошь! Я… я… — Он сглотнул и отвел глаза. — С девшонкой я пыл, та. Пошему бы нет? Я рапотал, и это пыла шасть моей платы. Она не восрашала, она пыла согласна и…

— Ах вот как? — усмехнулся я. — Может, она еще и сама тебе предлагала, а?

И я подумал: «Ах ты, грязный ублюдок! Грязный ты, лживый ублюдок! Погоди, ты у меня дождешься!»

— Ну… — Пит ухмыльнулся, но тут же сделал серьезное лицо, поймав мой взгляд. — Ну нет. Я скасал тепе, как это пыло. Я рапотал, она пыла моей платой.

— Но она несовершеннолетняя. По закону она еще ребенок.

— Но эт-то не так! Она не репенок! И потом, я не насильно…

— Старуха говорит, что она несовершеннолетняя, — настаивал я. — Она говорит, что ты угрожал убить ее и девушку, а потом взял ее силой.

— Н-но… но…

Хендриксон снова поднял бутылку. Потом лукаво на меня посмотрел:

— Слушай, мошет, ты… мошет, ты не гофоришь правду, а, Тиллон?

— Ага, — согласился я.

— Пошему… пошему она так делала? Я феть не перфый, там были другие. И… откуда ты знаешь, а?

— Забудем об этом, — ответил я. — Просто мне показалось, что я тебя подставил, когда тебя уволили по моей вине, вот и хотел для тебя что-то сделать. Но раз ты считаешь, что я вру, забудем об этом.

Я встал и вытащил кошелек. Извлек оттуда несколько долларовых купюр, показал их Питу, а потом засунул обратно; потом достал пять долларов одной бумажкой и протянул ему.

— И бутылку тоже забирай, — сказал я. — Желаю тебе хорошо провести время, перед тем как тебя повяжут.

— Н-но… — Он отшатнулся от протянутых денег. — Я не хотел тепя оскорпить. Эт-то просто…

— Послушай, для твоего же собственного успокоения, — перебил его я, — почему бы тебе не позвонить старухе? Вот телефон. Спроси ее, не собирается ли она упечь тебя в кутузку, как только у нее появится такая возможность.

— Н-но я феть не…

— Но ты же помнишь, что это неправда? Я же тебе наврал.

Лицо Хендриксона посерело. Он сделал такой здоровенный глоток, что почти осушил бутылку.

— Тиллон, — прошептал он. — Как… што… што эт-то?

Я сел напротив него и начал говорить, глядя ему в глаза.

Возможно, он и не был у Моны первым, сказал я. Но разве он может доказать это? И может ли он доказать, что она совершеннолетняя и что они со старухой в сговоре? Чего стоит его слово против их слов? Это ведь у него уголовное прошлое и репутация пьяницы.

Почему старуха так с ним поступила? Да просто потому, что она гнусная стерва, чертовски подлая (он кивнул), и она затаила на него зло, верно? Они крепко повздорили перед тем, как он перестал на нее работать (Пит снова кивнул), и старуха рассвирепела. Она не на шутку разъярилась и хотела его посадить.

Пит тупо покачал головой. Тонкая струйка слюны потекла у него из уголка рта, и он ее вытер.

— Пошему? — спросил он. — Я ферю тепе, Тиллон, но пошему она скасала…

— Потому что думала, что я на ее стороне, понимаешь? — соврал я. — Я поехал туда, чтобы найти тебя и взять то, что ты задолжал магазину, но ведь для меня это просто работа. Я ведь не держу на тебя зла и докажу это. Но старуха-то думала, что как раз держу, вот и решила, что я буду с ней заодно. Когда я уезжал, она попросила меня, если найду тебя в оранжерее, вернуться и сообщить ей. Она, видите ли, решила устроить тебе веселенькую жизнь… Так-то. Но говорю же, я вовсе не держу на тебя зла. Я твой настоящий друг и доказал тебе это, верно? — (Он помедлил, но затем с уверенностью кивнул.) — Так что я вернулся к ней и сказал, что ты уже не работаешь в оранжерее. Потом спросил ее, что она задумала. Ну, чтобы тебя предупредить. Тут она, может, чего заподозрила, потому что объяснять ничего не стала. Сказала только: мол, полицейские тебя все равно найдут и тогда уж тебе не поздоровится. Но я не хотел уходить, прикидывался, что тоже зол на тебя и хочу ей помочь, и тогда она возьми да и выложи, что у нее на уме…

Я закашлялся и отвернулся. Да, братцы, иначе бы я расхохотался ему в лицо!.. Эта слюна, снова потекшая по Питову подбородку; его глаза — выпученные и застывшие, как стеклянные шарики. Ублюдок не на шутку испугался, уж можете мне поверить.

— Короче, отговаривать старуху — себе дороже, — продолжал я. — Ты пойми: заметь она, что я с тобой заодно, она бы тут же вызвала копов. Поэтому я сказал ей: все отлично, я полностью согласен, вот только вряд ли она в одиночку сможет тебя посадить. Наверное, лучше будет, если я тебя разыщу и привезу к ней. Мол, сперва мы с тобой выпьем, а потом поедем туда и устроим вечеринку. Я сказал ей, что мы тебя подставим, понимаешь? Позовем копов, а сами…

Да уж, наплел я небылиц, но, что и говорить, Пит был дубина дубиной. Видать, образования не хватало. Да и полицейские, наверное, порядком его потрепали. Он уставился на меня, сжав губы так плотно, что не мог ими шевельнуть, а лицо его стало уже серо-зеленым. Тут я опять закашлялся и отвернулся.

— Ш-што… У м-меня еще есть фремя, Тиллон? Я смогу уехать из города раньше, шем…

— Ну и как далеко ты рассчитываешь уехать? — поинтересовался я. — У полицейских есть твоя фотография и отпечатки пальцев. Они повсюду развесят объявление о розыске, и тут же тебя схватят.

— Н-но што…

— Дай мне закончить, — перебил я его. — Старуха дала мне время до вечера понедельника, так что в понедельник вечером мы туда подвалим. Я зайду первым и скажу, что ты объявишься через несколько минут. Потом ты подкрадешься к входу, а я опять с ней заговорю. Скажу, что раз уж, мол, я из кожи вон лезу ради нее, то в награду за труды хочу побаловаться с девчонкой. И она мне, конечно, не откажет; сама уже, можно сказать, то и предлагала. Тогда я скажу ей: мол, мне нужно знать наверняка, что она не захочет посадить и меня. Придется ей дать мне какую-то расписку в том, что и она, и девчонка согласны на эту сделку. И что девчонка старше двадцати одного года, что она и раньше этим занималась и… Эй, в чем дело?

Пит слегка нахмурился. Я сурово на него взглянул, и тогда он виновато закашлялся:

— Это… немного странно, мне кашется. Ты д-думаешь, она так сделает?

— Еще бы! Это верняк.

— Но тогда пошему нушно, штобы я туда ехал?

— Почему? — переспросил я. И с минуту не мог придумать, что ответить. — Проклятие, тебе что, и это надо объяснять?

— Ну пошалуста, если мошно… Я так запутался, што не знаю…

— Да потому, что старуха может врубить заднего, сечешь? Подумает, что я хочу ее прокинуть, и все. Поэтому я должен подойти к ее двери и сказать — опа, вот и я. Потребую с нее расписку, причем сразу же, иначе, мол, сделка отменяется. Я тебя отмажу, а потом объясню полицейским, что это подстава, и тогда старуха серьезно влипла.

Пит кивнул; лицо его посветлело, но он все еще колебался.

— А ты… ты н-не тумаешь, что мошно пойти в полисию прямо сейчас и?..

— Я думал об этом, — ответил я, — но, боюсь, ничего не выйдет. Скорее всего, они тебя посадят, а потом уже начнут доискиваться до правды. И если даже тебе не пришьют изнасилование, ты все равно надолго загремишь за решетку. Дело ведь паршивое, с какой стороны ни посмотри. Даже если это не изнасилование, то…

— Эт-то не иснасилование! Клянусь, Тиллон!

— …все равно история скверная. В ином свете ее не представишь. Тебе можно предъявить обвинения как минимум по паре статей, и будь уверен, влепят максимальный срок по каждой.

Хендриксон вздохнул и снова кивнул:

— Ты прав, мой добрый друг. Значит, если ты согласен окасать мне эту польшую услугу…

— Я в долгу перед тобой, — заверил я его. — Из-за меня тебя уволили, и теперь я пытаюсь все исправить. В любом случае мне доставит удовольствие подложить старой стерве свинью.

Пит сказал мне, что я хороший человек и опять-таки «шентлмен». Потом он взглянул на бутылку, пристроил ее в конце стола и встал.

— Ты столько для меня делаешь, мне стыдно просить тепя…

— Садись, — сказал я. — Ты остаешься здесь. Будешь жить прямо здесь, пока все не провернем.

— Н-но… — Он снова сел, не заставив себя долго упрашивать. — Эт-то слишком.

— Чепуха, — возразил я. — Я рад компании. А как насчет яичницы с ветчиной?

Глаза Пита наполнились слезами; я подумал: ей-богу, он, того и гляди, разрыдается.

— Мой добрый друг, — сказал он. — Мой хороший друг. — Он вытер нос рукавом.

— Только вот что, — сказал я. — Сиди тут тише воды, ниже травы, понял? Из дому и носу не показывай, — не дай бог, кто узнает, что ты здесь. Понимаешь, будет не очень-то хорошо, если старуха заартачится и нам придется идти в полицию. Они могут сообразить, что мы приятели, усек? Они пронюхают, что один из нас лжет, а другой его покрывает.

— Хорошо, — кивнул он, — я стелаю, как ты гофоришь.

Я сварганил ему кое-какой жратвы.

Потом вышел и купил еще виски.

Велел ему укладываться спать в спальне, а сам остался в гостиной.

Уснул я быстро, но часа в три ночи проснулся, чувствуя, что мне очень тесно. Такое ощущение, будто меня стискивают в объятиях.

Оказывается, это было постельное белье. Меня укутали и запеленали, точно двухлетнего малыша.

Я решил оттащить белье обратно к Питу, но тут же вспомнил Мону, сладкую деточку, — вспомнил, как этот тип ею попользовался. Тогда я взял нужные мне одеяла, а остальные просто сбросил на пол.

Пускай этот сукин сын померзнет. Там, куда он вскоре отправится, ему придется жарко.

11

Следующий день был воскресным, и, пожалуй, он оказался самым чертовски длинным днем в моей жизни.

Пит почти совсем пришел в себя после гулянки. В голове у него прояснилось, и он уже совладал с первым испугом. Тут он снова начал волноваться, недоумевать и прямо-таки бомбардировать меня вопросами. А в моей голове, признаться, особой ясности не было. Наоборот, там все как-то перемешалось, точно мне пришлось ползать по крысиной норе.

Я тут же стал накачивать Хендриксона виски. Потом достал свои рабочие карточки и сделал вид, что очень занят. Но мне никак не удавалось от него отделаться. Он все талдычил «што», да «пошему», да «как» — еще немного, братцы, и я бы пристукнул его на месте.

— Я уже говорил тебе, — повторял я ему. — Чтоб ты провалился, Пит, ну сколько раз можно объяснять? Как только старуха даст мне расписку, она влипла. Хоть мокрой веревкой хлещи ее, она и не пикнет.

— Но… — Пит затряс головой, — но эт-то странно, мне кашется. Пошти как кино. Трутно поферить, што она…

— Да, она это сделает! Подожди немного — и сам увидишь.

— Но, — он продолжал трясти своей чертовой башкой, — трутно поферить, што… эт-то так странно. Што она сердится на меня за то, што… И што она скасала тепе о своих планах, и што ты…

— Ладно, — сказал я. — Я вру. Я все это придумал. Но, ради бога, зачем бы я стал тебе врать, черт бы тебя побрал?

— Пошалуста! Мой добрый друг, мой дорогой друг. Я не хотел скасать…

— А что ты хотел сказать?

— Ну… Мне ше просто пыло интересно. Я только хотел спросить, пошему…

Нет, вряд ли он на самом деле подозревал меня; он ведь с потрохами купился на то, что мы с ним добрые друзья. Скорее всего, он просто боялся, что я неверно понял ситуацию; ну вроде как старуха слегка выпустила пар, а я из-за ничего поднял бучу. А может, он думал, что я ставлю медвежий капкан на скунса: раздуваю из этой истории невесть что и мы просто запутаемся в собственных сетях.

Так или иначе, он не переставал суетиться, спрашивать и переживать вслух, пока… ей-богу, я терпел сколько мог, но мое терпение лопнуло! Случилось это примерно через час после обеда. До того я сходил в продуктовую лавку и накупил там столько проклятой жратвы, что хватило бы накормить лошадь, — понимаете, я ведь подумал, что хорошая хавка сумеет заткнуть Хендриксону рот хотя бы на время. Но даже за едой он не переставал говорить — так и болтал, набив свою треклятую пасть, — а потом, конечно, решил помочь мне вымыть посуду. Прямо-таки настаивал на этом. А при этом говорил, и говорил, и говорил, пока…

Слова вихрем вертелись у меня в мозгу. Што, пошему, штопошему, — все быстрее и быстрее, а в то же время как-то медленно, — што-пошему, ШТОПОШЕМУ, ШТОПОШЕМУШТО, ШТОПОШЕМУ… Что, почему, что-почему, чтопочему. Почему? ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ?…

Внезапно в голове у меня словно что-то щелкнуло. Как будто меня больше не было, как будто я весь съежился и исчез. И на моем месте не осталось ничего, кроме глубокой дыры, глубокой черной дыры, на которую откуда-то сверху проливался свет.

Источник света начал опускаться ниже. Он рванул вниз со свистящим, пронзительным звуком. Он достиг самого дна ямы, а потом снова взмыл вверх. И тогда я вернулся — уж не знаю откуда; мы с Питом стояли в гостиной, и я с ним разговаривал.

Очень тихо.

— Ты прав, — говорил я. — Вся эта история — проклятое вранье. Старуха не хочет тебя прищучить, это я хочу прищучить ее. Видишь ли, у нее куча денег — сто тысяч долларов, — и больше никто об этом не знает. Я прикинул, что можно ее укокошить, денежки прикарманить, а потом сделать вид, что это ты…

— Пошалуста. — Он неуклюже потрепал меня по плечу. — Исвини меня, мой добрый друг. Я волнуюсь и коворю слишком много, но больше я нишего не скашу.

— Говорю же тебе, — сказал я. — Я выложил все как есть. А теперь вали отсюда к чертям собачьим и обо всем забудь.

Хендриксон положил обе руки мне на плечи и усадил меня на стул. Потом снова потрепал меня с грустным и виноватым видом:

— Некотный я все-таки шеловек. Ты столько тля меня стелал, а я только полтаю, как пелка. Все! Хватит. Теперь ты отдыхай, а я тарелки помою.

— Не надо тебе их мыть, — возразил я. — Ты только…

— Но я польше не путу, — твердо сказал он. — Только тарелки помою, а свой польшой рот путу тершать на замке.

Что ж, я ему говорил. И даже если мог бы рассказать еще больше — а я не мог, — он бы не стал слушать. Он закончил мыть посуду. Потом вымыл пол на кухне и протер клеенку на столе. После этого вернулся в гостиную и налил виски: себе маленькую порцию, а мне огромную.

Пит сдержал слово. Больше вопросов не было. Но я видел, что его просто распирает от любопытства, что внутри у него зудит так, словно он проглотил целый куст ядовитого плюща. И наблюдать его в таком состоянии оказалось в десять раз хуже, чем слушать его разговоры.

Я налил ему большую порцию виски. Заставил его сделать три-четыре больших глотка, но это не возымело особого эффекта. Я попытался отвлечь его от того, о чем он думал… о чем я думал.

Я достал колоду карт и спички (в качестве фишек), и мы сыграли несколько партий. От покера перешли к кункену, потом к монте и фараону, а потом еще сыграли в разные дурацкие игры вроде бейсбола и «плевка в океан».

Похоже, карты слегка разрядили обстановку. Конечно, потребовалось время, но в конце концов Хендриксон стал что-то бормотать или даже напевать себе под нос. Мы оба усмехнулись и запели хором; если я не ошибаюсь, это был «Пирог в небесах»[4]. И когда мы допели до конца, то побросали карты и хохотали как ненормальные.

— Тиллон, — он утер глаза, — такое утофольстфие. Хорошие друзья, хороший виски, хорошая песня. Кашется, я не слышал этой песни с тех пор, как…

— Спорим, что я знаю, с каких пор? — перебил его я. — Это ведь было на северо-западе, верно? Ты был когда-нибудь в штате Вашингтон или в Орегоне?

— Пыл ли я? Та, в сорок пятом…

— В сорок пятом! — воскликнул я. — Черт подери, да я сам там был в том же году. Заправлял командой, которая продавала кастрюли и сковородки…

Что ж, наверное, в этом не было ничего странного, потому что ребята вроде нас, само собой, много путешествовали; работа могла быть разная, но заносило-то нас, по сути, в одни и те же места. Даже забавно, что… то есть удивительно…. Но когда я заставил себя забыть о той, другой истории, стало получше.

Мы пели песню за песней. Конечно же, старались при этом не шуметь. Мы пели, и пили, и разговаривали, и, похоже, еще до ночи порядочно надрались. Кажется, я надрался еще больше, чем он. День выдался длинный, сами понимаете; я совершенно выдохся. И вот теперь, подзаправившись музыкой, беседой и выпивкой, я уже был пьян в стельку.

— Что же это такое, Пит? — спросил я. — Какого же черта мы ищем, а?

— Ищем, Тиллон?

— Да. Перебираемся с места на место, хотя знаем, что все города одинаковы. Меняем одну работу на другую, хотя знаем, что все они одинаковы. Что нет ни одной, которая не была бы паршивой.

— Ну… — Пит поскреб в голове, — я не тумаю, што мы ищем, Тиллон. Тумаю, што, наопорот, мы не хотим найти.

— Да?

— Та-а. Мы не хотим найти то, што всегда находим, куда бы ни приехали. Но тепе уше хватит, мой друг. Рапотать тебе нушно сафтра, поэтому теперь нато выпить кофе.

— Не хочу никакого кофе, — сказал я. — Хочу еще выпить. Хочу говорить. Хочу…

— Кофе, — твердо повторил Пит, поднимаясь из-за стола. — А потом — в постель.

Он пошел на кухню. Сперва из крана полилась вода, а вслед за этим послышалось хлюпанье. И какое-то время там хлюпало, и хлюпало, и хлюпало. Я слушал. У меня снова разболелась голова, и хорошее настроение напрочь улетучилось.

Я поднялся и поковылял к дверям кухни. Я стоял там, глядя на Хендриксона, и кровь пульсировала в моем мозгу.

— Ну почему? — спросил я. — Да что же ты за чертов неряха!

— Што? — Он резко обернулся ко мне, изумленный. — Я не пони…

— Почему же ты не сделал этого с самого начала? — простонал я, — Ты ведь знал, что это нужно сделать. Все было отлично, но тебе обязательно надо все испортить. Почему? От-твечай мне, грязный сукин сын! Почему… почему… почему ты не вымыл этот кофейник?..

Я вопил, не помня себя.

Потом начал сползать по дверному косяку. Пит поднял меня на руки и отнес в спальню…

…Следующий день, понедельник, выдался на редкость тяжелым. Я больше не волновался о Пите, только беспокоился, чтобы его не увидели около дома: своим поведением он сам навлекал на себя худшее. Но мне было о чем подумать и кроме Пита. Я никак не мог сосредоточиться на своей работе, а ведь сейчас от меня требовалась особая сосредоточенность. Стейплз пристально за мной следил. Малейшая оплошность — и я мигом лишусь работы, а она была мне нужна. Пока что.

Значит, следовало думать о работе — о том, как бы получше себя зарекомендовать. Кроме того, было много чего другого: и сотня тысяч долларов, и Мона, и то, что мне предстояло сделать, чтобы их заполучить. И вся эта куча перемешалась у меня внутри. И ни одним делом я не мог заняться всерьез.

Не мог собирать долги; не мог продавать. То есть, конечно, я кое-что собрал и продал, но куда меньше, чем следовало. Что касается всего остального, то чем больше я об этом думал — а не думать об этом я не мог, — тем больше чувствовал, что запутался.

Понимаете, о чем я? Думаю, понимаете. Если кто-нибудь когда-нибудь и шел на дело неподготовленным, так это был я. Я не знал планировки старухиного дома. Я не знал, сколько времени потребуется Моне, чтобы достать деньги из подвала, или какую комнату занимает ее тетка, или впустит ли она меня поздно вечером домой, или… черт побери, да ничего я не знал. А хуже всего то, что я ничего не объяснил Моне. Я не отрепетировал с ней, как она должна себя вести потом; что ей следует говорить, какую историю сплести для полицейских и все такое. Я не сделал этого, потому что не планировал всю затею по-настоящему. Я уже решил, что Пит удрал из города и, значит, все отменяется. А тут вот оно как. Вот он я как. Я не задал Моне и половины вопросов, которые следовало задать, и не рассказал ей почти ничего, что ей знать следовало бы. А теперь слишком поздно. Звонить ей я не смел. Возможности ее увидеть у меня не было. Может, удалось бы поймать ее возле дома, если бы я долго ошивался в том районе. Но это была не самая лучшая мысль: впоследствии люди могли бы меня опознать. К тому же у меня все равно не оставалось времени.

Подождать? Отложить это дело на пару дней, а прежде найти возможность с ней поговорить? Нет, так не пойдет. Во-первых, из-за той истории, что я сплел для Пита; во-вторых, старуха могла обнаружить, что ее кубышку распечатали.

Вот так, значит, все и обернулось. Я напортачил, еще не успев начать. Я еще не сделал и шага, а уже все запорол. Во всяком случае, не сделал того, что следовало сделать.

Я задумался об этом, когда выколачивал деньги из закоренелых должников. Точнее, когда пытался выколотить из них деньги. Я думал: «Эх, Долли, ты ведь не изменился ни на йоту, верно? Ни черта ты не уразумел в этой жизни, глупый ты сукин сын. Ты бы не смог разучить молитвы даже во время церковного собрания. Стоит тебе увидеть то, что ты хочешь, и ты больше ни о чем не думаешь. Совсем не смотришь на дорогу, а потом бац, — и по уши в грязи…»

Впрочем, это было не совсем так. Может, это так выглядело, но на самом деле все было иначе. Просто одним парням везет, а другим — нет. А я… думаю, вы уже поняли, к какому сорту принадлежу я.

Худо-бедно я пережил этот день, и к вечеру, когда пора было закругляться с работой, в голове у меня стало проясняться. Мне показалось, что в конце концов все обернулось не так уж плохо. Деньги были на месте — верно? — и Пита я обвел вокруг пальца — правда? — и Мона сделает все, как я ей сказал, — так? Значит, о самом важном я позаботился; оставались какие-то мелочи. Конечно же, было бы лучше, если бы я все объяснил Моне. Но это не имело особого значения. Я все сделал как надо, и все будет как надо. Иначе и быть не могло, понимаете? Если взять самого невезучего парня в мире, понятно, что и ему хотя бы раз в жизни должна привалить удача.

Я продолжал работать и после шести, стараясь показать свое рвение. Когда я приехал в магазин, остальные ребята уже отметились и ушли. Стейплз сидел в окошке кассы — ерзал на месте, поджидая меня.

Он просмотрел мои договоры продаж — новые и дополнения к старым. Он проверил карточки со счетами клиентов, пересчитал наличные.

— Слабовато, Фрэнк, — промурлыкал он, наконец-то взглянув на меня. — Я бы даже сказал — весьма слабо. Надеюсь, у тебя найдется оправдание поубедительней?